Текст книги "Царский суд"

Автор книги: Константин Шильдкрет

Соавторы: Петр Петров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА VIII

Никишку и Фиму заперли в амбаре при льнотрепальне. Они лежали друг против друга, в цепях, приделанных к стенам.

Всю ночь провёл Никишка в бреду. Фима пыталась дотянуться до больного, железный ошейник резал горло, и не пускала короткая цепь.

Изредка, сквозь тяжёлые стоны, холоп вскидывал головой, щупал мрак широко раскрытыми, невидящими глазами, испуганно хрипел:

   – А крылья пошто? Их на дыбу пошто?

Порывисто вскакивал, тяжело звякали звенья цепи, туже стягивался ошейник.

Фима в страхе крестилась, стараясь казаться спокойной, срывающимся голосом просила:

   – Примолкни, Никишка... никого-то тут нету... чудится, Никишка, тебе.

Тот стихал, вытягивался на соломе, лицом вниз, руки торопливо прятал на грудь, боялся, что сейчас привяжут к ним верёвки от дыбы.

Под утро он пришёл в себя.

   – Химушка...

Радостно улыбнулась девушка, протянула руки вперёд.

   – Никиша...

Он облегчённо вздохнул.

   – Ан и пытке конец.

И горячо, точно хотел себя убедить:

   – Пошто им ещё мучить меня? Ей-ей, конец.

Зло ухватился за ошейник.

   – Ежели б, сусло в щи, обруч сбить можно.

Неслышно открылась дверь. Ослепил резкий свет. Вяземский подошёл к Никишке.

   – Жив, умелец!

Повернулся к Фиме.

   – А девка-то удалая. Аль минула дыбу? – И строго продолжал:– Минула, сказывай?

Неопределённо покачала Фима головой.

Келарь ухмыльнулся.

   – Оно и видно, ещё не висела... погоди, доберёшься. – Затем обратился к Никишке: – Жив, выходит?

Тот приподнялся с земли.

   – С чего бы и живу не быть? – Показал рукой на ошейник. – Обруч токмо одолел нас совсем.

Келарь приказал стрельцам расковать заключённых.

Освобождённые от цепей Никишка и Фима вышли под конвоем на двор. Они еле передвигались. Конвойные подталкивали их.

На льнотрепальне Вяземский постучал пальцем по фландрскому колесу.

   – Можешь наладить?

Холоп пощупал рычаг, приподнял крышку, скрывавшую механизм, восторженно застыл.

   – Ну и диво, сусло те в щи!

Келарь нетерпеливо постёгивал в воздухе плетью.

   – Можешь?

   – Дай срок.

Благоговейно дотронулся до пружины, затуманившимися глазами оглядел рычаг и колесо.

Фима скрылась в толпе работниц, со страхом ждала результата осмотра.

Вертельщики сдержанно перешёптывались, с сожалением поглядывали на Никишку. Два стрельца ждали приказа Вяземского увести заключённого.

Холоп обошёл вокруг станка, ещё раз склонился над механизмом, уверенно нажал рычажок.

   – Прикажи колесо вертеть.

Келарь присвистнул.

   – Не вертится оно. Скоморох ты, я вижу.

Никишка раздражённо мотнул головой, ткнул в плечо приказчика, повелительно крикнул:

   – Верти.

Он одной рукой поддерживал расшатавшуюся ось, другой – настойчиво тянул к себе рычаг, зорко следил за тем, как вздрагивали и отскакивали от резьбы маленького колёсика заострённые книзу колышки и бессильно вытягивалась пружина.

Наконец выпрямился, задорно уставился на келаря.

   – Ан могу.

Поискал в толпе Фиму, позвал.

Опричник сердито помахал плетью перед лицом.

   – И без девки управишься!

Холоп решительно отошёл от колеса. В воображении мелькнули амбар, ошейник, тяжёлая цепь, приделанная к стене, липкий мрак подземелья.

   – Один не слажу с басурмановым колесом.

Келарь скривил насмешливо губы.

   – Али вольготней с девкой под секиру идти? – И, подумав, продолжал:– Однако уважу. Пускай по-твоему.

Остро взглянул, погрозил пальцем.

   – Ну, а ежели колесо не пойдёт, самого колесовать буду... Слышал?

И вышел, сопровождаемый стрельцами.

Никишка, посвистывая, принялся за разборку механизма.

Вечерело, когда царица подъехала к льнотрепальне. На пороге её встретил довольно ухмыляющийся келарь.

   – Готово?

   – Готово, царица!

Окружённый толпою рабочих, Никишка что-то оживлённо разъяснял. Неожиданно раздался громовой голос с крыльца:

   – Ца-ри-ца идёт!

Все пали ниц.

Темрюковна торопливо подошла к колесу. Никишка стоял перед ней, разинув от удивления рот. Телохранитель больно ущемил его за ухо.

   – На колени, смерд!

Царица повернула голову к Никишке, сочно улыбнулась.

   – Ты починил?

   – Я.

Вяземский заскрежетал зубами, из-за спины опричника подавал отчаянные знаки рукой, показывал вниз. Холоп жалко поморщился, поискал глазами по земле и, ничего не понимая, отступил.

Царица с любопытством наблюдала за ним.

   – Покажи работу свою.

И когда колесо завертелось, захлопала весело в ладоши, наклонилась к Хаят и что-то шепнула.

Черкешенка подобострастно закивала.

Темрюковна подошла вплотную к Никишке.

   – Проси награды.

Растерянно уставился в землю, не знал, что сказать.

   – Сказывай, чего хочешь.

Темрюковна, видимо, любовалась Никишкой. Калач раздражённо отошёл в сторону.

   – Или ничего не надо тебе?

Неожиданно выпалил:

   – Дозволь на крыльях лететь.

И надул щёки.

   – Чего?

Испуганно отступила, ухватила за руку опричника.

   – Чего он просит?

Никишка упал на колени, прижал руки к груди, умоляюще повторил:

   – Дозволь на крыльях лететь.

   – Встань.

Пожала недоумённо плечами, задумалась.

   – Дозволь, царица.

Рассмеялась.

   – Летай.

Холоп благодарно осклабился.

   – А ещё...

И прежде чем Темрюковна успела опомниться, подскочил к Фиме, вместе с девушкой на коленях подполз.

   – А ещё, царица, позволь ожениться.

Пристально вгляделась в обоих, в глазах метнулись злые искорки.

   – Полетишь – оженим.

И, свысока оглядев Фиму, ушла.

У коляски Калач подал руку царице, та не взглянула, оперлась на плечо Хаят.

Опричник нахмурился, отошёл.

Никишку из льнотрепальни увели на царский двор. Там, за поленницей, по приказу царицы, он устроил мастерскую.

До позднего вечера с напряжённым любопытством наблюдала Темрюковна за приготовлениями холопа. Хаят лежала у её ног, тянула заунывную восточную песенку.

Калач пришёл потайным ходом в угловую комнату, оттуда прокрался к царице, коснулся губами её смуглого затылка.

Царица недовольно вскочила, увидев опричника, без слов указала рукой на дверь.

Калач не трогался с места.

   – Уйди!

Сорвала с гвоздя нагайку, размахнулась.

Хаят подползла к выходу, выглянула в сени.

   – Кто-то идёт.

Калач скрылся в угловой комнате, за ним шмыгнула черкешенка.

   – Уйди. Не хочет тебя больше видеть царица.

Больно сжал её руку.

   – Пошто? Аль причина какая?

   – Не дави, больно.

Встряхнула рукой, отступила.

   – Сам причину узнай.

Калач шмыгнул в опочивальню.

   – Царица!

Та стояла, прижавшись к окну, не спуская глаз с Никишки.

   – Царица!

Вздрогнула Темрюковна, чуть откинула голову, не оглянулась.

   – Уйди!

   – Так-то ты за любовь мою...

Царица резко повернулась, хрустнула пальцами.

   – Уйди! Надоел! – Брезгливо поморщилась, поджала губы.

   – Ладно ж! – проговорил Калач и вышел, громко хлопнув дверью.

Темрюковна позвала Хаят.

   – Ещё раз впустишь его...

Черкешенка припала к подолу платья.

   – Пусть посмеет!

Царица оттолкнула наперсницу.

   – Ещё раз пустишь, глаза тебе выжгу.

Возбуждённо шагнула к окну.

На поленнице, с шестом в руке, стоял Никишка. Перед ним лежал большой холст. Он что-то упорно обдумывал, припоминал.

Темрюковна позабыла об опричнике, восхищённо следила за выражением глаз холопа.

   – Хаят!

Черкешенка прижалась щекой к ноге царицы.

   – Куда он глядит? – И тут же шепнула: – Птицы... Над лесом летят.

Перевела взгляд на поленницу.

Никишка стоял на самом краю и, вытянув шею, наблюдал за полётом. Расставив руки, он плавно, точно крыльями, взмахивал ими.

   – Хаят!

   – Царица.

   – Погляди, Хаят. Он... как горный орёл... Он, наверное, ничего не боится.

Сладко потянулась, прошлась по опочивальне, закинула руки за голову.

Вдруг она сняла с пальца перстень.

   – Отдай ему.

Хаят подхватила перстень, выпорхнула на двор.

   – Иди! – позвала наперсница Никишку.

Тот спрыгнул с поленницы.

   – Перстень... Царица тебе... Берегись глаза чужого. Узнают – беда будет и тебе и царице.

ГЛАВА IX

Изо дня в день по низкому небу громоздились свинцовые облака. Земля сморщилась, покрылась заплатами, и зябко вздрагивал, роняя последние листья, умирающий лес.

В конце октября с Новогородской стороны неожиданно налетел ураган, в одну ночь застеклил землю, а в берега реки вделал хрустальную раму. Вода пенилась, собиралась мутными волнами, ожесточённо рвалась из-под чешуйчатой пелены, неизбежно стлавшейся по её многогорбой спине.

К рассвету набухшие облака залегли низко над лесом, придавили студень тумана, надвинулись грузно на крыши изб.

Ветер притаился, приник к земле, пополз по-змеиному. Вдруг он тряхнул космами, могуче свистнул, ринулся ввысь. От его ледяного дыхания студень съёжился, избороздился глубокими морщинами.

Ураган свирепел, с визгом и улюлюканьем рвал на тысячи клочьев взбухшее небо.

Кружась, обгоняя друг друга, клочья носились в воздухе встревоженными роями невиданных белых пчёл.

Когда неживое, увядшее солнце подслеповато глянуло вниз, земля обрядилась уже в чисто вышитый саван.

Никишка проснулся на рассвете, ёжась от холода, вышел из шалаша.

   – Ишь, сусло те в щи, разукрасил, затейник!

Подмигнул добродушно в пространство, с наслаждением подставил ветру и снегу лицо.

По двору пробежала Хаят, приветливо кивнула ему. Он остановил её жестом.

   – Не выйдет у меня с крыльями для царицы. – И, уловив сердитое движение женщины, продолжал:– В избу бы меня. Ишь, зима подошла.

Протянул руки, расставил покрасневшие от холода пальцы.

   – Не гнутся. Челом бьют на мороз.

Улыбаясь, затоптался на месте, довольно оглядел завьюженный двор.

И Никишку перевели в тёплую избу.

Работа продвигалась быстро. Восстановив погибшие чертежи, он заканчивал уже черновую модель крыльев. Вместо чучела вороны на подставке, приделанной к стене, стояла летучая мышь, а на верстаке были разложены крылья различных птиц.

Никишка строил две пары крыльев: для себя и царицы. Так приказала Марья Темрюковна.

По вечерам, задворками, в мастерскую приходила Фима. Холоп бросал тогда работу. Усевшись на стружки в углу мастерской, они оживлённо высчитывали, когда настанет день полёта и можно будет получить право жениться.

Перед расставанием каждый раз Никишка торжественно показывал ей модель:

   – Похожа на ту, что допрежь была у меня?

Девушка любовно заглядывала в лицо.

Он многозначительно улыбался.

   – Похожа, да не нутром. – И, незаметно для себя увлекаясь, продолжал:– На крыльях этих не токмо с крыши на землю летать, а с крыши на крышу.

Остро взглядывал перед собою, в глазах горела непоколебимая вера.

   – Дай только срок. Такие крылья налажу – за Чёрный Яр полетим.

Долго потом, когда ночь окутывала землю, а Фима давно спала в людской, – он в рваном полушубке, перекинутом через плечо, стоял на дворе, неотрывно вглядываясь в морозную мглу, в сторону Чёрного Яра.

Ветер трепал русый пушок бороды, играл льняною копною волос, остро отточенными когтями жгуче поскрёбывал спину, а пальцы на ногах пружинили, сладко ныли, немели. Но Никишка не чувствовал холода. Так уютно было мечтать о грядущем освобождении, о неведомых краях, где, как ему говорили прохожие люди давно ещё, в детстве, нет дыбы и каждый живёт кто как хочет.

В праздники Никишке разрешили свободно гулять по слободе. Его не выпускали только за ворота. Свободное время он проводил с Фимой на дворе льнотрепальни, среди рабочих. Любимейшим его развлечением были качели, построенные им. На этих качелях можно было сидеть в кольце, прикреплённом к доске, и, нажимая педаль, вертеться с головокружительной быстротой вокруг вращающейся оси.

Никто не решался качаться на качелях Никишки. Только Фима, чуть бледная от волнения, неизменно сидела на противоположном конце доски, втиснутая в кольцо.

В воскресенье, перед Филипповкой, Никишку позвал к себе приказчик из льнотрепальни.

   – Качели твои больно по мысли мне. – И строго добавил:– Можешь ты без опаски для живота людишек из моей деревни в Крещеньев день ублажить?

Никишка мотнул головой.

   – Ужо ублажу.

   – Приедут с обозом кудели, ты наперво сам повертись, чтобы привадить их, людишек-то наших.

   – Сделаем, сусло им в щи.

И пошёл к группе рабочих.

В первый раз за всё время знакомства его встретили недружелюбно.

   – С приказчиком снюхался. Видно, и сам плетью хочет пообзавестись.

Никишка возмущённо набросился на рабочих.

   – Аль схож я с приказчиком?!

Смолк на мгновение, но тут же ударил себя в грудь кулаком.

   – Не приневолишь меня с плетью стоять. Не из таковских.

Его окружили дружной толпой.

   – Нешто мы для обиды. Мы так, для потехи.

На рассвете перед воротами Александровской слободы выстроились долгою чередою сани, нагруженные льном-сырцом.

От скрипа полозьев и сдержанных голосов проснулись медведи. Звякнули цепи. Сердитые зевки перешли в грозный рёв. Сторож замахнулся дубинкой – звери поднялись на задние лапы, притихли, послушно попятились в железную клетку.

Стрельцы открыли ворота. Вышел приказчик, опросил головного возчика, подал рукою знак.

Сани медленно въехали в слободу. Нахлобучив на глаза бараньи шапки, крестьяне нетерпеливо подгоняли едва двигающихся от усталости лошадей. Только крайний возчик не торопился. Он любопытно рассматривал стражу, поравнявшись с воротами, задержался, ткнул кнутовищем в клетку.

   – Рычишь, нечистая сила.

Стрелец ударил его по затылку.

   – Помешкай, пока голова на плечах.

Возчик вскрикнул, завертелся на одной ноге, лицо расплылось в бессмысленной улыбочке.

Один из крестьян обернулся к стрельцу:

   – Не тронь ты его. Он у нас, выходит, юродивый.

И потянул парня за собой.

На льнотрепальне уже кипела работа. Невыспавшиеся приказчики сердито подгоняли рабочих, тыкали в спину девушек кулаками, ругались. Осевшая было за ночь пыль тяжело поднималась с земли и стен густыми едкими гнёздами. Сквозь расщелины брёвен с воем врывался промёрзлый ветер, тысячью раскалённых иголок тыкался в пальцы на руках и ногах.

Фима, не разгибаясь, работала за станком. Из-под платочка выбилась слипшаяся прядь волос, больно щекотала глаза. Она вскидывала головой, дула на волосы, не смела поправить их руками: приказчик следил за каждым движением, бил плетью по лицу, как только на мгновение отрывались от работы.

Возчики въехали во двор, сгрузили поклажу. Юродивый, свалив последнюю связку, крадучись подошёл к двери льнотрепальни и шмыгнул мимо сторожа.

С широко раскрытым ртом и блаженной улыбкой он притаился за балкой и разглядывал проходивших. Вдруг парень вздрогнул, отступил к стене. Его заметил приказчик.

   – Эй, ты! Откель тебя принесло?

Ударил плетью по ногам.

   – Не бей... Милок, не бей!

Присел на корточки, визгливо заплакал, как плачут дети.

Фима приподняла голову.

   – Царица Небесная!

Ухватилась за станок, чтобы не упасть, протёрла глаза.

   – Ивашка!

   – Эй, ты, проваливай!

Ивашка уже глупо ухмылялся, что-то быстро и невнятно шептал.

Приказчик снова взмахнул плетью. Ивашка пригнулся, подобрал полы тулупа, бросился с причитаниями к выходу. У самой двери он столкнулся с Вяземским.

Келарь ударил его ногой под живот, остановился неподвижно. Из-за спины показалась голова стрельца.

   – Царь идёт!

Ивашка забился за кипу натрёпанного льна.

Окружённый опричиной, в собольей шубе и остроконечной шапке, в льнотрепальню вошёл Иоанн. Сделав шаг, он дружелюбно повернул голову к стоявшим между Малютой и толмачом двум англичанам.

   – Показали бы честь, пожаловали бы наперво к колесу.

Толмач перевёл приглашение. Гости не спеша пошли за царём.

Грозный улыбался, с видом знатока выдёргивал лён из кип, показывал англичанам.

На земле, распластавшись, лежали рабочие и приказчики.

Ивашка на животе подполз к сестре, коснулся её руки.

   – Фима!

Чуть приподняла голову, хотела что-то сказать, не могла.

Он торопливо, сквозь стиснутые зубы, шепнул:

   – После Крещеньева дня... увезу тебя и Никишку... с обозом я.

И шмыгнул в сторону, улёгся поближе к двери.

Англичане спрашивали образцы, обменивались короткими замечаниями. Иоанн не спускал с них глаз, по движению губ пытался уловить смысл непонятных слов.

Наконец толмач перевёл:

   – Сказывают, лён не худ.

Грозный сокрушённо вздохнул, любовно погладил волокна, встряхнул ими.

   – Не худ! Есть ли пригожей где?

Толмач робко прибавил:

   – Не худ, да дорог.

Царь всплеснул руками.

   – Дорог. Да не токмо что...

С сожалением взглянул на купцов, схватил, как будто наугад, прядь из приготовленной ещё с утра приказчиками кипы, помахал ею в воздухе, зажмурился от восхищения.

   – Товарец-то почище новгородского будет. А ежели не так – задаром отдам...

Англичане переглянулись.

   – Ладно. Всё забираем.

Вечером, после молитвы, царь долго и сосредоточенно перебирал за столом сливяные косточки. По мере счета лицо его оживлялось, губы складывались в жадную улыбку. В противоположном углу считал по косточкам Вяземский.

Окончив, Иоанн натруженно потянулся, скосил глаз в сторону келаря.

   – Готово?

   – Готово, царь.

Низко согнувшись над столом, стоял наготове дьяк.

   – Пиши: продано англицким торговым гостям льну очищенного...

Дьяк усердно заскрипел пером по пергаменту.

Грозный постучал рукой по столу, причмокнул.

   – Ты как, келарь, полагаешь? Товарец – почище новогородского будет?

   – Да и неплох лён-то, царь.

Переглянулись, лукаво прищурились.

ГЛАВА X

Темрюковна сама наблюдала за работой над крыльями и каждый день до обеда проводила в мастерской. Никишка смущался, работа не спорилась. Царице нравилось его раскрасневшееся лицо, наивный взгляд больших глаз, робкий, подкупающий голос. И чтобы больше смутить его, она становилась перед ним, делая вид, что недовольна, подгоняла сурово или ехидно подшучивала. Подле двери, на морозе, не смея отойти от поста, зябко куталась в бурку Хаят. По двору мерно вышагивали телохранители. Только Калач изредка подбегал к мастерской, забыв осторожность, прикладывал ухо к стене, ревниво прислушивался. Опричники ядовито хихикали, подходили ближе, будто невзначай, изо всех сил наваливались на Калача.

   – Эко, ветер могутный! Так и сшибает!

Опричник отрывался от стены, угрожающе сжимал кулак, ожесточённо плевался в сторону уже спокойно вышагивавших товарищей.

Перед уходом Темрюковна заставляла Никишку целовать подол её шубы. Когда он склонялся, тесно прижималась коленом к его щеке, неожиданно цеплялась в его волосы, больно трепала их. Холоп испуганно вскакивал, робко заглядывал в разгорячённое, залитое густым румянцем лицо и не мог понять, почему рассердилась Темрюковна.

К Рождеству крылья для царицы были готовы.

Ночью, когда слобода уснула, Никишка взобрался на поленницу, втиснулся в хомут и уставился в окно опочивальни Темрюковны. По первому взмаху платочка он подпрыгнул, мерно взмахнул крыльями, повис на мгновение в воздухе и мягко опустился на снег.

Хаят испуганно отскочила от окна. Лицо царицы загорелось диким восторгом.

   – Хочу тоже летать! Завтра скажу царю.

И закружилась по опочивальне.

Никишка снял с себя крылья, вызывающе и задорно поглядел в окно. Хаят подала ему рукой знак и исчезла. Не понял, торопливо направился в мастерскую. Черкешенка настигла его у входа.

   – Милость тебе. Царица волит взять тебя к себе для потехи.

Изумлённо отступил, нахмурился.

   – В скоморохи, выходит?

Таинственно улыбнулась наперсница, прищёлкнула языком.

   – Выдумщик, а догадаться не можешь.

Хлопнула дружески по плечу, двусмысленно подмигнула и, приложив палец ко рту, убежала.

Никишка раздумчиво вошёл в мастерскую, сложив разобранные крылья в рогожный куль, развёл огонь в камельке и улёгся в углу на стружках. Он не слышал, как вошла Фима.

   – Никиш!

Чуть приподнялся на локте, печально улыбнулся. Девушка встревоженно склонилась над ним.

   – Аль занеможилось?

Мотнул головой, не мог сдержать вздоха.

   – К царице приставили. Заместо скомороха.

Привлёк к себе Фиму.

   – А не быть тому! Краше на плаху лечь!

Фима высвободилась из объятий, на носках подошла к двери, выглянула на двор.

   – Кого глядишь?

Порывисто повернулась, поманила за собой в угол.

   – Гость к нам приехал. – И едва слышно произнесла: – Иваша с обозом пришёл.

Никиша недоверчиво взглянул на девушку.

   – Ах, сусло те в щи!

   – Ей-пра, пришёл.

Вскочил Никишка, забегал возбуждённо по мастерской, потом неожиданно расхохотался:

   – Куда ведь пробрался!

Зажала ему рукой рот Фима.

   – Прознают – всем нам погибель.

   – Сказывай.

Никиша жадно прислушивался к торопливому шёпоту, переспрашивал, время от времени весело вскрикивал:

   – Ах, сусло те в щи, куда пробрался! – И затыкал себе рот кулаком.

Всю ночь Никишка не спал. С лихорадочной торопливостью доделывал он вторую пару крыльев.

Уже было совсем светло, когда в мастерскую пришёл Калач.

   – Всё над птицей хлопочешь?

Презрительно огляделся, присел на станок, ногой наступил на недостроганное ребро.

Никишка сложил умоляюще руки. Опричник сплюнул.

   – Чай, не на тебя наступил.

И, далеко отшвырнув ребро, двумя пальцами ущемил подбородок Никишки.

   – Так для потехи к царице идёшь?

В груди поднимался гнев. Едва сдерживаясь, чтоб не избить холопа, выдавил на лице тень улыбки.

   – Не делай ей крыльев! Честью прошу.

Никишка молчал. Калач спрыгнул со станка, сделал шаг к двери, решительно повернулся.

   – Учен ли языком не ворочать? – И с угрозой добавил: – На погибель крылья готовишь. Сама сказывала, как полетишь при народе, голову прикажет срубить.

Уловив недоверие в глазах умельца, покачал головой.

   – По мне – лети не лети. Токмо на погибель себе полетишь. Давеча перед Малютою похвалялась. А ударишь челом, покаешься ежели, отпустят тебя с Фимкой, куда сам пожелаешь.

Никишка не сводил глаз с опричника, не знал, как истолковать его слова.

Калач с любопытством склонился над моделью.

   – А и умелец же ты!

Лицо его покрылось тёмными пятнами. Тупым, жёстким взглядом он уставился неожиданно на хворост, сложенный у камелька.

   – Так жалует тебя, выходит, царица?

Злая усмешка искривила губы.

   – Мы ведь невольные. Сам, поди, ведаешь.

   – Помолчи. Больно речист стал, как с царицей спознался!

Стукнул кулаком по чучелу, выбежал из мастерской.

Никишка запер дверь на засов, сонно потянулся.

   – А будь что будет. Авось обойдётся.

И уселся перед камельком, не глядя, захватил в руку хворост.

   – Эк, не убережёшь его, идола!

Зло прицыкнул, нащупав в хворосте перстень царицы.

   – И на кой ляд он мне сдался!

Замотал в тряпку, сунул за пазуху.

В воскресенье, после обедни, в трапезной Иоанн объявил опричникам, что хочет устроить развлечение в честь английских гостей.

Скуратов встал из-за стола, поклонился в пояс.

   – Вели, царь, с медведями позабавиться, как в залетошний год.

Грозный недовольно поморщился.

   – Опостылели медведи твои.

   – Дозволь досказать.

Опричник приложился к руке царя.

   – Сгоним людишек во двор. Для тебя с басурманами поставим помост посередь двора...

Он лукаво прищурился, приложил ладонь к губам и что-то убеждённо зашептал.

Иоанн крякнул довольно.

   – Гоже. Нынче же волю потехи!

И тотчас же на узком дворике, за боярскою думою, засуетились рабочие, а конный отряд опричников мчался к ближней деревне.

После обеда все приготовления к зрелищу были закончены. На очищенном от снега загоне, за высокой деревянной решёткой, выстроились рядами перепуганные насмерть крестьяне. В стороне, у ворот, высился помост, устланный коврами и тигровыми шкурами. Из запертого сарайчика, примыкавшего к загону, доносилось глухое рычание медведей.

Малюта первый явился на дворик, торжественно огляделся, октавою гулко протянул:

   – На колени! Царь жалует!

Крестьяне как подкошенные упали на землю.

Иоанна под руки повели на помост. Рядом с ним нетерпеливо шагала сгоравшая от любопытства Темрюковна.

Грозный опустился в кресло, жестом пригласил сесть англичан. На лестнице по двое расположились опричники.

   – Готово?

Царь деловито уставился на Малюту, подул на посиневшие от холода пальцы, с отеческой нежностью обратился к крестьянам.

   – Встаньте! – И скороговоркою прибавил:– Охочи ли вы верой служить царю?

Торопливо поднялись с земли, что-то невнятно ответили холопы.

   – Для-ради англицких гостей волил я согнать вас из деревеньки. Волю русской отвагою похвалиться перед басурманами. Охочи?

Он весело переглянулся с Малютой, щёлкнул пальцами.

Стрелец прыгнул к сарайчику, открыл дверь и стремглав бросился за решётку.

Крестьяне в ужасе побежали к тылу. Из сарая на них наступал огромный медведь. За ним, из-за переборки, выглянула оскаленная волчья пасть.

Скуратов размахнулся сплеча, бросил в волка булыжником. Разъярённый зверь глухо завыл, скрылся за дверью.

   – Выгоняй!

Со всех сторон в загон посыпались камни. Отчаянный рёв потряс воздух. Звери ринулись в толпу.

Иоанн надрывался от хохота.

   – Трави их каменьями!

Начисто подметённый загон залился кровью. Крестьяне в паническом ужасе карабкались по тыну, взбирались по решётке наверх, – стрельцы сбрасывали их ударами сабель.

Темрюковна перегнулась через перила, тяжело и часто дышала. От крайнего возбуждения тело её трепетно вздрагивало, а глаза задёрнулись густой маслянистою поволокою.

   – Каменьями! Каменьями их!

Англичане чего-то настойчиво требовали, возмущённо размахивали руками. Толмач нерешительно переминался с ноги на ногу, отрицательно качал головой.

Когда один из отчаявшихся крестьян вырвал из земли столб, поддерживавший решётку, и пошёл с ним на волка, Иоанн с горделивой радостью повернулся к гостям.

   – Удаль-то... Удаль.

Осёкся, позвал толмача.

   – Чего они лают?

   – Челом тебе бьют. Не люба им потеха.

Грозный развёл руками.

   – Уж и не ведаю, какая им, басурманам, потеха люба. – И, ткнув сердито в пращ опричника, приказал: – Кончать!

Взвизгнули стрелы. Смертельно раненный волк забился в последних конвульсиях. Медведь с рёвом скрылся в сарае.

Царь выхватил из руки Басманова посох, стукнул по настилу.

   – Какой же их, басурманов, ещё потехою тешить!

Передёргивая плечами, сплюнул с ожесточением, тяжело зашагал по скрипучим ступеням.