Текст книги "Царский суд"

Автор книги: Константин Шильдкрет

Соавторы: Петр Петров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Эпилог
СЕРДЦЕ ЦАРЁВО В РУЦЕ БОЖИЕЙ

Ночь. Царя Грозного узнать нельзя, так изменили его несколько часов тяжёлой скорби, чуть не отчаяния. Ум страждущего монарха получил давно ему, казалось, незнакомую проницательность, при настоящем положении только усиливающую душевную боль. Сознание, что он сам, всей душой предан улучшению быта народного, служил игрушкой врагов народа, напускавших гнев державного на кого хотелось этим извергам, – было самым мучительным. Уверенность, теперь несомненная, что, напуская страхи придумываемыми восстаниями и заговорами, коварная клика злодеев набросила на самодержавного государя тень множества чёрных дел, самый намёк на которые отвергнуть был бы его совестью, умом и волею, – представляла Грозному положение его безвыходным. Тиран, мучитель безвинных, руками таких же зверей, как сам, – вот что скажут потомки, не ведавшие всей неотвратимости обмана, которым осетили умного правителя те самые, которых поставил он на замену адашевцев.

– Кто же поверит, что выбирая в свои наперсники зверей, носивших только образ человеческий, я не удовлетворял личным побуждениям злого сердца! – горько рыдая, говорил сам с собою царь Иван Васильевич. – И будут они правы, по-своему верно ставя обвинения. Не нравились ему, скажут они, не за то адашевцы, что всем заправляли и всё забрали в лапы, скрывая от царя правду и показывая, что им было нужно, набрал он им на смену таких же управителей. Значит, нужны ему были эти шайки полновластных хозяев, ворочавших его именем? Адашевцы оказались менее жестокими! Человеческая кровь нужна была. Пить и лить её – выискалась шайка кромешников. От них, говорят, никому нет пощады. А я?.. Опустил руки!.. Вижу и слышу только так, и то, что мне говорят и по-своему, прежде натолковав, указывают... Где моя прозорливость была, когда сомнение щемило сердце, а ухо поддавалось лепету коварных сплетений лжи, на гибель сотням и тысячам?.. Ну, казню я своих злодеев, очистят ли меня осужденье и кара их от обвинения в потворстве с моей стороны сперва, а потом в взваливанье на них моей же вины? Их гибель, скажут, нужна была ему, чтобы себя обелить! Вот моё положение. Кому я, самодержец, скажу, что эти изверги меня так осетили, что я делал всё им угодное и нужное и не подумал поверить да разузнать, подлинную ли правду мою представляют? Как царю не поверить донесенью слуг своих, когда он постоянно всё и узнает из этих же донесений?! Сам собою не имею я возможности открыть подлог и ложь, если захотят меня морочить! Сознаться в невозможности видеть истину, самому сказать, что я неспособен управлять? А другие, если ты откажешься, способнее, что ли, это выполнить? Сесть на престол многие поохотятся, пусти только. Выполнить царские обязанности – если не сможет привычный кормчий, по человечеству несвободный от промахов, – где смочь понести их непривычному, неопытному?.. Меня – наследственного владыку – могут окружить прихлебатели, искатели милостей, первые враги государей. Не больше ли зла наведут они при случайно возвысившемся? Сердцеведец!.. Ты зришь глубину души моей! Впал я в сети коварства и перед судом Твоим не обинуюсь, за зло, моим именем учинённое, понести заслуженное мною. Верую в святость судеб Твоих! Если же перед Тобой не хочу оправдываться неведением, какая польза перед людьми сваливать мне, самодержцу, вину на презренных слуг? Карай меня, Господи, за зло, ими учинённое! Сознаю в этом правосудие: но – просвети, пока не настанет час кары! Просвети мои умственные очи, да вторично не сделаюсь орудием людской злобы... Невознаградима кровь, пролитая злодеями при моём ослеплении... По крайней мере, нужно вознаградить, кого можно и кто не предстал ещё моим обвинителем перед Судьёй Праведным. Эй, кто там?.. Позвать Годунова Бориса ко мне!

Любимец царевича предвидел, что уста Иоанна произнесут в порывах мрачного отчаяния, и только ожидал зова, готовый пролить бальзам утешения в душу сильно потрясённого государя. Пользуясь страхом, наведённым признаньем Субботы и словами Глаши, молодой царедворец сумел повернуть руль царской благосклонности в свою пользу – советом Малюте скрыться от гнева. Удаление этого корня зла дало возможность не тратя времени начать поправку содеянного вреда. В силу царского приказа, он не только спас Глашу, но и вырвал из рук палачей ещё другие жертвы их злобы и любостяжания. Опричники собраны и усажены в слободах, назначенных для постоя их. Оцепленья сняты. Ватажник с братьею сам попал в кандалы и на цепь. Поп Лука – тоже с ними вместе. Выводимые на правёж выпущены – и весть, что авось смилуется Создатель? – в этот ещё вечер облетела опустошённые слободы. Напуганные только боялись верить слуху о прекращении ужасов, хотя песни кромешников смолкли.

   – Что в несчастном городе? – спросил Грозный вошедшего Бориса.

   – Боятся верить покуда минованью ужасов.

   – О Господи! Что мне делать, преступнику?..

   – Во-первых, государь, благоизволишь ободрить заутра уцелевших... Разошлём, во-вторых, помянники по обителям о поминовении страдальцев и страдалиц от Малютиной злобы и коварства.

   – Моленья о душах их наша обязанность, но не сильны они смыть с души моей злодейства рабов моих...

   – Государь, мёртвые не встают; не успел я спасти Осётра – Василий Грязной, услыша твоё решение, уже покончил его.

   – Впиши его, несчастного и правдивого, первого в памянник... Встал за правое дело и – погиб!

   – На то была воля не твоя, государь, он поднял оружие на своих... По совести не могу обвинить его, но долг не даёт возможности и оправдать: поднявшие меч – мечом погибнут! Он, как донесли мне, жаждал смерти, считая себя виноватым раньше за злодейство над мужем поведавшей пред тобой лютость мучителей... Грязной на зло скор, как и все опричные...

   – Я бы мог простить ему ревность не по разуму... Но он не просил пощады... Да будет воля Божия! Не ворочу я к жизни его, а был честный слуга.

   – Зато грабителей, государь, и притеснителей, ради корысти пустившихся на доносы, не пощадит твоё правосудие.

   – Делай с ними, что знаешь, и с Малютой...

   – Ты не увидишь его более, государь... Разве донесу, когда сложит честно голову в бою...

   – О нём не поминай мне. Приготовь всё к выезду нашему, и... Собрать людей новгородских... Хочу уверить их в безопасности.

Наступило утро, в полном смысле великопостное, сырое, мозглое, туманное. Редкими кучками удалось расставить унылых, загнанных горожан, уцелевших от казней. Сами как живые тени – стояли эти остатки недавно ещё зажиточного населения. В толпе их стояла и Глаша с мужем, оправившимся от травли, посматривая на мост, откуда должен явиться Грозный. «Едет, едет!» – торопливо заговорили десятники стрелецкие, равняя ряды приведённых.

С приближением царского поезда оробевшие опустились инстинктивно на колени, сняв шапки.

Иоанн въехал в круг их и задрожавшим от волнения голосом заговорил:

– Ободритесь, пусть судит Бог виновника пролития крови! Зла отныне не будет никому ни единого. Узнал я поздно злодейство... Кладу на душу мою излишество наказанья, допущенное по моему неведению... Оставляю правителей справедливых, но, памятуя, что человеку сродно погрешать, я повелел о делах ваших доносить мне, прежде выполнения карательных приговоров...

Слова милости ещё звучали в ушах не могших прийти в себя граждан, а царь и царевич уже скрылись из виду.

Константин Георгиевич ШИЛЬДКРЕТ
КРЫЛЬЯ ХОЛОПА

ГЛАВА I

   – А привезли диковинку аглицкие гости...

И Курлятев, довольно поглаживая бороду, наклонился к расписному футляру.

Бояре с любопытством встали из-за стола. Только курлятевский сосед, Лупатов, безразлично уставился в потолок.

Хозяин приложил к футляру ухо, зажмурился сладко.

   – Тик-так... тик-так.

Точно в полузабытьи мерно покачивал головой, в такт прищёлкивал пальцами.

Гости недоумённо притихли, подозрительно переглянулись. Лупатов лукаво подмигнул соседу, насмешливо повторил:

   – Тик-так... тик-так.

И тотчас же снова вперил безразличный взгляд в потолок.

Курлятев вспыхнул, схватил гостя за полукафтан, потянул к себе.

   – Ты не языком, а ухом слушай.

Лупатов ногтем почесал переносицу:

   – Окромя тебя, Артемьич, покеле никого не слышно.

Он налил ковш, залпом выпил.

   – И затейник же вы, Василий Артемьич.

Гости незаметно отступили к столу. Сумской поднял ковш.

   – Гоже ли нам шуткой потчеваться, не краше ли вином?

Потрепал хозяина по плечу, снисходительно усмехнулся.

Василий Артемьевич зло скривил губы. На толстом носу вздулась багровая жила.

   – Испокон веку род Курлятевых заместо вина шуткой гостей не потчевал.

Трясущимися руками поднял футляр, сверляще прошипел:

   – А что выменял у басурманов – на то глазейте сами.

Поставил часы на стол, открыл зеркальные дверцы футляра.

Бояре поражённо застыли, испуганно повернулись к иконам, точно по команде перекрестились. Сумской робко попятился к двери, через плечо соседа срывающимся голосом спросил:

   – А деревянный... в скуфейке... неужто... сам ходит?

Борода Курлятева в серебряной паутине надменно задралась выше боярских голов, заплывшие глаза торжествующе вспыхивали, смеялись.

   – Аль не видать от дверей?

Задетый за живое, Сумской решительно направился к часам.

   – Мы и пальцем дотронемся.

Лупатов испуганно ухватил его за руку.

   – Не поганься о выдумку бесовскую.

Лоб Василия Артемьевича собрался тёмными складками.

   – Сумскому можно. Ткни перстом, Ипатыч.

Зажал в кулак бороду, фыркнул:

   – Ежели худородных, – доподлинно, – не допускает к себе монашек.

Лупатов завозился на лавке, что-то заворчал. Дверца часов широко раскрывалась, и через неё то и дело проходил, смешно приседая на правую ногу, сгорбленный деревянный монашек. Тесно прижались друг к другу, зачарованно следили за чудом бояре. Каждые четверть часа, перед боем, механизм шипел по-гусиному, а фигурка уморительно клонила набок головку, отбивала литаврами время.

Гости понемногу привыкли к бою, уже смелей склонились над столиком, оживлённо переговаривались. Сумской завистливо поглядывал на хозяина.

   – А и уважил, князь.

Курлятев надменно глядел перед собой, едва сдерживал готовую по-детски вырваться радость. Неподдельный восторг гостей отдавался во всём существе бурным хмелем.

Ипатыч осторожно щёлкнул по литаврам, отдёрнул палец. Монашек заколебался.

   – Ишь ты, не любо.

И, разыгравшись, Сумской шлёпнул ладонью по фигурке.

Что-то заныло, затрещало, монашек дёрнулся на месте, неожиданно повалился на бок. Часы остановились.

Все встревоженно смолкли. Курлятев бросился к часам, пощупал лопнувшую и раздавшуюся пружину. На носу и одутловатых щеках крупными каплями выступил пот.

   – Угораздило же тебя.

Сумской виновато потупился, развёл руками.

   – Ежели бы ведал...

Василий Артемьевич поднял часы, встряхнул, приложился ухом. Бояре с надеждой вытянули шеи.

   – Стучит?

Свесил бессильно голову.

   – Видно, за подмогой к басурманам идти.

Один из гостей стукнул вдруг кулаком по столу.

   – Погоди, Артемьич, авось обойдёмся и без нехристей.

Курлятев насторожился, но тут же безнадёжно махнул рукой.

   – Не слыхивал я что-то про наших умельцев.

Боярин переглянулся с Ипатычем.

   – Не про всё, выходит, слышишь, князь. А до умельца рукой подать.

   – Ты сказывай, а не тяни.

И с заискивающей улыбкой:

   – Выручи, коли ведаешь. При нужде во как, Тимофеич, припомню.

Гость ткнул пальцем в Лупатова.

   – Ему челом бей. Может, не обессудит, приведёт своего Никишку.

Лупатов вызывающе уставился на хозяина, поднял ковш.

   – Испить бы.

Василий Артемьевич предупредительно налил вина в подставленный ковш.

   – А и впрямь, сосед, прислал бы ты холопа для службы ради.

Ничего не ответил. Злорадная усмешка шевельнула густые усы, скрылась в рыжей, выцветшей бородке.

   – Уважь. Аль не пригожусь?

Гость захватил нижней губой усы, раздумчиво пожевал их. Сумской незаметно подтолкнул его локтем.

   – Не кичись. Слыхал, не оставит Артемьич милостью своей.

Лупатов выпил залпом, развалился на лавке.

   – Уважить можно. Только у моего холопа и без меня работы вдоволь.

И решительно:

   – Не можно. Прощенья просим.

Выправил грудь, поглядел через боярские головы, с лица не сходила довольная усмешка.

Курлятев судорожно схватил футляр.

   – Не надо! Негоже Курлятевым челом бить страдникову сыну!

Размахнулся, хотел бросить часы об пол, дрогнула рука, медленно опустилась. Сутулясь, отвернулся к окну, притих.

Сумской наклонился к уху Лупатова.

   – Запамятовал, над кем тешиться надумал?

Положил руку к нему на плечо.

   – Коль сам идёт в тебе, – отчего не ублажить?

Упрямо отмахнулся, чуть слышно прошелестел тоненькими губами:

   – Сам давеча кичился: не допускает-де монашек к себе худородных.

Лицо перекосилось от ненависти, а в глазах не гасла, переливалась злобная торжествующая усмешка.

   – Пусть-ко ударит именитый князь пониже челом страдникову отродью.

Василий Артемьевич что-то мучительно соображал. Он услышал последние слова Лупатова. Резко повернулся к гостям, ударил в ладоши.

   – Да ну их к псам и басурманов и выдумки ихние антихристовы!

Раскатисто захохотал.

   – Потешимся-ко, бояре, гости дорогие, русскою потехой.

Сам наполнил до краёв ковши.

   – Пей, гости дорогие.

Кивнул.

На кухне засуетились дворовые. Нескончаемой вереницей потянулись в боярский терем людишки с дымящимися мисками, со жбанами.

Гости оживились. Только Лупатов хмуро тупился и не прикасался к еде.

Хозяин отведал щей, с отвращением сплюнул.

   – Кто стряпал?

Дворовой съёжился, ожидая удара.

   – Так-то потчуете бояр!

Сжав кулаки, возбуждённо вышел из терема, изо всех сил хлопнув дверью.

В сенях он сразу изменился. Гнев исчез с лица. Блудливыми мышатами выглянули из узких щёлок серые глаза. Пальцем поманил холопа.

   – Мирошку!

Холоп метнулся по лестнице вниз.

Боярин прислушался к шуму, долетавшему из терема, перекосил лицо.

   – Погоди ужо, пёс поганый! Попируешь!

Неслышно вошёл в сени Мирошка, поклонился в пояс.

Василий Артемьевич прищурился. Приказчик тряхнул русою копной волос, пальцем вытер губы, склонился низко.

   – Можешь единым духом?

   – Коль твоя воля, могу.

Курлятев наклонился к уху Мирошки, что-то быстро, захлёбываясь, зашептал.

Едва боярин кончил, приказчик подобострастно улыбнулся и тотчас же неслышно исчез.

Василий Артемьевич неторопливо пошёл к гостям.

   – Разладились смерды мои. Воли много. Плеть, видно, коротка.

Погрозился.

   – Ужо проведают, как потчевать бояр. – И приветливо добавил: – А ковши-то пусты. Аль недохват вина?

Налил всем, поклонился Лупатову.

   – Отведай, сосед.

Заставил выпить до дна.

В углу у двора Мирошка торопил ловчих; оглядел хозяйским глазом коней.

   – Будет чесаться. Садись. Готово.

Пересчитал людей, трижды перекрестился.

   – С Богом!

Один за другим, шагом выехали со двора. За пустырём поравнялись, построились. Приказчик махнул рукой. Пришпорили коней, помчались.

За лесом показалась убогая деревушка и на пригорке – лупатовская усадебка.

ГЛАВА II

Никишка сидел в углу заброшенного, полуразрушенного амбара, на чурке, перед чучелом вороны. Было тихо. Сквозь щели балок лениво просачивался серый полусвет. Пахло мохом, грибною сыростью и прелой кожей.

Никишка что-то строго обдумывал. Взгляд его застыл на распростёртом вороньем крыле. Изредка он чертил в воздухе тонкими пальцами, и тогда быстро шевелились сухие губы, а лицо болезненно вытягивалось и стыло. Привычным движением руки он достал с самодельного станка бечёвку, перевязанную в равных промежутках узелками, и уголёк. Приложив бечеву к крылу, отсчитал пять узелков, измерил длину чучела, сложил бечеву вдвое. Снова быстро зашевелил губами, что-то высчитывая. Наконец раздумчиво поднялся, крестиками отметил на стене результаты вычислений, остановился перед рогожей, прибитой к поперечному бревну у потолка.

На рогоже был набросан углём остов большой странной птицы. Сосредоточенно оглядев набросок, перевёл взгляд на крестики, стукнул себя по лбу ладонью.

   – Ах, сусло те в щи! Хвост к чему я прикидывал?

Поплевал на руку, стёр со стены два креста, подчистил на рогоже брюшко птицы, удовлетворённо вздохнул.

   – Теперь-ка поглазеем.

Уверенно подошёл к качалке, подхватил со станка ворону.

   – Наперво, миляга, ты полетай. – И, подмигнув добродушно чучелу, приладил её к палке.

Откинув коротким броском упавшую на глаза льняную прядь волос, легко вскочил на качалку, вытянулся горизонтально, взлетел. Захватило дух. В первое мгновенье ему показалось, что он летит с головокружительною быстротою куда-то вниз, пальцы судорожно вцепились в верёвки. Он раскрыл глаза, разжал пальцы, нашёл центр тяжести тела, плавно заколыхался. На впалых щеках его играл румянец и ярко вспыхивали зрачки серых глаз. Никишка раскачивался всё сильнее, порывисто взмахивал руками, точно оторвавшись от земли, забирал далеко высоту.

   – Ужо поглазеем!

Легко спрыгнул с качалки, достал из-под станка модель. Бечёвкой измерил части, остро вскидывал глазами на рогожу, долго вертел в руках чучело.

   – Всё тело обмерить, а там серёдку сыскать. Чтобы можно человеку качаться и не падать.

Быстро зашагал по амбару, остановился подле чучела.

   – А заместо рук приладить крылья.

Уверенно разобрал модель птицы с человеческим туловищем и огромными крыльями, подрезал планки, пересчитал перья в хвосте.

Прежде чем собрать части, присел на чурку передохнуть. Тоненькими лучиками избороздился откинутый лоб, плотно сомкнулись губы. Пальцы безотчётно нащупывали светлый, едва пробивающийся пушок на подбородке. Взгляд мечтательно скользил по рогоже.

Чёрная птица странно колыхалась, как будто устало дышала, вдруг расправила крылья, отделилась от рогожи.

Никишка удивлённо вгляделся, по лицу скользила блаженная улыбка.

Птица росла, ширилась, заняла половину амбара. Отодвинулся к углу, прислонился истомно к стене. Медленно раздвигался бревенчатый потолок, над головой залегло палевое облако. Никишка спрятал в руки лицо. Облако темнело, расплывалось, взметнулось вдруг, – шумно затрепыхали по бокам его два огромных крыла. Холоп почувствовал, как неслышно отделяется от земли, летит навстречу облаку. И вот он уже встретился с ним, мягко потонул в нём. И исчезли земля, люди, звёзды. Осталась созданная им невиданная птица и он на ней.

В забытьи тряхнул головой, сделал в воздухе рукой так, как будто хотел кого-то обнять, неожиданно вздрогнул, – прислушался. Из-за амбара донёсся всплеск воды. Вскочил, подошёл к выходу, – в дверь просунулось девичье улыбающееся лицо.

   – Колдуешь?

Обнял девушку, прижал к себе.

   – Фима! И напугала ж, сусло в щи!

Закружился с девушкой по амбару. Она упёрлась в его грудь локтями. Волосы выбились из-под платочка, шёлковыми струйками легли на глаза.

   – Отстань!

Кружил, весело притоптывая лаптями, тянулся к ямочке на обветренной щеке.

   – Летать с тобою будем.

Снисходительно улыбнулась, точно увлёкшемуся игрою ребёнку, высвободилась из объятий.

   – И выдумщик же ты!

Звонко расхохотался, приподнял модель.

   – Глянь-ка.

Таинственно подмигнул.

   – Глянь.

Фима ничего не понимала, заглядывала в глаза Никишке, любовно следила, как переливается в них искристая глубина.

   – Ты петлю пощупай. Она всё едино, что тут вот, под крылом вороны.

Качала головой, поддакивала, мельком взглядывала на части модели.

   – А тут колёсико. Покрути его – и крылья захлопают, словно живые.

Вздохнула, приложила руки к груди.

   – Ты, Микиша, с лица спал. Уж не хвораешь ли?

И снова заглянула в его глаза.

   – Ништо, лицо. Ты на птицу глянь.

Высоко, по-мальчишески, подпрыгнул, захлопал в ладоши.

   – Я такое нынче понадумал...

Прижался щекою к её круглому плечу, почему-то чуть слышно шепнул:

   – Вся сила в том, чтобы середину найти.

Шутливо потрепала его за вихор, провела рукой у себя по лбу.

   – Чудной ты, право. Тут и искать-то нечего. В каждой вещи середина есть.

Она достала из-за пазухи лепёшку.

   – Отведай. Тёплая.

Холоп вспомнил, что с утра ничего не ел, сразу почувствовал острый голод, с жадностью зажевал ячменную лепёшку.

   – Так и быть. За хлеб, за соль твою распотешу. Прыгнул на качалку, установил равновесие, метнулся под крышу.

Фима испуганно подскочила к нему.

   – Не надо. Расшибёшься.

Взмахивал плавно руками, ярко горело лицо.

   – Увидишь, Фима, – полечу.

Девушка отскочила к двери, выглянула на улицу.

   – Никак, конные скачут!

Никишка прыгнул к выходу, испуганно всмотрелся вдаль.

   – Ах, сусло в щи! И впрямь.

Отряд курлятевских ловчих въехал в деревню.

И тотчас же тихую улочку разбудил испуганный крик. Из изб выволакивали на аркане людей.

Фима в ужасе закрыла руками лицо.

   – К нам в избу идут.

И бросилась домой.

Никишка погнался за ней, всадник пересёк ему путь.

   – Стой!

И круто повернул к нему лошадь.

Холоп размахнулся с плеча, ударил коня по темени. Всадник свистнул. На помощь примчался Мирошка.

   – Эвона! Кого искали – сам объявился.

И с нарочитой учтивостью:

   – Сам князь-боярин Василий Артемьич ко двору дожидается тебя, милостивца-умельца.

Взвизгнул аркан, петля перехватила горло Никишки.

Фима замерла на пороге своей избы. В углу с раскроенным черепом лежал отец. Брат Ивашка не хотел сдаваться. Он кусался, бил ловчих ногами, извивался по земле. Прибежал разъярённый Мирощка.

   – Жги избу.

Ивашку вытащили на двор. Фима вцепилась в брата, дико закричала. Приказчик схватил девушку за косы. Вдруг лицо его расплылось в похотливой улыбке.

   – Аль с братцем к боярину хочешь?

Мигнул. Ловчие с гиканьем и прибаутками навалились, связали Ивашку с сестрой, спиною к спине.

Из пылающей избы, залитый кровью, выполз старик. Фима рванулась.

   – Душегубы! Антихристы!

Старик услышал её голос, собрал последние силы, распластался перед Мирошкой.

   – Христа ради... отдай... девку отдай.

Мирошка расхохотался, приказал убрать связанных.

Старик холодеющими руками обвился вокруг его ног.

   – Как перед истинным... Христа ради... не губи девку... отдай.

Приказчик брезгливо отстранился, клочком сена стёр кровь с сапога.

   – Погань, своею пёсьею кровью всего измазал!

Пошёл торопливо к отряду.

Под конвоем ловчих из деревни Лупатовой угнали всех молодых крестьян.

Впереди отряда скакал Мирошка. К крупу его лошади привязали Ивашку и Фиму.

В тереме Курлятева стоял пьяный гул. Бояре давно позабыли про испорченные часы и про недомолвку хозяина со страдниковым сыном. Василий Артемьевич усиленно потчевал гостей и больше всех веселился. Но в то же время взор его ни на мгновенье не отрывался от окна. Наконец в чуть приоткрытую дверь просунулась голова Мирошки, Курлятев подозвал его. Приказчик вошёл на носках, стал за спиною боярина, низко кланяясь, торопливо шепнул:

– Готово. В конюшне запер.

И растянул лицо в угодливой улыбке, Василий Артемьевич встал. Заложив руки в бока, он злорадно поглядел на Лупатова.

   – Эй, ты, соседушка!

Лупатов оставил свой ковш, заплетающимся языком попросил:

   – Избавь. Сыт я и пьян.

Боярин затрясся от смеха.

   – А пьян, так и пожаловал бы отсыпаться на псарню.

Гость тяжело поднялся, позеленел.

   – Боя-рин!

Покачиваясь, пошёл к двери, обмерил хозяина злым, вызывающим взглядом.

   – Не моги и имени моего ведать отселе.

Василий Артемьевич шепнул что-то Мирошке, подошёл к Лупатову. Бояре притихли, чуя беду.

   – Уж и горяч ты. Ежели обидел – прощенья просим.

Сосед тяжело вздохнул.

   – Без меры обижаешь, боярин.

И нехотя сел на край стола.

Мирошка неслышно исчез.

Василий Артемьевич взял часы.

   – Эх, ежели бы умельца прислал!

И, обнимая Лупатова:

   – Прислал бы. Для дружбы ради. Штука-то уж больно диковинная.

Тот не ответил, уставился осоловело в пустой ковш.

   – Ну, да я не неволю. Как милость твоя.

Хлопнул в ладоши.

Тотчас же в открытую дверь Мирошка втолкнул Никишку. Холоп оторопел, попятился к выходу. Увидев хозяина, упал ему в ноги.

   – Угнали нас боярские ловчие!

Курлятев взял со столика часы, передал приказчику.

   – Отдай умельцу. Да чтоб приладил как раз!

Мирошка отвесил поклон, схватил за ворот холопа, выволок в сени.

Лупатов сразу отрезвел. Он несколько мгновений не мог произнести ни звука. Наконец, через силу поднявшись, близко наклонился к лицу хозяина.

   – Разбой?..

Сжал кулаки, выкрикнул уже полным голосом:

   – Денной разбой! Басурман!

Василий Артемьевич хохотал. Гости, потупясь, молчали.

   – Отдай людишек моих! Басурман!

Курлятев упал на лавку, сжимая ладонями трясущийся жирный живот.

   – И весь-то род твой басурманов! Кой ты есть князь! – крикнул Лупатов.

Боярин через силу достал кошелёк, высыпал на стол серебро.

   – Бери за людишек. Нам дарственных от страдникова отродья не надо.

Сумской одобрительно покачал головой. Бояре повеселели.

   – Гоже, Артемьич. Вот это по-княжьи.

И набросились на Лупатова.

   – А ты не беленись, коли с тобой по-соседски.

Лупатов выскочил в сени, бил себя исступлённо в грудь кулаком, тупо выкрикивал одно и то же:

   – Пёс! Басурман!

Вернулся в терем.

   – Вот тебе мошна твоя! Тьфу!

Сумской подталкивал соседей.

   – Спеси-то! И не подумаешь.

Курлятев задыхался от смеха.

Лупатов вышел, изо всех сил хлопнул дверью.

   – Прощенья просим, – донеслось дружно из терема. Постоял у выхода на двор, вдруг решительно вернулся, сгрёб серебро, сунул в карман.

   – Не оставлю псу кровных своих.