Текст книги "Искатель. 1968. Выпуск №5"

Автор книги: Константин Паустовский

Соавторы: Джордж Генри Смит,Владимир Малов,Гюнтер Продёль,Орест Мальцев,Борис Смагин,В. Добкин,Юрий Тарский,Лев Константинов,Хуан Лопес
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

И он пришел…

Я хорошо помню утро – мы втроем, с папой и мамой, сидели а столовой, привычно залитой веселым солнечным светом, и родители расспрашивали меня, что нового в нашей школьной Академии наук, как мы там одни, без Галактионыча. Завтрак оказался очень вкусным, настроение у меня было отличное, и я рассказывал родителям об очередной истории, приключившейся с Толиком Сергеевым…

Потом я вышел за порог. Пластиковые плиты были темными после ночного дождя, в щелях между ними еще не просохла вода, – в ней отражались лучики солнца. Я шел в школу медленно: нарочно вышел из дому чуть раньше. И всю дорогу я подставлял солнцу лицо – хотелось, чтобы оно побыстрее загорело.

У школьных ворот я встретился с Леной, взял ее портфель, и мы вместе пересекли школьный двор, болтая о каких-то пустяках. И вместе мы поднялись по лестнице в тот класс, где должен был состояться первый урок. Учитель был совсем молодым, первый год вшколе; и мы замечали иногда, что он очень волнуется, и тогда старались показать ему, что урок очень нам интересен.

На перемене мы играли на школьном дворе а волейбол. Мяч, туго накачанный, ну просто звенел от ударов, и Алеша Кувшинников вытягивал самые безнадежные мячи, старался изо всех сил, изредка поглядывая в ту сторону (я это заметил), где среди девчонок стояла Катя Кадышева. А школьный звонок уже звал нас на следующий урок…

А потом прошло еще чуть-чуть времени, и в нормальной школьной жизни вдруг словно что-то оборвалось. Мир в глазах стал неясным, нерезким. И странно, все, что было в тот день дальше, сейчас я припоминаю с трудом, словно вижу старую, потертую видеоленту. Даже не могу припомнить, как именно я все узнал.

Галактионыч умер… Врачи уже не могли ему помочь. И это было так неожиданно и невозможно, что сначала я плакал и сам себе удивлялся, потому что еще не верил в невозможное. До этого, видимо, я твердо считал, что человек уже научился управлять миром так, как он хочет, и впервые на моих глазах мир оказался сильнее человека, вышел из повиновения.

Школа вдруг стала пустой и гулкой, словно а субботу, когда мы собирались на наши очередные незапланированные занятия. И сначала я шел куда-то вместе со всеми, потом ходил по школьным коридорам один и о чем-то все время думал, но вот о чем – тоже не могу припомнить. И когда я снова заглянул в наш класс с надписью «Биссектриса» на двери, в нем никого не было. Лишь возле учительской кафедры, прямо на полу, сидел Алеша Кувшинников, и перед ним лежал маленький черный пластмассовый ящичек – придуманная мной Установка Радости, ручка на нуле. Алеша, видно, только что вытащил Установку из ящика кафедры Галактионыча.

И я сел на пол рядом с Алешей, и мы долго молчали, глядя в разные стороны. Алеша пошевелился. – Я знаешь о чем думаю?

Он замолчал, подбирая получше слова:

– Вот перед нами штука, которая запросто может нас обоих развеселить. Сейчас нам далеко до веселья. Но вот хочется ли тебе поднять сейчас настроение?..

И вот тогда я взглянул на маленький черный ящичек – ручка на нуле. А ведь правда, как все просто, поверни ручку до отказа, забудется все; не об этом ли я мечтал, когда все еще только начиналось и когда встретил того маленького грустного негра? И вдруг я отчетливо понял: сегодня мне это даже не пришло в голову. И Алеше тоже. И наверное, вообще никому не пришло бы…

– Я думаю, – сказал Алеша, глядя куда-то в сторону, – когда ты встретил в Африке того парня, не надо было придумывать, каким бы хитрым способом вернуть ему радость. Но надо было обязательно его догнать и помочь ему сразу же, помочь как-то очень просто. Люди должны помогать друг другу! Это мы знаем! А надо еще знать, как им надо помогать в каждом случае. Может быть, тому негру нужно было просто сказать что-то такое, чего раньше ему никто и никогда не говорил…

Мы встали и теперь смотрели на Установку Радости сверху вниз. Над нами нависла тишина. И перед моими глазами вдруг прошли миллиарды улыбающихся, счастливых человеческих лиц, промелькнули все страны и континенты мира. Я вспомнил, как часто в последнее время мы крутили наш школьный громадный глобус – осматривали поле действия нашей будущей Всемирной Установки Радости. Глобус был огромным, континенты медленно плыли перед нашими глазами – Север Земли, Юг Земли, Восток, Запад… Миллиарды людей, которым мы хотели внушить вечную радость – хорошую порцию радости изо дня в день, что бы ни случалось…

А потом Алеха, зажмурившись, наступил на маленький черный ящичек ногой.

Хрустнули детали. И ничего во мне при этом не шевельнулось.

– Значит, она не нужна людям, – медленно сказал Алеша, – если вот так… Но помогать мы им будем. И радость дарить тоже. Постараемся даже сразу всем на Земле.

…Мы начинаем привыкать к нашим новым учителям – по одному на каждый предмет. Они хорошие и добрые, а новая учительница по математике вообще очень славная и совсем молодая. И живет она, оказывается, на той же улице, что и мы с Алешей. Алеха, когда увидел ее в первый раз, вдруг стал как-то по-особому приглаживать свои непокорные вихры, но тут же он почему-то оглянулся на зеленоглазую и красивую Катю Кадышеву…

Мы стараемся учить то, что задают нам новые учителя, как можно лучше. И в мире все идет по-прежнему: день сменяется ночью, а вслед за ночью снова начинается день. И теперь я уже знаю точно: так будет всегда, что бы ни происходило с людьми.

А потом, когда уже прошло какое-то время, мне стало вдруг казаться, что Галактионыч все прекрасно знал – и об Установке Радости и о том, как мы хотели подарить радость сразу всей Земле. Ждал, что же мы сделаем, и ничего нам не подсказывал. Ждал, когда мы сами поймем, что радость нужно дарить людям совсем другими способами. Первым из нас это понял Алеха. За ним поняли, наверное, и все остальные.

Откуда у меня берется уверенность, что Галактионыч все прекрасно знал, сказать я не могу. Ведь он не выдал себя ни разу, а мы скрывали, что делаем, на совесть. Но Алеха, когда потом я рассказал ему о своем предположении, вдруг полностью с ним согласился:

– И мне кажется точно так же. И знаешь почему?

Тут Алеха запнулся, словно понял, что нечаянно проговорился. Но отступать было бы уже неловко, и он взглянул на меня испытующе.

– Вот почему это мне кажется. Помнишь, я вырезал на двери «Биссектрису»?

Я кивнул.

– Галактионыч хотел потом узнать, кто это сделал, но я так и не сознался.

Алеха помедлил.

– Потом я ему во всем признался. Дня через три. И так, конечно, чтобы никто из наших не слышал. Что же он мне, ты думаешь, сказал? Он сказал: «Я все знаю! И если уж ты вырезал, пускай надпись так и останется. Академия «Биссектриса»! Я тогда просто обалдел. Откуда же он мог знать? А он, наверное, действительно знал о нас все. Возможно, даже то, чего не знаем мы сами. Какие мы были, какие мы есть. А еще то, какими мы станем…

День, когда мы все стали старше, прошел. Мы учились… На уроке географии с новой учительницей слетали в Южную Америку, где попали под такой ливень, по сравнению с которым самый проливной из наших дождей в парке для отдыха показался бы редкими брызгами. Мы играли в футбол, загорали, потому что уже началось лето, и Алеха снова стал что-то такое придумывать – пока даже точно не знаю что. Катя Кадышева сделала первый синтез. Мы все стояли вокруг колбы, в которой громко бурлила какая-то жидкость – сначала она была голубой, а потом стала оранжевой. Катя следила за этим превращением затаив дыхание, а потом, когда реакция кончилась, облегченно вздохнула: все прошло именно так, как надо. У Кати были очень счастливые глаза. А Труба потихонечку перешел от слов к делу – написал начало своего первого фантастического романа: о полете к Южному Кресту. Алеша прочитал начало и очень его одобрил. И я даже стал понемножку забывать о своей Установке Радости, хотя времени прошло совсем мало. Была ли она в действительности, могла ли дарить людям радость? Но о Галактионыче я думал все время.

Через несколько дней у школьных ворот, когда кончилась занятия и мы прощались друг с другом, чтобы разойтись в разные стороны, Андрюша Григорьев вдруг прямо схватился за голову.

– Олух! – простонал он. – Ну какой же я олух! Не сообразить такой элементарной вещи! Какой из меня после этого ученый! Ведь даже если бы Установка…

И он выдал нам вот что. А все действительно было просто, и было удивительно, почему мы не сообразили этого ссамого начала. Мощность нашей Всемирной Установки Радости никак нельзя было бы сделать равномерной – она неминуемо должна была с расстоянием ослабевать, как слабеют звук или свет. И если в момент действия такой сверхмощной Установки стоящие рядом с ней сошли бы от радости с ума, на противоположной стороне Земли радость была почти незаметной. Можно было бы поставить ретрансляторы, но Установка перестала бы быть тайной.

– Ну какой же я осел! – повторял Андрюша. – Я должен был сообразить это с самого начала.

– Да? – переспросил Алеша Кувшинников. На секунду он задумался. – Да, мы не предусмотрели и этого…

И пошел в свою сторону, помахивая портфелем, а Андрюша почему-то еще долго стоял на месте и смотрел ему вслед, как-то странно пожимая плечами.

А с Академией все было по-прежнему.

Дважды в неделю, по понедельникам и средам, к пяти, когда школа пустела, мы снова приходили в наш класс на заседания.

Теперь я знаю, как к нашей Академии относились взрослые: совершенно случайно услышал разговор двух наших учителей. Один из них назвал Академию любопытным педагогическим экспериментом, но не слишком удачным, потому что Академия наук воспитывает слишком односторонне, в одном научном направлении, а не все же из нас в самом деле станут учеными. Другой ответил, что Академию надо рассматривать гораздо шире, и это совсем не одна наука, может быть даже совсем не наука. Тут они даже немного поспорили, но я так и не узнал, чем кончилось дело, – неловко было слушать чужой разговор, и я побыстрее ушел.

Нас потом спрашивали, будем ли мы продолжать Академию без Галактионыча. И мы ответили, что будем. Толик Сергеев вернулся к своей злополучной теореме. Мне почему-то кажется, что он так и на сумеет ее доказать, но пока он стоит на своем. Он вообще очень упорный. Если что-нибудь придумал, ни за что не отступится. Леночка Голубкова шуршит в эти дни страницами толстых книг и журналов, иногда делает из них какие-то выписки в большую, пухлую тетрадь. Историей она, видно, увлеклась всерьез.

А может, кто-то из нас и раздумал уже стать ученым? Сам я, например, начинаю подумывать о другом. Но в Академию мы приходим все.

Мы собираемся в классе по понедельникам и средам после пяти, каждый занимается своим делом – Алеша Кувшинников, Толик Сергеев…

Андрюша Григорьев, чей портрет все еще висит на «Архимеде» (как-никак единственное открытие «Биссектрисы»), снова что-то считает и ставит какие-то опыты. Три дня назад случилось невероятное. Мы с Алехой шнуровали бутсы, готовясь выйти на футбольное поле, когда в раздевалку вдруг вошел Андрюша Григорьев и тоже стал готовиться к игре. Он играл с нами полтора часа и даже забил гол, но следующим утром опять получил пятерку. А на Академии снова что-то свое считал и собирал какую-то схему…

А я в эти дни открываю свою тетрадь и пишу. И этому меня тоже научил Галактионыч. На каком-то уроке литературы мы говорили о том, какое место в жизни современного человека занимает книга. Галактионыч сказал нам: в XX веке часто гадали, какими станут книги в будущем. Размером с пуговицу, чтобы читать их спомощью особых аппаратов? Или говорящие, записанные на магнитную проволоку, чтобы не читать их, а слушать? А книга, если это, конечно, не справочник или какое-нибудь еще специальное издание, книга осталась прежней. Потому что нет большего удовольствия, чем держать ее в руках именно такой, к какой люди давно привыкли: такого же веса, тою же формата и так же пахнущую типографской краской. (Даже учебники остались точно такими же, как в XX веке, даже классный журнал, который был у Галактионыча.)

И по-настоящему хорошая книга, как сказал тогда Галактионыч (он дважды повторил это слово «по-настоящему»), может даже лечить людей вместо лекарств. Если ты заболел, иди не к врачу, а в библиотеку.

– Что у тебя болит? – спросит библиотекарь, выслушает твои жалобы. – Ах вот в чем дело?!

И снимет с полки «Трех мушкетеров».

– А у тебя? – И протянет кому-то томик Аркадия Гайдара или Жюля Верна.

А третьему даст «Повесть о настоящем человеке», а кому-то Пушкина, а еще кому-топропишет «Хаджи Мурата» и «Робинзона Крузо»…

Я не знаю, что случилось с нашим шестым «А» после всего, о чем я рассказал, но что-то, наверное, случилось. И тогда я вспомнил слова нашего учителя – захотел сам написать для ребят хорошую книгу. Но какую, о чем? И вдруг понял, что надо мне написать о них же самих – об Установке Радости, как мы ее изобретали и мечтали о том, чтобы на Земле всегда было всем весело и хорошо, но больше всего все-таки о нас самих. Ведь совсем не Установка Радости и то, как она работала, главное во всем, что случилось. Мало ли что мы еще изобретем, откроем, напишем в свое время! Главное – это все-таки мы сами и то, что мы поняли за это время, и то, какими мы стали. И пусть они, наши академики, прочитав мои записи, посмотрят на самих себя со стороны. Если это им в чем-то поможет, значит, книгу я снял для них с полки верно. А может, и не только для них одних…

…Алеха задумчиво смотрит в окно. За окном одна из улиц нашего маленького тихого города. Неслышно катит по ней троллайн в ту сторону, где улица, на которой жил Юрий Попов. А у школьных ворот толпится стайка ребят из других классов: занятия кончились, они расходятся по домам. Академии «Биссектриса» у них нет… Толик Сергеев склонился над доказательством, затылок у него каменный. Труба придумывает какие-то новые приключения своим героям. Маленькие люди XXI века…

Дверь, на которой висела табличка «Академия наук», недавно заново полимеризовали – раньше дверь была зеленой, а теперь стала голубой. И надпись, процарапанная ножом, исчезла, дверь засверкала чистотой. Алеша стал старше; и теперь он долго колебался, ходил задумчивый и сам не свой. Но потом решился все-таки; поставил меня в конце коридора, вырезал «Биссектрису» заново – ровными, аккуратными буквами.

Борис Смагин
Разведчик Лавриненко

Рассказ

Как Лавриненко?

– Молчит, товарищ майор.

– Где же он, Лавриненко?

– Стоим на приеме.

В самом деле, куда ты пропал, Алексей Лавриненко?..Казалось бы, хоть во сне человек сможет отдохнуть от войны… Не выходит. Всю ночь одно и то же. Бомбежки, бомбежки… А к утру и того хлестче. Сон, как явь, самая натуральная. Будто снова он в артиллерии. Большой дом, из окна видна колокольня, ощерившаяся пулеметами. Решение командира – огонь на себя. И дрожит земля От неистового гула…

И задрожала земля. Зашуршали земляные крошки, упали на лицо, в рот, на шею. Так с куском глины во рту Лавриненко и проснулся.

Грохот разом оборвался, ушел куда-то вдаль. И настала тишина. Тьма, цепкая, липкая тьма окружала его. Даже кошачьи глаза старшины ничего не могли различить…

…Алексей вскочил, сбив табуретку, и быстро ощупал пространство вокруг себя. Рация – стоит. Фонарик? Нет его. И левой половины стола нет. И стена рухнула, словно отрубило. Говорил же Рубену, что непрочная! А где Рубен? Где Виктор Васильевич? Спички в мешке… Зажигалка в кармане…

Щелкнул пару раз, и засветилось яркое пламя. Хорошо, что вчера заправил… Вот она – его конура, вся как на ладони. В углу что-то блеснуло. Слава богу – фонарик! По полу и стенам пробежало желтое пятно. Двери, ведущей к лазу из погреба под домом прямо на склон горы, как таковой уже не было. На ее месте громоздилась груда досок и еще какого-то хлама, придавленная тяжелыми глыбами глины… Лаз был длинный, несколько метров. Если его завалило, то в эту сторону не выйти.

Лавриненко сел на постель, погасил фонарик. Что делать? Страха не было, он даже не успел прийти. Однако первой мыслью было то, что воздуха в этом самодельном гробу осталось лишь на пару часов. Машинально достал портсигар. Но как тут закуришь? Лавриненко почему-то вспомнил немецкое «Rauchen verboten». На бензохранилище было так написано. Проходили вчера мимо. Хотел было бросить туда гранату – и опростоволосился. Ребята отругали почем зря. Нельзя, задание другое…

Алексей оторвал кусок газеты, поджег. Пламя разгоралось медленно. Потом язычки заплясали и потянулись в угол. Тяга есть – значит, воздух будет. Он наступил ногой на горящую бумагу, она погасла. Стало еще темнее.

Теперь – главное. Рация, как там она?

Расположение ручек Лавриненко выучил наизусть. Он знал рацию и все ее повадки, как мать знает все о своем единственном ребенке. Уж что он знал, то он знал. Руки действовали сами по себе, как бы независимо от сознания. Тут ему не надо света, он прекрасно работал бы и с закрытыми глазами. Щелкнул тумблер. И немного погодя огоньком надежды засветилаеь сигнальная лампочка, Алексей надел наушники и начал вращать ручку настройки.

Эфир молчал, молчал, как проклятый, хотя уже наступило утро и десятки наших и немецких станций должны были заполнить его писком морзянки, шифром и даже открытым текстом. А тут – гробовая тишина. Лавриненко включил проверку. Станция снова молчала. Алексей укрепил к стене свой единственный светильник-фонарик и снял крышку. Ага, вот в чем дело! Ну, это еще полбеды. Быстро подчистил проводок, подсоединил отпаявшуюся емкость.

И снова нет ответа. Значит – антенна? Хорошо, посмотрим антенну. А пока надо проверить свое хозяйство. Оружие в исправности. Автомат, два диска, гранаты, пистолет в кармане. Нож. Еда? Хватит – в вещмешке тушенка, колбаса консервированная, сало, сухари, сахар, даже заварка для чая. И с водой все в порядке. Хорошо еще, что поставил ведро по ту сторону постели. Спрятал, чтобы ребята впотьмах не наступили, а оказалось, как в воду глядел, А вот лампа погибла безвозвратно… Лишь темная лужица вытекшего бензина обозначает место, где придавила ее глыба земли.

Вот он – первый выход в большую разведку! Так рвался, так хотелось. И вот – на тебе! Земляной гроб. Молчание. И ничего нельзя сделать.

Как так ничего? Надо рваться, зубами, когтями рваться к тому месту, где поврежден антенный провод. Работать одной рукой неудобно, в другой – фонарь, а без него и глаз нет.

Где же ребята? Ладно, не ныть, не ныть… Копать, копать, копать… Земля, подрезанная ножом, падает в протянутую руку, а фонарь – он дьявольски мешает. Кто там, наверху? Слышно ли, как он копается здесь?

Лавриненко вытер лоб, присел, погасил фонарь. Надо успокоиться, немного отдохнуть.

Вчера они пришли сюда втроем. Три бойца подразделения майора Каленова, три разведчика. Нет – два разведчика и третий – радист. Помощник, подчасок, как выразился Толя Куркин – самый лихой парень в разведроте. Куда до него скромному старшине – армейскому радисту, который в роте-то без году неделя… Ведь не расскажешь, как лежал под разрывами, закрывая рацию своим телом, как сидел в церкви, вызывая огонь на себя, как отбивался гранатами на НП. Или как стоял на связи 56 часов без сна и отдыха. То ж просто работа! Ключ, микрофон, наушники. Ни тебе ножа трофейного, ни «вальтера».

Вот у ребят в роте – дело другое. Один Горбачев шесть «языков» взял, немецкого майора прямо из штабной землянки вынул и нашему майору доставил! То класс!

А Рубен, добродушный увалень Рубен после налета на фашистский штаб примчался на ихней же машине с важными документами. Прямо оттуда – и к нам!

Да, хорошо было вчера, когда они втроем вошли в этот тихий, на редкость тихий и пустой прикарпатский городок. Под вечер он выглядел очень красиво.

Еще с горы полюбовались они скопищем красных черепичных крыш, среди которых горделиво возвышались острые шпили церквей. Городок располагался в лощине. И с трех сторон входили в него узкие ленты проселочных дорог. Они были пустыми. И сам городок выглядел спящим, хотя только-только наступил вечер. Ни одна труба не дымилась. Ничто не нарушало этот странный покой. Разведчики осторожно спустились с горы, осторожно вошли в город. Они обошли его весь, одну улицу за другой. И никого не встретили. Только в одном из домов увидели кошку, безмятежно сидевшую у открытого окна. Видимо, затеяли что-то фашисты, если выгнали жителей. Значит, прав был майор Каленов…

Надо было спешить. Фашисты могли вернуться, и даже очень скоро. Разведчики подыскали и оборудовали подходящее убежище – в большом винном погребе каменного дома, даже постель из спальни через лаз притащили; замаскировали выход. И тогда Лавриненко первый раз вышел в эфир. Ему приятно было видеть, как в терпеливом ожидании сидели около него асы разведки и смотрели на него с уважением, как на равного.

…Задание давал сам майор:

– Дойти до Ежевиц, найти там укромное место, замаскироваться и сообщать обо всем, что увидите. После того, как мы освободили Хаустово, Ежевицы – наиболее подходящее место для перегруппировки фашистских сил. Значит, вы должны стать там нашими глазами. И «языки» что бы были. Ясно? А вообще – не маленькие. В случае каких неожиданностей сообразите сами, как действовать. Все!

«Не маленькие» относилось и к Алексею.

А ведь это первый выход в разведку Алексея Лавриненко, радиста роты и ее нового комсорга.

Алексей на фронте с 42-го, орденоносец, классный радист, и в школе был секретарем комсомола. Выбрали его без сомнений, но «комсорг разведроты должен быть хорошим разведчиком», сказал кто-то из ребят.

Майор два месяца никуда не отпускал Алексея. И вот, наконец, сказал:

– Пойдешь с нашими лучшими ребятами, есть у кого учиться.

Так куда же они делись? Вечером ушли в городок, оставили его одного. Выход закрыли и замуровали для маскировки. По режиму Лавриненко полагалось спать. Вот он и выполнял добросовестно. Лег в десять, проснулся в пять. Но уже не по режиму – разбудил грохот и шум обвала, разбудила земля, осыпавшаяся на лицо.

Старшина копал изо всех сил, но дело подвигалось очень медленно. Он сам провел сюда антенну, провел хитро, опасаясь, что иначе рация будет плохо тянуть. И мысль засесть в подвале принадлежала ему. В подвале никто рацию искать не будет: все ученые, все знают, что земля экранирует радиоволны.

Рация и впрямь тянула неважно – ведь до штаба сорок километров и две горы. А теперь приходится рыть ножом, ковырять эту плотно утрамбованную землю.

Где сейчас ребята? И что случилось наконец?

Случилось то, чего, собственно, и ждали, из-за чего им было приказано занять наблюдательную позицию в этом заброшенном городишке. Танки пришли поздно вечером, когда солнце село за горы и стало абсолютно темно. Новолуние – прекрасное время для грабителей. Двигались, позвякивая гусеницами, колонны танковой группы, сосредоточивавшейся здесь. А под утро потайной лаз винодела не выдержал тысячепудовой туши металла. Перекосилась земля, рухнула, закрыла намертво дверь тайника. А танкисты и не заметили этого, они гнали свои танки под надежную защиту густой зелени карпатских лесов.

Разведчики увидели подходившие танки, многое узнали, но не могли вернуться к Алексею и его рации. Слишком быстро «все произошло. Лаз со стороны горы был засыпан, а во дворе дома и на улицах городка было полно фашистских солдат. Тогда ребята решили пробираться к своим, а тут случилась еще одна беда. В ночной перестрелке с вражеским дозором автоматная очередь прошила Рубену обе ноги. И потащил его на себе тоже раненный Виктор Васильевич…

Ничего этого Лавриненко, конечно, не знал.

…Наконец Алексей добрался до изоляционной трубки. Это уже неплохо, потому что через нее к темной трубе, проходящей в углу здания, тянется маленький провод. Обрыв? Не беда. Это легко исправить. Что еще? Aга! Надо очистить трубку от земли. Он погасил фонарик. Туг мознно работать на ощупь. Сколько времени прошло? Как бы там ни было, спешить нельзя, оборвешь провод, тогда пиши пропало…

Лавриненко слез со стула, включил рацию. Как всегда, он работал не торопясь, спокойно, с виду как будто лениво. А сердце екало. Вдруг и сейчас эфир не ответит? Что тогда? Он хороший радист – «слухач» старшина Лавриненко. Но здесь, в погребе, заваленном землей, что он мог сделать, одинокий солдат? Одинокий? Черта с два! В наушниках застрекотал знакомый голос Петьки Вублейникова. Сейчас это была райская музыка – занудный надоевший Петькин голос. Лавриненко чуть не. закричал от радости… А Петька бубнил свое: «Даю настройку: шесть, пять, четыре, три, два, один. Я «Кабель-один» прием…»

Микрофон валялся под столом, разбитый комком глины. Алексей взялся за ключ.

«Я Лавриненко, я Лавриненко, – отстукивал группы цифр гвардии старшина. – Слушайте меня. Я Лавриненко».

Ему отвечали: «Вас поняли. Ждем сообщений».

И он стал писать четырехзначные числа при свете фонарика. Начал передавать: «Погреб засыпало. Выясню обстановку – доложу. Остался один. – Что с остальными – не знаю. Лавр». Он всегда подписывался так. Ответили: «Ждем донесений. На приеме круглосуточно. Будьте внимательны и осторожны». Беспокоится майор. Теперь надо заниматься делом. Кроме «языка», надо завести глаза. И уши. А для этого существует один путь. Наверх.

Он сел на постель, достал банку тушенки, открыл ее, налил в кружку воды.

Хороший складной ножик подарил ему Рубен. «В знак дружбы». В прошлом году, говорят, снял им часового – тот и пикнуть не успел. А сейчас бывалому ножу тоже предстоит работа. Но уже по другой части.

Путь наверх из винного погреба – минимум полтора метра плотной, утрамбованной глины. А затем подвал настоящий, низкий, душный, но с окнами на уровне земли, откуда можно уйти.

Лавриненко очертил ножом контуры будущего лаза и вонзил нож в землю. Глина была утрамбована донельзя плотно. Да, хозяин делал погреб на совесть. Пробиться наверх будет нелегко. И главное – надо работать бесшумно.

Его сообщений ждали. Сообщений? Лавриненно покачал головой. Пока он мог сказать лишь одно: «Копаю». И почти двое суток он передавал одно короткое слово: «Копаю».

Алексей пробился в подвал под вечер второго дня. Здесь тоже было темно, лишь бледные лучи света проникали сквозь маленькие, накрест забитые досками окошки. Лавриненко прислушался. Сверху кто-то ходил. Да, слышно хорошо. Вот человек прошелся по комнате, вот зазвонил телефон.

Лавриненко подполз вплотную к окну подвала, выходящему во двор, приник к щели между досками. Двор буквально кишел фашистами. Они ходили по двору, курили, разговаривали.

Да, здесь размещалась большая часть. Два автобуса и легковая машина стояли в кустах. Справа выглядывала пушка и черный крест на желто-бурой броне. К крыльцу бежал диковинного вида солдат в цветной жилетке, с судком в руках. А затем донеслось далекое стрекотанье пишущей машинки. «Ага, значит, в доме штаб», – отметил про себя Лавриненко.

Ясно, почему крест-накрест забиты окошки: прежде чем разместить в доме штаб, фрицы проверили подвал и аккуратно забили окна.

Теперь посмотрим, что делается с противоположной стороны дома. Алексей подполз к другому окну. Сквозь густую траву пробивается кусок вечернего неба. Значит, это окно выходит на склон горы. Следовательно, если нужно будет уходить, то лучше здесь: ночью потихоньку оторвать доски и кубарем вниз…

Старшина вернулся в свое убежище, тщательно заткнул двумя подушками открытый им лаз и быстро защелкал ключом. Теперь ему было о чем рассказать.

И про окно, через которое можно покинуть подвал, тоже сказал. Ключ замолчал. Застучало сердце. Гулко и тревожно. Пожалуй, ничего ему в жизни так не хотелось, как услышать простую фразу: «Продолжайте вести наблюдение!» Точно! Майор так и сказал: «Продолжать наблюдение!» Ничего, мы еще повоюем!

Ночь прошла спокойно. Наверху было тихо, и Алексей уснул. Спал он крепко, без снов.

Проснулся Алексей другим человеком. Теперь он разведчик, не просто радист, он в логове врага и должен следить за каждым его движением. Он один представлял всю группу. И один отвечал за все.

Теперь он знал точно: наверху располагался штаб. И не маленький.

В одной из комнат, прямо над подвалом помещался кто-то важный, «герр оберст» по чину. И старше его в доме. видимо, никого не было. Лавриненко немного знал немецкий, но быструю речь понять, конечно, ему трудно. Да и слышимость была отвратительная. Что ж! Продвинемся к «герр оберсту» поближе. Начнем второй этап земляных работ.

Теперь для сна не оставалось времени. Ночью Лавриненко копал, пробиваясь наверх, к своему «герру оберсту». Немцев слышно было все лучше и лучше. И наконец, он услышал их голоса так, как будто сидел рядом. Сутки теперь выстроились в боевой ряд боевых часов. Днем Алексей лежал у окошка, смотрел, что происходило во дворе и около штаба, запоминал, записывал. Потом передавал. Майор сказал, что интересно все. Алексей и старался увидеть «все». Так прошло еще двое суток…

В штаб то и дело приезжали офицеры связи с документами, отсюда они везли приказы. Алексей сообщал теперь майору не только о том, что видел сквозь маленькое забитое окошко, но и о том, что удавалось услышать и разобрать из разговоров в комнате фашистского полковника.

Прошли через двор танки – передал. Появились тяжелые орудия – передал. Прибыл к полковнику обер-лейтенант, как оказалось, соседней пехотной дивизии – Лавриненко передал и об этом. И о звонках из штаба корпуса – все передавал Алексей. Он слушал приказы, в которых поминались номера частей и маршруты, и передавал их своим. Тридцать танков сегодня пришло в город, тридцать новых танков.

На скамеечке близ окна расположились два офицера. Холеный штабник, его Лавриненко видел уже не раз, и загорелый танкист с черепом на рукаве (эту эмблему Алексей тоже хорошо знал). Офицеры оживленно болтали, понижая голос, когда мимо проходили солдаты. Сквозь непонятные фразы прорвалось несколько знакомых слов: «корпус, наступление, вечером», и три раза танкист упомянул знакомое место – Ореховице. Лавриненко хорошо знал этот чистенький карпатский городок. Там они стояли в августе.

Ясно! И Лавриненко передал: «Танковая дивизия СС (череп на рукаве офицера), корпус, наступление, вечер, Ореховице». Получил ответ: «Молодец, наблюдай дальше, ждем». И потом вопрос: «Сколько продержишься?»

Ответил: «Сколько нужно». Лавриненко понял, чего от него ждут, понял, что сидит в самой гуще интересующих майора событий. Значит, надо глядеть в оба, до конца использовать все выгоды своего укрытия!

А потом, когда все кончится, он сможет выйти навстречу своим, как разведчик, сделавший все, что от него требовалось.

И тут ему пришла в голову одна мысль. Ведь «герр оберет» ночует в своей комнате. У него – документы. А что, если улучить момент, пробраться ночью наверх, прикончить его, и с сумкой, полной важных документов, через окошко да под гору! «Мальчишество, – подумал Лавриненко. – Точно как в кино… Погоди, погоди! А как поступил бы на моем месте настоящий разведчик? Ну, скажем, Куркин?»