Текст книги "Ветер (сборник)"
Автор книги: Константин Паустовский
Соавторы: Алексей Новиков-Прибой,Борис Лавренев,Сергей Колбасьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)
Нет, пришло время весь этот узел разрубить, потому что дальше можно было еще хуже запутаться. Так, что совсем не выберешься. А сегодня всё складывалось на редкость благоприятно. Особенно кстати был туман.
Впереди постепенно возникала какая-то темная масса. Это наконец был «Уборевич», и Малиничев прибавил шагу.
Вахтенный встретил его у трапа. Он стоял закутанный в тяжелый тулуп, на котором блестели крупные капли росы.
– Так, так, – благодушно сказал Малиничев. – Это вы правильно делаете, товарищ вахтенный, что стоите именно здесь. Сейчас на реке ничего случиться не может, а с берега мало ли кто залезет. Враг рядом.
Вахтенный слушал его с полным безразличием. Даже нельзя было понять, слышит он вообще или нет. Ему, видимо, смертельно хотелось спать.
– Вот, – никуда отсюда и не отходите.
– Есть, – еле слышно ответил вахтенный и на мгновение закрыл глаза.
Малиничев прошел к себе в каюту и быстро переоделся с ног до головы. Белья не переменил, потому что это было дурным предзнаменованием, но надел новую тужурку и брюки и даже крахмальный воротничок.
На мгновение присел к столу и, чтобы не забыть, на листке бумаги изобразил участок реки с предполагавшимися к постановке минными заграждениями. Листок аккуратно сложил и спрятал в бумажник.
Разложил по карманам всё, что у него было ценного, и, в первую очередь, конечно, розовые коробки с ампулами. Достал из шкафа шинель и, раньше чем ее надеть, старательно ее вычистил; щетку повертел в руках, но, пожав плечами, бросил на койку.
Потом потушил свет и прислушался. На корабле стояла полная тишина. Только где-то вдалеке тонко свистел пар и постукивала какая-то помпа.
Вышел и бесшумно прикрыл за собой дверь. Тихо поднялся по трапу, а потом на цыпочках обошел надстройку и оказался на правом, обращенном к реке, борту.
Вахтенный, скорее всего, уже спал. Но, даже если смотрел во все глаза, со своего места всё равно не мог его увидеть.
Малиничев усмехнулся и заглянул за борт. Моторный катер стоял на месте. Только бы теперь не нашуметь.
Уцепившись за фальшборт, он спустил ноги в пустоту и сразу же нащупал ими выпуклую носовую часть катера. Опустил руки и присел на корточки. Теперь оставалось только подтянуться вперед, а потом отдать конец.
Это было совсем не просто. Одной рукой приходилось удерживать катер на течении, а другой развязывать отсыревший узел. Всё тело дрожало от напряжения, и пальцы соскальзывали с изгибов толстого троса. Наконец узел всё-таки подался, конец соскользнул в воду, и серый, с грязными потеками борт медленно поплыл в тумане. Прощайте, дорогие товарищи!
Больше беспокоиться было решительно не о чем. За «Уборевичем» не стояло ни единого корабля, и широкий свободный фарватер шел под самым берегом.
Он перебрался в корму и сел, плотнее запахнув шинель. Мотор пока что запускать не годилось, – его услышали бы на всей флотилии. И к тому же в нем не было никакой необходимости. Можно было спокойно плыть по течению.
– По течению, – вслух повторил он и снова усмехнулся. Эта мысль ему пришла в голову всего лишь несколько ночей тому назад и уже принесла превосходные плоды. Все мерзости и унижения остались позади, а впереди была новая, несравненная жизнь.
Два часа, в крайнем случае два с половиной. Ничтожно мало для такого огромного перехода в совсем иную эпоху, на совсем другую планету.
Справа берег всё больше и больше расплывался в тумане. Значит, его несло на середину реки, и это было отлично.
«Если ночь будет темной, вы сядете на мель», – кажется, так сказал уважаемый товарищ Бахметьев?
Малиничев рассмеялся коротким смехом. Он был твердо уверен, что даже в тумане дойдет куда угодно. У него в кармане лежал брутовский рубль за номером два нуля четыре тысячи семьсот одиннадцать.
Стрелки на бледном циферблате часов показывали двадцать минут второго. Теперь его уже отнесло по меньшей мере версты за полторы от корабля. Можно было давать ход.
Он встал, снял с мотора чехол и залил бензином пробные краники. Потом систематически включил всё, что полагалось, и, наклонившись рванул пусковую ручку.
Мотор фыркнул, но сразу же остановился. Это, конечно, было несущественно. Он отнюдь не сомневался, что заставит его работать. Не спеша он осмотрел всё, что только можно было, и внезапно обнаружил, что бензиновый бак был совершенно пуст.
От такой неожиданности он даже вспотел и, почувствовав, что с трудом держится на ногах, сел на планшир. Как он этого не предусмотрел?
Нет, отчаиваться не стоило. У него был надежный союзник – течение. Ну, не два с половиной, а шесть или семь часов будет продолжаться переход. Только и всего.
По носу открылся берег. Катер несло бортом, и никак нельзя было понять: правый это берег или левый. Всё равно, у обоих могли оказаться отмели, а где-нибудь рядом стояли красные посты.
Он стиснул зубы, достал крюк, чтобы в случае чего отталкиваться, и вернулся на корму. Попытался закурить, но спички отсырели и не загорались.
Берег снова открылся. Теперь нужно было не думать об отмелях. И не смотреть на часы, потому что время шло слишком медленно.
Оно тянулось молочной мутью тумана и тусклым блеском гладкой воды, часами, а может быть неделями неподвижности и сырого холода, бесконечностью нестерпимого ожидания.
Потом на середине реки появился большой корабль.
Ему бросили конец, и он подтянулся к трапу. Вышел на палубу, но прежде всего должен был вымыть руки, и его привели в сверкающую ванную, где была теплая вода.
Потом в кают-компании на ослепительно белой скатерти появилось настоящее мясо, и в стакан ему налили соломенно-желтого виски. Но, когда он протянул руку, кто-то толкнул его в спину и громко зашипел.
Он вскочил, и сразу всё пропало. Остался только непроницаемый туман и вода, бежавшая бурунами по перекату.
Справа, однако, никаких бурунов не было, и, оттолкнувшись крюком, он снова вывел свой катер на чистую воду.
Часы показывали пять сорок. Как это могло случиться? Неужели он всё-таки уснул и проспал около четырех часов? Вероятно, да, потому что всё тело его затекло и в ногах бегали мурашки. В детстве он это называл: сельтерская вода в ногах, и его отец громко смеялся. Нет, не нужно было вспоминать. Это было страшно.
Где он мог находиться? Четыре с половиной часа – верст двенадцать, четырнадцать. Если его всё время исправно несло течением, он уже давно прошел линию фронта. А если катер большую часть времени сидел на мели?
Холод теперь проникал до самых костей. Очень хотелось есть, а хлеб он оставил в своей каюте. И спички отсырели так, что нельзя было закурить. Но, по счастью, осталось доброе зелье.
Он судорожно сорвал с себя шинель, а потом тужурку. Широко расставив ноги, в одной рубашке он стоял со шприцем в руках, но холода больше не чувствовал. Достал две ампулы и быстро сделал себе два укола.
Снова оделся и поудобнее устроился на кормовом сиденье. Заправил руки в рукава шинели, полузакрыл глаза и откинулся назад.
Теперь теплота наплывала мягкой волной, и кровь весело гудела в голове. Теперь было полное спокойствие и полная уверенность в том, что всё окончится благополучно. И, постепенно нарастая в тишине, где-то совсем близко начал играть большой симфонический оркестр.
– Увертюру из «Моряка-скитальца», – прошептал он, и сразу оркестр исполнил его желание. Запели высокие трубы, глухо ударили литавры, и всеми цветами радуги хлынула мощная музыка Вагнера.
Он был совершенно счастлив. Катер два раза приткнулся к мели и наконец остановился, но это уже было безразлично. Ему сопутствовала удача. Улыбаясь, он вынул из кармана бумажник с брутовским рублем и положил его рядом с собой на сиденье.
Внезапно туман поднялся, точно театральный занавес, и впереди, совсем как тогда во сне, на самой середине реки, появился черный силуэт боевого корабля.
Нет, теперь он не спал. Он мог ущипнуть себя за руку и почувствовать боль. Теперь это было спасение!
Пошатываясь, он встал и взмахнул обеими руками, и в ответ на корабле блеснул желтый огонь.
Почему? Что там случилось? – И сразу же у самого борта поднялся высокий серебряный столб и, поднявшись, неподвижно застыл в воздухе.
Это было очень странно.
12
«Сего числа, в шесть часов тридцать минут, находясь в дозоре у точки А, в рассеивавшемся тумане обнаружил выше себя по течению неизвестный черный предмет.
Полагая, что это плывущая мина заграждения, произвел с дистанции четыреста ярдов один выстрел из дежурного орудия и немедленно стал сниматься с якоря.
Реку снова покрыло туманом, а потому, из предосторожности переменив место и отойдя под левый берег, я выслал для обследования шлюпку под командой младшего лейтенанта Кларка.
Вернувшись, Кларк донес, что неизвестный предмет оказался небольшим моторным катером обычного типа. Он сидел на мели, и вся его кормовая часть была разбита близким падением снаряда.
Людей на нем обнаружено не было. Удалось найти только бумажник черной кожи, каковой при сем препровождаю.
В шесть часов пятьдесят семь минут туман окончательно поднялся, но неизвестного катера на отмели уже не оказалось. Следует предположить, что его снесло течением и что он, имея многочисленные повреждения корпуса, затонул.
Капитан-лейтенант Дальрой Монитор М-25».
– Прочли? – спросил командующий речной флотилией капитан Ноэль Блэр.
– Кэптен, сэр, – ответил мичман барон Штейнгель, – я был свидетелем этого печального происшествия и должен отметить, что капитан-лейтенант Дальрой вел себя странно.
Он хотел многозначительно добавить, что Дальрой был ирландским революционером, но не успел. Капитан Блэр, приветливо улыбнувшись, поднял руку:
– Когда мне понадобится лучший командир монитора, чем Майк Дальрой, я назначу вас на его место. А пока вам лучше не вмешиваться не в свое дело… Вы ознакомились с содержанием бумажника?
– Там почти ничего нет, – пробормотал темно-красный Штейнгель. – Частные письма и удостоверения на имя Олега Михайловича Малиничева.
– Знакомая вам фамилия?
– Я его хорошо знал. – И Штейнгель еще ниже опустил голову. – Он был лейтенантом старого флота и плавал на миноносцах… Вероятно, теперь бежал от красных к нам.
– А это что такое?
Штейнгель взял в руки маленький листок бумаги и разгладил его складки:
– Тут написано: четыре линии – двадцать четыре штуки. Это план выставления красными минного заграждения.
– Дайте взглянуть. – Блэр наклонился над развернутой картой. – Здесь. Да, несомненно, здесь, у верхней оконечности этого островка с непроизносимым именем. – Карандашом на карте нарисовал узкий прямоугольник и аккуратно его заштриховал.
– Он хотел нам помочь, – глухо сказал Штейнгель.
– Он достиг своей цели. – И капитан Блэр нажал кнопку звонка. Появившемуся рассыльному приказал вызвать лейтенанта Фаркварда и снова повернулся к Штейнгелю:
– Всё это, конечно, очень досадно, но что поделаешь! Было бы еще досаднее, если бы Дальрой принял мину за катер и взлетел бы на воздух со своим монитором… И заодно с вами.
В каюту вошел невысокий черноволосый лейтенант. Остановившись у стола, вытянулся, точно стараясь стать выше ростом, и почтительно спросил:
– Сэр?
– Фарквард, наступление переносится на завтра. – И капитан Блэр положил обе руки на стол. – Известите командиров кораблей и сухопутных частей. Срочно затребуйте из базы дивизион тральщиков. Это всё.
Но Фарквард не уходил. С сомнением в глазах смотрел то на Штейнгеля, то на своего командующего и наконец решился:
– Получены известия от Десмонда. Прикажете доложить?
Блэр невесело усмехнулся:
– К вашему сведению, Штейнгель: сегодня ночью русский отряд майора Десмонда взбунтовался и перебил своих офицеров. Кажется, у вас в России это принято, но при чем здесь мы, англичане, и какого черта мы торчим в вашей проклятой стране?.. Докладывайте, Фарквард!
Лейтенант Фарквард вынул из кармана записную книжку и осторожно откашлялся.
– Сам Десмонд тяжело ранен, но остался в живых. Сейчас находится на перевязочном пункте у верхней пристани. Батальону Леннокса удалось оцепить мятежников. Большая часть их перебита пулеметным огнем, около шестидесяти человек взято в плен, а две небольшие группы прорвались в лес.
Блэр встал из-за стола и несколько раз молча прошелся по каюте. Вся эта история с отрядом Десмонда окончательно вывела его из себя. Он остановился и щелкнул пальцами.
– Пьяные русские офицеры без штанов скачут на одной ножке по лагерю. Командир второй роты, какой-то Олсуфьев, чтобы не скучать, заставляет своих солдат всюду таскать за ним его пианино. Удивляюсь, как они не взбунтовались раньше… Тем не менее, Фарквард, пленных придется поставить по ранжиру и расстрелять каждого четвертого, а остальных отправить на базу.
– Есть, сэр!
– Беглецов преследовать всеми средствами. Прикажите Холлу выслать в погоню три аэроплана.
Штейнгель встал. Слишком много оскорбительного сказал Блэр о России и русских. Резко ему ответить? Нет, об этом и думать не приходилось. Но всё-таки что-то сделать нужно было. Какой-нибудь решительный жест, чтобы хоть самому реабилитироваться.
– Разрешите мне участвовать в преследовании, – но представил, что пробирается через лес и болото под пулями и в грязи, и быстро добавил: – На одном из аэропланов.
Капитан Блэр взглянул сквозь него на противоположную стену:
– Пожалуйста, если только Холл вас возьмет… Кстати, Фарквард, пришлите его ко мне. Надо будет чем-нибудь отвлечь внимание красных от того, что у нас делается… Я больше никого из вас не задерживаю.
Штейнгель поклонился, вышел вслед за Фарквардом и поднялся на верхнюю палубу. Теперь ему нужно было дождаться прибытия начальника воздушного отряда коммандера Холла.
Всего лишь год назад он и Малиничев сидели в Питере, и оба собирались на Север, только Малиничев почему-то опоздал. В ту весну много играли в покер и в девятку, а теперь брутовский рубль Малиничева достался ему: он сказал Дальрою, что эта кредитка не имеет никакой цены, и попросил разрешения взять ее на память.
Верил ли он в то, что брутовские рубли приносят счастье? Пожалуй, нет, но всё-таки с удовольствием ощущал лежавшую в жилетном кармане бумажку.
С берега доносился редкий колокольный звон и одиночные винтовочные выстрелы. По-видимому, было воскресенье, и гнусная история с отрядом Десмонда подходила к концу. Когда-нибудь окончится и весь всероссийский мятеж. Всех, кого надо, поставят по ранжиру, перестреляют каждого четвертого, и тогда можно будет жить.
13
В четыре часа утра, при смене вахты на канонерской лодке «Уборевич», новый вахтенный обнаружил исчезновение катера. По положению отправился с докладом к командиру корабля, но Малиничева, конечно, не нашел.
Через пять минут об этом было доложено начальнику дивизиона Бахметьеву. Докладывавшие пришли с винтовками, и один из них, старшина-рулевой Слепень, сказал:
– Одевайтесь!
В его руках горел ослепительно яркий аккумуляторный фонарь, и спросонья Бахметьев ничего не соображал. Когда же наконец понял, в чем дело, похолодел и невольно натянул на себя одеяло.
– Одевайтесь, вам говорят! – решительно повторил Слепень, тот самый Слепень, который всегда был самым дисциплинированным из всех моряков «Командарма».
Теперь он стоял с винтовкой и фонарем. Почему? И почему другие тоже были вооружены? Арестовать его пришли, что ли? Сплошная нелепица, а комиссар Ярошенко с заражением крови лежал на «Ильиче» и не мог помочь.
Однако раздумывать было некогда, и Бахметьев выскочил из койки. Стал одеваться, как по боевой тревоге, но вдруг подумал, что его поспешность может показаться трусостью, и выпрямился:
– Опустите ваш дурацкий фонарь. Мне нужно найти ботинки.
Слепень быстро исполнил приказание. Теперь следовало окончательно овладеть положением:
– Зачем здесь столько народу? Лишним выйти!
– Ладно, – и Слепень прямо в лицо Бахметьеву блеснул фонарем, – все вместе выйдем.
Это было уже совсем плохо, и оставалось только сделать вид, что ничего не замечаешь. Бахметьев наскоро зашнуровал ботинки, взял со стены фуражку и двинулся к двери:
– Мне нужно в штаб.
– Туда и идем, – коротко ответил Слепень.
Бахметьев шел, стараясь не думать о том, что идет под конвоем, не вспоминать о Малиничеве, не гадать о будущем. Шел и, чтобы отвлечься, считал шаги, но это не помогало.
Туман наплывал липкими волнами. Он перехватывал горло, качался в глазах, и от него кружилась голова. Казалось, что он никогда не кончится, что вся жизнь будет вот такой же мутной и непонятной.
– Сюда, – сказал Слепень и взял Бахметьева под руку. – Спускаться надо.
Это было унизительно, но Бахметьев не сопротивлялся. Он чувствовал себя вещью, которую можно брать руками и вести куда угодно. Он был не человеком, а арестованным.
Впереди заблестел тусклый огонь у трапа «Ильича». По сходне поднялись на палубу, потом коридором направились прямо к каюте командующего флотилией. Слепень распахнул дверь, шагнул вперед и через плечо показал на Бахметьева:
– Привели!
Плетнев в расстегнутой кожаной тужурке сидел за столом. Он непонимающими глазами посмотрел на вошедших, взъерошил волосы и провел рукой по подбородку.
– Привели? – наклонился к сидевшему против него Лобачевскому и спросил: – Мины-то погружены?
Лобачевский пожал плечами:
– Еще со вчерашнего утра. Я вам докладывал.
– Товарищ командующий! – И Слепень сделал еще один шаг вперед. – Мы его привели.
Только теперь Плетнев увидел белое лицо Бахметьева и винтовки в руках моряков.
– Кто вам приказал это сделать?
Слепень неуверенно переступил с ноги на ногу:
– Вы же сами велели, чтобы он пришел, ну а мы…
– Хватит! – перебил его Плетнев. Встал во весь рост и потемнел: – Я тут командующий, понятно? Еще раз попробуй самоуправничать – так поблагодарю, что не обрадуешься… Ступайте отсюда все! – И, повернувшись к Бахметьеву, показал рукой на стул: – Дело есть. Садитесь.
Слепень, пятясь, отступил и закрыл за собой дверь.
Теперь можно было вздохнуть полной грудью. Нелепая история – благополучно окончилась.
Но сразу же наступила реакция после всех переживаний в тумане, и Бахметьев стиснул кулаки.
Его вытащили из койки и арестовали как изменника! Его вели под конвоем и хватали за руку! И хуже всего: он форменным образом перетрусил.
– Товарищ командующий, – громко сказал он, – прошу списать меня с флотилии. Я здесь больше служить не буду.
– Будешь, – спокойно ответил Плетнев.
– То есть как так? – Бахметьева охватило бешенство, и он даже затрясся. – После такого позора? Не буду – и всё! Не могу! Раз они считают меня предателем – не хочу!
– Тихо! – И Плетнев поднял руку. – Мне твою дамскую истерику слушать некогда. – На мгновение остановился и снова заговорил уже мягче:
– Ты поставь себя на их место. Малиничев бежал, и вы все, бывшие офицеры, такие же, как на той стороне. Это я знаю, что тебе можно верить, а откуда им знать? Так что ты, товарищ Арсен Люпен, не обижайся.
Было странно, что Плетнев вдруг вспомнил о Морском корпусе, и еще более странно, что тут же рядом сидел Борис Лобачевский, с которым они в те времена проделали всю авантюрную эпопею Арсена Люпена.
– Допустим, – неожиданно успокоившись, сказал Бахметьев, – но какой же я для них начальник, если они как угодно меня арестовывают? Я же им теперь слова сказать не смогу.
– Это ты не сможешь? – Плетнев медленно опустился в кресло и, улыбнувшись, покачал головой. – Да ты мне, командующему флотилией, и то наговорил столько слов, что больше не надо… Брось! Приказывай как раньше – и тебя будут слушаться. Ты их еще не знаешь, вот что я тебе скажу.
Только теперь Бахметьев заметил, что Плетнев всё время называл его на ты. Вероятно, всего лишь несколько дней тому назад такое обращение его неприятно резнуло бы, но сейчас, наоборот, очень обрадовало. Это было признанием дружбы, – и в самом деле им пора было переходить на ты.
– Хорошо, – сказал он, – будь по-твоему. – И добавил: – Прости, я погорячился.
– Ну, вот. – И Плетнев разгладил руками лежавшую на столе карту. – Следующий вопрос на повестке дня – минные заграждения. Знал этот Малиничев, где мы хотим их ставить?
– Знал, – ответил Лобачевский. Говорить ему было нелегко, но он сжал руки и заставил себя закончить: – Спрашивал, и я ему показал.
Плетнев кивнул головой:
– Вины в этом нет. Я бы тоже показал. А только дальше что делать?
Бахметьев наклонился над картой. Всего лишь в нескольких милях к северу стоял неприятель. По последним сведениям, у него было пять мониторов и четыре канонерских лодки, – просто подавляющие силы. И в любой момент он мог перейти в наступление, поддержанный авиацией и сухопутными частями.
– Всё равно поставим, – сказал он наконец, – даже если они знают место. Пусть потом тралят под нашим огнем.
– Поставить, конечно, поставим, – согласился Плетнев, – а только места они не знают. Вот, – и провел ногтем по карте. – На версту, что ли, пониже.
– Дело! – обрадовался Лобачевский. – Только тут широкий плес. Надо на мою «Мологу» штук восемь догрузить, иначе на четыре линии не хватит.
– Три будем ставить, – ответил Плетнев, – времени нет.
Бахметьев взял циркуль и по карте измерил расстояние от намеченного Плетневым места до неприятельских позиций. Вышло меньше, чем хотелось бы, но всё же достаточно.
– Пожалуй, не увидят, а впрочем, черт их знает. На всякий случай прикажи мне с парой канлодок выйти на поддержку.
– Выходи. Будешь держаться против острова. Если покажутся корабли противника, прикрывай отступление «Мологи», а потом сам отступай. Ясно? – И Плетнев взглянул на часы.
– Сейчас пять двадцать, – сказал он, подумав. – Сниматься будете, как только поднимется туман, ну, что ли, около половины седьмого. Пар у вас поднят еще с вечера, значит, управитесь. – Встал и протянул руку: – Желаю успеха!
Бахметьев и Лобачевский, попрощавшись, вышли в коридор, и первый, кого Бахметьев увидел, был старшина-рулевой Слепень. Винтовка его куда-то исчезла, и он стоял, прислонившись к стенке. Очевидно, ждал, чем окончится совещание у командующего.
Семен Плетнев говорил, что нужно было приказывать как прежде. Ладно – и Бахметьев поднял голову:
– Товарищ Слепень!
– Есть!
– Сейчас же передайте: «Командарму» и «Уборевичу» изготовиться к походу.
– Есть изготовиться! – Голос Слепня был такой же, как всегда, и держался он по-прежнему подтянуто. – Разрешите спросить?
– Да?
– Как же с командиром быть на «Уборевиче»?
В самом деле, не мог же «Уборевич» идти без командира! Может, взять с какой-нибудь другой лодки? А если завяжется бой и ей тоже придется выходить? А потом, «Беднотой» командовал какой-то капитан из речного транспорта, а «Карлом Марксом» бывший артиллерист «Командарма», – самый обыкновенный комендор Шишкин. Слепень был ничем не хуже их. Пожалуй, даже лучше.
– Вы пойдете командиром. Я через десять минут буду у себя на корабле и дам вам все указания.
– Как же это я… – начал было Слепень, но передумал и выпрямился. – Есть, товарищ начальник.
Го видимому, Плетнев был прав, и Бахметьев невольно улыбнулся.
– Ступайте. У меня тут есть кое-какие дела, – и взялся за ручку одной из дверей.
Осторожно ее приоткрыл и в тусклом свете завешенной полотенцем электрической лампочки увидел того, кого рассчитывал увидеть, – комиссара Ярошенку.
Ярошенко стал еще более худым и костлявым, и на белой подушке лицо его казалось совершенно черным. Напряженным взглядом он смотрел на свою огромную забинтованную руку, но при виде Бахметьева на мгновение закрыл глаза и, когда снова их открыл, выглядел совершенно нормально.
– Заходите, – сказал он с живостью. – Рад вас видеть.
Бахметьев сел на стул у койки:
– Как дела? Скоро собираетесь поправляться?
– Насчет поправки пока что слабовато. Завтра утром ждут доктора. То есть не завтра, а, конечно, сегодня, – когда не спишь всю ночь, очень трудно разобраться. – Ярошенко остановился, видимо стараясь вспомнить, о чем он говорил. Наконец вспомнил: – Ну, он отрежет, а там посмотрим. – Заметил, что Бахметьев побледнел, и быстро добавил: – Пустяки. Только до локтя, а она всё равно с разбитыми пальцами.
Бахметьев ощутил внезапный приступ тошноты. Здесь, в полутемной каюте, ему стало так страшно, как не было еще ни разу в жизни. Только видеть это Ярошенке отнюдь не следовало, а потому он взял себя в руки.
– Пустяки? – и для большей убедительности сделал удивленное лицо. – Это вы пустяки рассказываете, дорогой товарищ комиссар. Людям ни с того ни с сего руки не режут.
– Ни с того ни с сего не режут, – согласился Ярошенко. – Однако, если нужно, не стесняются, и правильно делают. Это называется ампутация. Имейте в виду – я когда-то был студентом-медиком. Правда, с третьего курса меня забрала полиция, так что лекарь я никакой. Но сейчас у меня тридцать девять и семь, и всю руку раздуло. Не надо быть профессором, чтобы поставить диагноз.
– Диагноз! – всё еще не сдавался Бахметьев. – Наш флагманский врач, к счастью, лучший лекарь, чем вы. Бросьте ваши медицинские рассуждения. Через неделю вы совершенно поправитесь и запросто будете писать… – решил придумать что-нибудь посмешнее и придумал: – Стихи.
Ярошенко улыбнулся одними глазами.
– Стихи я очень люблю. Особенно Некрасова – от него всегда волнуешься. А писать можно выучиться левой рукой. Говорят, это совсем нетрудно… Впрочем, оставим этот разговор. Как вам понравился наш общий друг Малиничев?
– Вы уже слыхали?
– Похоже, что мы с вами не ошиблись. А ну его в болото! – Ярошенко отер лоб здоровой рукой и осторожно опустил ее на одеяло. – Что же теперь делается?
Бахметьев встал:
– Теперь мы идем ставить мины. Лобачевский на заградителе «Молога», и я с двумя канонерскими лодками в качестве прикрытия. Когда вернемся, опять к вам зайду.
– Ну, действуйте, – сказал Ярошенко. – Мы с вами непременно победим.
Бахметьев вышел из каюты и надел фуражку. Спокойно и не спеша направился к выходу на верхнюю палубу. За эту ночь он стал на несколько лет старше.
14
Это даже нельзя было назвать усталостью. Это была ноющая, похожая на зубную, боль во всем теле, страшная тяжесть в голове и временами такая слабость, что трудно было пошевелить рукой.
Слушая доклад своего флаг-секретаря, командующий флотилией Плетнев растирал себе виски, маленькими глотками пил холодный чай и всё-таки почти ничего не мог понять.
Порт не присылал какого-то обмундирования, и с дровами опять получались нелады. Какая глупость – на сотни верст вокруг сплошные леса, а дров почему-то не хватает. Буксир «Иванушка» в тумане вылез прямо на берег. На нем шел доктор или нет? Кажется, да. Дальше началось что-то совершенно неинтересное о табелях комплектации, и голос флаг-секретаря Мишеньки Козлова, закачавшись, куда-то уплыл.
Нет, засыпать на докладе никак не годилось, и усилием боли Плетнев заставил себя встать.
За окном сплошной пеленой висел косой дождь. Он был очень кстати, потому что скрывал от противника постановку минного заграждения.
– Что слышно о заградительном отряде?
– По донесениям береговых постов, он в восемь пятнадцать уже был на месте и приступил к делу. Канлодки держатся на позиции. Пока больше ничего не известно.
Большие круглые часы над койкой показывали девять пятьдесят. Лобачевский возился непозволительно долго. Уже давно можно было установить не то что двадцать четыре, целую сотню мин образца восьмого года.
– Я выйду на воздух, – сказал Плетнев. – Здесь дышать нечем.
Действительно, в каюте синими слоями плавал табачный дым, и в обеих пепельницах на столе громоздились просто невероятные кучи окурков. Неужели он столько выкурил за одну ночь?
– Есть, есть! – лихо ответил Мишенька Козлов и, щелкнув каблуками, не без удовольствия посмотрел на себя в зеркало. – С вашего разрешения я прикажу здесь прибраться и проветрить.
Тоже чудак. На флот попал прямо из реального училища, а держался каким-то гусаром. Противно было смотреть.
На палубе всё же полегчало. Дул порывистый ветер, дождь, шипя, хлестал по черной реке, и водяная пыль отлично освежала лицо. Под навесом спардека, у самой трубы вентилятора, стояло плетеное кресло, на котором можно было отдохнуть.
Но отдохнуть – значит ни о чем не думать или думать о чем-нибудь спокойном, а в голову всё время лезли все те же тревожные, неблагополучные мысли.
Минное заграждение. Может, оно было совершенно необходимо – как же без него задержать неизмеримо сильнейшего противника? А может, как раз наоборот – было непростительной глупостью: перебежчики сообщили, что в белых частях на правом берегу готовится восстание. Как поддержишь его, если на дороге стоят свои же собственные мины?
Черт знает, как трудно было, не имея решительно никакого военного образования, решать такие вопросы.
– Товарищ командующий! – Это снова был Мишенька Козлов, на этот раз с белым листком телефонограммы в руке. – Пост «Утиный Нос» сообщает, что заградительный отряд в одиннадцать пять закончил постановку и проследовал вверх по реке.
– Ладно.
Значит, заграждение стало свершившимся фактом, и больше о нем думать просто не стоило. Но оставалась еще куча других дел, и среди них путаницы было гораздо больше, чем нужно. Сможет он когда-нибудь с ними справиться или нет?
Его поставили командовать флотилией, но командующий из него получился неважный. Даже в отношении людей он делал самые нелепые ошибки. Взять хотя бы того же Малиничева. Предупреждал ведь Ярошенко, что лучше просто убрать его с флотилии, а он не поверил. Оставил его в строю, но так неладно это сделал, что только подтолкнул его на измену.
Да, он был совсем неважным командующим, но других Республике брать было неоткуда, и он должен был делать свое дело.
А потому он встал и вернулся к себе в каюту разбираться в объемистой переписке с военным портом по вопросу об организации промежуточных дровяных баз.
Полчаса спустя дали обед. Снова был невеселый суп из воблы с ломтиками сушеной картошки. Снова тянулись нескончаемые разговоры о меновой торговле с деревней.
Потом принесли кашу, именуемую шрапнель, твердую и полуостывшую, и одновременно с мостика доложили о появлении неприятельских аэропланов. Их было всего три штуки, и они всё время держались далеко над правым берегом, так что прерывать из-за них обед не имело смысла.
Наконец подали чай, и разговор, как всегда, переключился на женщин. Странное дело: неужели бывшим господам офицерам больше не о чем было говорить?
Опять пришел рассыльный с мостика. Появилось еще штук двенадцать вражеских аэропланов. Но эти сразу свернули и улетели куда-то на восток.
– Товарищ Козлов!
– Есть!
– Известите сухопутное командование и авиабазу. Кораблям приготовиться к отражению воздушной атаки. Они, может, хотят налететь со стороны солнца.
Солнце, кстати сказать, уже появилось. И зря. Лучше бы шел дождь, тогда никакие аэропланы не налетели бы.
Нет, разве можно было не радоваться солнцу? В окнах, точно ртуть, горела река, яркой, свежевымытой зеленью поднимался лес на противоположном берегу, и прозрачной синевой светилось небо.
