Текст книги "Ветер (сборник)"
Автор книги: Константин Паустовский
Соавторы: Алексей Новиков-Прибой,Борис Лавренев,Сергей Колбасьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
– Отпустите меня, – сказал Плетнев. – Что я вам, арестованный, что ли?
Ноги вязли в мокром песке, дождь хлестал по лицу, и состав казался бесконечным. Когда один из моряков снова взял Плетнева под руку, он не протестовал.
Впереди у самого полотна постепенно обрисовалась черная роща. Чуть подальше ее, окутанный паром, стоял паровоз, а перед ним громоздилась непонятная куча обломков.
Плетнев рванулся вперед и побежал. Начальник эшелона Шалимов, схватив за грудь машиниста, тряс его изо всей силы. Нужно было спешить.
– Стой! – Но кашлем перехватило горло, и больше Плетнев ничего сказать не мог.
Шалимов отпустил машиниста, махнул рукой и неожиданно сел наземь. У него было совершенно черное от угля лицо и в кровь рассеченная губа.
– Напоролись! Прямо влепили в товарный вагон. А откуда он взялся – неизвестно!
– Я ж говорю, оторвался от какого-нибудь состава, – спокойно объяснил машинист. – За деревьями мы его не видели и тормоз не успели дать. – Наклонился над Шалимовым и помог ему встать. – Ты, товарищ, не горюй. Повреждений у нас нет. Уберем его с пути и поедем дальше.
– Правильно, – согласился Плетнев. – Собирай команду, начальник. Пусть возьмут ломы и топоры.
Колеса вагона соскочили с рельсов, и задняя стенка разлетелась в щепы. Во всю ширину насыпи расползлась какая-то белая, похожая на снежную, куча.
– Соль, – вдруг догадался Плетнев.
Несколько сот пудов соли валялось на железнодорожном полотне и таяло под дождем. Это никуда не годилось.
– Шалимов, обожди!
Соль непременно нужно было спасти, потому что здесь, на севере, ее не хватало. То есть даже вовсе не было. Но как ее спасти? Куда погрузить, если все вагоны набиты до отказа?
– Вот что. Переведешь команду из головного вагона ко мне в концевой. Потеснимся. Надо соль подобрать. Понятно?
3
Мичман барон Штейнгель сидел в глубоком кресле. Жизнь его протекала неплохо, очень даже неплохо. Всего лишь два года тому назад он окончил корпус и уже был представлен к производству в лейтенанты.
И, кроме того, отлично пообедал, а на скатерти кают-компанейского стола, совсем как на многокрасочной рекламе какого-нибудь английского журнала, стоял граненый графин с густым портвейном, полная до краев рюмка и открытая коробка сигар.
– Боже, храни короля! – прокричал висевший в клетке попугай и неожиданно добавил: – Устррицы! Огуррцы! Прррохвосты!
– Замолчи, – сказал командир монитора М-25 капитан-лейтенант Майк Дальрой, но попугай презрительно рассмеялся.
Тогда Дальрой, не оборачиваясь, открыл крышку стоявшего рядом с диваном граммофона, пустил пластинку, и сразу в кают-компании зазвенели тоскливые шотландские волынки.
– Теперь он оставит нас в покое. Этого он не любит.
Улыбнувшись, Штейнгель осторожно поднес рюмку к губам. Лейтенант Дальрой ему определенно нравился. Он был находчивым мужчиной.
И портвейн был отменный, и вообще следовало признать, что ему, мичману барону Штейнгелю, в службе везло. Благодаря своему знанию английского языка он был назначен для связи на речную флотилию и теперь, вместо того чтобы ползать по грязи в каком-нибудь поганом сухопутном отряде, плавал на благоустроенном корабле, превосходно питался и совершенствовал свое произношение.
– Здорово удирали эти большевики, – сказал он в порядке практики.
– Пароходик? – спросил Дальрой.
– Старая ванна, – ответил Штейнгель, щеголяя знанием разговорных выражений. Обеими руками разгладил свой и без того безукоризненный светлый пробор, оправил галстук и окончательно почувствовал себя офицером флота его величества.
Дальрой опустил газеты и поднял глаза:
– А что сделали бы вы, будь вы командиром этой самой старой ванны?
От неожиданности Штейнгель прикусил губу. Такой вопрос был явной резкостью и требовал достойного ответа.
– Я не мог быть ее командиром, капитан-лейтенант, сэр! – выпрямившись, сказал он. – Ни один честный русский офицер не станет служить предателям своей родины. Этой пародией на военный корабль командует какой-нибудь простой матрос. Самый обыкновенный трусливый убийца.
– Возможно, – согласился Дальрой. – Всё же у него хватило храбрости выйти из-за косы нам навстречу.
Нет, разговор принимал определенно нежелательное направление. Его немедленно следовало повернуть в другую сторону. Ссориться с англичанами не имело никакого смысла.
– Все равно, Дальрой. Сопротивляться они не смогут. У нас организованность, дисциплина и семи с половиной дюймовая артиллерия. А что у них? Через месяц мы с вами очистим всю эту реку, а к зиме так или иначе попадем в Петроград. Шикарный город. Мы там превосходно проведем время.
Дальрой пожал плечами:
– К зиме я надеюсь быть в Дублине. Судя по газетам, там тоже будет весело.
Что это могло означать? Конечно, Дальрой был ирландцем, но неужели он мог оказаться революционером?
– Боже, храни короля! – испуганно закричал попугай и захлопал крыльями, и в ответ ему Дальрой снова запустил граммофон.
Это дело следовало со всей осторожностью выяснить и, в случае чего, доложить по начальству. А пока что думать под аккомпанемент шотландских волынок было невозможно, и, надев фуражку и плащ, Штейнгель поднялся по трапу на верхнюю палубу.
– Хелло! – приветствовал его стоявший у поручней судовой артиллерист, младший лейтенант Кларк. – Взгляните, какая красота. – И зажатой в кулаке трубкой обвел горизонт.
Огромное солнце низко висело над зубчатой полосой леса, багровые, фиолетовые, огненные отблески плыли по стеклянной реке, и резкими черными силуэтами стояли боевые корабли флотилии.
– Очень красиво, – любезно согласился Штейнгель, хотя ему самому никогда не пришло бы в голову любоваться закатом. – Очень красиво, только, пожалуй, слишком много красного цвета.
– Это неопасно, – Кларк наклонился к Штейнгелю и кулаком толкнул его в плечо. – Слушайте, я в бинокль рассматривал деревню и обнаружил несколько весьма привлекательных молодых леди.
– Это уже опасно. – И Штейнгель в свою очередь подтолкнул Кларка.
– Моряки не боятся, – торжественно изрек Кларк. – Вот только не знаю, когда наш шкипер соблаговолит уволить нас на берег. Кстати, что он сейчас поделывает?
– Воюет с попугаем. Глушит его граммофоном, когда тот кричит «Боже, храни короля».
– Естественно. – И Кларк кивнул головой. – Наш Майкл – отъявленный ирландец. Совсем зеленый, а это вроде ваших красных. И вдобавок редкостный чудак: собирает жуков, в свободное время изучает медицину и имеет семь зубных щеток – по одной на каждый день недели. Но, кроме щеток, у него еще есть крест Виктории. Он одним из первых ворвался в Зеебрюгге.
Кларк о стойку поручня выколотил свою трубку, спрятал ее в карман и, подумав, добавил:
– А вообще он самый чудесный человек на свете.
Штейнгель вежливо кашлянул. Он просто не мог придумать никакого другого ответа. Офицер британского флота считал своего командира революционером и вместе с тем лучшим человеком на свете. Это было совершенно невероятно.
Разрезая огненную воду, по самой середине реки прошел большой моторный катер. Какая-то птица, посвистывая, пролетела над головами, и звонко пробили склянки на соседнем мониторе М-23.
– Хорошо бы сейчас оказаться дома, – неожиданно сказал Кларк. – Я четыре года болтаюсь по всяким морям и, верьте мне, больше не жажду славы.
Штейнгель невольно съежился. Ему почему-то стало холодно.
– Завтра опять будет дождь, – сказал он, чтобы скрыть охватившее его чувство.
Из машинного люка вылезли два человека в промасленных коричневых комбинезонах. Оба на мгновение остановились, равнодушно взглянули на закат и, точно по команде повернувшись, прошли в нос. Наверное, им тоже хотелось вернуться домой.
Но, поймав себя на такой мысли, Штейнгель усмехнулся. Машинисты М-25 могли хотеть чего угодно, – дело от этого не менялось. К счастью, хозяином положения было британское правительство, а оно никогда не стало бы мириться с большевиками.
– И всё-таки мы будем воевать, – сказал Штейнгель. – Другого выхода нет. А домой вернемся своевременно. Когда кончим наше дело.
– Возможно, – с новой неприязнью в голосе ответил Кларк и ушел вниз в кают-компанию.
Идти за ним не стоило, а наверху делать было решительно нечего. Попросить катер и, якобы по делам службы, пройти на флагманский корабль «Бородино»? Нет, в штабе тоже не с кем было поговорить.
Хотелось ли ему, мичману барону Штейнгелю, так же как всем этим англичанам, вот сейчас оказаться у себя дома?
Не слишком. Правда, красных в Эстляндии благополучно ликвидировали, но вопрос об имении под Дерптом всё еще оставался открытым. И, кроме того, он вовсе не желал становиться гражданином какой-то картофельной республики. Он мог вернуться только в столицу России – Петроград.
А потому ему приходилось пока что разгуливать по верхней палубе и, чтобы не было слишком скучно, воображать, что он стоит на вахте.
4
Вместо сходни с берега на борт канонерской лодки «Командарм» были положены две длинные доски. Они прогибались под ногами, и с них запросто можно было свалиться в воду!
Вахтенный пропал неизвестно куда, а шлюпку, привязанную к колесному кожуху, било о борт и уже наполовину залило водой.
Всё это безобразие становилось нестерпимым, и его следовало немедленно прекратить.
– Вахтенный! – крикнул Бахметьев, с трудом взобравшись на борт своего корабля, но никто ему не ответил.
– Вахтенный! – крикнул он еще громче, и из внезапно раскрывшейся двери камбуза выскочил рулевой Слепень.
– Кто на вахте? – спросил Бахметьев, потому что Слепень в дополнение к своим прямым обязанностям был строевым старшиной и вел наряды.
– На вахте, товарищ командир? – переспросил он, чтобы дать себе время вспомнить.
– Где же еще, черт! – Бахметьев был до крайности раздражен всем, что случилось с ним в штабе флотилии, и, кроме того, был определенно голоден, а хлеба у него в каюте не оставалось.
– На вахте… – еще раз повторил Слепень и неожиданно сознался: – Ей-ей не помню. Такой молодой, из водников. Белобрысый.
– Превосходно, – ответил Бахметьев. – Вашему белобрысому за то, что его не оказалось на месте, – десять суток без берега. А вам пять, чтобы в другой раз лучше помнили.
– Есть пять! – Слепень никак не ожидал подобных строгостей, а потому даже растерялся. – Есть десять!
– А пока что позаботьтесь, чтобы у вас не утонула шлюпка, и сейчас же сделайте из этих досок приличную сходню. Исполнение я проверю. – И, не дожидаясь ответа, Бахметьев быстрыми шагами пошел к двери, помещавшейся в надстройке командирской каюты.
– Сплошная пакость, – пробормотал он, но, обогнув высокую поленницу дров, чуть не наткнулся на комиссара Ярошенку и резко остановился.
– Замечательный вечер, – негромко сказал Ярошенко. – Тишина и такое небо. Взгляните вон на ту тучу. Она будто рыба с красными плавниками.
И голос, и слова Ярошенки были настолько неожиданными, что Бахметьев раскрыл рот, но выговорить ничего не смог.
Медное солнце садилось за лесом противоположного берега, и закат огромным пожаром стоял над рекой. Одна из туч действительно была похожей на чудовищную рыбу, но неужели комиссар Ярошенко мог любоваться красотами природы?
– Завтра будет ветер, – сказал наконец Бахметьев, потому что что-нибудь сказать нужно было. – Это гораздо лучше, чем дождь.
Ярошенко улыбнулся:
– Ну, конечно, лучше. Значит, нам с вами унывать ни к чему? Верно?
На стоявшем за кормой «Робеспьере» пробили склянки, и резко просвистела дудка вахтенного. Кем мог быть раньше этот комиссар Ярошенко? Всё равно, кем бы он ни был, разговаривать с ним следовало осторожно. Но внезапно Бахметьев почувствовал, что соблюдать осторожность в разговорах и заниматься всяческой дипломатией он больше не может. Никак не может.
– Чепуха всё это, – решительно сказал он. – Собачья чепуха. Смотреть противно.
Ярошенко промолчал. Казалось, что он даже не слышал, но останавливаться уже было поздно:
– Вы поймите: так воевать нельзя. Нет никакой физической возможности. Все равно ничего не выйдет. Это же не флотилия, а плавучая богадельня. Колесные калоши с расстрелянными пушками, совершенно необученные команды и какое-то фантастическое командование. Один комфлот Шадринский чего стоит! Боится всего на свете, вплоть до своих писарей. А наш начальник дивизиона Малиничев? Дурак и уши холодные! Только что в штабе врал, будто поднял совершенно правильный сигнал «Отходить к базе», и возмущался нашим поведением.
– Малиничев, говорят, обладает немалым опытом, – с еле заметной усмешкой возразил Ярошенко. – Кажется, он – бывший лейтенант.
– Бывший лейтенант! Разве можно теперь судить о командире по его прежнему чину? – И вдруг Бахметьев сообразил, что говорит что-то неладное. Что-то идущее вразрез со всеми его представлениями о службе. Какую-то неожиданную ересь. Как это вышло?
– Если не ошибаюсь, он был старшим офицером на одном из новых миноносцев, – продолжал Ярошенко. – Вряд ли ему дали бы такое назначение, если бы он никуда не годился.
Верно. Лейтенант Малиничев был старшим офицером на «Капитане Кроуне» и пользовался хорошей репутацией. Почему же он здесь не мог справиться с тремя несчастными вооруженными буксирами и только путал? И внезапно Бахметьеву пришла в голову совершенно новая мысль:
– Знаете что, все эти бывшие раньше могли неплохо командовать, а теперь никак не могут. И вот почему: они боятся отдавать приказания. Им все кажется, что их сейчас за борт бросать начнут. Их ушибло еще в семнадцатом году, и они до сих пор не могут прийти в себя.
Ярошенко молча кивнул головой. Его юный командир сейчас был бесспорно искренним, только многого еще не понимал и в отношении Малиничева, к сожалению, ошибался. Малиничев был тонкой бестией.
– Отчасти вы правы, – наконец сказал он. – Однако расстраиваться по этому поводу не стоит. Кое-кто привыкнет, а кое-кого снимут. – Подумал и снова улыбнулся. – Хорошо, что вы стараетесь навести порядок, только не нужно нервничать.
Бахметьев пожал плечами:
– Стараюсь по привычке, но из этого всё равно ничего не получится. Слушайте. Сегодня там было два монитора, а завтра будет хоть двадцать. У них в тылу весь английский флот со всей его чудовищной силой, а что у нас?
Ярошенко отвернулся. Солнце уже село за лесом, и река постепенно начинала тускнеть. Положение, конечно, было тяжелым. Может быть, еще более тяжелым, чем оно казалось юному товарищу Бахметьеву. Но всё-таки в конечном итоге революция должна была победить, как она побеждала везде.
– Я знаю, что воюют не пушки, а люди, – медленно заговорил он. – И наши люди ничем не хуже их. Пожалуй, даже лучше. Они дерутся за свое дело, за свою власть. – Всем телом наклонился вперед и взглянул на горящее небо, точно в нем искал ответа. – И еще я знаю, что у них в тылу, кроме английского флота, есть английский пролетариат. Мы победим, товарищ командир. Можете не сомневаться.
– А! – И Бахметьев махнул рукой. – Политика. Я лучше пойду спать.
Рассуждения о международной солидарности трудящихся казались ему просто ребячеством, Рассчитывать на то, что английские комендоры из классовых соображений начнут стрелять мимо дели, никак не приходилось. Военная мысль могла считаться только с фактами, а фактами были мониторы.
– Спокойной ночи, – не оборачиваясь, сказал Ярошенко.
5
Борис Лобачевский прибыл на флотилию на должность флагманского минера и своим назначением был очень доволен, потому что ни мин, ни торпед на флотилии не имелось.
В большом брезентовом чемодане, вместе с тремя парами белья, двумя белыми кителями, некоторым количеством муки, сахару и табаку и прочим совершенно необходимым имуществом, он привез занимательную игру по названию «скачки».
– Особо большого умственного напряжения не требует, и в этом ее несомненное достоинство, – заявил он, раскладывая на столе зеленый картон с желтым овалом скаковой дорожки. – Как вы, вероятно, догадываетесь, свинцовые лошадки передвигаются не самостоятельно, а при помощи играющих.
В кают-компании канонерской лодки «Уборевич» было полутемно. Фитиль керосиновой лампы, чтобы она не коптила, пришлось изрядно прикрутить.
– Интересно, налетят они завтра или нет, – нечаянно сказал начальник дивизиона Олег Михайлович Малиничев и, чтобы показать, что он не боится, слегка прищурил свои светлые глаза.
Он был изрядно потрясен тем, что случилось за ужином. Неприятельские самолеты налетели раньше, чем он успел добежать до мостика. Одна из бомб разорвалась у самого борта, а другая вдребезги разнесла стоявшую на берегу баню. Он приказал вытопить ее для команды и как раз собирался первым идти париться. И пошел бы, если бы не запоздал на ужин.
Он улыбнулся и покачал головой. Ему определенно повезло.
– Бесспорно, – согласился Лобачевский, – чрезвычайно интересно, но всё же несущественно. Давайте займемся более важным делом, – и обстоятельно стал разъяснять значение барьеров, применение хлыстов и прочие нехитрые правила игры.
– Жрать охота, – ни с того ни с сего вспомнил начальник распорядительной части штаба тучный и полусонный Бабушкин.
– Это тоже правильно, – подтвердил Лобачевский. – Поэтому за отсутствием хлеба я рекомендую заняться увлекательным зрелищем в подлинно древнеримском вкусе. А чтобы еще добавить вкуса этому зрелищу, предлагаю каждому из играющих внести в кассу по десятке. Первый окончивший получает три четверти, второй – четверть. Возражений нет? Принято единогласно. Джентльмены, выбирайте лошадок.
– Ладно, – сказал Бахметьев. – Давай мне ту, серую в яблоках. – Он был очень утомлен, и ему хотелось хоть как-нибудь отвлечься от надоевших мыслей.
– Деньги в кассу! – провозгласил Лобачевский.
– Это как раз цена фунта картошки, – вздохнул Бабушкин. – Только ее все равно не достать. Я согласен.
– Рискнем, – согласился Олег Михайлович Малиничев. Достал из внутреннего кармана тужурки стянутый резинкой бумажник и на середину стола выложил две новеньких советских пятирублевки, а рядом с собой – измятый царский рубль.
– Неужели брутовский? – спросил Лобачевский.
– Самый настоящий, – любовно разглаживая грязно-желтую бумажку, ответил Малиничев. – Подписи обоих жуликов: Брут и Плеске; и заметьте: номер как на тройном одеколоне – два нуля четыре тысячи семьсот одиннадцать. Я за него перед войной двадцать пять целковых дал.
Кассир государственного банка Брут, попавшись на каком-то мошенничестве, повесился, и судьба управляющего Плеске тоже была печальной. Естественно, что подписанные ими рубли пользовались репутацией талисманов и высоко ценились среди карточных игроков.
– Дороговато, – сказал Бабушкин. – В те времена за четвертную можно было лихо пообедать в каком-нибудь хорошем ресторане. Двоим с вином и до отвала.
Малиничев рассмеялся:
– Вы неисправимый материалист. – Схватил кости и встряхнул их в кулаке. – Смотрите! – и, бросив, выкинул две шестерки.
Теперь он был окончательно уверен в своем счастье, и в глазах его светилось торжество. Конечно, только этот самый рубль сегодня спас его от гибели в бане и, конечно, он вывезет его и в дальнейшем.
– Видали? – Но, внезапно насторожившись, быстрым движением спрятал деньги под газеты с объедками воблы. Он услышал шаги на трапе.
Дверь раскрылась, и в кают-компанию вошел комиссар Ярошенко. Его правая рука была забинтована и висела на перевязи. Осколком бомбы ему раздробило два пальца. Он подошел к столу и остановился вплотную перед Бахметьевым.
– Товарищ командир, – сказал он, – сейчас пришло распоряжение начальника дивизиона списать обоих наших рулевых – Слепня и Шитикова. – Голос его звучал тускло и без всякого выражения. Казалось, что он сам не слышал своих слов.
– Как так? – удивился Бахметьев и повернулся к Малиничеву: – Верно?
– По приказанию командующего, – равнодушно ответил Малиничев, но не добавил, что приказание это в значительной степени было подсказано им самим.
– Обоих рулевых? – всё еще не верил Бахметьев. – Что же я без них делать буду?
Малиничев развел руками:
– Разве командующего переспоришь?
Он предпочел не рассказывать о том, как дело обстояло в действительности. Штабу для назначения на катера нужны были два любых рулевых, но он обоих взял с «Командарма» просто потому, что «Робеспьер» ушел вверх по реке для ремонта, а со своего «Уборевича» он людей отдавать не хотел. Кроме того, тут имелась возможность поддеть нахального мальчишку Бахметьева.
– Впрочем, всё это пустяки, – сказал он и зевнул, осторожно прикрыв рот рукой. – Найдете у себя каких-нибудь водников, которые умеют стоять на руле, и как-нибудь там управитесь.
Бахметьев потемнел, но, сделав над собой усилие, сдержался:
– Разрешите завтра лично договориться в штабе?
– Как вам будет угодно, – холодно ответил Малиничев. – Я доложу, что вы отказались выполнить мое приказание.
– Есть! – И Бахметьев откинулся на спинку дивана. Получалось черт знает что. Свое начальство было хуже неприятеля, и в конце концов не хватало силы бороться.
– Я тоже доложу, – тем же бесцветным голосом сказал Ярошенко. Опустив глаза, впервые увидел разложенную на столе игру и не понял – Это зачем?
– Для того, чтобы приятно провести вечер, – серьезно ответил Лобачевский. – Это увлекательная детская игра. Может, хотите присоединиться?
– Нет, благодарю. – Ярошенко повернулся и, не прощаясь, вышел из кают-компании.
Больше всего на свете Бахметьеву хотелось встать и пойти за ним, но он заставил себя остаться. Взял кости и, бросив их, выкинул три очка. Меньше трудно было, однако все равно нужно было играть.
6
Командующий флотилией, бывший капитан второго ранга Шадринский был рассеян и молчалив. Глядел на волновавшегося Бахметьева и не мог понять, почему тот волнуется. Лично ему всё на свете было безразлично, особенно после письма из Штаба морских сил республики.
Он налил стакан воды и молча пододвинул его Бахметьеву. Это был намек, которого тот не понял. Пришлось говорить прямо:
– Потрудитесь успокоиться. Вся эта история выеденного яйца не стоит. – Пожевал губами, побарабанил пальцами по столу и добавил. – Ну спишите одного рулевого хотя бы.
– Есть, – обрадовался Бахметьев, но не встал. Почему не встал? Что ему еще нужно было?
– Разрешите, Иван Николаевич, с вами откровенно поговорить.
Шадринский промолчал. Он не хотел ни откровенно разговаривать, ни как-либо иначе. Всякие разговоры ему смертельно надоели.
Бахметьев наклонился вперед:
– Получается прямо-таки опасное положение. Команда и комиссар… – Но командующий неподвижным взглядом смотрел куда-то в сторону, и это мешало думать. – Вы меня простите, Иван Николаевич, но начальник дивизиона Малиничев…
– Довольно. – И Шадринский ладонью шлепнул по столу. Только что приходил Малиничев жаловаться на Бахметьева, а теперь Бахметьев – жаловаться на Малиничева. Всякая бестолочь и дрязги! Как будто у него не хватает своих забот! – Я не желаю слушать ваших рассуждений о начальстве. Будьте любезны оставить меня в покое. Сейчас я очень занят. До свидания!
Бахметьев встал. Больше ему здесь делать было нечего.
– До свидания, товарищ командующий, – сказал он. У двери, не удержавшись, обернулся и увидел, что Шадринский уже вытащил из ящика письменного стола французский роман в ярко-желтой обложке. Бахметьев вышел в коридор, бесшумно закрыл за собой дверь и остановился, чтобы подумать.
Коридор был необычайно грязным. Убирать его, очевидно, считалось излишним. В одной из ближних кают медленно постукивала пишущая машинка, на которой какой-то писарь печатал одним пальцем, а чуть подальше кто-то так же лениво играл на балалайке.
Штаб был под стать своему командующему, а командующий Иван Шадринский просто сошел с ума. Неужели он мог не понимать, чем всё это должно кончиться?
– Здорово, капитан! – Рядом с ним, засунув руки в карманы, стоял улыбающийся Борис Лобачевский. – О чем мечтаешь?
– Здравствуй, – неохотно ответил Бахметьев, но Лобачевский сразу подхватил его под руку.
– Идем. Я провернул совершенно гениальную комбинацию. Множество удовольствия и немало пользы. Тебе выдадут по меньшей мере полкрынки молока. Подожди, я вызову верховного жреца Бабушкина. – Распахнул одну из дверей и крикнул – Товарищ начальник распорядительной части!
– А? – отозвался сонный голос.
– Распоряжаться вам сейчас не нужно, потому что трудовой день кончился. Идем пить молоко. Дают просто так. Даром.
– Где? – И с резвостью, которой от него никак нельзя было ожидать, Бабушкин выскочил в коридор.
– У одной моей знакомой коровы. Следуйте за мной и узнаете. Джентльмены, идем!
Бахметьев пошел. На корабле он свои дела уже сделал, и в штабе тоже. И вообще, после всего, что случилось, хорошо было послушать Бориса Лобачевского. Борис оставался таким же, каким он был в корпусе, – неисправимым и изобретательным шалопаем. Это было очень приятно. Это успокаивало.
– Как дают молоко? – спросил Бабушкин.
– В крынках, – ответил Лобачевский. – Осторожнее, тут где-то нагадила наша судовая собачка Попик. Представьте себе, уже убрали. Вот налаженность!
– Нет, почему дают? – продолжал допытываться Бабушкин.
– Сейчас всё объясню.
Они вышли на верхнюю палубу, а с палубы по сходне перебрались на пристань.
Ярко светило солнце, и в его лучах штабной пароход «Ильич» выглядел почти нарядно. Команда кучками стояла у поручней и внимательно следила за судовой собачкой Попиком, с диким лаем гонявшей воробьев на берегу. Это было хорошее, вполне мирное зрелище, и Бахметьев с облегчением вздохнул.
– Прежде всего прошу не удивляться, – начал Лобачевский. – Я больше не минер, а врач. Флагманский врач флотилии. Понятно?
– Нет, – признался Бабушкин. От быстрой ходьбы он уже запыхался, и лицо его стало темно-красным. – Непонятно. Молоко. Как вы могли его достать? Здесь его даже не меняют.
– Не перебивайте, – и Лобачевский поднял палец. – Итак, я не кто иной, как прибывший с флотилией знаменитый столичный специалист по таинственным болезням, а здесь есть одна девица, по имени Нюра, которая нуждается в моей медицинской помощи.
– Чепуха, – пробормотал Бабушкин, спотыкаясь о кочку.
– Совсем не чепуха, – возразил Лобачевский, – а даже наоборот. У вышеупомянутой Нюры есть мама, а у мамы есть корова. Теперь, надеюсь, понятно?
Бабушкин, задыхаясь, расхохотался:
– Здорово! Вот здорово!
Бахметьев тоже не смог удержать улыбки. Борис был верен себе. Выкинул очередную штуку и радовался. А его и Бабушкина потащил с собой, потому что ему нужны были зрители.
– Прошу прекратить легкомысленный смех, – строго сказал Лобачевский. – Медицина требует к себе самого серьезного отношения. Пациентке уже двадцать два года, она всё еще девица, и телосложение у нее самое округлое. Симптомы болезни: плохой сон, беспричинные головные боли, а иногда стесненное дыхание. Мой диагноз: фебрис женилис.
– Ой, уморил! – захлебывался Бабушкин, стараясь не отставать. – Совсем уморил!
– Я пропишу ей салол и валериановые капли, потому что больше ничего я у нашего лекарского помощника достать не мог, а это вполне безвредно. Лекарство, конечно, занесу в другой раз. Надо коровке дать время еще раз подоиться.
Лобачевский горестно покачал головой:
– Вы будете лакать молоко, а мне-то каково? Мне придется пройти за занавеску, велеть ей раздеться до пояса и со всех сторон ее выслушать. Фу, страшно подумать! Она такая мяконькая.
Бахметьев, вдруг остановился. Дальше идти он просто не мог. Это была та самая проклятая гардемаринская лихость. Женщина – предмет любовных развлечений и хвастливых разговоров. Сплошная, непроходимая гнусность. Но хуже всего было то, что прямо высказать свои мысли он не смел. Ему мешало его собственное гардемаринское воспитание.
– Я совсем забыл, – пробормотал он, не глядя Лобачевскому в глаза. – Мне нужно на корабль. Дела всяческие. Служба.
– Служба? – И Лобачевский поднял брови. Он, конечно, понял, что служба была ни при чем, и неожиданно смутился: – Ну, ничего не попишешь. – Но сразу же вскинул голову и с недоброй усмешкой добавил: – Смотри только не переслужи!
Бахметьев стоял неподвижно. На всей флотилии был один близкий ему человек – Борис Лобачевский, – и тот теперь становился чужим. Это было очень печально.
– Плохие дела, – сказал он. Нужно было хоть как-нибудь повернуть разговор в другую сторону, и он вспомнил: – Всё из-за мокрой курицы, Ивана Шадринского.
Лобачевский продолжал смотреть на него все с той же усмешкой:
– Говоришь, из-за Ивана? Могу тебя порадовать. Его снимают, а завтра на его место приезжает новый товарищ командующий. Какой-то коммунист из матросов. Будет замечательно хорошо, не правда ли?
Иван Шадринский был несомненной шляпой и за последнее время окончательно опустился. Но, во-первых, он всё-таки был своим, а во-вторых, немало прослужил и дело знал. А что может знать простой матрос, и как выслушивать от него приказания?
Все служебные убеждения Бахметьева восставали против такой смены командования. Он не так был воспитан, чтобы служить под началом у всевозможных матросов.
Но внезапно он понял, что это снова было гардемаринское воспитание, и, подняв глаза, к собственному своему удивлению, твердо сказал:
– Будет действительно хорошо.
7
Утром, как раз с побудкой, снова налетела неприятельская авиация. Это был уже четвертый налет, пожалуй самый утомительный из всех. Противоаэропланный сорокамиллиметровый бомбомет Виккерса несколько раз заедал, и артиллерист Шишкин не знал, что с ним делать, а стрелковый взвод с винтовками нервничал, открывал огонь без приказания и бессмысленно расстреливал небо. Но особенно неприятно было то, что одной из бомб зажгло баржу с дровами и потому чуть ли не два часа пришлось возиться с тушением пожара.
Когда наконец дали чай, комиссар Ярошенко со своим хлебом и сахаром пришел в каюту Бахметьева, сел, поправил повязку на раненой правой руке и сказал:
– Прибыл новый командующий флотилией.
Бахметьев кивнул головой:
– Слыхал. – И налил Ярошенко кружку чаю.
– Спасибо! – Ярошенко осторожно взял жестяную кружку левой здоровой рукой и положил в нее два куска сахару. Он только что получил паек, а потому решил выпить чаю внакладку.
– Ночью пришел на «Робеспьере», – сказал он. – Я с ним уже виделся.
Бахметьев подул на свой чай и промолчал. Вчера он из чувства протеста заявил, что это будет к лучшему, а теперь сразу пришла проверка. Не дальше как сегодня предстояло убедиться в том, что из этого получилось в действительности.
– Он вас знает, и, кажется, вы его тоже, – продолжал Ярошенко. – Его фамилия Плетнев.
– Семен Плетнев?
– Он самый.
Первым чувством было удивление. Куда бы он ни попадал, Плетнев непременно оказывался там же. В Морском корпусе он был его инструктором, а на «Джигите» его подчиненным – старшиной-минером. Теперь он стал его командующим. Как они встретятся?
И тут Бахметьев похолодел. Он вспомнил, как они расстались. Это было в Гельсингфорсе, сразу после июльских дней семнадцатого года. Конечно, страшно давно – почти два года тому назад. Но, к сожалению, недостаточно давно, чтобы об этом забыть. Он арестовал большевика-агитатора Семена Плетнева и арестованного под конвоем отвел в штаб минной дивизии.
