Текст книги "Полное собрание стихотворений"

Автор книги: Константин Бальмонт

 
Довременно Доброе Начало,
Довременно и Начало Злое.
Что сильнее, – Мысль мне не сказала,
Лишь одно известно мне: – Их двое.
 
 
Гений неразлучен с темным Зверем,
Лик Огня – в эбеновой оправе,
Веря в Бога – в Дьявола мы верим,
Строим Замок – быть при нем канаве.
 
 
Ты дрожишь, облыжное Мечтанье,
Как собака под хлыстом владыки?
Маятника лживое болтанье,
В Замке – песни, в подземельи – крики.
 
 
Маятник – прикованный и медный,
Мечется и вправо он и влево,
Эта сказка – кажется мне бледной,
Я дрожу от бешеного гнева.
 
 
Я дрожу – и Мысли нет исхода,
Раз я светлый – весь мой мрак откуда?
Красота – в объятиях урода,
Бог Христос – и рядом с ним Иуда.
 
 
Тут и Чудо – Мысли не поможет,
Потому что разум мой – не чувство,
Потому что Мысль играть не сможет,
И не прячет доводов в Искусство.
 
 
Если Мир – как Мир – противоречье,
Я не знаю, чем он разрешится.
В Вавилоне – разные наречья,
И всезрящей башне – ввысь не взвиться.
 
 
Умствователь нищий, я слабею,
Предаюсь безумному Поэту,
Боль зову я правдою своею,
В темной Ночи песнь слагаю Свету.
 

 
Снова Тень, и снова Дьявол, снова Тень, и снова
боги,
Снова тягость перекрестков, и несчетные дороги.
Будет, будет. Надоело. Есть же мера наконец.
Если жалкую повторность ты не видишь, ты – глупец.
 
 
Или нужно в самом деле нам вздыхать, бледнеть
всечасно?
Даже глупая ищейка устает искать напрасно.
И тогда ее хозяин прочь с собой ведет домой:
И не скажет: «Псу – усталость!» И не скажет:
«Отдых – мой!»
 
 
Нет, собаку холит, кормит – кто идет за красной
дичью.
Это только справедливость, тут и места нет
величью.
Мы же, люди, кто мы? Что мы? – Кто не слеп,
тот сам суди: —
Мы – охотник, мы – собака, или – зверь с копьем
в груди?
 
 
Выбирайте. Только, братья, раз хотите вы лохмотий,
Я вам больше не товарищ, здесь, на этом повороте.
Брама, Вишну, Сива, Эа, Мирри-Дугга, Один, Тор,
Витцлипохтли, маски, маски, это все сплошной позор.
 
 
В лабиринтах ли Индийских, или в бешеной
Валгалле,
На уступах пирамидных Мексиканских теокалли,
Всюду – Демону в угоду – истязание умов,
Трепет вырванного сердца, темный праздник, темный
ров.
Жертва, жертва, нож вонзенный, ужас взора, кровь
из груди,
Растоптанье, оскверненье, одураченные люди.
Прочь, кошмары, Ночь провальна, прочь, Дракон,
и прочь, Змея,
Я люблю одну бездонность, это – Воля, это – Я.
 
 
Вера в Тени это только – мозговая паутина,
Призрак Дьявола – попутчик Привиденья-Исполина.
Против этих двух Бактерий прибегаю я к Лучу: —
Нет их больше! Нет их больше! Больше Чудищ
не хочу!
 

 
Когда я думаю, как много есть Вселенных,
Как много было их, и будет вновь и вновь, —
Мне Небо кажется тюрьмой несчетных пленных,
Где свет закатности есть жертвенная кровь.
 
 
Опять разрушатся все спайки, склейки, скрепы,
Все связи рушатся, – и снова будет Тьма,
Пляс жадных атомов, чудовищно-свирепый,
Циклон незримостей, стихийная Чума.
 
 
И вновь сомкнет, скует водоворот спиральный,
Звено упорное сложившихся планет,
И странной музыкой, безгласной и печальной,
В эфирных пропастях польется звездный свет.
 
 
И как в былые дни, чтоб прочным было зданье,
Под основание бывал живой зарыт,
В блестящих звездностях есть бешенство
страданья,
Лучист Дворец Небес, но он из тяжких плит.
 

 
Мучительная слитность
Волны с волной, волны с волной, в туманной
неразрывности.
Томленье, беззащитность
Всех наших дум, всем наших снов, во всей
их страшной дивности.
 
 
Волна волной быть хочет,
Но прочь уйти от прочих волн никак нельзя
в Безбрежности.
И сердцу ум пророчит,
Что каждый миг, что каждый луч есть отблеск
Безнадежности.
 

 
Волны морей, безпредельно – пустынно – шумящие,
Бог Океан, многогласно – печально – взывающий,
Пенные ткани, бесцельно – воздушно – летящие,
Брызги с воздушностью, призрачно – сказочно – тающей.
 
 
Горькие воды, туманно – холодно – безбрежные,
Долгий напев, бесконечно – томительно – длительный.
Волны морей, бесконца – бесконца – безнадежные,
Бог Океан, неоглядно – темно – утомительный.
 

 
Изначально горенье Желанья,
А из пламени – волны повторные,
И рождаются в Небе сиянья,
И горят их сплетенья узорные.
 
 
Неоглядны просторы морские,
Незнакомы с уютом и с жалостью,
Каждый миг эти воды – другие,
Полны тьмою, лазурностью, алостью.
 
 
Им лишь этим и можно упиться,
Красотою оттенков различия,
Загораться, носиться, кружиться,
И взметаться, и жаждать величия.
 
 
Если ж волны предельны, усталы,
В безднах Мира, стеной онемелою,
Возникают высокие скалы,
Чтоб разбиться им пеною белою.
 

 
Мудрецы говорят: описать нам Его невозможно,
Трижды темная Тайна, хоть Он – ослепительный
Свет.
Лишь скажи утвержденье, – оно уж наверное ложно,
Все реченья о Нем начинаются с возгласа: «Нет».
 
 
Нет в Нем скорби, ни жизни, ни смерти,
ни снов, ни движенья,
Но, скорбя со скорбящим, с живущим живет Он
как брат.
И повсюду, во всем, ты увидишь Его отраженья,
Он в зрачках у тебя, Он твой первый, последний
твой взгляд.
 
 
Не терзайся, душа, если речь рассказать неспособна
То, что, будучи Словом, бежит от несчетности слов.
 
 
Капля каждая – видишь – играет и искрится дробно,
И не капле явить Океан, без теснин берегов.
 
 
Мудрецы – говорят. Но не медли, душа, с мудрецами,
Если хочешь побыть с тем, Кто в каждой
песчинке пустынь.
 
 
Видишь – горы горят снеговыми своими венцами?
Их молчанье – с душой, их молчанье есть
область святынь.
 
 
Лишь вступи в этот мир, или пенью внимай
Океана, —
Ты вздохнешь и поймешь, что беседует Кто-то
с тобой,
 
 
И закроется в сердце глубокая алая рана,
И утонет душа в Белизне, в глубине голубой.
 

 
Далеко идут – идут пути.
Ждут ли нас, в конце их, за горами?
Есть ли Бог? Он сжалится ль над нами?
Есть ли Бог, и как Его найти?
 
 
Затаив невыраженный вздох,
Я прошел несчетные дороги.
Мозг болит, болят глаза и ноги.
Я не знаю, братья, есть ли Бог.
 
 
Все устали в тягостном пути.
Вот, теперь последняя дорога.
Если даже здесь не встретим Бога,
Больше негде Бога нам найти.
 
 
Страшный путь. Уступы. Скудный мох.
Западнями – всюду щели, срывы.
Будем ли в конце концов счастливы?
Как узнать! Как знать, какой Он, – Бог!
 

 
Не обвиняй, не обвиняй. Быть может он неправ.
Но он в тюрьме твоей забыл пучок душистых
трав.
И он в тюрьме твоей забыл замуровать окно.
И Мир Ночной, и Мир Дневной идут к тебе на дно.
Ты потонул. Ты здесь уснул. И встать не можешь
ты.
Но вот в тюрьме глядят, растут, и царствуют
цветы.
На месте том, где ты лежишь, как труп ты
должен быть.
Но сердце знает, что нельзя созвездья не любить.
 
 
Не обвиняй, не обвиняй – хотя бы потому,
Что обвиненьем все равно не повредишь ему,
А только сделаешь свой взор тяжелым и больным.
И, если вправду он неправ, сравняешься ты с ним.
 
 
А если то не случай был, что он забыл цветы?
А если то не случай был, что Небо видишь ты?
Как взглянешь ты, когда он вдруг в тюрьме
откроет дверь,
Отворит дверь, что заперта, закована теперь?
 
 
Я знаю, больно ждать того, что только может быть.
Но счастлив тот, кто даже боль сумеет полюбить.
Я знаю все. Мне жаль тебя. Но чу! Цветы цветут.
Мой брат, я – дух того, кто был – в твоей
тюрьме – вот тут.
 

 
В недвижности, в безгласной летаргии
Прибрежных скал, молчащих над водой, —
Молчащих век, века, еще, другие,
Молчащих в безглагольной летаргии, —
Есть смысл – какой? – не уловить мечтой,
Но только вечный, благостный, святой,
Сильней, чем все напевности морские.
 

 
Запад и Север объяты
Пламенем вечера сонного.
Краски печально – богаты
Дня безвозвратно – сожженного.
 
 
Ветер шумит, не смолкая,
Между листов опадающих.
С криком проносится стая
Птиц, далеко улетающих.
 
 
Счастлив, кто мудро наполнил
Хлебом амбары укромные.
Горе, кто труд не исполнил,
Горе вам, мыслями темные!
 

 
Мое несчастье несравнимо
Ни с чьим. О, подлинно! Ни с чьим.
Другие – дым, я – тень от дыма,
Я всем завидую, кто – дым.
 
 
Они горели, догорели,
И, все отдавши ярким снам,
Спешат к назначенной им цели,
Стремятся к синим небесам.
 
 
Великим схвачены законом,
Покорно тают в светлой мгле.
А я, как змей, ползу по склонам,
Я опрокинут на земле.
 
 
И я хотел бы; на вершины
Хоть бледным призраком дойти,
Они – для всех, они едины,
Но я цепляюсь по пути.
 
 
Увы, я сам себя не знаю,
И от себя того я жду,
Что преградить дорогу к Раю,
Куда так зыбко я иду.
 

 
Снежные храмы в душе возвышаются,
Горные замки из чистого льда,
Воспоминаньем они называются, —
Но не тревожь их мечтой никогда.
 
 
Некогда жившие, страстно любившие,
Вставшие светлой немой чередой,
Воспоминанья кристаллы застывшие, —
Но не буди их тревожной мечтой.
 
 
Воспоминанья граничат с раскаяньем,
Только их тронет горячим лучом,
Льды разомкнутся, смягченные таяньем, —
Снежные глыбы польются ручьем.
 
 
Белые хлопья, потоками мутными,
Жадные, падают вниз с высоты,
С комьями грязи несутся попутными, —
Воспоминание, это ли ты?
 
 
Где же все чистое? Где все невинное?
Храмы и замки из снега и льда?
Воспоминания – тяжесть лавинная, —
О, не тревожь их мечтой никогда!
 

 
Ко мне приходят юноши порой.
Я их пленяю ласковой игрой
Моих стихов, как флейта, лунно-нежных,
Загадкой глаз, из мира снов безбрежных.
Душа к душе, мы грезим, мы поем.
О, юноши, еще вы чужды грязи,
Которую мы буднями зовем.
Ваш ум – в мечте опаловой, в алмазе,
В кораллах губ, сомкнутых сладким сном.
Но вы ко мне приходите наивно,
Моя мечта лишь призрачно-призывна.
Зову, нo сам не знаю никогда,
В чем свет, мой свет, и он влечет – куда.
Но я таков, я с миром сказок слитен,
Как снег жесток, – как иней, беззащитен.
 

 
Читатель душ людских, скажи нам, что прочел ты?
Страницы Юности? Поэмы Красоты?
– О, нет, затасканы, истерты, темны, желты
В томах людской души несчетные листы.
 
 
Я долго их читал, и в разные наречья
Упорно проникал внимательной мечтой,
Все думал в их строках нежданность подстеречь я,
Искал я тайны тайн за каждою чертой.
 
 
Я родился чтецом, и призрачные строки
Полуослепший взор волнуют, как всегда,
Я жажду островов, ищу, люблю намеки,
Их мало, и горька в морях души вода.
 
 
За днями странствия, усталый, истомленный,
В книгохранилище случайное зайду,
Перед чужой душой встаю, как дух бессонный,
И укоризненно беседы с ней веду.
 
 
Зачем так бледны вы, несмелые стремленья?
Зачем так гордости в вас мало, сны людей?
Я иногда хочу, вам всем, уничтоженья,
Во имя свежести нетронутых полей.
 
 
Не потому ль, храня незримую обиду,
Природа вольная замыслила потоп,
Прияла гневный лик, и стерла Атлантиду,
Чтоб все повторности нашли свой верный гроб?
 
 
Нам быстрый час грозит. Есть мера повторенья.
Природа стережет, и утра ждет от нас.
Сожжемте ж прошлое, сплетем в венок мгновенья,
Начнем свою Весну, скорей, теперь, сейчас!
 

 
Глубокие рвы. Подъемные мосты.
Высокие стены с тяжелыми воротами,
Мрачные покои, где сыро и темно.
Высокие залы, где гулки так шаги.
Стены с портретами предков неприветных.
Пальцы, чтоб ткань все ту же вышивать.
Узкие окна. Внизу – подземелья.
Зубчатые башни, их серый цвет.
Серый их цвет, тяжелые громады.
Что тут делать? Сегодня – как вчера.
Что тут делать? Завтра – как сегодня.
Что тут делать? Завтра – как вчера.
Только и слышишь, как воет ветер.
Только и помнишь, как ноет сердце.
Только взойдешь на вершину башни.
Смотришь на дальнюю даль горизонта.
Там, далеко, страны другие.
Здесь все те же леса и равнины.
Там, далеко, новое что-то.
Здесь все те же долины и горы.
Замок, замок, открой мне ворота —
Сердце больше не может так жить.
 

 
Не говори мне – Шар Земной, скажи точнее – Шар
Железный,
И я навеки излечусь от боли сердца бесполезной,
Да, Шар Железный, с круговым колодцем
скрытого огня,
И легким слоем верховым земли с полями ячменя.
 
 
С полями ржи, с лугами трав, с зелеными
коврами леса,
С громадой гор, где между скал недвижных туч
висит завеса,
И с этой плесенью людской, где ярче всех – кто
всех старей,
Кто мозг свой жадный расцветил насчет умов
других людей.
 
 
Я только должен твердо знать, что жесток этот
Шар Железный.
И пусть, и пусть. Зачем же грусть? Мы с ним
летим воздушной бездной.
Зачем же мягким буду я в железный, в жесткий
этот век?
Я меч беру – и я плыву – до устья
пышных – пышных рек.
 

 
Только ты в мой ум проник,
В замок, спрятанный за рвами.
Ты увидел тайный лик,
С зачарованными снами.
 
 
Что нам этот бледный мир?
Есть с тобой у нас примета:
В каждом схимнике – вампир,
В каждом дьяволе – комета.
 
 
Только ты поймешь меня.
Только ты. На что мне люди!
Мы – от Духа и Огня,
Мы с тобой – чудо в Чуде.
 

 
Постои. Мне кажется, что я о чем-то позабыл.
Чей странный вскрик: «Змея! Змея!» – чей это
возглас был?
О том я в сказке ли читал? Иль сам сказал
кому?
Или услышал от кого? Не знаю, не пойму.
 
 
Но в этот самый беглый миг я вспомнил вдруг
опять,
Как сладко телом к телу льнуть, как радостно
обнять,
И как в глаза идет огонь зеленых женских глаз,
И как возможно в Вечный Круг сковать единый
час.
 
 
О, в этот миг, когда ты мне шепнула: «Милый
мой!» —
Я вдруг почувствовал, что вновь я схвачен
властной Тьмой,
Что звезды к звездам в Небесах стремительно
текут,
Но вес созвездья сплетены в один гигантский жгут.
 
 
И в этот жгут спешат, бегут несчетности людей,
Снаружи он блестящ и тверд, но в полости своей,
Во впалой сфере жадных звезд сокрыта топь болот,
И кто войдет, о, кто войдет, – навек с ним
кончен счет.
 
 
Безумный сон. Правдив ли он иль ложен, – как
мне знать?
Но только вдруг я ощутил, что страшно мне обнять,
И я люблю – и я хочу – и я шепчу: «Моя!»
Но молча в памяти моей звенит: «Змея! Змея!»
 

 
Я задыхался много раз,
В глубокой тьме, и в поздний час,
И задыхались близ меня
Другие люди, без огня.
 
 
О, да, без лампы, без свечей,
И в доме, бывшем как ничей,
Где только стены говорят,
И даже взгляд не видит взгляд.
 
 
Но стены! Стены суть черты,
Границы смежной темноты,
Где тоже кто-то, в поздний час,
Дышал, задохся, и погас.
 
 
И два, один с другим, молчат,
И в душах сатанинский чад,
И двум их близость говорит,
Что атом с атомом не слит.
 

 
Троеглазые Лемуры,
Телом тяжки и понуры,
Между сосен вековых,
Там, где папоротник-чудо
Разрастается, как груда,
Собрались – и сколько их!
 
 
И какой их вид ужасный,
Каждый там – как сон неясный,
Как расплывчатый кошмар,
Исполинские младенцы,
Гнутся пальцы их в коленцы,
Каждый там ни юн, ни стар,
 
 
Гнутся руки, гнутся ноги,
Как огромные миноги,
Ноги с пяткой откидной,
Чтоб ходить вперед и задом,
Измеряя задним взглядом
Все, что встанет за спиной.
 
 
Да, опасна их дорога,
Плащ их – кожа носорога,
Шкура складками висит,
Над безмозглой головою
Кисти с краской голубою,
С алой краской, – что за вид!
 
 
В каждой особи двуполой
Дьявол светится – веселый,
Но веселием таким, —
Тут разумный только взглянет,
Каждый волос дыбом встанет,
Сердце станет ледяным.
 
 
Речь их – мямленье сплошное,
«А» и «о» и «у» двойное,
Бормотание и вой,
Желатинность слитных гласных,
Липкость губ отвратно-страстных,
И трясенье головой.
 
 
И однако ж, вот что, детки:
То не сказка, это предки,
Это мы в лесах страстей, —
Чтобы в этом убедиться,
Стоит только погрузиться
В лабиринт души своей.
 

 
Мы, человеки дней последних, как бледны в жизни
мы своей!
Как будто в Мире нет рубинов, и нет цветов,
и нет лучей.
 
 
Мы знаем золото лишь в деньгах, с остывшим
бледным серебром,
Не понимаем мысли молний, не знаем, что поет нам гром.
 
 
Для нас блистательное Солнце не бог, несущий
жизнь и меч,
А просто желтый шар центральный, планет
сферическая печь.
 
 
Мы говорим, что мы научны, в наш бесподобный
умный век,
Я говорю – мы просто скучны, мы прочь ушли
от светлых рек.
 
 
Мы разорвали, расщепили живую слитность всех
стихий,
И мы, живя одним убийством, бормочем лживо:
«не убий».
 
 
Я ненавижу человеков, в цилиндрах, в мерзких
сюртуках,
Исчадья вечно-душных комнат, что могут видеть
лишь в очках.
 
 
И видят – только пред собою, так прямо, ну, сажени
две,
И топчут хилыми ногами, как звери, все цветы
в траве.
 
 
Сказав – как звери, я унизил – зверей, конечно,
не людей,
Лишь меж зверей еще возможна – жизнь, яркость
жизни, без теней.
 
 
О, человеки дней последних, вы надоели мне вконец.
Что между вас найти могу я, искатель кладов
и сердец!
 
 
Вы даже прошлые эпохи наклейкой жалких слов
своих
Лишили грозного величья, всех сил живых,
размаха их.
 
 
Когда какой-нибудь ученый, сказать точнее – маньяк,
Беседовать о прошлом хочет, начнет он
бормотанье так: —
 
 
То были дни Ихтиозавров, Плезиозавров... О, глупец!
Какие клички ты придумал! Дай не ярлык мне, —
образец!
 
 
Дай мне почувствовать, что были пиры и хохот
Вещества,
Когда не знали страсти – тюрем, и кров живых —
была жива.
 
 
Ихтиозавры, Динозавры, и Птеродактили – суть бред,
Не бред Стихий, а лепет мозга, который замкнут
в кабинет.
 
 
Но, если я скажу, что ящер влачился по земле
как дом?
Был глыбистой летучей мышью, летел
в надземности китом?
 
 
И мы при имени Дракона литературность ощутим: —
Кто он? То Дьявол – иль Созвездье – Китайский
символ – смутный дым?
 
 
Но, если я скажу, что где-то многосаженный горный
склон,
Восколебался, закачался, и двинулся – и был Дракон?
Лабораторная зачахлость! Ты смысл различья
ощутил?
Иль нужно изъяснить понятней, что ты хромец,
лишенный сил?
 
 
О, дни, когда был так несроден Литературе
человек,
Что, если закрепить хотел он, что слышал
от морей и рек,
 
 
Влагал он сложные понятья – в иероглифы,
не в слова,
И панорама Неба, Мира в тех записях была жива.
То живопись была, слиянье зверей, людей, и птиц,
в одно. —
Зачем, Изида, возле Сфинкса, под Солнцем быть
мне не дано!
 

 
Человечек современный, низкорослый, слабосильный,
Мелкий собственник, законник, лицемерный
семьянин,
Весь трусливый, весь двуличный, косодушный,
щепетильный,
Вся душа его, душонка – точно из морщин.
 
 
Вечно должен и не должен, то нельзя, а это можно,
Брак законный, спрос и купля, облик сонный,
гроб сердец,
Можешь карты, можешь мысли передернуть – осторожно,
Явно грабить неразумно, но – стриги овец.
 
 
Монотонный, односложный, как напевы людоеда: —
Тот упорно две-три ноты тянет – тянет без конца,
Зверь несчастный существует от обеда до обеда,
Чтоб поесть, жену убьет он, умертвит отца.
 
 
Этот ту же песню тянет, только он ведь
просвещенный,
Он оформит, он запишет, дверь запрет он на крючок.
Бледноумный, сыщик вольных, немочь сердца,
евнух сонный, —
О, когда б ты, миллионный, вдруг исчезнуть мог!
 

 
Безумствуют, кричат, смеются,
Хохочут, бешено рыдают,
Предлинным языком болтают,
Слов не жалеют, речи льются,
Многоглагольно, и нестройно,
Бесстыдно, пошло, непристойно.
 
 
Внимают тем, кто всех глупее,
Кто долог в болтовне тягучей,
Кто человеком быть не смея,
Но тварью быть с зверьми умея,
Раскрасит краскою линючей
Какой-нибудь узор дешевый,
Приткнет его на столб дубовый,
И речью нудною, скрипучей,
Под этот стяг сбирает стадо,
Где каждый с каждым может спорить,
Кто всех животней мутью взгляда,
Кто лучше сможет свет позорить.
 
 
О, сердце, есть костры и светы,
Есть в блеск одетые планеты,
Но есть и угли, мраки, дымы
На фоне вечного Горенья.
Поняв, щади свои мгновенья,
Ты видишь: эти – одержимы,
Беги от них, им нет спасенья,
Им радостно, что Бес к ним жмется,
Который Глупостью зовется,
Он вечно ищет продолженья,
Чтоб корм найти, в хлевах он бродит,
И безошибочно находит
Умалишенные виденья.
 
 
О, сердце, Глупый Бес – как Лама,
Что правит душами в Тибете:
Один умрет – другой, для срама,
Всегда в запасе есть на свете.
Беги из душного Бедлама,
И знай, что, если есть спасенье
Для прокаженных, – есть прозренье, —
И что слепцы Судьбой хранимы, —
Глупцы навек неизлечимы.
 

 
История людей —
История войны,
Разнузданность страстей
В театре Сатаны.
 
 
Страна теснит страну,
И взгляд встречает взгляд.
За краткую весну
Несчетный ряд расплат.
 
 
У бешенства мечты
И бешеный язык,
Личина доброты
Спадает в быстрый миг.
 
 
Что правдою зовут,
Мучительная ложь.
Смеются ль, – тут как тут
За пазухою нож.
 
 
И снова льется кровь
Из темной глубины.
И вот мы вновь, мы вновь —
Актеры Сатаны.
 

 
Боже мой, о, Боже мой, за что мои страданья?
Нежен я, и кроток я, а страшный мир жесток.
Явственно я чувствую весь ужас трепетанья
Тысяч рук оторванных, разбитых рук и ног.
 
 
Рвущиеся в воздухе безумные гранаты,
Бывший человеческим и ставший зверским взгляд,
Звуков сумасшествия тяжелые раскаты,
Гимн свинца и пороха, напевы пуль звенят.
 
 
Сонмы пчел убийственных, что жалят в самом деле,
И готовят Дьяволу не желтый, красный мед,
Соты динамитные, летучие шрапнели,
Помыслы лиддитные, свирепый пулемет.
 
 
А далеко, в городе, где вор готовит сметы,
Люди крепковыйные смеются, пьют, едят.
Слышится: «Что нового?» Слегка шуршат газеты.
«Вы сегодня в Опере?» – «В партере, пятый ряд».
 
 
Широко замыслены безмерные мученья,
Водопад обрушился, и Хаос властелин,
Все мое потоплено, кипит, гудит теченье, —
Я, цветы сбирающий, что ж сделаю один!
 

 
«Кто визжит, скулит, и плачет?»
Просвистел тесак.
«Ты как мяч, и ум твой скачет,
Ты щенок, дурак!»
 
 
«Кто мешает битве честной?»
Крикнуло ружье.
«Мертвый книжник, трус известный,
Баба, – прочь ее!»
 
 
«Кто поет про руки, ноги?»
Грянул барабан.
«Раб проклятый, прочь с дороги,
Ты должно быть пьян!»
 
 
Гневной дробью разразился
Грозный барабан.
«Если штык о штык забился,
Штык затем и дан!»
 
 
Пушки глухо зарычали,
Вспыхнул красный свет,
Жерла жерлам отвечали,
Ясен был ответ.
 
 
Точно чей-то зов с амвона
Прозвучал в мечте.
И несчетные знамена
Бились в высоте.
 
 
Сильный, бодрый, гордый, смелый,
Был и я солдат,
Шел в безвестные пределы,
Напрягая взгляд.
 
 
Шло нас много, пели звоны.
С Неба лили свет
Миллионы, миллионы
Царственных планет.