Текст книги "Полное собрание стихотворений"

Автор книги: Константин Бальмонт

 
Я в кукольном театре. Предо мной,
Как тени от качающихся веток,
Исполненные прелестью двойной,
 
 
Меняются толпы марионеток.
Их каждый взгляд рассчитанно-правдив,
Их каждый шаг правдоподобно-меток.
 
 
Чувствительность проворством заменив,
Они полны немого обаянья,
Их modus operandi прозорлив.
 
 
Понявши все изящество молчанья,
Они играют в жизнь, в мечту, в любовь,
Без воплей, без стихов, и без вещанья,
 
 
Убитые, встают немедля вновь,
Так веселы и вместе с тем бездушны,
За родину не проливают кровь.
 
 
Художественным замыслам послушны,
Осуществляют формулы страстей,
К добру и злу, как боги, равнодушны.
 
 
Перед толпой зевающих людей,
Исполненных звериного веселья,
Смеется в каждой кукле Чародей.
 
 
Любовь людей – отравленное зелье,
Стремленья их – верченье колеса,
Их мудрость – тошнотворное похмелье.
 
 
Их мненья – лай рассерженного пса,
Заразная их дружба истерична,
Узка земля их, низки небеса.
 
 
А здесь – как все удобно и прилично,
Какая в смене смыслов быстрота,
Как жизнь и смерть мелькают гармонично!
 
 
Но что всего важнее, как черта,
Достойная быть правилом навеки,
Вся цель их действий – только красота.
 
 
Свободные от тягостной опеки
Того, чему мы все подчинены,
Безмолвные они «сверхчеловеки».
 
 
В волшебном царстве мертвой тишины
Один лишь голос высшего решенья
Бесстрастно истолковывает сны.
 
 
Все зримое – игра воображенья,
Различность многогранности одной,
В несчетный раз – повторность отраженья.
 
 
Смущенное жестокой тишиной,
Которой нет начала, нет предела,
Сознанье сны роняет пеленой.
 
 
Обман души, прикрытый тканью тела,
Картинный переменчивый туман,
Свободный жить – до грани передела.
 
 
Святой Антоний, Гамлет, Дон Жуан,
Макбет, Ромео, Фауст – привиденья,
Которым всем удел единый дан: —
 
 
Путями страсти, мысли, заблужденья,
Изображать бесчисленность идей,
Калейдоскоп цветистого хотенья.
 
 
Святой, мудрец, безумец, и злодей,
Равно должны играть в пределах клетки,
И представлять животных и людей.
 
 
Для кукол – куклы, все – марионетки,
Театр в театре, сложный сон во сне,
Мы с Дьяволом и Роком – однолетки.
 
 
И что же? Он, глядящий в тишине,
На то, что создал он в усладу зренья,
Он счастлив? Он блаженствует вполне?
 
 
Он полон блеска, смеха, и презренья?
 

 
Когда я спал, ко мне явился Дьявол,
И говорит: «Я сделал все, что мог:
Искателем в морях безвестных плавал, —
 
 
Как пилигрим, в пустынях мял песок,
Ходил по тюрьмам, избам, и больницам,
Все выполнил – и мой окончен срок».
 
 
И мыслям как поющим внемля птицам,
Я вопросил: «Ну, что же? Отыскал?»
Но был он как-то странно бледнолицым.
 
 
Из двух, друг в друга смотрящих зеркал,
Глядели тени комнаты застывшей,
Круг Месяца в окно из них сверкал.
 
 
И Дьявол, бледный облик свой склонивши,
Стоял как некий бог, и зеркала
Тот лик зажгли, двукратно повторивши.
 
 
Я чувствовал, что мгла кругом жила,
Во мне конец с началом были слиты,
И ночь была волнующе светла.
 
 
Вокруг окна, волшебно перевиты,
Качались виноградные листы,
Под Месяцем как будто кем забыты.
 
 
Предавшись чарам этой красоты,
Какой-то мир увидел я впервые,
И говорю: «Ну, что же? Я и ты —
 
 
Все ты, да я, да ты: полуживые,
Мы тянемся, мы думаем, мы ждем.
Куда ж влекут нас цели роковые?»
 
 
И он сказал: «Назначенным путем,
Я проходил по царственным озерам,
Смотрел, как травы стынут подо льдом.
 
 
Я шел болотом, лугом, полем, бором,
Бросался диким коршуном со скал,
Вникал во все меняющимся взором».
 
 
И я спросил: «Ну, что же? Отыскал?»
Но был он неизменно бледнолицым,
И дрогнул лик его меж двух зеркал.
 
 
Зарницы так ответствуют зарницам.
«Что ж дальше?» И ответил Дьявол мне:
«Я путь направил к сказочным столицам.
 
 
Там бледны все, там молятся Луне.
На всех телах там пышные одежды.
Кругом – вода. Волна поет волне.
 
 
Меж снов припоминаний и надежды,
Алеют и целуются уста,
Сжимаются от сладострастья вежды.
 
 
От века и до века – красота,
Волшебницы подобные тигрицам,
Там ласки, мысли, звуки, и цвета».
 
 
И предан снам, их стройным вереницам,
Воскликнул я: «Ну, что же, отыскал?»
Но Дьявол оставался бледнолицым!
 
 
Из двух, друг в друга смотрящих, зеркал
Глядели сонмы призраков сплетенных,
Как бы внезапно стихнувший кагал.
 
 
Все тот же образ, полный дум бессонных,
Дробился там, в зеркальности, на дне,
Меняясь в сочетаньях повторенных.
 
 
Сомнамбулы тянулись к вышине,
И каждый дух похож был на другого,
Все вместе стыли в лунном полусне.
 
 
И к Дьяволу я обратился снова,
В четвертый раз, и даже до семи:
«Что ж, отыскал?» Но он молчал сурово.
 
 
Умея обращаться со зверьми,
Я поманил царя мечты бессонной:
«Ты хочешь душу взять мою? Возьми».
 
 
Но он стоял как некий бог, склоненный,
И явственно увидел я, что он,
Весь белый, весь луною озаренный —
 
 
Был снизу черной тенью повторен.
Увидев этот ужас раздвоений,
Я простонал: «Уйди, хамелеон!
 
 
Уйди, бродяга, полный изменений,
Ты, между всех горящий блеском сил,
Бессильный от твоей сокрыться тени!»
 
 
И страх меня смертельный пробудил.
 

 
Высоко на парижской Notre Dame
Красуются жестокие химеры.
Они умно уселись по местам.
 
 
В беспутстве соблюдая чувство меры,
И гнусность доведя до красоты,
Они могли бы нам являть примеры.
 
 
Лазурный фон небесной пустоты
Обогащен красою их несходства,
Господством в каждой – собственной черты.
 
 
Святых легко смешаешь, а уродство
Всегда фигурно, личность в нем видна,
В чем явное пороков превосходство.
 
 
Но общность между ними есть одна:
Как крючья вопросительного знака,
У всех химер изогнута спина.
 
 
Скептически произрастенья мрака,
Шпионски-выжидательны они,
Как мародеры возле бивуака.
 
 
Не получив ответа искони,
И чуждые голубоглазья веры,
Сидят архитектурные слепни, —
 
 
Односторонне-зрячие химеры,
Задумались над крышами домов,
Как на море уродливые шхеры.
 
 
Вкруг Церкви, этой высшей из основ,
Враждебным станом выстроились зданья,
Берлоги тьмы, уют распутных снов, —
 
 
И Церковь, осудивши те мечтанья
Сердец, обросших грубой тканью мха,
Развратный хаос в мире созиданья, —
 
 
Где дышит ядом каждая кроха, —
Воздвигла слепок мерзости звериной,
Зеркальный лик поклонников греха.
 
 
Но меж людей, быть может, я единый
В глубокий смысл чудовищ тех проник,
Всегда иное чуя за картиной.
 
 
Привет тебе, отшедший мои двойник,
Создатель этих двойственных видений.
Я в стих влагаю твой скульптурный крик.
 
 
Привет вам, сонмы страшных заблуждений!
Ты – гений сводни, дух единорог,
Сподручник жадный ведьмовских радений.
 
 
Гермафродит, глядящий на порок,
Ты жабу давишь в пытке дум бессонных,
Весь мир ты развратил бы, если б мог.
 
 
Концы ушей, продленно-заостренных,
Стоят, как бы заслышавши вдали
Протяжный гул тобою соблазненных.
 
 
Колдуний новых жабы привели.
Но ты уж слышишь ропот осужденья,
Для вас костры свирепые зажгли.
 
 
И ты, заклятый враг деторожденья,
Колдунья с птицей, демоны-враги,
Препоны для простого наслажденья!
 
 
Твое лицо – зловещий лик Яги,
Нагие десна алчны и беззубы,
Твоя рука имеет вид ноги,
 
 
Твои черты безжалостные грубы,
Застыли пряди каменных волос,
Не знали поцелуев эти губы, —
 
 
Не ведали глаза химеры слез,
И шерстью, точно сорною травою,
Твой хищный стан уродливо оброс.
 
 
Как вестник твой, крича, перед тобою
Стервятник омерзительный сидит,
Покрытый вместо перьев чешуею.
 
 
В его когтях какой-то зверь хрустит,
Но как ни гнусен вестник твой ужасный,
Ты более чудовищна на вид.
 
 
И оба вы судьбе своей подвластны,
Одна мечта на вас наводит лоск,
Единый гений, жесткий и бесстрастный.
 
 
Как сжат печатью вдавленною воск,
Так лоб у вас, наклонно убегая,
К убийству дух направил, сжавши мозг.
 
 
И ты еще, уродина другая,
Орангутанг и жалкий идиот,
Ты скорчился, в тоске изнемогая.
 
 
Убогий демон, выродок, и скот,
Герой мечты безумного Эдгара,
Зачатой в этом мире в черный год.
 
 
В тебе инстинкт горел огнем пожара,
И ты двух женщин подло умертвил,
Но в цвете крови странная есть чара.
 
 
Тебя нежданный ужас подавил,
И ты бежал на этот Дом Видений,
Беспомощный палач, лишенный сил.
 
 
Вы, дьяволы любовных наслаждений,
Как много в вас отверженной мечты.
Один как ангел, с крыльями... О, гений!
 
 
Зачем в беспутном пире срамоты,
Для сладости обманчивого часа,
Принизился до мелких тварей ты!
 
 
Твое лицо – бесстыдная гримаса,
Ты нагло манишь, высунув язык, —
Усталых ласк приправа и прикраса.
 
 
Ты знаешь, как продлить тягучий миг,
Ты, с холеными женскими руками,
Любовь умом обманывать привык.
 
 
Другой наглец, с кошачьими зрачками,
Над Городом Безумия склонясь,
Всем обликом хохочет над врагами.
 
 
Он гибок, сладострастен, и как раз
В объятьи насмерть с хохотом удавит,
Как змей вкруг тела нежного виясь.
 
 
Еще другой, всего превыше ставит
Блаженство в щель чужую заглянуть,
Глядит, дрожит, и грязный рот слюнявит.
 
 
Еще, с лицом козла, ввалилась грудь,
Глаза глубоко всажены в орбиты,
Сумел он весь в распутстве потонуть.
 
 
Вы разны все, и все вы стройно слиты,
Вы все незримой сетью сплетены,
Равно в семье единой имениты.
 
 
Но всех прекрасней в свите Сатаны,
Слияние ума и лицемерья,
Волшебный образ некоей жены.
 
 
Она венец и вместе с тем преддверье,
Карикатура ей изжитых дум,
Крылатый коршун, выщипавший перья.
 
 
Взамену чувств у ней остался ум,
Она ханжа в отшельнической рясе,
Иссохший монастырский толстосум.
 
 
Застывши в иронической гримасе,
Она как бы блюдет их всех кругом.
Ирония прилична в свинопасе.
 
 
И все они венчают – Божий Дом!
 

 
В день четверга, излюбленный у нас,
Затем что это праздник всех могучих,
Мы собрались в предвозвещенный час.
 
 
Луна была сокрыта в дымных тучах,
Возросших как леса и города.
Все ждали тайн и ласк блаженно-жгучих.
 
 
Мы донеслись по воздуху туда,
На кладбище, к уюту усыпленных,
Где люди днем лишь бродят иногда.
 
 
Толпы колдуний, жадных и влюбленных,
Ряды глядящих пристально людей,
Мы были сонмом духов исступленных.
 
 
Один, мудрейший в знании страстей,
Был ярче всех лицом своим прекрасным.
Он был наш царь, любовник всех, и Змей.
 
 
Там были свечи с пламенем неясным,
Одни с зеленовато-голубым,
Другие с бледно-желтым, третьи с красным.
 
 
И все они строили тонкий дым
Кю подходил и им дышал мгновенье,
Тот становился тотчас молодым.
 
 
Там были пляски, игры, превращенья
Людей в животных, и зверей в людей,
Соединенных в счастии внушенья.
 
 
Под блеском тех изменчивых огней,
Напоминавших летнюю зарницу,
Сплетались члены сказочных теней.
 
 
Как будто кто вращал их вереницу,
И женщину всегда ласкал козел,
Мужчина обнимал всегда волчицу.
 
 
Таков закон, иначе произвол,
Особый вид волнующей приправы,
Когда стремится к полу чуждый пол.
 
 
Но вот в сверканьи свеч седые травы
Качнулись, пошатнулись, возросли,
Как души, сладкой полные отравы.
 
 
Неясный месяц выступил вдали
Из дрогнувшего на небе тумана,
И жабы в черных платьях приползли.
 
 
Давнишние созданья Аримана,
Они влекли колдуний молодых,
Еще не знавших сладостей дурмана.
 
 
Наш круг разъялся, принял их, затих,
И демоны к ним жадные припали,
Перевернув порядок членов их.
 
 
И месяц им светил из дымной дали,
И Змеи наш устремил на них свой взгляд,
И мы от их блаженства трепетали.
 
 
Но вот свершен таинственный обряд,
И все колдуньи, в снах каких-то гневных,
«Давайте мертвых! Мертвых нам!» кричат.
 
 
Протяжностью заклятий перепевных,
Составленных из повседневных слов,
Но лишь не в сочетаньях ежедневных, —
 
 
Они смутили мирный сон гробов,
И из могил расторгнутых восстали
Гнилые трупы ветхих мертвецов.
 
 
Они сперва как будто выжидали,
Потом, качнувшись, быстро шли вперед,
И дьявольским сиянием блистали.
 
 
Раскрыв отживший, вдруг оживший, рот,
Как юноши, они к колдуньям льнули,
И всю толпу схватил водоворот.
 
 
Все хохоты в одном смешались гуле,
И сладостно казалось нам шептать
О тайнах смерти, в чувственном разгуле.
 
 
Отца ласкала дочь, и сына мать,
И тело к телу жаться было радо,
В различности искусства обнимать.
 
 
Но вот вдали, где кончилась ограда,
Раздался первый возглас петуха,
И мы спешим от гнили и распада, —
 
 
В блаженстве соучастия греха.
 

 
Из всех картин, что создал я для мира,
Всего желанней сердцу моему
Картина – «Пробуждение Вампира».
 
 
Я право сам не знаю, почему.
Заветные ли в ней мои мечтанья?
Двойной ли смысл? Не знаю. Не пойму.
 
 
Во мгле полуразрушенного зданья,
Где умерло величье давних дней,
В углу лежит безумное созданье, —
 
 
Безумное в жестокости своей,
Бескровный облик с алыми губами,
Единый – из отверженных теней.
 
 
Меж демонов, как царь между рабами,
Красивый демон, в лунной полумгле,
Он спит, как спят сокрытые гробами.
 
 
И всюду сон и бледность на земле.
Как льдины, облака вверху застыли,
И лунный проблеск замер на скале.
 
 
Он спит, как странный сон отжившей были,
Как тот, кто знал всю роскошь красоты,
Как те, что где-то чем-то раньше жили.
 
 
Печалью искаженные черты
Изобличают жадность к возбужденьям,
Изношенность душевной пустоты.
 
 
Он все ж проснется к новым наслажденьям,
От полночи живет он до зари,
Среди страстей, неистовым виденьем
 
 
Но первый луч есть приговор «Умри».
И вот растет вторая часть картины
Вторая часть: их всех, конечно, три.
 
 
На небе, как расторгнутые льдины,
Стоит гряда воздушных облаков.
Другое зданье. Пышные гардины.
 
 
Полураскрыт гранатовый альков.
Там женщина застыла в страстной муке,
И грудь ее – как белый пух снегов.
 
 
Откинуты изогнутые руки,
Как будто милый жмется к ней во сне,
И сладко ей, и страшно ей разлуки.
 
 
А тот, кто снится, тут же в стороне,
Он тоже услажден своей любовью,
Но страшен он в глядящей тишине.
 
 
К ее груди прильнув, как к изголовью,
Он спит, блаженством страсти утомлен,
И рот его окрашен алой кровью.
 
 
Кто более из них двоих влюблен?
Один во сне увидел наслажденье,
Другой украл его – и усыплен.
 
 
И оба не предвидят пробужденья.
В лазури чуть бледнеют янтари.
Луна огромна в далях нисхожденья.
 
 
Еще не вспыхнул первый луч зари.
Завершена вторая часть картины.
Вампир не знал, что всех их будет три.
 
 
На небесах, как тающие льдины,
Бегут толпы разъятых облаков,
У окон бьются нити паутины.
 
 
Но окна сперты тяжестью оков,
Бесстыдный день царит в покоях зданья,
И весь горит гранатовый альков.
 
 
Охвачена порывом трепетанья,
Та, чья мечта была роскошный пир,
Проснулась для безмерного страданья.
 
 
Ее любил, ее ласкал – вампир.
А он, согбенный, с жадными губами,
Какой он новый вдруг увидел мир!
 
 
Обманутый пленительными снами,
Он не успел исчезнуть в должный миг,
Чтоб ждать, до срока, тенью меж тенями.
 
 
Заснувший дух проснулся как старик.
Отчаяньем захваченный мгновенным,
Не в силах удержать он резкий крик.
 
 
Он жить хотел вовеки неизменным,
И вдруг утратил силу прежних чар,
И вдруг себя навек увидел пленным, —
 
 
Увидев яркий солнечный пожар!
 

 
В одной из стран, где нет ни дня, ни ночи,
Где ночь и день смешались навсегда,
Где миг длинней, но век существ короче.
 
 
Там небо – как вечерняя вода,
Безжизненно, воздушно, безучастно,
В стране, где спят немые города.
 
 
Там все в своих отдельностях согласно,
Глухие башни дремлют в вышине,
И тени – люди движутся безгласно.
 
 
Там все живут и чувствуют во сне,
Стоят, сидят с закрытыми глазами,
Проходят в беспредельной тишине.
 
 
Узоры крыш немыми голосами
О чем-то позабытом говорят,
Роса мерцает бледными слезами.
 
 
Седые травы блеском их горят,
И темные деревья, холодея,
Раскинулись в неумолимый ряд.
 
 
От города до города, желтея,
Идут пути, и стройные стволы
Стоят, как бы простором их владея.
 
 
Все сковано в застывшем царстве мглы,
Печальной сказкой выстроились зданья,
Как западни – их темные углы.
 
 
В стране, где спят восторги и страданья,
Бывает праздник жертвы раз в году,
Без слов, как здесь вне слова все мечтанья.
 
 
Чтоб отвратить жестокую беду,
Чтобы отвергнуть ужас пробужденья,
Чтоб быть, как прежде, в мертвенном чаду.
 
 
На ровном поле, где сошлись владенья
Различно-спящих мирных городов,
Растут толпою люди-привиденья.
 
 
Они встают безбрежностью голов,
С поникшими, как травы, волосами,
И мысленный как будто слышат зов.
 
 
Они глядят – закрытыми глазами,
Сквозь тонкую преграду бледных век
Ждет избранный немыми голосами.
 
 
И вот выходит демон-человек,
Взмахнул над изумленным глыбой стали,
И голову безгласную отсек.
 
 
И тени головами закачали
Семь темных духов к трупу подошли,
И кровь его в кадильницы собрали.
 
 
И вдоль путей, лоснящихся в пыли,
Забывшие о пытке яркой боли,
Виденья сонмы дымных свеч зажгли.
 
 
Семь темных духов ходят в темном поле,
Кадильницами черными кропят,
Во имя снов, молчанья, и неволи.
 
 
Деревья смотрят, выстроившись в ряд,
На целый год закляты сновиденья,
Вкруг жертвы их – светильники горят.
 
 
Потухли Отдалилось пробужденье.
Свои глаза сомкнувши навсегда,
Проходят молча люди-привиденья.
 
 
В стране, где спят немые города.
 

 
Он каждый день приходит к нам в тюрьму,
В тот час, когда, достигнув до зенита,
Ликует Солнце, предвкушая тьму.
 
 
В его глазах вопросов столько слито,
Что, в них взглянув, невольно мы дрожим,
И помним то, что было позабыто.
 
 
Он смотрит как печальный серафим,
Он говорит бескровными устами,
И мы как осужденные пред ним.
 
 
Он говорит: «Вы были в стройном храме,
Там сонмы ликов пели в светлой мгле,
И в окнах Солнце искрилось над вами.
 
 
Вы были как в спокойном корабле,
Который тихо плыл к стране родимой,
Зачем же изменили вы земле?
 
 
Разрушив храм, в тоске неукротимой,
Меняя направленье корабля,
Вы плыли, плыли к точке еле зримой, —
 
 
Как буравом равнину вод сверля,
Но глубь, сверкнув, росла водоворотом,
И точка не вставала как земля.
 
 
Все к новым бедам, поискам, заботам
Она вела вас беглым огоньком,
И смерть была за каждым поворотом.
 
 
Ваш ум жестоким был для вас врагом,
Он вас завлек в безмерные пустыни,
Где всюду только пропасти кругом.
 
 
Вот почему вы прокляты отныне,
Среди высоких плотных этих стен,
С душою, полной мрака и гордыни.
 
 
Века веков продлится этот плен.
Припомните, как вы в тюрьму попали,
Искатели великих перемен».
 
 
И мы, как раздробленные скрижали,
Свой смысл утратив, бледные, в пыли,
Пред ним скорбим, и нет конца печали.
 
 
Он снова речь ведет, – как бы вдали,
Хотя пред нами взор его блестящий,
В котором все созвездья свет зажгли.
 
 
Он говорит: «Вы помните, вес чаще
Вам скучно становилось между вод,
И смутно от дороги предстоящей.
 
 
Но раз попали вы в водоворот,
Вам нужно было все вперед стремиться,
И так свершать круги из года в год.
 
 
О, мука в беспредельности кружиться,
Кончать, чтоб вновь к началу приходить,
Желать, и никогда не насытиться!
 
 
Все ж в самой жажде вам была хоть нить,
Был хоть намек на сладость обладанья,
Любовь была в желании любить.
 
 
Но в повтореньи гаснут все мечтанья,
И как ни жди, но, если тщетно ждешь,
Есть роковой предел для ожиданья.
 
 
Искать светил, и видеть только ложь,
Носить в душе роскошный мир созвучий,
И знать, что в яви к ним не подойдешь.
 
 
У вас в душе свинцом нависли тучи,
И стал ваш лозунг – Больше Никогда,
И даль закрылась пеною летучей.
 
 
«Куда ни глянешь – зыбкая вода,
Куда ни ступишь – скрытое теченье,
Вот почему вы мертвы навсегда».
 
 
И вспомнив наши прежние мученья,
Мы ждем, чтоб наш казнитель и судья
Дал внешнее для них обозначенье.
 
 
Он говорит: «В пустынях бытия
Вы были – ум до времени усталый,
Не до конца лукавая змея.
 
 
И демоны вас бросили на скалы,
И ввергли вас в высокую тюрьму,
Где только кровь как мак блистает алый, —
 
 
А все другое слито в полутьму,
Где, скукою объяты равнодушной,
Вы молитесь убийству одному.
 
 
Молитесь же!» И наш палач воздушный,
Вдруг изменяя свой небесный вид,
Встает как Дьявол, бледный и бездушный, —
 
 
Того, другого между нас разит,
Лишь манием руки, лишь острым взглядом,
И алый мак цветет, горит, грозит.
 
 
И мы, на миг живые – с трупом рядом,
Дрожим, сознав, что мы осуждены,
За то, что бросив Рай с безгрешным садом,
 
 
Змеиные не полюбили сны.
 

 
Шумящий день умчался к дням отшедшим.
И снова ночь. Который в мире раз?
Не думай – или станешь сумасшедшим.
 
 
Я твой опять, я твой, полночный час.
О таинствах мы сговорились оба,
И нет того, кто б мог расторгнуть нас.
 
 
Подвластный дух, восстань скорей из гроба,
Раскрыв ресницы, снова их смежи,
Забудь, что нас разъединяла злоба.
 
 
Сплетенье страсти, замыслов, и лжи,
Покорное и хитрое созданье,
Скорей мне праздник чувства покажи.
 
 
О, что за боль в минуте ожиданья!
О, что за блеск в расширенных зрачках!
Ко мне! Скорее! Ждут мои мечтанья!
 
 
И вот на запредельных берегах
Зажглись влиянья черной благодати,
И ты со мной, мой блеск, мой сон, мой страх.
 
 
Ты, incubus таинственных зачатий,
Ты, succubus, меняющий свой лик,
Ты, первый звук в моем глухом набате.
 
 
Подай мне краски, верный мой двойник.
Вот так. Зажжем теперь большие свечи.
Побудь со мной. Диктуй свой тайный крик.
 
 
Ты наклоняешь девственные плечи.
Что ж написать? Ты говоришь: весну.
Весенний день и радость первой встречи.
 
 
Да, любят все. Любили в старину.
Наложим краски зелени победной,
Изобразим расцвет и тишину.
 
 
Но зелень трав глядит насмешкой бледной.
В ночных лучах скелетствует весна,
И закисью цветы мерцают медной.
 
 
Во все оттенки вторглась желтизна,
Могильной сказкой смотрит сон мгновенья,
Он – бледный труп, и бледный труп – она.
 
 
Но не в любви единой откровенье,
Изобразим убийство и мечту,
Багряность маков, алый блеск забвенья.
 
 
Захватим сновиденья налету,
Замкнем их в наши белые полотна,
Войну как сон, и сон как красоту.
 
 
Но красный цвет нам служит неохотно,
Встают цветы, красивые на вид,
Ложатся трупы, так правдиво-плотно, —
 
 
Но вспыхнет день, и нас разоблачит,
Осенний желтоцвет вольется в алость
И прочь жизнеподобие умчит.
 
 
На всем мелькнет убогая усталость,
В оттенках – полуглупый смех шута,
В движеньях – неумелость, запоздалость.
 
 
Во всем нам изменяет красота,
Везде мы попадаем в паутину,
Мы поздние, в чьем сердце – пустота.
 
 
Отбросим же фальшивую картину,
Неверны мы друг другу навсегда,
Как в разореньи слуги господину.
 
 
Мой succubus, что ж делать нам тогда?
Теперь-то и подвластны нам стихии,
Земля, огонь, и воздух, и вода.
 
 
Мы поняли запреты роковые,
Так вступим в царство верных двух тонов.
Нам черный с белым – вестники живые.
 
 
И днем и ночью – в них правдивость снов,
В одном всех красок скрытое убранство,
В другом – вся отрешенность от цветов.
 
 
Как странно их немое постоянство,
Как рвутся черно-белые цветы,
Отсюда – в междузвездное пространство.
 
 
Там дышит идеальность черноты,
Здесь – втайне – -блеск оттенков беспредельных,
И слышен гимн двух гениев мечты:
 
 
«Как жадным душам двух врагов смертельных,
Как любящим, в чьем сердце глубина,
Как бешенству двух линий параллельных, —
 
 
«Для встречи бесконечность нам нужна».