Текст книги "Гермес Трисмегист и герметическая традиция Востока и Запада"

Автор книги: Константин Богуцкий

Соавторы: Гермес Трисмегист
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 40 страниц)

Я считаю, что должен был так подробно рассмотреть эту схолию из Cantabrigiensis, поскольку Виламовиц (Wilamowitz, Aischilos Interpretationen, 246) полностью ее отбрасывает как современную с намерением приписать ей собственную гипотезу по поводу сцены из трагедии Эсхила. Согласно этой гипотезе, озеро Эсхила было бы озером Аверни из шестой книги Энеиды; и поскольку маловероятно, чтобы Эсхил знал что-либо об этом в Афинах, он заключает из этого, что поэт создал соответствующую тетралогию – "Психагоги", "Пенелопа", "Остологи" и сатирическую драму "Кирке" (эта комбинация, действительно, очень интересна) – после своего путешествия на Сицилию; и поскольку здесь не хватает эпизода о Феаке (откуда он это знает?), этот изъян вселил в молодого Софокла намерение написать юношескую драму "Наузика". Безуспешно настаивать на чисто произвольном характере запутанности этих гипотез; так, значит, это жители берегов Аверни считали себя потомками Гермеса? Есть ли у нас хоть одно свидетельство в пользу этой странной гипотезы? В то же время для озер Стимфальского и Фенеос у подножия Киллены, родной горы Гермеса, это вполне естественно; стоит вспомнить здесь и о "пятом Меркурии, quern colunt Pheneatae", о котором я упоминал выше. Однако авторитет, которым пользовался Виламовиц, – несомненно, заслуженный, – таков, что даже самые смелые его идеи рассматривались его почитателями как непреложная истина. Да и сам я отношу себя к его почитателям. Но многие настолько ослеплены его огромной доктриной, что теряют способность выносить собственные суждения. В качестве примера можно упомянуть Вольта (Bolte) и его статью "Stymphalos" в "Realencyclopadie". Ему недостаточно отбросить схолию из Cantabrigiensis – он трактует ее как abgeschmackt (вздор). Я же, наоборот, нахожу ее очень ценной, и даже в той части, где допущены преувеличения, она остается справедливой.

Существует момент, который, на первый взгляд, позволяет принять гипотезу Виламовица – я имею в виду идентификацию озера Эсхила с озером Аверни; но только при условии самого общего рассмотрения. Схолиаст Одиссеи XI 134 (это именно предсказание Тирезиаса) загадочным образом сочетает миф о смерти Одиссея, цитированный Эсхилом в его "Психагогах", с так называемой Phorkis lirnne. Эта Phorkis lirnne, говорит Виламовиц, – это именно озеро Аверни; посмотрите скорее Lycophron 1278. Я должен ответить, что ничего подобного: Ликофрон называет свое Phorke lirnne – Marsionis; это говорит о том, что он его умещает в стране Марсов в центральной Италии, иначе говоря, он его отождествляет с озером Фучино, а не с озером Аверни. Это же признал Блох (Bloch) в своей статье "Phorkos" из той же "Realencyclopadie". Что же касается комбинации схолиаста Одиссеи, то мы не в состоянии ее распутать. Вещь, кажется, ясна: порт Форкис на Итаке (Phorkynos limen, Одиссея, XIII, с. 96, 345) ученые приняли за италийский Форкос. Но это все, что мы можем об этом сказать.

VII

Возвратимся еще раз к реке Ладон и к последним стихам нашей космогонии. После того, что было сказано, мы можем не отчаиваться относительно ее реконструкции. Пред нами Аркадия – дикая земля, покрытая горами. Благодаря волшебной палочке Гермеса из недр скалы забил источник; этот источник становится рекой, потоком Ладон. Ладон соединяется с Землей; этот союз дает жизнь нимфе, Дафне, первому человеческому существу Аркадии. Эта нимфа в союзе с Гермесом становится прародительницей аркадийского племени, племени, обитающего вокруг озера, которое чтит в Гермесе начало своего рода.

Такова была, насколько мы можем угадать, "мифическая история", которую пел хор из "Психагогов" Эсхила. Невыясненный нами автор Страсбургской космогонии адаптировал ее в своей поэме.

Мы нашли целесообразным проследить ее идеи со всеми их последствиями; однако не лишним будет напомнить, что они касаются только базовой доктрины поэмы. Они подверглись многочисленным метаморфозам, прежде чем найти свою окончательную форму в этой поэме; рассмотрим более внимательно эти метаморфозы.

Но сначала обсудим гипотезу, развитую Кейделлом (Keydell) в краткой, но очень содержательной статье под названием Patria Hermoupoleos (71, 1936, 465 ss.). Прежде всего, он уверен, как и Райценштайн, что обе обнаруженные поэмы принадлежат одному автору. "Zwei verschiedene Verfasser, – говорит он, – wird man fur die stilistisch gleichartigen, derselben Handschrift angehorigen Gedichte nicht annehmen wollen". А почему бы и нет? – я должен спросить. Идентичность стиля? Это уж слишком обязывающее слово: то, что характеризует две поэмы, – это скорее отсутствие личного стиля, а такое отсутствие ничего не доказывает. Что же касается факта, что они находятся в одном манускрипте, это, естественно, еще менее значимо: papiri miscellaneae (рукописи-сборники) отнюдь не редки.

Рассмотрим лучше каждую поэму, как она есть. Относительно космогонии я должен констатировать свое великое неудовольствие, что Кейделл разделяет позицию Райценштайна в утверждении ее египетского происхождения: райценштайновская интерпретация Ogygie кажется ему вполне убедительной. Я не хочу возвращаться к тому, что говорил выше по поводу этой интерпретации – то есть, что этот эпитет с таким же успехом может быть применен и к Аркадии. И поскольку мы в Египте, продолжает он, то городом, который основал Гермес, может быть только Hermoupolis Magna (Великий Гермополь). И вот доказательство: поэт называет Гермеса своим Отцовским богом – keinos de neos estin emos patroios Hermes, – а в записи совета Гермополя в Египте, цитируемой Меотисом (Meautis, Hermoupolis la Grande, 1918, 21, v. 175), авторы употребляют почти те же слова, говоря об этом боге: patroos hemon theos trismegistos Hermes. Это сообщение, которым мы обязаны эрудиции автора, на первый взгляд кажется ошеломляющим; но если к нему присмотреться, оно доказывает обратное. Запись называет Гермеса Триждывеличайшего Отцовским богом гермополитян, а этот Гермес Триждывеличайший не тождествен Гермесу сыну Зевса, его называют его потомком, его внуком. Свидетельство тому – "Асклепиос" псевдо-Апулея (параграф 37), где оратор, которым является именно Гермес Триждывеличайший, говорит о Гермесе-творце как о своем предке.

Ввиду этого попробуем обратиться к Степану Византийскому за консультацией по географии; у него есть ценное указание, по которому Гермополь был бы городом – в Аркадии. Разумеется, мы не найдем этот аркадийский Гермополис на наших географических картах: слово обозначает просто "город, основанный Гермесом". (Это может быть Фенеос, а может Стимфаль.) Указание Степана доказывает только существование города в Аркадии, основанного Гермесом и именно в этом качестве засвидетельствованного литературным памятником, которым воспользовался Степан, бывший, как известно, скорее филологом, чем географом. Следовательно, мы должны встретить его упоминание в каком-либо литературном произведении – возможно, в нашей космогонии.

Итак, далекие от того, чтобы отбросить наш тезис об аркадийском характере основной доктрины герметической космогонии, аргументы Кейделла довольно убедительно подтверждают его. Герметизм, о котором он свидетельствует, по своему происхождению не был египетским; но впоследствии он им стал. Герметизм, носящий таинственное имя Гермеса Триждывеличайшего, – это именно герметизм, ставший египетским; тот факт, что наша найденная космогония оказалась написанной на египетском манускрипте, не является случайным: последователи Гермеса Триждывеличайшего должны были иметь естественное чувство почтения пред происхождением своей религии; и поскольку наша поэма была совсем близка к этому происхождению, к древней аркадийской родине, они приняли ее с рвением, в котором нет ничего удивительного.

Но, как я уже говорил, эта поэма открывает нам не только первичные и аркадийские черты герметизма: поэт – он сам или его источник, не важно – зафиксировал его на пути эволюции, которая должна была его привести в Египет. И этот аспект не менее интересен, чем первый. Я часто имел возможность говорить религиеведам, Райценштайну и многим другим, несмотря на мое большое уважение к ним: ваш взгляд – это заимствование, мой взгляд – эволюция. Не то, чтобы я его придумал, но мне кажется, что я извлек из него больше выводов, чем другие.

Позвольте же мне представить вам эволюцию аркадийского герметизма в направлении Египта, квинтэссенцию которой мы находим в Страсбургской космогонии.

VIII

Одна из линий эволюции, и наиболее любопытная, касается творческой троицы. Я уже говорил об этом: в нашей космогонии она состоит из Зевса, Гермеса и Логоса. Это значит, что в своем смешанном характере частично мифологическом, частично метафизическом – она остановилась на полдороги между чисто мифологической концепцией аркадийского герметизма (Зевс, Гермес и Пан) и концепцией чисто метафизической герметизма египетского, представленного «Поймандром» (Пус, Нус Демиург и Логос). Она грешит неразумной избыточностью. Эта эволюция не была единственно возможной: была другая, упрощенная эволюция. Какова была роль Логоса рядом с Гермесом в акте творения? Разумеется, оба играли двойную роль один возле другого. Если творческое слово было необходимо, то Гермес мог произнести его самому себе. Отсюда явное следствие: сам Гермес является Логосом. Мы находим это в ответвлении герметизма, которое повлияло на стоическую теологию. Свидетельство Климента Александрийского (Strom., VI, 15, 132): «Наиболее ученые среди эллинов отождествляют Гермеса с Логосом». Это ответвление герметизма нашло свой путь в римской теологии, представленной Варроном, охотно рекламирующимся легендой, по которой Эвандр, царь Аркадии, колонизовал римский Палатин перед прибытием Энея; действительно, это догма Варрона, которую сохранил для нас Святой Августин в своем «De civitate dei» («О государстве божьем»): «Sermo ipse dicituresse Mercurius» («Само Слово и есть Гермес»). Именно из теологии Варрона, должно быть, черпал Гораций, издавая догму о воплощении Меркурия-Гермеса-Логоса, как я говорил в моей статье «Мессианизм Горация» («Antiquite Classique», VIII, 1939, с. 171).

Еще один шаг к философии состоит в том, что сказано о четырех стихиях. Правда, что эта философема весьма поверхностна; ее охотно приписывают Эмпедоклу, но хор Эсхила "Хоэфорах" 585-592 доказывает, что она более древняя. Следует отметить здесь необходимость этого нового обращения к Эсхилу – тому самому, который ввел в свои "Психагоги" "мифическую историю", касающуюся герметизма Аркадии. Случайное ли это совпадение? В остальном доктрина четырех стихий, какой бы поверхностной она ни была, соединена в нашей космогонии с идеей борьбы: Гермес, исполнитель воли Зевса, кладет конец борьбе стихий и принуждает космос выделять их – идея, покоящаяся уже в самом понятии космоса. Ту же идею мы встречаем развитой в космогонии Овидия в "Метаморфозах", идею, очень отличающуюся от той, которую Гесиод представляет нам в своей "Теогонии", – не говоря уже об идее "Генезиса". Мы здесь ограничиваемся подобными чертами. Но все-таки заметна и оплошность: Гермес обращается с речью к стихиям, и именно по причине его ораторского вмешательства борьба уступает место согласию. Следовало бы ожидать, что поскольку Логос существует, то именно он должен был произносить эту чудесную речь. Но нет: поэт вводит его в действие позже. Таким образом, его композиция несовершенна.

Далее мы имеем кое-что Анаксагора. Гермес прежде всего привел в движение пылающий эфир, palindineton eteuxen (я бы предпочел эту реконструкцию вместо palindineton ananken Райценштайна). Хорошо, эта реконструкция отсылает нас к VI веку до Рождества Христова, в чем нет ничего удивительного. Но вот семь зон эфира и "правители звезд" (astron hegemonees), за которыми они закреплены, – поэт довольствуется тем, что устанавливает их астрономическое значение? Не углубился ли он, поскольку ему предоставилась чудесная возможность, в бездну астрологии? Случай нас дразнит еще раз тем, что до нас не дошла клаузула стиха после ale hon – "чей блуждающий путь…" Ну и что же? Райценштайн предлагает teirea dinei, что мне кажется нечитабельным: teirea – это созвездия восьмого неба, неба звездного, и невозможно согласиться с тем, чтобы движение семи планет, концепции поэта, имело бы какоелибо влияние на неподвижные звезды небосвода. А теперь сравним это с подобным выражением из "Поймандра" (9): "Творческий Ум" – мы уже знаем, что он соответствует Гермесу из космогонии – "сотворил семь правителей (dioiketas), которые окружили кругами чувственный мир; и их правление называется Судьба". То есть движение планет руководит судьбой людей; и так Райценштайн сам невольно интерпретировал слова Поймандра. Но в таком случае продолжение ale hon должно было бы быть приблизительно такое: moiran hyphainei, "чей блуждающий путь управляет Судьбой" – и в концепцию нашей поэмы была бы введена астрология.

Вот мы дошли до александрийской эпохи; она не является последним этапом рассматриваемой нами эволюции. Последний – это, скорее, тот, о котором свидетельствует первый стих фрагмента: exerysas tina moiran hees polyeideos alkes извлекая частицу из своей многоформенной силы.

Несомненно, речь идет о сотворении Гермеса Зевсом: поэт сам это подтверждает в следующем стихе. Но каким образом он его сотворяет? Эманацией – объясняет Райценштайн, и это объяснение остается, я должен признать, наиболее правдоподобным. Если Поймандр не предлагает нам иного решения загадки. Слова, предшествующие тем, которые мы только что процитировали, выражают следующую идею: бог Нус в своем двуполом (arrhenothelys) качестве, будучи жизнью и светом, породил иной Нус Нус Демиург. Как мы уже знаем, Нус из "Поймандра" соответствует Зевсу из космогонии, Нус Демиург – Гермесу, и если бы мы должны были представить себе сотворение, развитое в космогонии, согласно "Поймандру", мы должны были бы согласиться с двуполостью Зевса. Двуполые существа не являлись неслыханными в греческой мифологии даже до вторжения восточной мифологии; но чтобы поверить в двуполость Зевса, нам нужны более выразительные свидетельства. И в остальном слова, цитированные из космогонии – "извлекая частицу", – плохо подчиняются такому объяснению. Таким образом, остается эманация, и с ней плавающие и туманные идеи III века до Рождества Христова.

IX

Нам остается еще разрешить один-единственный вопрос: путь, которым герметизм должен был прибыть из Аркадии в Египет. Мне кажется, что я его ясно воспроизвел в моей статье «Hermes und die Hermetik», опубликованной в «Archiv fur Religionswissenschaft», VIII, 1905 (с. 321-408) и еще раз во втором томе моего «Iresione» (с. 154-230): со своей родины, Аркадии, он переместился на Кирену, а оттуда – в Египет; этот путь настолько естественный, что нужно было бы его принять даже вопреки всем другим указаниям; а что такие указания есть, это я доказал многочисленными фактами в моей статье. И я до сих пор не могу понять несогласие ученых с этой частью моего тезиса. Однако я очень признателен Господину Пфистеру (Pfister, Philol. Wochenschr, 1925, с. 616) за поддержку, которую он оказал моей точке зрения. В остальном же я должен сказать: подождем. Истина, которую, как мне кажется, я предвосхитил, пробьет себе дорогу, несмотря ни на кого и ни на что.

Египетская литература

Б. А. Тураев

Отрывки из книги. Б. А. Тураев. Египетская литература. – СПб., 1920.

Тексты пирамид [1]

[Закрыть]

Древнейшим литературным памятником значительного объема, дошедшим до нас из Египта, являются тексты, начертанные на внутренних стенках в пирамидах царя V династии Униса и царей VI династии Атоти, Пиопи I, Мернера и Пиопи II в Саккара. Открытые в 1880 г. Масперо и затем в течение ряда лет им издававшиеся с предварительным переводом, эти тексты сделались исходным пунктом для изучения египетского языка, религии и культуры и, вместе с тем, одним из самых важных памятников общечеловеческого значения. Это едва ли не древнейшее произведение религиозной литературы человечества. Содержание их – древний заупокойный ритуал, или, вернее, собрание магических формул и изречений, имевших назначением обеспечить усопшему царю бессмертие и благополучие за гробом.

Таким образом, в Текстах Пирамид было найдено первое звено той непрерывной цепи заупокойных магических памятников, которая тянется на всем протяжении египетской языческой (отчасти и христианской) цивилизации и наиболее известным представителем которой до тех пор был сборник, названный в науке "Книгой Мертвых".

В зависимости от продолжительности царствований, а также вследствие естественных приращений с течением времени, в различных пирамидах тексты имеют различный объем. Пирамида Униса дала 649 строк, Атоти всего 399, Пиопи I – более 800, Пиопи II – почти 1400. Весьма многие изречения повторяются в двух и более пирамидах; всего насчитывается 712 изречений различной длины – от одной фразы до сравнительно объемистых текстов. Для тех, кому известны этого рода произведения у других народов, здесь найдутся знакомые черты: заговоры, действенность которых основана на вере в силу слова, в силу знания имен существ, с которыми связано загробное благополучие, ссылки на прецеденты из истории богов, а вследствие этого намеки на мифы, нередко для нас непонятные, употребление храмовых ритуальных текстов в качестве заговоров, иногда с приписками, свидетельствующими о силе данного изречения в устах знающего и правильно произносящего его. Таким образом, эта богатая сокровищница заключает в себе возгласы и формулы, сопровождавшие заупокойные обряды, заклинания против демонов, пресмыкающихся и других врагов умершего царя, молитвы и обрывки мифов, служившие тем же магическим целям. Все это написано архаическим языком и письмом, архаической орфографией, приспособленной для магических целей и избегавшей употребления иероглифов, изображавших живые существа, способные вредить покойному даже со стен надписи. Зеленый цвет иероглифов, цвет воскресения, уже внешним видом свидетельствует, что этот древнейший литературный памятник человечества является вместе с тем и древнейшим словесным протестом против смерти и средством словесной борьбы с нею – борьбы, явившейся в помощь монументальной борьбе, которая выражалась дотоле в сооружении колоссальных царских гробниц, лишенных каких-либо надписей или изображений.

Было ли появление Текстов Пирамид только в конце V династии результатом сознания недостаточности одного материального обеспечения умершего, бессмертие которого мыслилось в пределах гробницы, хотя бы и колоссальной пирамиды в Гизе, или начало их распространения в эпоху пирамид Саккара обусловливается окончательным торжеством при V династии илиопольской доктрины, с которой они тесно связаны, вопросы, на которые мы затрудняемся ответить. Большинство исследователей считает этот сборник крайне сложным по составу и склоняется к тому, что целый ряд изречений возник в эпоху гораздо более древнюю, чем время первой записи текстов. Не говоря уже об архаизме языка и орфографии, о крайней грубости представлений, не играющих роли решающих критериев, когда дело идет о религиозных, особенно ритуальных текстах, мы встречаем намеки исторического характера, указывающие на условия эпохи до объединения Египта в одно государство и до присоединения к нему смежной с Нубией области. Весьма вероятно, что некоторое количество изречений уходит в "додинастическую" эпоху. Неоднократно в текстах изречений находятся ссылки на магические тексты, не вошедшие в состав сборника и до нас не дошедшие, также весьма древние, очевидно более древние, чем сборник. Но и в пределах времени записи пяти редакций сборника (около полутораста лет) замечается некоторое развитие и в религиозном, и в литературном отношениях. Первая пирамида еще почти всецело вращается в области религии Ра и солнечно-небесного пребывания усопших; последующие все больше и больше уходят к Осирису; иногда это замечается не только в новых изречениях, но и в новых редакциях старых; количество текстов разрастается, встречаются намеки на современные исторические события, начинает, хотя и робко, проглядывать нравственный элемент. Кое-где можно усмотреть работу редакторов-жрецов, но в общем эта работа была крайне поверхностна. Она ограничилась прежде всего заменой почти везде местоимений первого лица (первоначально изречения влагались в уста самому покойнику) именем царя и третьим лицом, затем немногими затушевками и вставками, может быть, тенденциозного характера. Сумбурный характер сборника остался без изменения – тексты нагромождены без системы, случайно и в разных пирамидах расположены в различном порядке, за исключением жертвенного ритуала, выделенного особо. Внешнему беспорядку соответствует и внутренняя несогласованность – противоречивые представления уживаются бок о бок, и нарисовать по Текстам Пирамид стройную картину египетских верований о загробном мире было бы неосуществимой задачей. Конечно, причинами этому в значительной мере являются и магический характер сборника, и египетский консерватизм, и египетский способ мышления и выражения. Изречения должны быть в запасе на все случаи, должны предусматривать все мыслимые условия загробного пути и пребывания; мышление образами и неумение выражаться абстрактно способны ввести в заблуждение современного читателя, но все же остается еще немало того, что указывает на отсутствие у египтян способности к литературной систематизации и даже известного канона их религиозных представлений. Все это, в связи с архаическим словарем и языком текстов, делает их весьма трудными для уразумения, и переводы тех немногих образцов, которые мы даем, мы считаем лишь крайне несовершенными попытками познакомить с характером этого древнейшего памятника. Этот характер с литературной стороны в значительной мере подобен свойственному более поздним памятникам этого рода. Предназначенные для ритуального произношения тексты должны влиять и словами, и звуковыми эффектами. Отсюда параллелизм членов в звуках и мыслях, аллитерации, употребление магических имен и непонятных сочетаний звуков. Вошедшие в сборник гимны (богу Ра, Осирису, Нилу) еще слишком кратки и сухи. В некоторых изречениях замечаются зачатки диалогической формы. Во многих встречаются ритуальные повторения.

Мемфисский богословский трактат

Счастливый случай сохранил нам обрывки одного древнейшего памятника египетского богословия, указывающий на то, что уже в эпоху пирамид, при отсутствии определенного для всего Египта канона, египетская религия открывала дверь богословским умозрениям, развивавшимся под сенью храмов в различных центрах религиозной жизни. Уже самые Тексты Пирамид находятся в несомненной связи с умозрениями илиопольского жречества, провозгласившего Эннеаду солнечного бога Атума-Ра и сопоставившего с нею хтонические божества. В соседнем большом религиозном центре – Мемфисе, сделавшемся и политической столицей, происходила аналогичная работа богословской мысли. Около 720 г. эфиопский фараон Шабака, вероятно, по просьбе жрецов главного мемфисского храма в честь Птаха, повелел начертать на черном граните текст, который до тех пор как «произведение предков» хранился написанным на папирусе и не мог избежать разрушительного действия двух тысячелетий: «он был проеден червями, и его не понимали от начала до конца». Жрецы имели основание дорожить этим документом – он был плодом тенденциозного богословствования, доказывавшего верховенство и единство их бога. Но спасти целиком памятник было уже нельзя – сильно пострадало начало, много пробелов оказалось и в средине, да и язык был настолько архаичен, что иерограмматы храма не нашли возможным последовать непохвальному обыкновению своих не отличавшихся строгостью филологических приемов современников и почти не изменили древней орфографии, едва ли сами понимая памятник в его целом. Но с ним случилась новая беда: поздние обитатели местности Мемфиса сделали из него мельничный жернов, вследствие чего погибла еще часть иероглифических строк. В таком виде камень попал в Британский Музей еще в 1805 г. и только недавно, благодаря трудам Брестеда и Эрмана, был оценен по достоинству [2]

[Закрыть]Пред нами древнейший памятник богословия, возводящего все существующее к единому началу – местному богу Птаху. Найдя текст глубочайшей древности, излагавший в драматической форме историю Гора и Сетха и, кажется, бывший известным и авторам сборника Пирамидных текстов, мемфисские жрецы дали к нему комментарий, в котором они объявили происшедшими в местности Мемфиса главнейшие эпизоды этой истории и отождествили своего бога с Гором и первобытным «отцом богов» Нуном, из которого произошло восемь других Птахов, в числе которых – родители илиопольского Атума и «величайший» Птах «сердце и язык Эннеады», обыкновенно в общеегипетской религии именуемые Тотом и Гором. Форма Птаха, «Обладатель сердца и языка», и создала все существующее от богов до червей и учредила культ. Таким образом мемфисский богослов едва ли не в половине III тысячелетия до Р. X. измыслил своеобразную монотеистическую систему и объяснил весь мир как результат мысли и слова божества! «Все сущее получило бытие сначала в сердце», т. е. в мысли верховного существа, «язык», т. е. слово которого вызвало их к реальной жизни. Мы не удивимся, что этот текст уже использован историками учения о Логосе и исследователями источников герметизма.