Текст книги "Vox populi: Фольклорные жанры советской культуры"
Автор книги: Константин Богданов
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Об /умо/зрении
Убеждение Маршалла Маклюэна в том, что коммуникативная содержательность (или, в терминологии Лумана, успешность коммуникации) достигается ее медиальной избирательностью и медиальным варьированием («The medium is the message») применительно к функциональным особенностям советского социолекта, представляется оправданным уже в том отношении, что эффективность языка в данном случае принципиально связана со сферой его медиальной и вневербальной убедительности, с эффектом, который хорошо передается немецким понятием «Evidenzkraft» – «сила очевидности».
Особого внимания при этом заслуживает базовое для теории коммуникации противопоставление устных и письменных форм языкового общения. Сегодня можно считать установленным, что ценностные характеристики устных и письменных средств передачи информации широко варьируют в разных культурах, разных сообществах и социальных стратах. Без культурной и социальной детализации таких вариаций настаивать на сколько-то общем для русской культуры ценностном доминировании устных средств передачи и хранения информации, как это иногда утверждается, нельзя.
Вместе с тем можно предположить, что в разных культурах ценностный статус медиальных средств в типологически схожих социальных ситуацияхне совпадает. Одним из таких примеров может служить, как кажется, общепринятая на Руси еще в XVII веке практика устного ведения дипломатических переговоров, сильно отличающаяся от западноевропейской традиции обмена дипломатическими грамотами. В отличие от европейских посланников, русские послы изустно излагали порученные им «речи». Голос может считаться в этих случаях противопоставленным письму как отчуждающему письменную передачу информации от ее адресата и адресанта и, в свою очередь, сохраняющим доверительность и интимность личностной коммуникации. Дипломатический обычай «ссылаться речами» не был при этом, вероятно, безразличным к идеологически доминировавшим представлениям о ценностных нормативах самой информации, обнаруживающей особый смысл и суггестивную силу в зависимости от способа ее трансмиссии. Деловая переписка, как показывают многочисленные челобитные того же времени, также демонстрирует фиксацию приемов именно устного обращения – в стилистическом отношении такие тексты легче произносятся, чем прочитываются, за ними слышатся не только рациональные доводы, но и эмоции их авторов [269]269
Люцидарская A. A.Челобитные XVII в. в контексте коммуникативной культуры своего времени (на материалах документов Сибирского Приказа) // Сибирский этнографический вестник. № 7/8. Новосибирск, 2002 (http://www.sati.archaeology.nsc.ru).
[Закрыть].
В советской культуре роль устной коммуникации также не стоит, вероятно, сводить к сколь-нибудь однозначным оценочным характеристикам, но нельзя не считаться и с тем, что упование на суггестивную силу устного слова и очевидности стоящего за ним содержания поддерживается средствами коммунистической пропаганды начиная уже с первых послереволюционных лет. История этого вопроса увела бы нас далеко – к организации Анатолием Луначарским «Института живого слова», широкой популяризации радио и кино, песенным и зрелищным формам коллективной агитации и т. д. [270]270
Горяева Т. М.Радио России. Политический контроль советского радиовещания в 1920–1930-х годах. М., 2000; Gorham M. S.Speaking in Soviet Tongues: Language Culture and the Politics of Voice in Revolutionary Russia. DeKalb, Ill.: Northern Illinois University Press, 2003; Мурашов Ю.Электрифицированное слово. Радио в советской литературе и культуре 1920–1930-х годов // Советская власть и медиа. СПб., 2006. С. 17–38; Вассена Р.К реконструкции истории деятельности Института живого слова (1918–1924) // Новое литературное обозрение. 2007. № 86.
[Закрыть]В данном случае важен эффект самих этих мероприятий, способствовавших закреплению в общественном сознании сравнительно устойчивых представлений об идеологически рекомендованных медиальных средствах, соответствующих предельно доверительной, правдивой и социально действенной информации.
Высказывания в пользу того, что именно устное слово обладает особой разоблачительной силой, широко тиражируются: партийные идеологи и вторящие им деятели советской литературы нередко противопоставляют содержательную амбивалентность письменных текстов искренности устной речи. Письменный текст способен ввести читателя в заблуждение – изустно это сделать сложнее. Устному слову вменяется при этом и изобличающая сила. Ограничимся здесь одним примером: в сборнике рассказов лауреатов Сталинской премии 1950 года один из его авторов – старший мастер станкостроительного завода «Красный пролетарий» Иван Тимофеевич Белов – рассказывает о своей командировке в 1938 году в США в составе делегации по приемке закупленного заводского оборудования. Оказавшись на территории завода «Мичиган-тул»? Белов и другие советские товарищи получили от администрации специальные значки, которые им рекомендовалось носить в петлице пиджака и которые, как он думал, были выпущены в «ознаменование какого-нибудь важного события» и вручены им для того, «чтобы подчеркнуть <…> уважение к советским гостям». Но не тут-то было: такое предположение, как спешит сознаться Белов, «оказалось ошибочным и наивным»: «Вскоре нам стало известно, что <…> рабочие, увидав этот „опознавательный“ знак, не должны были подходить и разговаривать с нами» [271]271
Белов И.Наш вклад в пятилетку // Нас вырастил Сталин. Рассказы лауреатов Сталинских премий. М.: Изд-во ВЦСПС, 1950. С. 115–116.
[Закрыть]. На каком языке стал бы общаться мемуарист с американскими рабочими, не ясно, но он, конечно, уверен, что администрацию завода страшит сила устного слова, которое могли бы адресовать американским пролетариям их советские собратья. Американо-европейской «дипломатии грамот» и в этом случае противостоит русский обычай «ссылаться речами».
В предельном выражении классовое взаимопонимание достигается без слов – для этого достаточно непосредственного общения. Атрибутами такого общения и являются самодостаточные устность и визуальная очевидность. Социально действенная коммуникация способна выразить себя без лишних слов – так, как это происходит, например, в заключительных кадрах кинофильма Г. Александрова «Цирк» (1936), где самозабвенно шагающие в физкультурном параде герои – Иван Мартынов (Сергей Столяров) и новопринятая в советский рай Марион Диксон (Любовь Орлова) обмениваются репликами, которые не требует дополнительных пояснений: «Теперь понимаешь?» – спрашивает Мартынов осчастливленную спутницу. «Теперь понимаю!» – отвечает ему Мэри.
Язык такого понимания – это, конечно, не язык слов, а язык сердца, навык политически грамотного чутья, дарующего советскому человеку не только способность верной ориентации, но и опыт своеобразного предвидения и адекватного (умо)зрения. В упоминавшемся выше сборнике рассказов стахановцев – лауреатов Сталинской премии примером такого рода может служить трудовое достижение ткачихи из Азербайджана Соны Ахмедовой, соткавшей за невиданно короткое время ковер с изображением Сталина. Портрет вождя выполнен Ахмедовой так, что создает впечатление сделанного с натуры. Заверения мастерицы, что она не видела Сталина и даже никогда не была в Москве, удивляют зрителей: «Но на этом ковре он выглядит как в жизни. Смотри, как он ласково улыбается мне, тебе, всем. Нет, дочка, ты, наверно, видела нашего дорогого отца!» Но секрет чудесного натурализма раскрывается просто. «У меня, – признается Ахмедова, – образ Сталина всегда перед глазами, я его в сердце ношу» [272]272
Ахмедова С.Наше счастье дал нам Сталин // Нас вырастил Сталин. Рассказы лауреатов Сталинских премий. М.: Изд-во ВЦСПС, 1950. С. 81–82.
[Закрыть]. Понятно, что перед таким аргументом отступают все сомнения: сердце видит отчетливее, чем глаз наблюдателя.
Роль шаблона в пропагандистских текстах советского времени оказывается, таким образом, достаточно нетривиальной. С одной стороны, как отмечали советские лингвисты, «монолитность советского общества определяет сходство материализации конструктивного принципа во всех наших газетах: центральные, местные, отраслевые и иные издания сближаются не только единой политической линией, общностью значительной части содержания, но и одинаковыми языковыми, изооформительскими и иными устремлениями. Сдвиги в принятых формах материализации связываются тут не с отдельными газетами, а с изменением „культурного контекста“ <…>. Различия между одной и той же газетой разных периодов оказываются существеннее, чем между разными газетами одного и того же периода» [273]273
Костомаров В. Г.Русский язык на газетной полосе. Некоторые особенности языка современной газетной публицистики. М., 1971. С. 251.
[Закрыть]. С другой стороны, содержательные особенности таких различий никоим образом не ставят под сомнение оправданность их присутствия в идеологической практике, поскольку представление о самой этой практике хотя и складывается за счет текстов, но соотносится с опытом ритуально-коллективных (т. е. акциональных по своему преимуществу, а не вербальных) действий и поступков.
Именно этими обстоятельствами можно объяснить, казалось бы, парадоксальную «забывчивость» советского общества в отношении текстов, которые были положены в идеологический фундамент этого общества, – обращение к статьям и книгам Плеханова, Троцкого, Бухарина и многих десятков других теоретиков социализма. Осуждение авторов оказалось достаточным для забвения написанных ими текстов (равно как и посмертное осуждение самого Сталина в 1956 году). Во всех этих случаях мы сталкиваемся с любопытной закономерностью: начетнически апеллируя к текстам классиков марксизма-ленинизма, советская идеология оказывается идеологией, которая, вопреки своим декларациям, в большей степени зависела не от слов, а от коллективных практик и (умо)зрительных атрибутов социального самоопознания. Порядок ритуала в этих случаях важнее, чем правильность сопутствующих ему высказываний. Аналогией такого поведения может служить, между прочим, молитвенная практика: считать себя верующим важнее, чем дословно помнить молитвы. Для религиоведа и этнографа ничего нового в самой этой ситуации нет: есть общества, где нет священных текстов, но нет таких обществ, где нет ритуалов, фетишей и коллективной традиции «образного мышления».
О сказке
В первые послереволюционные годы отношение к традиционному народному творчеству предопределяется степенью культуртрегерских и педагогических усилий, направленных на перевоспитание «классово несознательного» крестьянства. «Защита» фольклора ведется преимущественно путем вчитывания революционного содержания в тексты былин и сказок. Но идеологическое согласие на этот счет достигается не без труда. Либерально настроенный к старорежимной классике Анатолий Луначарский, возглавлявший в 1920-е годы Наркомат просвещения, усматривал в былинах предтеч революции (статья 1919 года «Илья-Муромец – революционер») и считал русский эпос достойной темой для революционного кинематографа (в списке конкурсных тем, объявленных в 1923 году жюри кинокомпанией «Руссфильм», председателем которого он был) [274]274
Объявление о конкурсе: Зрелища. 1923. № 53. С. 13 (привожу по англ. переводу в: The Film Factory. Russian and Soviet Cinema in Documents 1896–1939 / Ed. R. Taylor. London: Routledge & Kegan Paul, 1988. P. 97). См. также: Chistie I.Down to Earth: Aelita relocated // Inside the Film Factory. New Approaches to Russian and Soviet Cinema / Ed. Richard Taylor and Ian Christie. London; New York: Routledge, 1991. P. 84–86.
[Закрыть]. Иначе, вероятно, думали цензоры Главного управления по делам литературы и издательств (1922), запретив к публикации написанную по мотивам былин пьесу Александра Амфитеатрова «Василий Буслаев», уже принятую тремя годами ранее к постановке на сцене Большого драматического театра [275]275
Блюм A. B.За кулисами «министерства правды». Тайная история советской цензуры. 1917–1929. СПб., 1994. С. 213.
[Закрыть]. Другим объектом революционной бдительности стала сказка, почин к осуждению которой был положен книгой С. Полтавского «Новому ребенку новая сказка» (1919). Доводы Полтавского, усмотревшего в традиционной сказке «символ грубых языческих суеверий, культа физической силы, хищности и пассивного устремления от живой жизни с ее насущными требованиями в область мечтаний», пригодный лишь для «примитивного славянина» [276]276
Полтавский С.Новому ребенку новая сказка. Этюд для родителей и воспитателей. Саратов, 1919. С. 9, 19.
[Закрыть], не были безрезультатными. К середине 1920-х годов из ряда библиотек изымаются сказочные собрания А. Н. Афанасьева, литературные обработки народных сказок С. Т. Аксакова, К. В. Лукашевич, В. П. Авенариуса, А. Ф. Онегина и др. [277]277
Добренко Е.Формовка советского читателя. Социальные и эстетические предпосылки рецепции советской литературы. СПб., 1997. С. 175.
[Закрыть]Угроза, нависшая над собраниями сказок, мотивируется борьбой с национализмом и «антропоморфизмом» – чудесным «очеловечиванием» животных, отвлекающим ребенка от политической реальности. В 1925 году Э. Яновская, варьируя рассуждения Полтавского, предостерегающе наставляла педагогов в том, что русская народная сказка воспитывает «вместо чувства интернационального – чувство „национальное“», а «мифологические образы первобытных героев мутят сознание ребенка» [278]278
Яновская Э.Нужна ли сказка пролетарскому ребенку. Харьков, 1925. С.43–44. См. также: Яновская Э.Сказка, как фактор классового воспитания. Харьков, 1923. Теми же соображениями руководствовался цензор Наркомпроса Л. Жмудский, подчеркивавший в том же 1923 году контрреволюционное содержание сказки П. Ершова «Конек-горбунок» (История советской цензуры: документы и комментарии. М., 1997. С. 419).
[Закрыть]. В том же году схожие наставления адресовала библиотечным работникам сподвижница Надежды Крупской (возглавлявшей в это время Главполитпросвет Наркомпроса, заведовавшей фондами массовых библиотек) Н. Херсонская, объяснявшая вред сказок насущной задачей «красного библиотекаря» – «воспитывать отважных борцов, бодро и смело глядящих на природу», тогда как сказки препятствуют этой задаче уже потому, что «в них недостает классового материала <…> они затуманивают его, порождают смуту в сознании ребенка» [279]279
Херсонская Н.О сказках // Красный библиотекарь. 1925. № 2. С. 145–146. См. также: Щекотов Ю. Д.Революционная сказка в детской литературе 20-х годов // По законам жанра. Тамбов, 1978. С. 38–45.
[Закрыть].
Во второй половине 1920-х годов ситуация существенно меняется [280]280
Путилова Е. О.Очерки по истории критики советской детской литературы. 1917–1941. Л., 1982.
[Закрыть]. Литературная сказка находит своих критиков и позже, но в ранее осуждавшихся фольклорных сказках отыскиваются «элементы действительности» и вместе с тем доводы в защиту «очеловечивания» животных. Заступничеством за сказку советские дети обязаны В. И. Ленину, упомянувшему о ней в политическом отчете о мероприятиях ЦК на седьмом экстренном съезде РКП(б) в 1918 году. Стенограмма ленинского выступления была опубликована в 1923 году; в 1928 году она вошла в изданный массовым тиражом сборник «Протоколы съездов и конференций Всесоюзной коммунистической партии (б)» и затем во все последующие собрания сочинений Ленина, став одной из ключевых «теоретических» цитат советских сказковедов или, точнее, двумя вырванными из контекста ленинской речи цитатами: «Во всякой сказке есть элементы действительности» и: «Если бы вы детям преподнесли сказку, где петух и кошка не разговаривают на человеческом языке, они не стали бы ею интересоваться».
Многократно растиражированные в советской фольклористике ленинские упоминания о сказке, впрочем, никоим образом не мотивировались желанием вождя революции прояснить фольклористические проблемы. Хорошей и красивой сказкой Ленин называл надежды на скорую мировую революцию: такую сказку можно любить – так же, как детям нравятся сказки, в которых петух и кошка «разговаривают на человеческом языке», но верить в нее «серьезному революционеру» не пристало, хотя (здесь ленинская «мысль» делает характерный кульбит) международная революция «придет неизбежно» и «мы» эту революцию «увидим»:
Да, мы увидим международную мировую революцию, но пока это очень хорошая сказка, очень красивая сказка, – я вполне понимаю, что детям свойственно любить красивые сказки. Но я спрашиваю: серьезному революционеру свойственно ли верить сказкам? Во всякой сказке есть элементы действительности: если бы вы детям преподнесли сказку, где петух и кошка не разговаривают на человеческом языке, они не стали бы ею интересоваться. <…> Если революция родилась, так все спасено. Конечно! Но если она не выступит так, как мы желаем, возьмет да не победит завтра, – тогда что? Тогда масса скажет вам: вы поступили как авантюристы, – вы ставили карту на этот счастливый ход событий, который не наступил, вы оказались непригодными оставаться в том положении, которое оказалось вместо международной революции, которая придет неизбежно, но которая сейчас еще не дозрела [281]281
Ленин В. И.Полное собрание сочинений. 5-е изд. М., 1969. Т. 36. С. 19.
[Закрыть].
Сумбурная риторика ленинского выступления не мешала (а скорее даже, и помогала) прозревать в нем пафос, созвучный «жизнестроительной программе» рядовых творцов революции и невольно напоминающий о том, что сама история доктринального марксизма начинается с заявления, допускающего «фольклористический» комментарий.
Энергичный зачин «Коммунистического манифеста» Маркса и Энгельса (1848) «Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма» (в оригинале: «Ein Gespenst geht um in Europa – das Gespenst des Kommunismus») озадачивает странным сочетанием идеологической претенциозности и фольклорной образности. В широком значении немецкое слово Gespenst отсылает к кладбищенским страшилкам и ночным кошмарам, обозначая некое пугающее видение, чаще всего – призрак покойного, «ожившего мертвеца» (такова, между прочим, и немецкая поговорка: Er sieht aus wie ein Gespenst, синонимически соответствующая русскому фразеологизму «Краше в гроб кладут») [282]282
Фольклорные контексты словоупотребления Gespenst обобщены в: Mengis С.Gespenst // Handwörterbuch des deutschen Aberglauben / Hrsg. E. Hoffmann-Krayer. Berlin; Leipzig, 1930/1931. Sp. 766–771.
[Закрыть]. При этом, возвестив о фантасмагорическом явлении коммунизма, авторы и сами вспоминали о сказках – с тем, чтобы от лица коммунистов «самых различных национальностей» «открыто изложить свои взгляды, свои цели, свои стремления и сказкам о призраке коммунизма(dem Märchen vom Gespenst des Kommunismus) противопоставить манифест самой партии», так что манифест, хотя и объявлялся альтернативой сказке, брал на себя ее же функции – как еще одинрассказ о блуждающем призраке. Русский перевод немецкого текста подразумевал в общем схожие истолкования: читатели первого русскоязычного перевода «Манифеста» (1869) вполне могли вспомнить хотя бы о «Призраках» И. С. Тургенева (1864). Сказочные коннотации первой фразы «Манифеста» удерживают и другие европейские переводы этого текста (англ.Ghost, итал., исп.Fantasma, франц.fântome), позволяя рассматривать его как педантично выверенное повествование честолюбивых авторов о преследовавшем их фантазме (еще одна уместная в данном случае нем. поговорка: Er sieht überall Gespenster – «Ему повсюду мерещится»), предвосхитившее последующие интерпретации самого марксизма в терминах психиатрии, глубинной психологии и историко-литературного изучения научной фантастики [283]283
Csicsery-Ronay I.Marxist Theory and Science Fiction // The Cambridge Companion to Science Fiction / Ed. E. James and F. Mendlesohn. Cambridge, 2003. P. 113–123. Политико-теологической интерпретации марксистских метафор посвящена, в частности, обширная книга Жака Деррида, само название которой кажется определенно небезразличным к кладбищенскому зачину коммунистического Манифеста («Spectres de Marx»), но занятное, если верить ее автору, своей непреднамеренностью и потому поучительной интертекстуальностью. Перекличка названия с интригующей цитатой выяснилась для Деррида якобы только после публикации его книги (название немецкого издания указывает прямо на «Манифест», см. примечания переводчика: Lüdeman S.Kontrapunkt // Derrida J. Marx Gespenster. Der verschuldete Staat, die Trauerarbeit und die neue Internationale. Frankfurt am Main: Fischer, 1995. S. 277–283).
[Закрыть].
Напоминания о европейском «призраке», призванном, по Марксу и Энгельсу, возвещать о грядущем торжестве коммунизма, напрашивались на рискованные истолкования и в 1920-е годы – например из сопоставления лозунга на плакате В. Щербакова «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма» (1920) с Лениным на фоне развевающихся знамен и дымящихся труб и названия художественного фильма Владимира Гардина 1922 года «Призрак бродит по Европе», снятого по мотивам кошмарного рассказа Эдгара По «Маска Красной Смерти» [284]284
В главных ролях – Зоя Баранцевич, Олег Фрелих, Василий Ковригин, сценарий Георгия Тасина. «Герой картины – император, ему отдали все свои симпатии и автор сценария Тасин и постановщик Гардин. И даже перестарались – их фантастический, неправдоподобный император видит такие кошмары, до которых не додумался бы и сумасшедший Фердинанд Испанский – гоголевский Поприщин. Его замучили привидения – призраки мстящей народной толпы. Его мучения продолжаются на протяжении семи частей картины, после которых и зритель начинает сочувствовать бедняге. Замучив вконец своего героя психически, постановщики, наконец, в последней картине сжигают его во дворце руками оживших призраков-мстителей. Такова наша первая „революционная кино-трагедия“» (Известия. 1923. № 36. 17 февраля). Фильм вышел на экраны в 1923 году: Leyda J.Kino: A History of the Russian and Soviet Film. P. 427–428.
[Закрыть].
Об осуществлении сказочных мечтаний отныне, впрочем, не только рассуждают, но и радостно поют: «Авиамарш» (слова Павла Германа, музыка Юлия Хайта) становится на десятилетия одной из популярнейших песен советского репертуара и дает вполне фольклорную жизнь своему «фольклористическому» зачину:
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор.
Нам разум дал стальные руки-крылья,
А вместо сердца – пламенный мотор! [285]285
Считается, что «Авиамарш» был написан осенью 1920 года по заданию Политуправления Киевского военного округа как песня о красной авиации. Премьера состоялось в Киеве на вокзале перед уезжавшими на фронт красноармейцами, после этого авторы исполняли там «Авиамарш» ежедневно. Текст был размножен Политуправлением, а в 1922 году издан в Киеве. Всеобщую популярность песня приобрела к середине двадцатых (Славим победу Октября. М., 1967. Т. 1). В 1930-е годы «Авиамарш» исполнялся также под названиями «Всё выше» и «Марш сталинской авиации» – с измененной 3-й строкой: «Нам Сталин дал стальные руки-крылья» (Русские советские песни 1917–1977 / Сост. Н. Крюков и Я. Шведов. М., 1977. С. 80. Составители ошибочно датируют песню 1931 годом). В газете «Правда» от 4 мая 1930 года сообщалось об исполнении авиамарша участниками 200-тысячной демонстрации пролетариев Берлина: «Революционные демонстрации за рубежом шествуют под звуки боевого „Марша авиаторов“. Полицейские в Берлине за исполнение песни избивают дубинками. Безработные, направляющиеся к рейхстагу под звуки этой песни, арестовываются». В августе 1933 года приказом Реввоенсовета СССР «Авиамарш» объявлен маршем Военно-воздушных сил. Во второй половине 1920-х годов мелодия советского шлягера загадочным образом воспроизводится в одной из боевых песен немецких штурмовиков (SA) «Das Berliner Jungarbeierlied» («Herbei zum Kampf, ihr Knechte der Maschinen…»). Cm.: Bruderick G., Klein A.Der Kampflied der SA // Lieder in Politik und Nazionalsozialismus / Hrsg. Gottfried Niedhart, George Bruderick. Frankfurt am Main, 1999. S. 83–84. В 1934 году запись немецкого марша использована как саундтрек в документальном фильме Лени Рифеншталь «Триумф воли». Вопрос о том, кто у кого позаимствовал мелодию, а также частично слова марша («Все выше, и выше, и выше / Стремим мы полет наших птиц» vs. «Und hoeher und hoeher und hoeher / wir steigen trotz Hass und Verbot»), окончательно не решен. Аргументы в пользу авторства Хайта и Германа высказаны в статье Рината Булгакова: «Кто у кого?» К вопросу о приоритетности «Авиамарша» // http://mai.exler.ru/mailogo/aviamarch/ Иного мнения придерживается анонимный автор фактологически детального (и более убедительного, на наш взгляд) исследования проблемы на сайте http://vilavi.ru/pes/151205/151205–2.shtml, полагающий, что «версия о пути заимствования в направлении от нацистского марша к советскому выглядит по-прежнему предпочтительней». На этих же сайтах – архивные аудиозаписи песни. Композитор Юлий Хайт, считающийся автором советской версии марша, был репрессирован в 1951 году (реабилитирован в 1956-м), умер в 1966 году в нищете и забвении. В «диссидентской» аудитории зачин «Авиамарша» был впоследствии «фольклорно» скорректирован: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью». Замечу попутно, что в известной книге Светланы Бойм «Общие места» сопоставление русского и немецкого текстов обессмыслено ошибочным цитированием немецкого текста песни ( Бойм С.Общие места. Мифология повседневной жизни. М., 2002. С. 137).
[Закрыть]
Слова Герберта Уэллса о «кремлевском мечтателе», сказанные им о Ленине в книге «Россия во мгле» («Russia in the Shadows», 1921) и сразу же получившие широкое хождение в мировой прессе, стали еще одной индульгенцией для советского сказковедения, не забывшего о ленинском мандате на политически грамотное фантазирование вплоть до эпохи Перестройки [286]286
Особенно в учебных пособиях, напр.: Прозаические жанры русского фольклора. Хрестоматия / Сост. В. Н. Митрохин. М., 1977. С. 5; Лазутин С. Г.Поэтика русского фольклора. М., 1981. С. 15 (очередное издание: 1989).
[Закрыть]. Английский вариант уэллсовской характеристики Ленина – «the dreamer in the Kremlin» – семантически шире русского перевода, подразумевая не просто мечтателя, но именно сновидца и визионера (visionary) вроде хрестоматийного героя-наркомана Томаса де Квинси, грезящего наяву. Русский перевод не только смягчил иронию Уэллса, но и придал его выражению сочувственный и даже протестный смысл. О принципиальности последнего невольно позаботился сам Ленин. Задолго до встречи с Уэллсом в работе «Что делать?» (1902) будущий вождь революции обращался к своим соратникам с призывом «Надо мечтать!», приводя здесь же наставительный пассаж из статьи Д. И. Писарева о необходимости различать мечту пассивную и деятельную мечту, которая «может обгонять естественный ход событий». «Разлад между мечтою и действительностью, – писал Писарев, – не приносит никакого вреда, если только мечтающая личность серьезно верит в свою мечту, внимательно вглядывается в жизнь, сравнивает свои наблюдения с своими воздушными замками и вообще добросовестно работает над осуществлением своей фантазии». Сочувственно процитировав Писарева, Ленин сожалел, что «такого-то рода мечтаний, к несчастью, слишком мало в нашем движении» (возлагая вину за эту нехватку на представителей легального марксизма) [287]287
Ленин В. И.Полное собрание сочинений. Т. 6. С. 172. Ленин цитирует статью Писарева «Промахи незрелой мысли» (1865), посвященную критике мечтательных героев Льва Толстого – Иртеньева и Нехлюдова ( Писарев Д. И.Сочинения: В 4 т. М., 1955. Т. 1).
[Закрыть].
Рассуждения Писарева о мечте, которая «может обгонять естественный ход событий», надолго предопределят публицистическую экзегетику к словам Уэллса о Ленине. В 1933 году о воплощении «кремлевских мечтаний» характерным образом рассуждал писатель-фантаст Александр Беляев. В отповеди Уэллсу Беляев славил Днепрогэс: «Вы слышите, знаменитый писатель, непревзойденный фантаст, пророк и провидец будущего, специалист по социальным утопиям? Фантастический город построен <…> Сравните его с Вашими городами во мгле! <…> Это город „кремлевского мечтателя“ <…> Вы проиграли игру!» [288]288
Беляев А.Огни социализма, или господин Уэллс во мгле // Вокруг света. 1933. № 13. С. 10–13.
[Закрыть]Еще позже высказывание Уэллса организует одну из ключевых мизансцен популярной пьесы Николая Погодина (Стукалова) «Кремлевские куранты» (1939) [289]289
К 1940 году пьеса Погодина прошла в более чем пятидесяти театрах страны. (Об истории постановок пьесы: Анастасьев А. А.Трилогия Погодина о Ленине на сцене. М., 1964). По мотивам пьесы Погодина, по свидетельству его литературного секретаря А. Волгаря, С. М. Эйзенштейн, намеревался ставить фильм в возглавлявшейся им киностудии «Мосфильм». В декабре 1940 года Н. Ф. Погодин представил на «Мосфильм» авторскую заявку. Был назначен и режиссер будущего фильма – М. О. Дубсон, но война отменила работу над фильмом ( Марголит Е., Шмыров В.Изъятое кино. 1924–1953. М., 1995). В 1947 году по пьесе Погодина был снят художественный фильм Сергея Юткевича «Свет над Россией» (с участием Н. Колесникова – в роли Ленина, М. Геловани – в роли Сталина), который, однако, по не совсем ясным причинам не понравился Сталину и не был допущен к прокату ( Leyda J.Kino: A History of the Russian and Soviet Film. Princeton: Princeton UP, 1983. P. 396, 454). Поводом к такому запрету могла послужить декадентски стилизованная Юткевичем сцена свидания Маши Забелиной и матроса Рыбакова в кафе поэтов, по ходу которой идет представление «Незнакомки» Блока ( Багров П.Советский денди. Сюжет для небольшого романа // Сеанс. № 21/22 (http://seance.ru/n/21–22/yubiley-sergey-yutkevich/yutkevich/). Менее правдоподобным представляется мнение о том, что роль часовщика в исполнении Вениамина Зускина затмила роль Сталина, сыгранного Геловани ( Лейбельман М.«Я – актер». К 105-летию со дня рождения Вениамина Зускина // Интернет-приложение к газете «Каскад»: http://www.kackad.com/article.asp?article=571).
[Закрыть]. Мечтателем Ленина здесь называет безымянный англичанин, беседующий с вождем мирового пролетариата в Кремле и демонстрирующий свою классовую ограниченность неспособностью поверить в осуществимость планов электрификации на фоне послереволюционной разрухи. Впечатления англичанина, сетующего на то, что «люди в России очень плохо побриты», оборваны, «ходят с какими-то свертками», «все куда-то бегут», в аптеках нет лекарств, а в голодающем Поволжье «русские едят друг друга», контрастируют при этом с оптимистическим музыкальным контрапунктом – боем Кремлевских курантов («две-три ноты „Интернационала“») и насмешливым восклицанием Ленина вослед ушедшему гостю: «Какой мещанин!! А?! Какой безнадежный филистер!» [290]290
Погодин Н. Ф.Собрание драматических произведений: В 5 т. М., 1960. Т. 2. С. 142. В конце 1960-х годов фразу Уэллса вспомнит партийно-правоверный Всеволод Кочетов, укоризненно усмотревший в ней «явное снисхождение» и неумение «подняться до уровня гениальной мысли Ильича»: «Чтобы понять Ленина, английскому писателю не хватало одного: заглянуть в душу народов Советской России» (Кочетов В.Партия дум народных (1968) // Кочетов В. Эстафета поколений. М., 1979. С. 58). Социологические опросы российских респондентов показывают, что характеристика Ленина как «фантазера и мечтателя» сохраняет свою силу и сегодня, подразумевая сравнительно сочувственную оценку его политической деятельности ( Черняков А. А.В. И. Ленин в оценках россиян // http://bd.fom.ru/report/map/articles/chemyakov/o902020).
[Закрыть]
Помимо вышеприведенных ленинских цитат, защите сказки посодействовали и своевременно найденные ленинские высказывания о пользе фантазии («<…> нелепо отрицать роль фантазии и в самой строгой науке») [291]291
Ленин В. И.Философские тетради // Ленин В. И. Полное собрание сочинений. Т. 29. С. 330.
[Закрыть], придавшие «фольклористическим» рассуждениям вождя общенаучный пафос.
В конце 1920-х – начале 1930-х годов сказка попадает в контекст общественно-литературных споров о месте детской литературы в советской культуре. Важную роль в этих спорах сыграла полемика Максима Горького с Надеждой Крупской, опубликовавшей в начале 1928 года в «Правде» статью с резкой критикой сказки Корнея Чуковского «Крокодил». Вместо надлежащего, по ее мнению, «рассказа о жизни крокодила» автор подсунул детям «галиматью» и злостную пародию на любимого Крупской Некрасова [292]292
Крупская Н.О «Крокодиле» Чуковского // Правда. 1928. 1 февраля.
[Закрыть]. Вставший на сторону Чуковского Горький обвинил вдову Ильича в несправедливости к писателю и, попутно, – в невежестве, так как стихи, в которых Крупская увидела пародию на Некрасова, правильнее было бы счесть пародией на стихи Лермонтова [293]293
Горький М.Письмо в редакцию // Правда. 1928. 14 марта. Занятно, что в том же письме Горький сослался на одобрительную оценку Лениным книги Чуковского о Некрасове, как бы демонстрируя тем самым, что у вдовы Ленина нет права единолично выступать от его имени.
[Закрыть]. Страсти развивались по нарастающей: вслед за Крупской (состоявшей в это время членом коллегии Наркомпроса РСФСР и возглавлявшей Главполитпросвет) к хору осуждения Чуковского присоединились педагоги и бдительные родители [294]294
Сказка и ребенок. Педологический сборник. М., 1928; Мы призываем к борьбе с «чуковщиной» (Резолюция общего собрания родителей Кремлевского детсада) // Дошкольное воспитание. 1929. № 4. С. 74. См. также: Чуковский К.От двух до пяти // Чуковский К. Собрание сочинений: В 15 т. М., 2001. Т. 2. Гл. 3.
[Закрыть]. Проявления «чуковщины» (призванной отныне обозначить грехи безыдейности, буржуазности и бытовщины) не замедлили обнаружиться и у других детских писателей, в частности у Маршака, но ситуация с поиском виновных неожиданным для критиков образом осложнилась после проведения в декабре 1929 года в московском Доме печати дискуссии по детской литературе. Дискуссией руководил Анатолий Луначарский, переведенный к этому времени с поста председателя Наркомпроса в председатели Комитета по заведованию учеными и учебными заведениями ЦИК СССР; сама дискуссия воспринималась на фоне кадровых реформ в ранее возглавляемом им ведомстве. В своем выступлении Луначарский призвал учиться у классической сказки и оградить советских писателей, пишущих для детей, от нападок со стороны «суровых педантов реализма», «которые считают, что мы обманываем ребенка, если в нашей книжке рукомойник заговорит» [295]295
Литературная газета. 1929. № 34.
[Закрыть]. Мнение Луначарского, очевидно оппонировавшее сторонникам Крупской (хотя та и была назначена в том же году заместителем нового главы Наркомпроса Андрея Бубнова, но фактически сохранила лишь номинальную роль в новом руководстве комиссариата), приобретало в складывающихся обстоятельствах установочную роль.
Вслед за Луначарским «защиту» сказки от «суровых педантов реализма» продолжил вернувшийся в 1931 году в СССР из Италии Горький, увлеченный идеей специального издательства, рассчитанного на юных читателей. В 1933 году инициативы Горького по организации такого издательства увенчались сентябрьским Постановлением ЦК ВКП (б) «Об издательстве детской литературы» (от 9 сентября 1933 года), указывавшим, в частности, на необходимость широкого издания сказок для детей. В опубликованном в том же году перечне тем, подлежащих первоочередной разработке «в деле создания художественной и просветительской литературы для детей», Горький объявил сказку «прототипом» научной гипотезы и потребовал «призвать науку в помощь фантазии детей», чтобы научить детей «думать о будущем»:
Мы должны помнить, что уже нет фантастических сказок, не оправданных трудом и наукой, и что детям должны быть даны сказки, основанные на запросах и гипотезах современной научной мысли [296]296
Горький М.О темах (1933) // Горький М. Собрание сочинений: В 30 т. М., 1953. Т. 27. С. 104, 108. 17 октября 1933 года статья Горького была одновременно напечатана в газетах «Правда», «Известия ЦИК» и «Литературная газета».
[Закрыть].
О том, как сказка становится былью, сам Горький поведает в том же 1933 году в речи на слете ударников Беломорско-Балтийского канала:
Через год в докладе на Первом Всесоюзном съезде советских писателей живой классик соцреализма назовет фольклор источником «наиболее глубоких и ярких, художественно совершенных типов героев», а их перечень объединит Геркулеса, Прометея, Микулу Селяниновича, Святогора, доктора Фауста, Василису Премудрую, Ивана-дурака и Петрушку, став индульгенцией интернациональному союзу героев античного эпоса, средневековой легенды, русской былины и сказки [298]298
Горький М.Собрание сочинений: В 30 т. Т. 27. С. 395.
[Закрыть]. Заявления Горького прозвучали особенно значительно на фоне широко известных слов Сталина, сказанных им в 1931 году о сказке, некогда написанной самим Горьким, «Девушка и смерть»: «Эта штука сильнее, чем „Фауст“ Гёте (любовь побеждает смерть)» [299]299
Горький прочитал свою сказку посетившим его Сталину и К. Е. Ворошилову 11 октября 1931 года. Свое суждение Сталин начертал и датировал письменно на последней странице прочитанного Горьким текста. В 1930-е годы высказывание Сталина широко цитируется. См., напр.: Никитин – Сталину с просьбой о публикации отзыва Сталина на стихотворение Горького «Девушка и смерть» (1 октября 1937) // Большая цензура. Писатели и журналисты в Стране Советов. 1917–1956 / Сост. Л. В. Максименков. М.: Материк (Россия. XX век. Документы), 2005. С. 480–481; Вострышев И.Горький и фольклор // Литературная учеба. 1938. № 3. С. 59. Сталинский автограф сохранился, см. его воспроизведение: http://home.sinn.ru/~gorky/TEXTS/SSP/PRIM/man+mort_pr.htm). В 1941 году историческое событие было запечатлено художником А. Ян-Кравченко на картине «А. М. Горький читает тт. Сталину, Молотову и Ворошилову свою „Девушка и смерть“». Репродукция картины Кравченко широко печаталась в прессе и издавалась отдельными изданиями (таково, в частности, ее издание тиражом 50 тыс.: М.: Изд. – во Акад. худ. СССР, 1950).
[Закрыть].
В следующем за выступлением Горького содокладе Самуила Маршака о детской литературе одной из ее задач было названо использование фольклора и создание «настоящей сказки», в которой будет «и действие, и борьба, и настоящая идея». Такой сказки, по мнению Маршака, «у нас еще нет», но она «может возникнуть <…> потому», что советские люди «вступили в состязание с временем, прокладывают пути в тех местах, где еще никогда не ступала нога человека» [300]300
Содоклад С. Я. Маршака о детской литературе // Первый всесоюзный съезд советских писателей. 1934. Стенографический отчет. М., 1934. С. 28, 38.
[Закрыть].
Осуждение сказочного «мистицизма» и «монархизма» (в частности – пушкинской «Сказки о попе и работнике его Балде» и «Сказки о царе Салтане») сменяется во второй половине 1930-х годов рассуждениями о диалектических, историко-материалистических и педагогических достоинствах сказочных повествований. Такова, например, по наставлению Антонины Бабушкиной (будущего редактора журнала «Детская литература» в 1935–1941 годах и первой заведующей кафедрой детской литературы и библиотечной работы с детьми Московского библиотечного института) «Сказка о дедке и репке», содержание которой «не только глубоко социальное – сила коллектива, но и философское – переход количества в качество, скачок в природе, в обществе, мышлении» [301]301
Бабушкина А. П.Народная сказка как средство воспитания детей // Детская литература. 1934. № 4. С. 4. При всей курьезности приведенной цитаты (по ироническому замечанию А. В. Блюма, представляющей «своего рода шедевр <…> „марксистского анализа“»: Блюм А. В.Советская цензура в эпоху тотального террора. 1929–1953. СПб., 2000. С. 213) заметим, что в «диалектическом» истолковании «Сказки о дедке и репке» Бабушкина в известном смысле развивает наблюдения А. И. Никифорова, В. Я. Проппа и И. И. Толстого о социопсихологической специфике сказочных повествований, построенных по схеме нарастающего «повторения одной и той же сюжетной морфемы» (в определении А. И. Никифорова), или в менее удачной формулировке В. Я. Проппа: «повторения одних и тех же действий» ( Никифоров А. И.Народная детская сказка драматического жанра // Обзор работ Сказочной комиссии за 1927 год. Л., 1928. С. 53; Пропп В. Я.Русская сказка. Л., 1984. С. 293). Пропп назвал такие сказки – и в их числе сказку о репке – кумулятивными, объединив их в особый структурный тип, формализуемый как a+(a+b)+(a+b+c)… ( Пропп В. Я.Фольклор и действительность. Избранные статьи. М., 1976. С. 249). В «Морфологии сказки» Проппа (1928) о кумулятивных сказках не упоминается, но в 1936 году о них – с благодарной отсылкой к неопубликованной рукописи Проппа – печатно рассуждал И И. Толстой в статье, посвященной древнегреческому обряду буффоний ( Толстой И. И.Обряд и легенда афинских буффоний // Советский фольклор. 1936. № 4/5. С. 251–264). В интерпретации Толстого смысл кумулятивных сказок историзуется и связывается с архаическими структурами сознания, предопределяющими как нарративные, так и акциональные – а именно ритуальные – следствия. Посмертно опубликованные работы Проппа о кумулятивных сказках заслуживают уточнения (прежде всего – в плане их логико-структурной детализации), но остаются плодотворными в прояснении базовых механизмов человеческого мышления и языка ( Кретов А.Сказки рекурсивной структуры // Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. I (Новая серия) / Ред. П. Рейфман. Тарту, 1994. С. 204–214; Амроян И. Ф.Типология цепевидных структур. Тольятти, 2000 – эл. версия: http://www.ruthenia.ru/folklore/amroyanl.htm). Если согласиться с тем, что такое прояснение может варьировать дисциплинарно и терминологически, то незамысловатая риторика А. П. Бабушкиной предстает законной по меньшей мере в содержательном отношении (ср.: Рыбаков Б. А.Язычество древних славян. М., 1994. С. 528, 574–575; Малинов А. В.Предрассмертные прогулки. СПб., 2000. Ч. 4). Напомним и о том, что филологическая терминология в данном случае перекликается с физической (кумуляция – скачкообразное изменение состояния среды, кумулятивные потоки – общий вид движения материи).
[Закрыть].
К середине 1930-х годов тезис о реализованной «фантастичности» и «сказочности» советской действительности воспринимался, впрочем, уже не только как публицистически убедительный, но и как методологически принципиальный для единственно допустимого изображения самой действительности – методами социалистического реализма. Рассуждения о том, что реалистическое изображение оправдывает «право на мечту», особенно множатся в преддверии Первого съезда советских писателей, закрепляя в общественном сознании значимые впоследствии тавтологии: быть «настоящим мечтателем» – это и значит быть «настоящим реалистом», правильно изображать «советскую реальность» значит изображать «героическую реальность» («героику масс»), «писать о современности» одновременно значит писать и о будущем [302]302
Напр.: Селивановский И.Право на мечту // Литературный критик. 1935. № 10. С. 84; Серебрянский М. О.О социалистическом реализме // Молодая гвардия. 1933. № 6. С. 124.
[Закрыть]. Под «здоровой и живой „сказочностью“» отныне предлагается понимать оправданное «умение превращать настоящую действительность в увлекательную сказку», поскольку именно такая превращенная в сказку действительность, собственно, и является «наидействительнейшей» [303]303
Кузнецов А.Хочу мечтать // Штурм (Самара). 1932. № 8/9. С. 99. Цит. по: Добренко Е.Политэкономия соцреализма. С. 100 (здесь и далее другие схожие примеры).
[Закрыть]. Варьируя ту же риторику (парадоксально воспроизводящую дискуссии средневековых схоластов о восхождении к «наиреальнейшей реальности» – a realibus ad realiora et realissima), Горький в своей речи на Первом съезде советских писателей выведет социалистический реализм из замечательного силлогизма: «Миф – это вымысел. Вымыслить – значит извлечь из суммы реально данного основной смысл и воплотить в образ – так мы получим реализм» [304]304
Первый Всесоюзный съезд советских писателей 1934. Стенографический отчет. М., 1934. С. 10. См. также: Гюнтер X.Соцреализм и утопическое мышление // Соцреалистический канон / Под ред. X. Гюнтера и Е. Добренко. СПб., 2000. С. 42.
[Закрыть].
