Текст книги "Vox populi: Фольклорные жанры советской культуры"

Автор книги: Константин Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Об искусстве убеждения

Существование дидактики как стратегии речевого убеждения подразумевает актуальную дополнительность той или иной интерпретации действительности. Если коммуникант не нуждается в дополнительном знании о мире, убеждающее воздействие на него невозможно в принципе. «Формулой» риторического убеждения, с этой точки зрения, может быть названо соотнесение референтов, содержащее указание на некую переменную (х), значение которой скрыто от коммуниканта, но известно для внешней по отношению к нему инстанции знания. Значение (х) и оказывается при этом тем вспомогательным эпистемологическим конструктом, с помощью которого осуществляется интерпретация, проясняющая и дополняющая знание коммуниканта об «исходном» референте. Риторическое многообразие дидактического дискурса обнаруживает при этом, как полагает Георгий Хазагеров, по меньшей мере четыре вида (или типа) убеждающих речей, соответствующих четырем способам концептуализации действительности – с опорой на метафору (определение через сходство), символ (определение через уподобление), метонимию (определение через смежность) и гиперонимию (определение через род и видовую специфику). При возможной парадигматической детализации способов убеждения в терминах риторики, с функциональной (синхронно-синтагматической) точки зрения не меньшего внимания заслуживают в этих случаях и те когнитивные и эмоциональные факторы, которые способствуют их коммуникативной эффективности. Так, например, для метафорической речи особенно важным оказывается пафос, так как выбор гетерогенного объекта по принципу сходства в конечном счете сводится к вопросу доверия, для символической речи – важна апелляция к очевидному, для метонимической речи более существенны доводы к этосу и узусу, так как связь между референтами основывается в данном случае на узнавании, а для гиперонимической речи необходимы логические доказательства, устанавливающие силлогистическую связь между исходным и производным референтами (R → R+) [139]139
  Хазагеров Г. Г.Система убеждающей речи как гомеостаз: ораторика, гомилетика, дидактика, символика // Социологический журнал. 2001. № 3 (http://sj.obliq.ru).


[Закрыть].

Важно подчеркнуть, что необходимым условием всех типов убеждающей речи остается убеждение коммуниканта в недостаточности его представлений о мире и, в свою очередь, о существовании информации, необходимо дополняющей и корректирующей эти представления. Привычные ситуации, прагматически, казалось бы, оправдывающие «право на убеждение» (например, в коммуникации «взрослый – ребенок», «учитель – ученик» и т. п.), обнаруживают, таким образом, не только собственно информационную, но также социальную и психологическую составляющую, подразумевающую, с одной стороны, ценностную неэквивалентность коммуникантов, а с другой – наличие априорного «зазора» в актуальном для них знании о себе и о мире. Неудивительно, что в тех ситуациях, где эффективность убеждения подразумевается, например, условием терапевтического воздействия, «зазор» между знанием коммуниканта о референте и знанием убеждающего конструируется целенаправленно. Примером такого рода могут служить практики психоанализа, «конструирующие» комплексы пациента с целью последующего «рефрейминга» – переформирования личности в соответствии с программируемой моделью должного поведения.

Общественно-политический дискурс советского времени предстает направленным на создание и поддержание необходимых условий убеждающего воздействия типологически схожими средствами. Если продолжить аналогию с психоанализом, то основной функцией советской пропаганды можно назвать конструирование у советского человека специфического «комплекса» экзистенциальной неполноценности – веры в информационное и этическое превосходство внешних по отношению к нему инстанций власти. Недаром одной из неизменных особенностей советского идеологического дискурса является апология самокритики. Начиная с XV съезда ВКП(б), выдвинувшего лозунг о самокритике «одним из центральных лозунгов дня» [140]140
  ВКП(б) в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Ч. II. М., 1941. С. 275.


[Закрыть], партийные агитаторы вплоть до эпохи перестройки упражнялись в рассуждениях об идеологической обязательности самокритики. Для 1930–1950-х годов доктринальным текстом на этот счет стала статья Сталина «Против опошления лозунга самокритики», опубликованная 26 июня 1928 года в «Правде» и вошедшая впоследствии в канон наиболее цитируемых сталинских высказываний, объявившая самокритику «неотъемлемым и постоянно действующим оружием в арсенале большевизма, неразрывно связанным с самой природой большевизма, с его революционным духом» [141]141
  Сталин И.Сочинения. М., 1949. Т. 11. С. 128. См. также: Алиханов Г.Самокритика и внутрипартийная демократия. Л.: Прибой, 1928; Родов С.Самокритика и пролетарская литература // Удар за ударом. Удар второй. Литературный альманах / Под ред. А. Безыменского. М.; Л., 1930. С. 219–241.


[Закрыть]. После осуждения «культа личности» в 1956 году о необходимости самокритики становится принятым рассуждать со ссылками на Ленина, но пафос самих рассуждений не меняется: Устав КПСС 1961 года предписывает членам партии «развивать критику и самокритику, смело вскрывать недостатки и добиваться их устранения, бороться против парадности, зазнайства, самоуспокоенности, местничества, давать решительный отпор всяким попыткам зажима критики, выступать против любых действий, наносящих ущерб партии и государству, и сообщать о них в партийные органы, вплоть до ЦК КПСС» [142]142
  Устав КПСС. М., 1972. С. 9–10.


[Закрыть].

Ожидание от советского человека самокритики напоминает в этих случаях не только о практиках психоанализа (где искренность пациента перед психоаналитиком все же не исключает «переноса» на него негативного опыта), но и о практиках религиозного покаяния. Важное отличие советской самокритики от христианской исповеди состоит в ее публичности: самокритикуемый адресуется к Партии, но предстает перед теми, кто ее в данном случае ситуативнопредставляет – будь то члены «комиссий по чистке» (в 1930-е годы), следователи НКВД-ГПУ-КГБ или только «товарищи по работе». Но религиозные аналогии оправданы при этом в принципиальном отношении: процедура исповеди и советской самокритики равно подразумевает убеждение в изначальной «греховности» исповедующегося. В советском идеологическом контексте перечень соответствующих грехов исторически варьировал, но неизменно поддерживался, с одной стороны, «диалектическим» истолкованием природы общественного сознания, относительности истины и морали, а с другой – вполне метафизическим представлением о Партии, выступавшей в роли единственной инстанции, застрахованной от каких-либо ошибок [143]143
  О функции самокритики и «чисток» как необходимом условии советского тоталитаризма: Brzezinski Z.The Permanent Purge. Politics in Soviet Totalitarianism. Cambridge: harvard UP, 1956. Проблеме самокритики в годы сталинизма посвящена диссертация Лоренца Эррена ( Erren L.Selbstkritik und Schuldbekenntnis. Kommunikation und Herrschaft unter Stalin (1917–1953). Universität Tübingen. 2004), частичная публикация: Эррен Л.«Самокритика своих собственных ошибок». Правила игры в «драках» партийных ученых и литераторов. 1928–1933 // Культура и Власть в условиях коммуникационной революции XX века. М., 2002. С. 50–65; Erren L.Zum Ursprung einiger Besonderheiten der sowjetischen Parteioffentlichkeit. Der stalinistische Untertan und die «Selbstkritik» in den dreißiger Jahren // Sphären von Öffentlichkeit in Gesellschaften sowjetischen Typs. Zwischen partei-staatlicher Selbstinszenierung und kirchlichen Gegenwelten / Hrsg. Gàbor T. Ritterspom, Malte Rolf, Jan C. Behrends. Frankfurt am Main, 2003. S. 131–163. См. также: Хархордин О.Обличать и лицемерить. Генеалогия российской личности. СПб., 2002. С. 141–200 (глава «Чистка и самокритика»).


[Закрыть]. Характерные для советской идеологической риторики топосы (де)персонализованной Партии близки при этом к теологической апофатике. Партия олицетворяется партийцами (например, в знаменитых строчках Владимира Маяковского: «мы говорим Ленин, подразумеваем – партия, мы говорим партия, подразумеваем – Ленин») и одновременно – субъектно деперсонифицирована, как Господь Бог, о котором нельзя сказать ничего, кроме того, что он Бог и что он есть. Мемуарные свидетельства о «врагах народа», сохранявших в лагерях свою преданность партии, и «Постановление о преодолении культа личности» в этих случаях закономерно дополняют друг друга.

Тавтологизация опознаваемой «советской» силлогистики («Учение Маркса всесильно потому, что оно верно», «Лозунги партии научны» и т. п.) и ее содержательная неэквивалентность – результат той же риторической стратегии, в большей степени ориентированной на статусные роли коммуникантов, чем на содержательную силлогистику. Сказанное обязывает к пониманию не столько того, что сказано, сколько того, что предопределяет его правоту или неправоту. Риторическим показателем такой «неэквивалентной тавтологии» может служить излюбленная Лениным диафора – фигура риторики, призванная к внетекстовому разуподоблению синонимических высказываний, заведомо предвосхищающему правоту оратора («Есть компромиссы и компромиссы») [144]144
  Хазагеров Г. Г.Политическая риторика. М., 2002 (http://evartist.narod.ru).


[Закрыть].

Взывая к идеологической прозрачности, партийные лидеры 1920–1930-х годов неслучайно апеллировали при этом к политической грамотности аудитории: наделенный ею советский человек изначально понимает то, чего не разумеют буржуазные умники. К тем же доводам прибегают ученые авторитеты, – в том числе создатель революционной «яфетической теории» Николай Марр:

Народный комиссар просвещения т. Луначарский правильно указал на всесоюзном съезде работников просвещения легкость, с которой крестьянин такой мало культурной страны, как Россия, понимает самые передовые советские идеи, представляющие непреодолимые трудности восприятию г. Пуанкаре, просвещенного ума наиболее культурной страны. То же мы видим и в нашей научной области (в лингвистике. – К.Б.). [145]145
  Марр Н. Я.Послесловие к Яфетическому сборнику. Т. III (1925) // Марр Н. Я. Избранные работы. Т. 1. Этапы развития яфетической теории. Л., 1933. С. 194.


[Закрыть]

В 1926 году, отвечая на анкету журнала «Молодая Гвардия», такие же комплименты расточал молодым читателям будущий академик ВАСХНИЛ, а тогда профессор, заведующий кафедрой биологии в Коммунистическом университете им. Я. М. Свердлова и автор многочисленных работ по проблемам старости и омоложения Борис Завадовский:

Наша молодежь с полным правом может похвастать исключительной зрелостью своей в понимании и знании общественно-исторической жизни, и здесь она, владея марксистским анализом, заткнет за пояс не только сверстника, но и взрослого представителя буржуазных государств [146]146
  Молодая Гвардия. 1926. № 4. С. 103.


[Закрыть].

С оглядкой на исследования в области лингвистической прагматики и неориторики использование марксистского социолекта в содержательном отношении напоминает в этих случаях о приемах языковой и моральной демагогии, когда воздействие на слушателя достигается не прямым, но косвенным образом – отсылками к морально-нравственным, этическим или идеологическим пресупозициям, наделяющим речь заведомой аксиоматичностью и эмоциональной убедительностью [147]147
  Николаева Т. М.Лингвистическая демагогия // Прагматика и проблемы интенсиональности. М., 1988; Федосюк М. Ю.Выявление приемов «демагогической риторики» как компонент полемического искусства // Риторика в развитии человека и общества. Тезисы научной конференции (13–18 января 1992). Пермь, 1992; Булыгина Т. В., Шмелев А. Д.Приемы языковой демагогии. Апелляция к реальности как демагогический прием // Языковая концептуализация мира (на материале русской грамматики). М., 1997. С. 461–477; Шарифуллин Б. Я.Языковая экспансия, языковая агрессия и языковая демагогия // Проблемы развития речевой культуры педагога: Тез. регион, научно-практич. семинара. Томск, 1997. См. также: Гусейнов А. А.Моральная демагогия как форма апологии насилия // Вопросы философии. 1995. № 5. С. 5–12.


[Закрыть]. В отличие от полных силлогизмов демагогические умозаключения, как правило, представляют из себя энтимемы – «неполные» суждения, опирающиеся на пропуски «само собой разумеющихся» посылок, речевые импликатуры, тавтологизирующие отождествления, метафорическую амплификацию и т. д. Одним из наиболее характерных индикаторов языковой демагогии служит отсылка к реальности и (argumenta ab evidentibus causis), «доводы от очевидного» – злоупотребление вводными конструкциями, подразумевающему «визуальную» солидарность оратора и аудитории, «очевидность» того, что не требует доказательств (в вышеприведенной цитате такова, например, «легкость», с которой советский крестьянин и советский ученый понимают то, чего не понимают на буржуазном Западе). Еще одна примета языковой демагогии – содержательная подмена темы разговора (например, перевод ученых споров в плоскость идеологии или обсуждение тех или иных проблем в нерелевантном для них контексте) [148]148
  В социальной психологии такие приемы получили обобщенное название «риторики приспособления» (rhetoric of accommodation): Gross A. G.The Roles of Rhetoric in the Public Understanding of Science // Public Understanding of Science. 1994. № 3. P. 3–23. Об истории понятия: Blümer W.Akkommodation / / Historisches Wörterbuch der Rhetorik / Hrsg. G. Ueding. Tübingen: Max Niemeyer, 1992. Bd. I. Sp. 309–313. Хороший пример такой риторики дан в рассказе В. Шукшина «Срезал», герой которого «побеждает» в споре своего оппонента тем, что постоянно меняет тему разговора и при этом оскорбительно уличает оппонента в невежестве.


[Закрыть], а также «переход на личности» (argumenta ad hominem) – оскорбление оппонента (иногда с латентным или выраженным запугиванием: «argumentum ad baculo», «доводами от палки») с целью избежать обсуждения предмета по его существу (ad rem) [149]149
  Уолтон Д.Аргументы ad hominem. М.: Институт фонда «Общественное мнение», 2002.


[Закрыть].

Тактики языкового манипулирования закономерно описываются лингвистами в терминах языковой агрессии, языкового насилия или языковой экспансии – многообразие собственно риторических приемов, усиливающих доказательность речи, в этих случаях рассчитано не на обсуждение и логику доказательств, но на интериоризацию сказанного в качестве неизбежного или должного.

Особенности языковой демагогии в советской культуре не в последнюю очередь объясняются предшествующей риторической традицией – традицией преобладающего освоения и адаптации западноевропейской риторики. Ораторская культура XVIII–XIX веков формируется в России под преимущественным влиянием церковной гомилетики и эпидейктического красноречия, а не традиций совещательного и судебного красноречия [150]150
  Богданов К. А.Правила риторики: термины и исключения // Богданов К. А. О крокодилах в России. С. 68–104 (здесь же литература вопроса).


[Закрыть]. Важно учитывать также известную неразработанность в русской культуре церемониального красноречия. Властные практики социального взаимодействия репрезентируются в данном случае с преимущественным акцентом на их пространственную (проксемическую) и поведенческую (кинетическую), чем собственно вербальную организацию. Ценные наблюдения Дмитрия Захарьина, сделанные им на обширном материале практик политической репрезентации в русской и западноевропейских культурах XVI–XIX веков, вполне позволяют оценить силу, преемственность и инерцию вневербальных стереотипов социальной коммуникации, чтобы убедиться в недостаточности ее «логоцентристского» изучения [151]151
  Zakharine D. Von Angesicht zu Angesicht. Der Windel direkter Kommunikation in der ost– und westeuropäischen Neuzeit. Konstanz: UVK, 2005. См. также: Захарьин Д.Путин и Петр Первый. Стереотипы русского политического поведения в системе многолокальной коммуникации // Wiener Slawistischer Almanach. 2003. Bd. 49. S. 93–114.


[Закрыть].

Отсутствие устойчивых традиций гражданской риторики выразилось в истории русской культуры в преобладающем влиянии таких риторических жанров, которые, по удачной формулировке Георгия Хазагерова, можно назвать жанрами консолидирующими: это жанры, «обращенные к единомышленникам и не предполагающие мгновенной реакции альтернативного типа». Противовесом к таким жанрам выступают жанры конфронтирующие,т. е. «рассчитанные на переубеждение противников или убеждение нейтральных». Именно с этим обстоятельством, как предполагает Хазагеров, связана сравнительная неразработанность в славянской традиции учения о фигурах, но зато свойственное русским ораторам внимание к риторическим тропам [152]152
  Хазагеров Г. Г.«О образех»: Иоанн, Хировоск, Трифон (к диахронии тропов и фигур в греко-славянской традиции) // Известия Российской академии наук. Серия литературы и языка. 1994. Т. 53. № 1. С. 65, 66.


[Закрыть]. Особенности фигуративного дискурса, делающего упор на консолидацию аудитории, могут быть описаны в данном случае как монологическоепредвосхищение коммуникативного конфликта. Заведомая установка «на согласие» предотвращает ответную конфронтацию и игнорирует вероятные возражения декларируемым единодушием аудитории. Конфронтирующие риторические жанры, напротив, эксплицируют возможность спора и подразумевают возможность установления компромисса путем диалога и коммуникативных взаимоуступок, позволяющих подытожить и согласовать мнение разных сторон. Говоря попросту, консолидирующие риторические жанры в большей степени диктуются стремлением выдавать желаемое за действительное, в то время как конфронтирующие указывают не столько на желаемое, сколько на необходимое и возможное. Не удивительно поэтому, что тропы и фигуры, которые выделяются в классификациях демагогической риторики, преимущественно связаны с механизмами внерационального воздействия – эффектами метафоризации, использованием инвектив и оценочных суждений, эзотеризацией специальной (прежде всего – идеологической и политической) лексики и т. д.

Важно подчеркнуть вместе с тем, что использование приемов языковой демагогии не обязательно (хотя и часто) связано с сознательным обманом аудитории. Современное истолкование понятия «демагогия» (как и близкого к нему понятия «популизм») значительно отошло от своего первоначального значения, имевшего в виду не более чем искусную речь, обращенную к народу с целью его убеждения (δημαγωγός – буквально «предводитель народа»). Такое убеждение, по своему риторическому оформлению, может быть разным: античные теоретики риторики соотносили в этих случаях логические, формально-дискурсивные приемы организации речи (inventio – «изобретение», dispositio – «расположение») и приемы эмоционального воздействия (elocutio – «изложение», memoria – «припоминание», pronuntiatio / actio – «произнесение / жестикуляция, мимика»), оправдывавшие – в зависимости от характера их использования – противоречивые, если не противоположные, характеристики самой риторики. По определению, возводимому античной традицией к сицилийскому оратору Кораксу (VI в. до. н.э), целью оратора является «не раскрытие истины, но убедительность при помощи вероятного (ειχός)». Достижение такой цели, по Платону, делает риторику не более чем «искусством обмана», «словесной ловкостью», софистическим умением «великое делать малым, малое великим, ложное истинным, истинное ложным». Аристотель ограничил риторику позитивным намерением отыскивать наилучшие способы аргументации применительно к обстоятельствам и природе конкретного дела. Понятие «демагогия» при этом в определенном смысле спасло репутацию риторики, переняв на себя негативную оценку таких риторических приемов, которые заведомо рассчитаны не на коллективный разум, здравый смысл и просвещенное знание, но на эмоции, предрассудки и инстинкты толпы. Многовековая традиция осуждения таких предрассудков и инстинктов не меняет вместе с тем главного – риторического и (что немаловажно) демократического происхождения навыков демагогического убеждения. Аристотель, осуждавший демагогию как ведущую к тирании, оговаривался при этом, что сами демагоги получают власть демократическим путем, поскольку публичная возможность самой демагогии предопределена наличием института демократии – возможностью публичного обращения к массе от лица самой массы.

Демократическая «защита от демагогии» оказывается в этих случаях вполне симптоматичной: демагогия «демонизируется» при возрастающей роли институтов защиты личности и меньшинств. В авторитарных обществах такая защита обставляется иначе: как пропагандистский «запрет» на демагогию как таковую [153]153
  Алтунян А.Кто боится демагогов, или Апология демагогии // Русский журнал. 1999. 03. 18. (http://old.russ.ru/politics/articles/99–03–18/altun.htm).


[Закрыть]. Советская идеология декларировала именно последний вариант «защиты» общества от демагогии (и, соответственно, достигла торжества монологической демагогии), последовательно поддерживая представление о советской власти как безальтернативной противнице не только демагогии, но и риторики вообще.

Статья о риторике в «Литературной энциклопедии» 1935 года, приводя характерные примеры осуждения риторики в античности, подытоживала их тезисом, опирающимся на высказывания Ленина: «Р[иторика] фетишизирует слово, наделяя его собственным, в конечном счете мистическим содержанием и имманентной „силой“. Пролетариат не нуждается в средствах обмана, не „изобретает“ истин и не фетишизирует форм выражения. „Нет ничего противнее духу марксизма, как фраза“ (Ленин)» [154]154
  Литературная энциклопедия. Т. 9 / Гл. ред. А. В. Луначарский. М, 1935. s.v. «Реторика» (В. Гофман).


[Закрыть]. Преодоление наследия буржуазной риторики рисуется в той же энциклопедии как «борьба против „прятанья“, скрыванья, „затушевывания“ действительности, против иллюзорности, искажения реальных фактов и отношений посредством риторической „ловкости“: „патетических газов“, двусмысленности, абстрактности, восклицаний, лести, клеветы, запугиваний, уговариваний, стилевой мимикрии и т. д. и т. п.» [155]155
  Литературная энциклопедия. Т.9 / Гл. ред. А. В. Луначарский. М, 1935. s.v. «Речь ораторская» (В. Гофман). Подробнее: Гофман В.Слово оратора (Риторика и политика). Л., 1932.


[Закрыть].

Марксистские аксиомы могли бы считаться вполне достаточными, чтобы видеть в них дискурсивные особенности «языка пролетариата», но ситуация выглядит сложнее, если сосредоточиться на прагматических аспектах его функционирования в советской культуре. Сложности эти дают о себе знать даже там, где, казалось бы, содержательная сторона марксистской теории должна была заявить о себе наиболее ощутимо, – в языке советской пропаганды и зависимой от нее науки.

О теории и практике

Кажется, трудно найти настолько беспроигрышную тему для критики науковедческой концепции Роберта Мертона, как история советской науки. Прекраснодушие Мертона, рассуждавшего об «этосе науки» как воплощении общеобязательных норм «универсальности, всеобщности, бескорыстия и упорядоченного скептицизма» [156]156
  Merton R.The Normative Structure of Science // Merton R. Sociology of Science. Chicago, 1973 (universalism, communism, disinterestedness, and organized scepticism).


[Закрыть], плохо вяжется не только с особенностями коммуникативной и функционально-ролевой иерархии внутри научного сообщества, называвшего себя «советским», но и с анализом текстов, призванных к манифестации специализированного научного знания. Мертон полагал, что условием такой специализации – во всяком случае применительно к естествознанию и логико-математическим дисциплинам (science) – является согласие, предопределенное трансцендентальным (и содержательно асоциологичным) характером самого научного знания. Противоречия в экспликации такого согласия на уровне социальных подсистем возможны, но они не меняют главного – онтологической и методологической неустранимости «предписаний, запретов, предпочтений и разрешений» [157]157
  Merton R.Sociology of Science. P. 268–269 (prescritions, proscriptions, preferences and permissions).


[Закрыть], которые рано или поздно позволяют ученым оценивать ситуацию научного несогласия в терминах «предрассудков и предубеждений» [158]158
  Barber В.Resistance by Scientists to Scientific Discovery // Science. 1961. Vol. 134. P. 596. См. также: Barber B.The Sociology of Science // The International Encyclopedia of Social Sciences. Ed. D. L. Sills. N.Y., 1968. Vol. 13.


[Закрыть]. История советской науки, казалось бы, исключительно богата примерами таких переоценок, но что стоит считать в этих случаях истинно научными «предписаниями», а что предосудительными «предрассудками»?

Уточнения представлений Мертона о научном консенсусе, как известно, не оправдали ни интерналистских, ни консенсуалистических интерпретаций процесса накопления специализированного знания. Убеждение в том, что ученые руководствуются в своей работе корпоративным согласием и универсальными нормами научного поведения, сменилось сомнением в возможности выстроить непротиворечивую картину замены одних научных теорий другими с опорой на теорию консенсуса и кумулятивную модель познания [159]159
  Mulkay M.Sociology of the Scientific Research Community // Science, Technology, and Society / Ed. by I. Spiegel-Rosing, D. Price. Beverly Hills, 1977. P. 106. Подробно: Малкей М.Наука и социология знания. М., 1983; Knorr Cetina К.The Manufacture of Knowledge. An Essay on the Constructivist and Contextual Nature of Science. Oxford: Pergamon, 1981 (расширенное издание: Die Fabrikation von Erkenntnis, Frankfurt/M., 1984); Knorr Cetina K.Epistemic Cultures. How the Sciences Make Knowledge. Cambridge, 1999.


[Закрыть]. В пересмотре мертоновской концепции науки радикальную роль сыграли работы Томаса Куна, Пауля Фейерабенда, Имре Лакатоса, Яна Митрофа и воспринявших их идеи исследователей-когнитивистов, склонных описывать историю научного познания с упором не на согласие, но именно на разногласие ученых – нарушение ими неких общепринятых норм и методологических конвенций. Новый подход был ознаменован, как это обычно бывает, и терминологическими новшествами. Важнейшим из них стал перенесенный Куном из учебников грамматики термин «парадигма», использованный им применительно к истории науки для обозначения таких теоретических и ценностных правил, которые разделяются одними учеными и почему-либо не разделяются другими. Куновское описание парадигмы, как это было ясно уже первым читателям его книги, не отличается определенностью, поскольку не дает ответа на вопрос, каким образом формируется согласие ученых на предмет основополагающей для нее научной традиции [160]160
  Laudan L.Science and Values. The Aims of Science and Their Role in Scientifc Debate. Berkeley, 1984. P. 16–17.


[Закрыть]. Неясно и то, можно ли очертить границы научной парадигмы (и соответственно – научных парадигм), сосредоточиваясь исключительно на когнитивных процедурах в выборе тех или иных стандартов рациональности, или необходимо ограничиться указанием на доминантные критерии соответствующего выбора и некие внешние по отношению к нему обстоятельства – давление культурной традиции, религии, идеологии и т. д.

Инициированная Куном критика породила разноголосицу в интерпретации критериев научного согласия, но не поставила под сомнение оправданность релятивистского подхода к (реконструированию искомого согласия (и несогласия) с учетом этнографических («этнометодологических») [161]161
  Gaifinkel H.Studies in Ethnomethodology. Englewood Cliffs (NJ), 1967; Lynch M.Scientific Practice and Ordinary Action: Ethnomethodology and Social Studies of Science. Cambridge, 1997; Woolgar S.Science: The Very Idea. Tavistock, 1977; Latour B., Woolgar S.Laboratory Life. The Construction of Scientific Facts. Princeton, 1986. (1-е изд. 1979).


[Закрыть], психологических [162]162
  Psychology of Science. Contributions to Metascience / Eds. B. Gholson, Jr. Shadish, A. C. Houts, R.A Neimeyer. Cambridge, 1989; Ярошевский М. Г.Историческая психология науки. СПб., 1995.


[Закрыть], социально-этических [163]163
  Latour В., Woolgar S.Cycles of Credibility // Science in Context / Ed. B. Barnes, D. Edge. London, 1982. P. 35–43; Latour B.Pandora’s Hope. Essays on the Reality of Science Studies. Cambridge, 1999; Kohler R.Moral Economy, Material Culture, and Community in Drosophila Genetics // The Science Studies Reader / Ed. M. Biagioli. London, 1999. P. 243–257; Агацци Э.Моральное измерение науки и техники. М., 1998.


[Закрыть]и собственно риторических особенностей научной деятельности [164]164
  Shapin S., Schaffer S.Leviathan and the Air-Pump: Hobbes, Boyle, and the Experimental Life. Princeton, 1985; Myers G.Writing Biology: Texts in the Social Construction of Scientific Knowledge. Madison; London, 1990; Prelli L. J.A Rhetoric of Science: Inventing Scientific Discourse. Columbia, 1989; Gross A. G.The Rhetoric of Science. Cambridge; London, 1990; Dear P.The Literary Structure of Scientific Argument: Historical Studies. Philadelphia, 1991; Persuadin Science: The Art of Scientific Rhetoric / Eds. M. Pera, W. R. Shea. Canton, Mass., 1991; Dillon G. L.Contending Rhetorics: Writing in Academic Disciplines. Bloomington; Indianapolis, 1991.


[Закрыть]. При внимании к мотивам, заставляющим людей задаваться вопросами, требующими научно специализированного разрешения, фундаментальные понятия любопытства, «поисковой активности», «стремления к новому» могут признаваться необходимыми [165]165
  Houston J. P., Mednick S. A.Creativity and the Need for Novelty // Journal of Abnormal and Social Psychology. 1963. Vol. 66. P. 137–144; Ротенберг B. C., Аршавский В. В.Поисковая ативность и адаптация. М., 1984; Curiosity and Exploration / Eds. H. Keller, К. Schneider, В. Henderson. Berlin; Heidelberg et al., 1994.


[Закрыть], но в целом не кажутся сегодня достаточными, чтобы объяснить появление и функционирование текстов, призванных так или иначе продемонстрировать намерение их авторов быть (или называться) учеными. Отталкиваясь от рассуждений Куна, Фейерабенд не без эпатажа настаивал в свое время, что и сама история науки предстает поэтому не столько историей преемственности, сколько историей конкуренции, иллюстрирующей закономерное и вполне сознательное игнорированиеучеными своих предшественников и оппонентов. Но если это так, то что делает такую историю социально опознаваемой? Как соотносится «история идей» с историей людей, составляющих то или иное научное сообщество? Освященная Максом Вебером и Эмилем Дюркгеймом социологическая интерпретация научных теорий характерно начиналась с персоналий: так, выяснялось, что радикализм теории относительности Эйнштейна созвучен радикализму его тогдашнего (маргинального) статуса в научном сообществе, а концептуальные компромиссы не менее гениального Анри Пуанкаре получают свое объяснение с учетом его административной деятельности в академически солидной иерархии [166]166
  Feuer L. S.The Social Roots of Einstein’s Theory of Relativity // Annals of Science. 1971. Vol. 27. № 3/4. P. 277–298, 313–314. См. также классическое исследование: Forman P.Wfcimar Culture, Causality, and Quantum Theory, 1918–1927: Adaptation by German Physicists and Mathematicians to a Hostile Intellectual Enviroment // Historical Studies in the Physical Sciences. 1971. Vol. 3. P. 1–115.


[Закрыть]. История гуманитарного знания, конечно, в еще большей (или, во всяком случае, более очевидной) степени зависит от обстоятельств, которые легко счесть внешними по отношению к научному познанию, – стремления к самореализации или самообману, социальному успеху или, напротив, социальному эскапизму. Развитие естественных наук небезразлично к тем же социальным сценариям, но в отличие от гуманитариев ученые-естественники не зависят в такой мере от вненаучной оценки их деятельности. Ясно, что допущения относительно эмпирической реальности, хотя и нагружены социальным и культурным смыслом, отличаются от изучения ценностей, которые не только изначально таким смыслом наделены, но и имеют личностное отношение к самим ученым как к членам определенного общества и определенной культуры. Поэтому выработка научного согласия носит в гуманитарном знании (как справедливо отмечали в свое время Толкотт Парсонс и Норман Сторер) не столько денотативный, сколько коннотативный характер, предполагая оправдание самой логики организации гуманитарного знания, а значит, и тех социальных обстоятельств, которые делают эту организацию возможной [167]167
  Slorer N., Parsons T.The disciplines as a differentiating force // The Foundations of Access to Knowledge / Ed. E. B. Montgomery. Syracuse, 1968. P. 116–117. В имеющемся русском переводе этого текста соответствующий пассаж обессмыслен противоположным переводом ( Парсонс Т., Сторер Н.Научная дисциплина и дифференциация науки // Научная деятельность: структуры и институты. М., 1980. С. 27–55. Эл. версия: http://www.courier.com.ru/pril/posobie/parst.htm).


[Закрыть].

Но как именно выстраиваются такие коннотации?

Ретроспективное описание конкурирующих (или в более вежливом словоупотреблении – сменяющих) друг друга научных парадигм не предполагает, вероятно, предметно-тематического ригоризма. Если согласиться с тем, что дюркгеймианский подход к социологии науки остается по-прежнему актуальным, то историография смены и конкуренции научных парадигмне противоречит в этом случае ни (кон)текстуальному, ни, например, поколенческомуанализу. Как писал уже сам Кун (ссылаясь на так называемый «принцип Планка»), для того, чтобы наглядно убедиться в гегемонии той или иной научной парадигмы, достаточно дождаться ухода старшего поколения [168]168
  Kuhn T. S.The Structure of Scientific Revolutions. Chicago; London, 1963. P. 150. Кун реинтерпретирует высказывание Макса Планка о том, что «новая научная правда торжествует не потому, что ее оппоненты переубеждены и просветились, но, скорее, потому, что они наконец-то вымерли, а новое поколение подросло» ( Planck М.Scienific Autobiography. New York, 1949. P. 33–34). Критика куновского истолкования этого высказывания: Hull D.Planck’s Principle // Science. 1978. Vol. 202. P. 717–723.


[Закрыть]. Применительно к истории и методологии науки подобный подход должен казаться тем менее эксцентричным, что теоретические основания для него уже подготовлены как социологическими работами, так и исследованиями в области политологии, истории литературы и искусства, осложнившими традиционное представление о поколении как способе возрастного упорядочивания жизненного цикла акцентированием символических координат социальной солидарности [169]169
  Mentre F.Les generations sociales. Paris, 1920; Peyre H. Les générations litteraires. Paris, 1948; Eisenstadt S. N.From Generation to Generation. Glencoe (Ill.), 1956; Niemi R., Jennings M.Generations and Politics: A Panel Study of Young Adults and Their Parents. Princeton, 1981; Atlias-Donfut C.Sociologie des générations: L’empreinte du temps. Paris, 1988; Chauvel L.Le Destin des générations: Structure sociale et cohortes en France au XXe stècle. Paris, 1998; Drouin V.Enquêtes sur les générations et la politique. Paris, 1995. См. также недавний сборник российских исследователей: Отцы и дети: поколенческий анализ современной России / Сост. Ю. Левада, Т. Шанин. М., 2005.


[Закрыть].

Опознаваемыми ориентирами социальной солидарности являются прежде всего особенности социального поведения, однако применительно к научной деятельности такие особенности могут быть выражены (и осложнены) на разных уровнях социального дискурса, которые совсем не обязательно являются содержательно и ценностно эквивалентными как в глазах самого ученого, так и его окружения. При учете этого обстоятельства не должно удивлять, что один и тот же ученый может демонстрировать такое социальное поведение, которое с трудом или вовсе не соотносится с тем, что прочитывается в его текстах. Именно о такой ситуации писал М. Л. Гаспаров, демонстрируя на примере научного творчества Ю. М. Лотмана, каким образом марксизм в теории может уживаться с теорией структурализма, но сопротивляться марксизму в идеологии [170]170
  Гаспаров М. Л.Ю. М. Лотман: наука и идеология // Гаспаров М. Л. Избранные труды. М., 1997. Т. 2. С. 485–493.


[Закрыть]. Гаспаров выделяет в своем анализе несколько постулатов, предопределявших с начала 1930-х годов надлежащую методологию научных исследований. Таковы прописные истины марксизма – материализма, историзма, диалектики: «бытие определяет сознание», «культура есть следствие социально-экономических явлений», «развитие культуры, как и всего на свете, совершается в результате борьбы ее внутренних противоречий». Очевидно, что ряд этих формул может быть уточнен и классифицирован. Согласно диалектическому методу, «1) все находится в связи и взаимодействии; 2) все находится в движении и изменении; 3) количество переходит в качество; 4) противоречие ведет вперед»; философский материализм постулирует «1) признание материальности мира, признание того, что мир развивается по законам движения материи; 2) признание первичности и объективной реальности материи и вторичности сознания; 3) признание познаваемости материального мира и его закономерностей, признание объективной истинности научного знания» [171]171
  Краткий философский словарь / Под ред. М. Розенталя, П. Юдина. М., 1939. С. 147–148, 153.


[Закрыть]. Исторический материализм учит трем особенностям производства – тому, что 1) «производство является базисом, определяющим характер всего общественного и политического уклада общества», 2) определяющей роли производительных сил, и 3) характеристике возникновения «новых производительных сил и соответствующих им производственных отношений в недрах старого строя не в результате преднамеренной, сознательной деятельности людей, а стихийно, бессознательно, независимо от воли людей» [172]172
  О диалектическом и историческом материализме (из IV главы «Истории Всесоюзной коммунистической партии (большевиков)») // Под знаменем марксизма. 1938. № 11. С. 13–19.


[Закрыть].

Вопрос об эпистемологической согласованности перечисленных положений ни в дореволюционной, ни в советской науке не обсуждался. Собственно, и сама канонизация Маркса и Энгельса в качестве теоретиков пролетарской революции не имела под собою сколько-нибудь устойчивой традиции их читательского освоения и изучения в России. «Индекс цитируемости» Маркса и Энгельса в дореволюционной литературе, как показывают библиографические исследования, был не настолько высок, чтобы изображать их – как это делала впоследствии советская пропаганда – «властителями дум» передовой российской общественности конца XIX века [173]173
  Твардовская В. А., Итенберг Б. С.Русские и Карл Маркс: выбор или судьба? М., 1999.


[Закрыть]. Российская версия марксизма складывается из фрагментарного начетничества революционно настроенных радикалов, вчитывавших в тексты Маркса и Энгельса не столько рациональный, сколько символико-суггестивный смысл, близкий к содержанию заговорных формул обрядового фольклора [174]174
  Григорьева Е. А.Карл Маркс и его «ученики» на родине ленинизма // Вопросы истории. 2007. № 1. С. 58–87.


[Закрыть]. Тем же она останется в риторике Ленина, Сталина и всей советской идеологии – набором разрозненных цитат, призванных в своей совокупности, по знаменитому выражению самого Маркса, не объяснить, но изменить мир.

Робкие попытки философов конца 1920-х годов прояснить ключевые аксиомы марксизма увенчались постановлением ЦК ВКП(б) от 25 января 1931 года «О журнале „Под знаменем марксизма“», осудившим сторонников Абрама Деборина как «группу», воскрешавшую «одну из вреднейших традиций и догм II Интернационала – разрыв между теорией и практикой, скатываясь в ряде вопросов на позиции меньшевиствующего идеализма» [175]175
  Правда. 1931. 26 января.


[Закрыть]. Новая редакция журнала требовала преодоления «жонглирования гегелевской терминологией» и «создания там, где надо, новой философской терминологии, понятной и доходчивой для каждого советского интеллигента» [176]176
  По-большевистски овладеть марксизмом-ленинизмом // Под знаменем марксизма. 1938. № 11. С. 39. См. также: Митин М.Боевые вопросы материалистической диалектики. М., 1936. Об истории полемики: Квасов Г. Г.Документальный источник об оценке И. В. Сталиным группы академика А. М. Деборина // Отечественная философия: опыт, проблемы, ориентиры исследования. М., 1992. Вып. 10. С. 193–195; Шляпугина Р. Я.Политическая составляющая философских дискуссий 20–30-х годов // Известия Уральского государственного университета. 2004. № 32. С. 143–149.


[Закрыть]. Пределы должной понятности были окончательно утверждены изданием «Краткого курса истории ВКП(б)» и последовавшим за ним постановлением ЦК ВКП(б) «О постановке партийной пропаганды в связи с выпуском „Краткого курса истории ВКП(б)“». Итогом Постановления стало закрепление единой системы философско-политического образования в СССР и унификация основ философской политграмотности [177]177
  Маслов Н.«Краткий курс истории ВКП(б)» – энциклопедия и идеология сталинизма и постсталинизма: 1938–1988 гг. // Советская историография. М., 1996. С. 240–273; Батыгин Г. С., Козлова Л. А.Научная аттестация и формирование советского философского сообщества в 1930-е и 1940-е годы // http://2001.isras.ru/Publications/Batygin/Social_sciences_in_20s.htm.


[Закрыть].

Преодоление «жонглирования гегелевской терминологией» не замедлило выразиться в советской версии марксизма в суггестивной метафоризации терминологии, «понятной и доходчивой для каждого советского интеллигента». Использование метафор в функции научных терминов не является, конечно, специфической особенностью советской науки. Метафоры неустранимы из научного дискурса в силу известной недоартикулированности любой концептуальной схемы [178]178
  Davidson D.On the Very Idea of the Conceptual Scheme // Proceedings and Addresses of the American Philosophical Association. 1974. Vol. 57. P. 5–20.


[Закрыть]. Познавательные цели и ценности, разделяемые на словах приверженцами даже одной научной парадигмы, слишком часто обнаруживают логические несостыковки, когда возникает необходимость дать им общеприемлемое определение и последовательную характеристику [179]179
  Laudan L.Science and Values. P. 53.


[Закрыть]. Нужно учитывать при этом и то, что конструирование общепринятых критериев научной значимости повсеместно зависит от медиального преодоления «невероятной коммуникации», как ее понимал Луман; но возможности такого преодоления варьируют социально и дискурсивно, в разной степени определяясь идеологическими и просто технологическими факторами [180]180
  О контекстах и механизмах популяризации науки в советской России в 1920–1930-е годы: Stites R.Revolutionary Dreams. Utopian Vision and Experimental Life in the Russian Revolution. New York; Oxford, 1989; Andrews J. T.Science for the Masses. The Bolshevik State, Public Science, and the Popular Imagination in Soviet Russia, 1917–1934. Texas, 2003 (Eastern European Studies, № 22). О роли партийно-государственных структур в организации научных исследований: Krementsov N.Stalinist Science. Princeton: Princeton UP, 1997; Курепин А. А.Наука и власть в Ленинграде. 1917–1937. СПб., 2003.


[Закрыть]. В таких ситуациях метафора способна играть роль семантического трансфера, связывающего логически несвязываемое и медиально несоотносимое [181]181
  Понятно, что речь идет о метафоре в широком, а не хрестоматийно-риторическом понимании. В современных лингвистических и когнитивистских исследованиях под понятие «метафора» зачисляются металепсис, гиппалага, эпилага, абузия, катахреза, персонификация, деперсонификация, прономинация, оксюморон, метаморфоза, эвфемизм, дисфенизм, перифраза и т. д., – иными словами: любой способ косвенно или образно выраженного смысла ( Арутюнова Н. Д.Метафора и дискурс // Теория метафоры. М., 1990; Лагута О. Н.Метафорология: Теоретические аспекты. Новосибирск, 2003 – с обширной библиографией вопроса).


[Закрыть]. Здесь можно было бы вспомнить об «остроумии диалектиков» в понимании Цицерона как о способности видеть аналогии между внешне несвязанными вещами и идеями (De Orat. I, 28, 128; II, 38, 158), с тем уточнением, что «остроумие» (acumen) как характеристика хорошего ритора распространяется не только на сферу риторического «увеселения» (delectare), но и на сферу риторического «научения» (docere). «Остроумный диалектик» не перестает быть дидактиком.