Текст книги "Vox populi: Фольклорные жанры советской культуры"
Автор книги: Константин Богданов
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Опыт использования метафорологического анализа в области естественных и гуманитарных наук позволяет судить сегодня не только о ключевых аналогиях, на которых основаны концептуальные построения старых и современных авторов, но и о метафоричности («тропеичности») когнитивных процедур как таковых [182]182
Danesi М.Thinking is Seeing. Visual Metaphors and the Nature of Thought // Semiotica. 1990. № 80, 3/4; Debatin B.Der metaphorische Code der Wissenschaft. Zur Bedeutung der Metapher in der Erkenntnis und Theoriebildung // «S» (European Journal for Semiotic Studies). 1990. Vol. 2 (4); Larsen S.The Mythic Imagination: Your Quest for Meaning Through Personal Mythology N. Y., 1990; Winter S. L.Transcendental Nonsense, Metaphoric Reasoning and the Cognitive Stakes for Law // University of Pennsylvania Law Review. 1989. № 137; Гудков Л. Д.Метафора и рациональность как проблема социальной эпистемологии. М., 1994; Baake К.Metaphor and Knowledge. N.Y., 2003.
[Закрыть]. Применительно к совокупному «тексту» советской науки такая задача может быть сформулирована следующим образом: какие метафоры могут считаться ключевыми в конструировании символической солидарности советских ученых в различных областях естественно-научного и гуманитарного знания?
Общеметодологическим принципом диалектического материализма, определявшим стратегию научного познания в эпоху СССР, принято считать тезис о единстве теории и практики [183]183
Грэхэм Л.Естествознание, философия и науки о человеческом поведении в Советском Союзе. М., 1991. С.60–61.
[Закрыть]. Применительно к эпохе сталинизма это утверждение нуждается в существенных коррективах. Сталин любил рассуждать о том, что научная теория отступает перед практикой уже в 1919 году, когда командовал частями революционных войск, подавлявшими восстание на форте Красная Горка. После того как 16 июня 1919 года форт был взят, Сталин телеграфировал Ленину о победе практики над теорией, а действительности – над наукой: «Морские специалисты уверяют, что взятие Красной Горки с моря опрокидывает науку. Мне остается лишь оплакивать так называемую науку. <…> Считаю своим долгом заявить, что я и впредь буду действовать таким образом, несмотря на все мое благоговение перед наукой» [184]184
Впервые телеграмма была опубликована в 1929 году в газете «Правда» от 21 декабря, в номере, посвященном 50-летию Сталина. Текстом этой телеграммы, кстати сказать, завершается пьеса Всеволода Вишневского «Незабываемый 1919-й» (1949), удостоенная в 1950 году Сталинской премии 1-й степени.
[Закрыть]. В последующие годы понятие «практика» устойчиво употреблялось Сталиным в том же неспециализированном, обиходном значении как указание на деятельность и опыт, которые противостоят (или, во всяком случае, предшествуют) науке. Эпистемологическая категория науковедения, обязывающая (вослед «Никомаховой этики» Аристотеля) различать «теоретическую» и «практическую» целинаучного познания, оказывалась, таким образом, лишь синонимом объективной реальности и социально оправданной (а еще точнее, социально успешной) деятельности. Насколько далеко распространялась демонстрация методологического правоверия в этих случаях, можно судить по лингвистическим дискуссиям 1929–1930 годов в Комакадемии, предшествовавшим догматизации «яфетической теории» Николая Марра. Сторонники и оппоненты Марра равно апеллировали к теоретической основе языкознания как социально востребованной практики:
Сейчас мы должны особенно подчеркнуть действенную функцию каждой научной дисциплины, значение ее как формы изменения мира, подчеркнуть служебное, утилитарное значение каждой научной дисциплины в практике рабочего класса, в практике производимой им реконструкции, в практике развернутого социалистического строительства. <…> В условиях пролетарской революции степень действенной практической значимости той или иной теории является одним из основных критериев оценки степени доброкачественности методологических ее позиций. Если эта теория отвечает на требования творимой нами социалистической действительности, то она имеет право числиться в железном инвентаре пролетарской науки [185]185
Алавердов К.Практика яфетидологов и современность // Революция и язык. 1931. № 1. С. 55.
[Закрыть].
К 1934 году пропагандистское требование «следовать в теории за практикой» получает нормативное оформление в передаче ведущих функций аттестации (научной гратификации) гуманитариев Всероссийской комиссии по высшему техническомуобразованию (ВК ВТО) [186]186
Козлова Л. А.Научная аттестация и формирование советского философского сообщества в 1930-е и 1940-е годы // http://2001.isras.ru/Publications/Batygin/Social_sciences_in_20s.htm См. также: Синецкий А. Я.Профессорско-преподавательские кадры высшей школы СССР. М., 1950; Чанбарисов Ш. Х.Формирование советской университетской системы (1917–1938 гг.). Уфа, 1973.
[Закрыть]. Специалисты в области общественных и гуманитарных наук призваны доказывать соответствие их деятельности народнохозяйственному спросу. По правилам, утвержденным в первой половине 1930-х годов, темы научных работ, выполняемых в научно-исследовательских институтах Академии наук, должны были утверждаться, по меньшей мере, в президиуме академии, при этом планирование и контроль за научной работой были аналогичны планированию и контролю промышленного производства. Эффективность научной работы оценивалась исходя из плановых обязательств, последние же непременно предполагали увязку с народно-хозяйственным, военным или социальным строительством.
Доктринальным текстом, освятившим дискуссии советских науковедов о преимуществах практики перед теорией, стала речь Сталина на Всесоюзном совещании стахановцев 17 ноября 1935 года. Среди главных тезисов этой речи – осуждение «науки, порвавшей связи с практикой» и попутно – осуждение всех тех «консервативных товарищей», кто полагает иначе:
Говорят, что данные науки, данные технических справочников и инструкций противоречат требованиям стахановцев о новых, более высоких, технических нормах. Но о какой науке идет здесь речь? Данные науки всегда проверялись практикой, опытом. <…> Если бы наука была такой, какой ее изображают некоторые наши консервативные товарищи, то она давно погибла бы для человечества. Наука потому и называется наукой, что она не признает фетишей, не боится поднять руку на отживающее, старое и чутко прислушивается к голосу опыта, практики [187]187
Речь тов. Сталина на 1-м Всесоюзном совещании стахановцев. М., 1935. С. 20–21.
[Закрыть].
В рассуждениях о научном строительстве партийные идеологи последовательны в превознесении практики над теорией и классовой сознательности советских ученых – ученых-практиков, призванных к переустройству социального и природного мира. В начале 1930-х годов о надлежащем облике работников «науки и техники» велеречиво радел Горький, возвестивший о появлении в науке «поистине нового человека». По его словам, советский ученый – «новый не только потому, что он решительно отверг лозунг ученых специалистов буржуазии „наука для науки“», но также и «потому, что от всех других мастеров культуры он отличается как непосредственный деятель, практически изменяющий мир, как „выдвиженец“ пролетариата, показатель скрытой, „потенциальной“ талантливости рабочей массы, обнаруживающей эту талантливость. <…> Он сознает себя ответственным <…> пред коллективом, в среде коего обнаруживает свои способности, пред партией и классом, в котором он не наемник, а одна из творческих единиц класса» [188]188
Горький М.О кочке и о точке (1933) // Горький М. Собрание сочинений: В 30 т. М., 1953. Т. 27. С. 46. Панегирическая статья Горького была одновременно напечатана в «Правде» и «Известиях» (10 июля 1933 г.).
[Закрыть]. Проживи Горький еще два десятилетия, он мог бы повторить те же слова без изменения. В 1949 году, спустя менее года после погромной августовской сессии ВАСХНИЛ, об особенностях советской науки с трибуны 10-го съезда профсоюзов в очередной раз возвестил президент АН СССР С. И. Вавилов, указавший попутно даже на семантическую разницу «буржуазного» слова «ученый» и «советского» словосочетания «научный работник»:
В мире капиталистическом существуют только «ученые». Наше, советское понятие – «научный работник». В этих двух словах ясно выражена высокая идея преодоления различия между физическим и умственным трудом, идея, обязывающая всех участвующих в социалистическом строительстве [189]189
Вестник АН СССР. 1949. № 6. С. 4. О Вавилове: Kojevnikov A.President of Stalin’s Academy. The Mask and Responsibility of Sergei Vavilov // Isis. 1996. Vol. 87. P. 18–50.
[Закрыть].
До середины 1950-х годов цитаты из Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина (названного уже в первом издании Большой Советской энциклопедии ведущим специалистом в «самых сложных проблемах марксистско-ленинской теории») о соотношении научной теории и практики в лучшем случае риторизовались в казуистических (или в терминах эпохи – «диалектических») рассуждениях о практике как критерии истины [190]190
См., напр.: Руткевич M. H.Практика – основа познания и критерий истины. М., 1952.
[Закрыть]. На деле же (т. е. «на практике» – в сталинском понимании) они наделялись директивной силой в организации самой научно-исследовательской деятельности, ставившейся в прямую зависимость от народно-хозяйственных нужд и экономического планирования. О расхожем понимании этой зависимости можно судить и по литературным текстам – например, по роману Всеволода Кочетова «Молодость с нами» (1955). Один из его отрицательных героев – ученый Красносельцев – выдает свою мелкобуржуазную сущность именно тем, что полагает науку самодостаточной ценностью: «Подчинить науку исключительно интересам производства – значит ее уничтожить. Наука тем и велика, что может существовать сама по себе» [191]191
Кочетов В.Собрание сочинений: В 6 т. М., 1974. Т. 2. С.77.
[Закрыть]. Читатель, впрочем, не мог сомневаться в порочности таких рассуждений – научное исследование самого Красносельцева расценивалось здесь же как «толстая, но пустая книга», а сам он оказывался растратчиком лабораторных денег.
Кочетов, правда, уже не поспевал за ходом дискуссий самих ученых о роли науки в обществе. Ко времени выхода в свет его романа деструктивный характер тотального подчинения науки производству будет осознан даже в тех областях научного знания, которые были призваны решать насущные задачи народно-хозяйственного и военного строительства. В 1954 году П. Л. Капица, занятый в работах по созданию ядерного оружия, обратился к Г. М. Маленкову и Н. С. Хрущеву с письмами, поясняющими необходимость пересмотра организации научных исследований по принципу «связи науки с практикой». Эти обращения станут первым сигналом к дискуссиям о необходимости разделения прикладных и фундаментальных научных исследований, приведшим в конечном счете к реорганизации Академии наук СССР в 1961 году [192]192
Иванов К. В.Наука после Сталина: реформа Академии 1954–1961 // Науковедение. 2000. № 1. С. 184–211.
[Закрыть]. В идеологической ретроспективе реорганизация Академии наук созвучна «ревизионизму» 1960-х годов в европейском (неомарксизме, делавшем упор на проблемах «практической эпистемологии» и интересе к написанным в 1920-е годы работам молодого Георга (Дьёрдя) Лукача («История и классовое сознание»), Карла Корша («Марксизм и философия») и Антонио Грамши («Философские тетради»). Замечательно при этом, что в дискуссиях о роли активного субъекта в гносеологии (важную роль в этих дискуссиях играет югославский журнал «Праксис») сам Маркс удостоился упреков в умозрительности и склонности к созерцательному материализму [193]193
В наиболее развернутом виде со стороны Сартра: Sartre J-.P.Critique de la raison dialectique. T. 1. P. 1960. См. также: Petrovic G.Marx in the Mid-Twentieth Century. N.Y., 1967.
[Закрыть]. Советская философия в этих спорах участия не принимала, ограничиваясь осторожными заклинаниями о «диалектической» связи теории и практики, но даже это можно счесть уступкой философскому ревизионизму европейских марксистов [194]194
Напр: Котин П.Диалектика, логика, наука. М., 1975.
[Закрыть]. Все это произойдет, однако, очень не скоро: для 1930–1940-х годов ситуация выглядит вполне однозначной. Если прибегнуть к терминологии Куна и Лакатоса, в истории советской науки сталинский постулат об «отставании теории перед практикой» выразился в приоритете программ социальных действийперед исследовательскими программами [195]195
Ср.: Курепин А. А.Наука и власть в Ленинграде. 1917–1937 гг. СПб., 2003. С. 293–295, 345–346.
[Закрыть].
О простоте и правде
Различия советской культуры, условно говоря, 1920-х – начала 1930-х и культуры второй половины 1930-х – 1950-х годов (или «культуры 1» и «культуры 2», по известному различению Владимира Паперного) не меняют «прагмацентричности» советского социолекта. И в «культуре 1» и в «культуре 2» торжествует риторика, которая в наибольшей степени напоминает о риторическом приеме «адинатон», или «невозможное» (impossibile / adynaton / αδύνατον) – доказательной достаточности того, что отсутствует. В «Поэтике» Аристотеля адинатон описывается как создание иллюзорной вероятности путем энигматической речи («Невозможное, являющееся вероятным, имеет преимущество перед возможным, которое неправдоподобно») (Poet. 24: 1458a26f. См. также 24: 1460а26), у Псевдо-Лонгина – как содержательное расширение поэтического высказывания (De subl. 38, 5). В поздних риториках тот же прием сближался с понятиями парадокса, перифразы и гиперболы, указывающими при всех своих взаимоотличиях на нечто, что осложняет (или опровергает) известное апелляцией не к действительному, но воображаемому и желаемому [196]196
Manzo A.L’Adyneton poetico-retorico е le sue implicazionia dottrinali. Genua, 1988.
[Закрыть].
Особенности такой риторики в советской культуре связаны с парадоксальным, на первый взгляд, требованием дискурсивной простоты, декларативно вменяемой советской идеологии. Начиная с середины 1920-х годов идеологические рекомендации, адресуемые партийным ораторам, а также литераторам и ученым-гуманитариям, непременно касаются языковой «простоты» и «ясности». Образцом достохвальных качеств призваны, в частности, служить тексты Ленина. Филологические восторги на их счет были суммированы уже в 1924 году в 1-м номере «ЛЕФа» – в статьях Бориса Эйхенбаума, Льва Якубинского, Юрия Тынянова, Бориса Казанского, Бориса Томашевского [197]197
Эйхенбаум Б.Основные стилевые тенденции в речи Ленина // ЛЕФ. 1924. № 1 (5). С. 57–70; Якубинский Л. Оснижении высокого стиля у Ленина // Там же. С. 71–80; Тынянов Ю.Словарь Ленина-полемиста// Там же. С. 81–110; Казанский Б.Речь Ленина (опыт риторического анализа) // Там же. С. 111–139; Томашевский Б.Конструкция тезисов // Там же. С. 140–148.
[Закрыть]. К середине 1930-х годов число работ, посвященных языку Ленина, растет [198]198
Крученых А.Язык Ленина. Одиннадцать приемов Ленинской речи. М., 1925; Финкель А.О языке и стиле В. И. Ленина. Вып. 1. Харьков, 1925; Вур Н.Советское строительство и язык // Советское строительство. 1931. № 11. С. 10–22; Рыт Е. М.Ленин о языке и язык Ленина. М., 1936.
[Закрыть], но сам объект изучения начинает разуподобляться. Риторика Ленина сохраняет репутацию образцовой (в «романе-комплексе» Мариэтты Шагинян «Кик» о языке Ленина говорится даже: «Такого языка вы не найдете ни у кого больше <…> Речь Ленина это искусство будущего») [199]199
Шагинян М.Собрание сочинений. Л., 1930. Т. IV. С. 201.
[Закрыть]– и вместе с тем обнаруживает живое воплощение в языке Сталина.
В определенном смысле «теоретическая» основа для такой репутации была подготовлена самим Сталиным. В 1924 году в речи «О Ленине» Сталин педантично охарактеризовал «некоторые особенности Ленина как человека и деятеля». Таких особенностей восемь: простота, скромность, логика, боевитость, оптимистичность, партийная принципиальность, народность и гениальность [200]200
Сталин И.О Ленине // Правда. 1924. 24 февраля. Перепеч.: Правда. 1934. 21 января.
[Закрыть]. В 1935 году речь Сталина будет издана в составе однотомника «Ленин, Сталин», утвердившего образ Сталина-человека и Сталина-оратора как продолжателя дела Ленина, который, помимо прочего, «завещал» Сталину и свои ораторские качества [201]201
Ленин, Сталин. Избранные произведения в одном томе. М., Партиздат ЦК ВКП(б), 1935. То же: Сталин.О Ленине // Новый мир. 1939. № 1. С. 7–12.
[Закрыть]. Представление о Сталине-ораторе поддерживается отныне с опорой на созданный самим же Сталинымобраз Ленина как основоположника советской топики и риторики [202]202
Ефимов А. И.О языке пропагандиста. М., 1950. О нормативных основах советской риторики: Романенко А. П.Образ ритора в советской словесной культуре. М., 2003.
[Закрыть].
Призывы Ленина (в заметке «Об очистке русского языка») «уметь говорить просто и ясно, доступным массе языком, отбросив решительно прочь тяжелую артиллерию мудреных терминов, иностранных слов, заученных, готовых, но непонятных еще массе» [203]203
Ленин В.Полное собрание сочинений. Т. 14. С. 92.
[Закрыть]воплощаются в победоносном торжестве советского этоса, пафоса и логоса в речи Сталина. Девятый том Литературной энциклопедии (1935 года), приводя сталинскую характеристику ораторской речи Ленина («непреодолимая сила логики <…>, которая несколько сухо, но зато основательно овладевает аудиторией, постепенно электризует ее и потом берет ее в плен, как говорят, без остатка»), объявлял речь самого Сталина образцом «той же предельной логической последовательности, аргументированности, ясности и простоты» [204]204
Литературная энциклопедия. Т. 9 / Гл. ред. А. В. Луначарский. М., 1935. s.v. «Речь ораторская» (В. Гофман).
[Закрыть]. Образ Сталина-оратора воспринимается к этому времени как эталонный. Самозабвенно прочувствованное описание эффекта, производимого сталинской речью, советский читатель мог найти, в частности, в романе Якова Ильина «Большой конвейер» (1932) в сцене, рисующей Сталина на трибуне конференции работников промышленности (4 февраля 1931 года):
Простое начало речи захватывало именно те вопросы, которые волновали и не могли не волновать депутатов. <…> По излюбленной им методике речи он, задав этот вопрос, перечислил два основных условия для успешного выполнения контрольных цифр нового хозяйственного года <…>. Сталин говорил медленно и негромко. Жесты его были скупы. Изредка он подымал согнутую в локте правую руку до уровня плеча и опускал ее, сгибая кисть коротким движением, заканчивая, закрепляя мысль, как бы вколачивая ее этим жестом в сознание слушателей. Ставя вопросы, он отвечал на них, и самая повторяемость этого приема, ясное, четкое развитие мысли содействовали тому, что каждый мог повторить за ним его сложные обобщения, итог гигантской мыслительной работы.
– Есть ли у нас такая партия? Спрашивал он и смотрел прямо на аудиторию. – Да, есть. Правильна ли ее политика? Да, правильна, ибо она дает серьезные успехи [205]205
Ильин Я.Большой конвейер. М., 1934. С. 144, 145.
[Закрыть].
Замечательно, что заведомая «простота» и необоримая убедительность «катехизической» аргументации Сталина в описании Ильина напоминает о «палочных» метафорах (сталинская речь «вколачивается» в сознание слушателей), а результат самой речи предстает как коллективный катарсис:
К концу 1930-х годов авторизованные Сталиным речевые правила обретают силу педагогических рекомендаций. В учебнике для школьников 4-го класса «Родная речь» Сталин изображен не только как вождь советского народа, соратник Ленина, герой революции и Гражданской войны, но и как педагог, требующий от собеседников «короткого, прямого и четкого ответа». Замечательно и то, что собеседники Сталина, сколь бы выдающимися они ни были, в таких наставлениях определенно нуждаются: учебник доверительно сообщал школьнику, что «обычно тот, кто в первый раз бывал (у Сталина), долго не решался ответить на заданный вопрос, старался хорошенько обдумать ответ, чтобы не попасть впросак», а также (у читателей-школьников здесь, конечно, был простор для сравнений) «мялся, смотрел в окно, на потолок». Таким собеседникам Сталин советовал: «Вы лучше прямо смотрите и говорите, что думаете. Это единственное, что от вас требуется» [207]207
Родная речь. Книга для чтения в четвертом классе начальной школы / Сост. Е. Е. Соловьева и др. М., 1956. С. 232.
[Закрыть].
И взрослые и дети равны перед обязательствами грамматической ясности, речевой простоты и коммуникативной прозрачности. «Простота» языка самого Сталина оправдывает при этом кажущуюся «грубость», но зато демонстрирует «прямоту» и «искренность», чуждые идеологической двусмысленности и социальной безответственности. Главное для советского человека – не уподобиться в своей речи тем, про кого, говоря словами того же Сталина, «не скажешь, кто он такой, то ли он хорош, то ли он плох, то ли мужественен, то ли трусоват, то ли он за народ до конца, то ли он за врагов народа» [208]208
Речь т. Сталина на предвыборном собрании избирателей Сталинского избирательного округа гор. Москвы 11 декабря 1937 года в Большом театре // Знамя. 1938. № 1. С. 9–13.
[Закрыть].
Политический лексикон советского общества сталинской эпохи в целом может быть описан как лексикон декларативно «упрощенного» и нарочито брутального словоупотребления. Начиная с речей Ленина, язык «советской» идеологии включает инвективный пафос и брань, но 1930-е годы могут считаться апофеозом стиля, не только оправдывавшего свирепые оскорбления по адресу многочисленных внешних и внутренних врагов советского народа («шпионские рыла», «фашистско-шпионская мразь», «подлецы», «волки и псы буржуазии», «отродье», «оголтелые авантюристы», «гнусные предатели», «клопы», «прохвосты», «скверна» и т. д. и т. п.) [209]209
Примеры на материале одной статьи в газете «Правда» (13 июня 1937 г.) «Шпионам и изменникам Родины нет и не будет пощады».
[Закрыть], но и подразумевавшего «филологическое» объяснение самих оскорблений. Авторитеты в этих случаях обнаруживаются без особого труда, – одним из них служит Анри Барбюс, в мемуарных материалах о котором советские критики второй половины 1930-х годов охотно приводят рассуждения покойного писателя-сталиниста, отстаивавшего в переписке со своими издателями право «пользоваться грубыми словами, ибо этого требует правда» [210]210
Анисимов И.О том, как был написан «Огонь» // Литературная газета. 1937. 30 июля.
[Закрыть].
Пропагандистские декларации правды и простоты придают самим этим понятиям в контексте советской культуры почти синонимический смысл. Вложенная Максимом Горьким в уста сормовского рабочего характеристика Ленина «Прост как правда» вошла в идеологический лексикон на правах фольклорной паремии [211]211
Горький М.В. И. Ленин (1924) // Горький М. Собрание сочинений. М.; Л., 1933. Т. XXI. С. 196. «Простота» Ленина муссируется Горьким с нажимом: «Был он прост и прям, как все, что говорилось им», «весь – как-то слишком прост, не чувствуется в нем ничего от „вождя“», «первый раз слышал я, что о сложнейших вопросах политики можно говорить так просто», «Не могу представить себе другого человека, который, стоя так высоко над людьми, умел бы сохранить себя от соблазна честолюбия и не утратил бы живого интереса к „простым людям“»; «с удивительной простотой из-за этих слов возникала художественно выточенная фигура правды»; «пониженным голосом Ленин продолжает: <…> Русской массе надо показать нечто очень простое, очень доступное ее разуму. Советы и коммунизм – просто».
[Закрыть]. Персонализированная Лениным синонимия простоты и правды не допускала сомнений в ее прескриптивном смысле, но ее дидактический подтекст не определялся только этим. Формулировка Горького удачно воспроизвела идею, имевшую в России длительную традицию церковноучительного и литературного пафоса [212]212
На что странным образом не обращают внимания авторы обзорных работ по семантике понятий «правда» и «истина» в русском языке (см., напр.: Kegler D.Untersuchungen zur Bedeutungsgeschichte von Istina und Pravda im Russischen. Bern; Frankfurt a. М.: Lang, 1975; Арутюнова Н. Д.Истина и этика // Логический анализ языка. Истина и истинность в культуре и языке. М., 1995. С. 7–23; Степанов Ю. С.Словарь русской культуры. М., 1997. С. 318–331; Вежбицка А.Русские культурные скрипты и их отражение в языке // Зализняк А. А., Левонтина И. Б., Шмелев А. Д. Ключевые идеи русской языковой картины мира. М., 2005. С. 472–499).
[Закрыть]. В православных текстах подобная синонимия была результатом передачи греческого прилагательного όρθος («прямой, единственно верный, настоящий») словами «правый» и «простыи» [213]213
Фасмер М.Этимологический словарь русского языка. М., 1971. Т. 3. С. 352, 380.
[Закрыть]. Синоним «православия» – «простославие» [214]214
Словарь русского языка XI–XVII вв. М., 1992. Вып. 18. С. 116, 118; М., 1995. Вып. 20. С. 236.
[Закрыть]. В библейском тексте Господь именуется «Богом правды» (Ис 30,18); «Бог есть Истина» (Ин 14,6. См. русские поговорки, приводимые в словаре В. И. Даля: «Не в силе Бог, а в правде», «Бог правду видит», «Бог в правде помогает»). А в церковнославянском переводе «Богословия» Иоанна Дамаскина Бог – «прост» («Яко же есть Бъ простыи») [215]215
Богословие св. Иоанна Дамаскина в переводе Иоанна, екзарха Болгарского. М., 1879 (цит. по: Срезневский И. И.Словарь древнерусского языка. М., 1989. Т. 2, ч. 2. Кол. 1582).
[Закрыть]. Истинный христианин «в простости ходи перед Богом» (Пандекты Никона Черногорца XII века) [216]216
Колесов В. В.Древняя Русь: наследие в слове. Бытие и быт. СПб., 2004. С. 291.
[Закрыть], так как простота означает также и нелукавство, искренность, честность (άπλαστος, απλότης) [217]217
Михайлов А. А.Опыт изучения текста Книги Бытия пророка Моисея в древнеславянском переводе. М., 1912. Ч. 1. С. 130.
[Закрыть]. Вослед христианским наставлениям дидактическое сближение правды и простоты последовательно отстаивал Лев Толстой (одним из хрестоматийных афоризмов которого стала фраза из «Войны и мира»: «Нет величия там, где нет простоты, добра и правды») [218]218
Толстой Л. H.Полное собрание сочинений. М.; Л., 1933. Т. 12. С. 165.
[Закрыть].
В 1920–1930-е годы призывы к простоте становятся одним из значимых лозунгов культурного строительства [219]219
Козлова Н. Н.Упрощение – знак эпохи! // Социологические исследования. 1990. № 7. С. 11–21. См. также наблюдения М. Горама над оформлением советского идеологического дискурса 1920–1930-х годов, определяемого им как «too simplistic»: Gorham М.Speaking in Soviet Tongue. Language Culture and the Politics in Revolutionary Russia. De Kalb, 111: Northern Illinois UP, 2003. P. 178.
[Закрыть]. Овладение политической грамотностью напрямую связывается с общедоступностью языка, письма, орфографии («оставленной русскому пролетарию его классовыми противниками» и отнимающей «у трудящихся миллиарды часов на бессмысленную работу по правописанию») [220]220
Мальцев М.О новом правописании // Молодая гвардия. 1930. № 21. С. 89.
[Закрыть]. Пролетарская правда противопоставляется буржуазной лжи по критерию общепонятности идеологических истин – революционная культура двадцатых годов и культура сороковых – пятидесятых в этом отношении остаются принципиально схожими. «Культурное упрощение», создание «литературного пролетарского языка» и «рационализации устной речи как политической, так и производственно-технической» в большей степени определяют публицистический пафос 1920–1930-х годов [221]221
Левидов М.Организованное упрощение культуры // Красная новь. 1923. Кн. 1. С. 306, след.; Г[ ус] М.Принципы рационализации делового языка // Революция и язык. 1931. № 1. С. 40–49.
[Закрыть], но содержательно не меняются десятилетиями, воспроизводя предсказуемые филиппики по адресу тех, кто стремится «усложнить» надлежащую простоту (и, следовательно, правду) советского социолекта.
Реализация искомой простоты воплощается при этом, однако, не столько в текстах, сколько в сфере Воображаемого. Величие «простого как правда» Ленина объясняет, по рассуждению Глеба Кржижановского, почему
Словосочетания «ленинская правда» и «ленинская простота» станут со временем узнаваемыми топосами советской культуры – «Ленинской правдой Заря Коммунизма нам засияла во мгле» (Сергей Михалков), «Служит юность трудовая правде ленинской твоей» (Лев Ошанин) [223]223
Лейся песня. Песенник / Сост. П. Петров. М., 1954. С. 9, 11.
[Закрыть], «Наше безотказное оружие – ленинская немеркнущая правда» (Михаил Шолохов) [224]224
Цит. по: Горбачевич К. С., Хабло Е. П.Словарь эпитетов русского литературного языка. Л., 1979. С. 342.
[Закрыть], – но не замедлят быть продублированными и в текстах о Сталине. Сталинская простота, как и простота Ленина, синонимична правде, но она также не сводится к простоте и правде сталинских текстов. Тексты эти суть он сам. В этом смысле дискурсивный эталон советской культуры обнаруживает себя не в дидактическом опыте текста (письма и голоса), но, скорее, в его дидактической субъектности и функциональности. Содержательная силлогистика определяется «очевидностью» социального поведения, выражающего «советскость» не столько речи (ведь слова способны не только выражать, но и скрывать правду), но ее субъекта – того, кто говорит. Сам характер такой репрезентации является, конечно, вполне ритуальным. В контексте социо– и психолингвистических исследований методов т. н. «достижения послушания» (compliance-gaining studies) изучение языковой демагогии неслучайно ведется с опорой на такие понятия, как «территория», «дистанция», «инициатива» и др., указывающие на акциональные и проксемические, а не вербальные приоритеты социального взаимодействия [225]225
См., напр.: Доценко Е. Л.Психология манипуляции: Феномены, механизм и защита. М., 1997; Иссерс О. С.Коммуникативные стратегии и тактика русской речи. Омск, 1999. С. 213–246.
[Закрыть]. Дискурсивная «простота» в этих случаях соответствует прескриптивной простоте социальной и вместе с тем – ритуальной действительности, должной развести «своих» и «чужих», революционное и контрреволюционное, советское и антисоветское. Поведение здесь не только важнее языкового содержания, но в определенном смысле независимо от него. Более важными в этих случаях оказываются внеязыковые признаки дискурсивной убедительности – приемы, описывавшиеся в старых риториках в терминах pronuntiatio и actio, и, кроме того, сама эффективность высказываний, создающих у слушателей эффект аргументативной достаточности сказанного в силу его (умо)зрительной, образной представимости (в классической риторике такие тексты объединяются понятием «гипотипосис» (υποτύπωσις) или illustratio) [226]226
Quint. Institutio oratoria. VI. 2. 32; VIII. 3. 61–62. См., напр., в первой русскоязычной «Риторике», приписываемой Макарию: «Ипотипосис есть егда вещь так сказуется, чтоб виделася, якоже очием поддана» (Die Makarij-Rhetorik («Knigi sut’ ritoriki dvoi po tonku v voprosekh spisany»). Mit einer einleitenden Untersuchung herausgegeben nach einer Handschrift von 1623 aus der Undol’skij-Sammlung (Leninbibliothek – Moskau) von Renate Lachmann. Köln; Wien: Böhlau (Rhetorica Slavica. Bd. I), 1980. Blatt 42 r. S. 159.
[Закрыть]. Приведенный выше пример из учебника «Родная речь» кажется здесь вполне показательным: Сталин ждет от отвечающих не столько ответа, сколько (пред)определенного поведения, – большего, говоря словами того же текста, от них не требуется.
