Текст книги "О чём шепчут колосья"

Автор книги: Константин Борин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

ОРДЕН ЛЕНИНА

По пути из Жестелева в Шкуринскую, на одной из крупных узловых станций, я купил свежий номер «Правды». Раскрыл и вижу: напечатано постановление Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР о награждении комбайнёров и комбайнёрок орденами Советского Союза:

За отличную работу на комбайне, давшую превышение нормы на 100–400 процентов, – наградить орденом Ленина убравших больше 600 гектаров за сезон…

Список лиц, удостоенных этой высокой награды, начинался с Семёна Полагутина, комбайнёра Старо-Порубежской МТС Саратовской области. За ним следовали другие фамилии.

Семнадцатой по счёту стояла моя фамилия.

– Лида, – вбежал я, запыхавшись, в вагон, – орден!..

– Какой орден? Кому орден?

– Я награждён орденом Ленина, слышишь? На, читай «Правду». – И я протягиваю ей газету.

Лида обняла меня, радостно засмеялась. Аня захлопала в ладоши. Она догадалась, что произошло что-то значительное.

– А что такое орден? – спросила она.

– Орден – это почётный знак, это высокая награда. А орден с портретом Ленина – это, доченька, самая большая награда.

Нам с Лидой вместе было немногим больше тридцати лет, когда под Москвой в Горках скончался Владимир Ильич. На улице стояли сильные январские морозы, такие морозы, когда обычно жестелевцы отсиживались в избах, а на сельской читальне висел замок.

Но в тот вечер в избе-читальне народу было полно. Из Нижнего Новгорода приехал рабочий, одетый в поношенную шинель, на которой были видны штопаные-перештопанные дырки – следы пуль. Он рассказал о том, как встретил Ленина при жизни, слушал его выступление на III Всероссийском съезде комсомола.

Проходил этот съезд в трудном двадцатом году. На делегатах, прибывших в Москву с разных концов, были старые, как у самого рассказчика, шинели, а на некоторых бушлаты. Ленин разговаривал с делегатами, как отец толкует детьми. Посланцам комсомола он задал вопрос: что сейчас самое главное?

В тот год в стране не утихала гражданская война. Многим делегатам казалось, что самое главное – это добить врага, наседавшего на молодую республику, очистить родную землю от вражьей нечисти. А Ленин видел дальше. Он звал молодёжь учиться. Самое главное – учиться. И для людей моего поколения сказанное Владимиром Ильичем шестнадцать лет назад оставалось тоже самым главным.

Где бы я потом ни работал, где бы ни находился, я всегда помнил о ленинском самом главном: и в Москве когда отчитывался перед руководителями партии и правительства, и в Жестелеве, когда отвечал на вопроси дяди Фёдора, и в Новочеркасске, где однажды задержался наш состав.

Новочеркасск – город вузов, рабфаков. «Хорошо бы на один из них поступить, – думалось мне, – а потом уж можно держать экзамен: и в сельскохозяйственный институт». Его закончил несколько лет назад старший агроном Щербатых. Он утверждал, что комбайнёру мало знать одну технику. Сельский механизатор, – рассуждал Владимир Петрович, – имеет дело не только с машиной, но и с живым организмом – с зерном.

Хлеба, которые я убирал в разные годы, имели разные биологические особенности. Были среди них и высокостебельные, и низкорослые, ровные, как стена, и полёгшие, запутанные, как будто по ним целый табун лошадей прогнали. Были и легко вымолачиваемые и трудно вымолачиваемые. Один сорт пшеницы можно было косить не более семи дней, а на восьмой зерно начинало осыпаться. А другой сорт мог подождать и даже при полной спелости простоять на корню несколько дней.

Каждое растение требует к себе особого подхода. Если косишь пшеницу «Украинку» – машину настраиваешь на среднюю «ноту», и барабан молотилки делает в минуту девятьсот – тысячу оборотов, зазоры между зубьями следует увеличивать. А когда переходишь на уборку черноусого «Мелянопуса» – берёшь более высокую «ноту», и ход барабана увеличивается до тысячи – тысячи ста пятидесяти оборотов, зазоры между зубьями барабана и декой требуется уменьшить. Убираешь подсолнечник – выдёргиваешь из молотильного аппарата зубья, и вращение барабана уменьшается в два раза.

Не только от полеводов, но и от нас, комбайнёров, Щербатых требовал, чтобы мы знали каждый сорт пшеницы, интересовались его историей, его биологическими особенностями. Владимир Петрович до тонкости знал своё дело. Он совсем не походил на ту «породу» агрономов, о которых теперь поют: «Учит нас любить деревню, а сам в городе живёт».

Правда, в молодости Щербатых жил в городе, работал на руднике имени Артёма. В тридцатых годах комсомол направил его в станицу Морозовскую. Здесь Владимир Петрович заведовал агитпропом райкома комсомола, и молодёжь между собой называла его «большая сила».

Он и впрямь в станице был большой силой: помогал молодёжи устраивать быт, участвовал в комсомольском походе за культуру деревни, мечтал о переделке природы. Говорил горячо, его любили слушать, но сельского хозяйства не знал.

Однажды на собрании его крепко поддел пожилой станичник:

– Скажи, агитация, для чего нам нужны чёрные пары?

– Какие – чёрные? – переспросил не понявший подвоха Щербатых. – Из воды в котлах при нагреве только белые пары получаются…

В избе-читальне раздался раскатистый хохот. Щербатых не сразу понял, в чём дело. Он, городской житель, знал только водяные пары. Для их образования существуют котлы закрытые резервуары. Знал он и о паровых двигателях, и о паровых турбинах, но чтобы вспаханную землю назвать паром – об этом он слышит впервые. Откровением для юноши было и то, что пары разные: чёрные – они же незанятые; поздние или ранние – майские, занятые. И не в котлах их подымают, а пашут обычным плугом, в открытом поле под посев.

Получился конфуз.

Щербатых понял, что нельзя вести агитацию «вообще», что надо самому хорошо знать земледелие. История с чёрными парами заставила морозовского агитпропа засесть за учебники.

Осенью он поступил в Новочеркасский сельскохозяйственный институт, проучился там без малого четыре года, но защитить диплом не удалось. Незадолго до защиты партия послала Щербатых в Шкуринскую.

Ехал в командировку на месяц, а дела сложились так, что пришлось пробыть в станице целых восемь лет. Понравился станичникам молодой, энергичный агроном, и они, как и морозовские комсомольцы, почувствовали в Щербатых «большую силу».

Владимир Петрович дважды защитил свой диплом, своё право называться агрономом: и на кафедре института, где он изучал науки, и в степи, где под его началом год от года выращивались высокие урожаи.

В горячую пору полевых работ Щербатых перебирался из станицы в степь, поближе к хлебам; он по нескольку дней не заглядывал домой; боясь, как бы не упустить чего в поле, не запоздать с уборкой урожая. Летом его беспощадно палило жаркое степное солнце. И осеннее ненастье и злые метели часто застигали агронома в открытой степи, где от станицы до станицы двадцать– двадцать пять километров. Приходилось и ночевать в поле. Но, если бы Щербатых предложили сменить его беспокойную профессию на любую спокойную, он бы только посочувствовал не понимающим его чудакам. Владимир Петрович был твёрдо уверен, что при всех трудностях и неудобствах, которые выпадают на долю агронома, «великое счастье им быть».

Щербатых не раз говорил мне: «Хочешь достичь успехов в агрономии – будь готов отдать ей не четверть и не половину, а всю жизнь…»

– О чём, Костя, задумался? – прервала мои размышления Лида.

– О человеке, которого ты ещё не знаешь.

– О ком же?

– Об агрономе Владимире Петровиче. Он здесь, в этом городе, кончал институт, а теперь в Шкуринской агрономом работает. Душа-человек! Вот приедем в станицу, познакомлю тебя с ним.

… Проехали Ростов, Кущевку. До Шкуринской оставалось рукой подать. Наконец показалась и околица станицы. Смотрю в окно и удивляюсь: весь перрон заполнен народом.

– Что за праздник? – спрашивает Лида.

– Не знаю, право.

К нашему вагону подбегает Афанасий Максимович. В руках у него – большой каравай. Следом – Клава Вороная шагает с цветами. В толпе замечаю Максима Безверхого, Николая Ушакова, Михаила Назаренку, семью Тумановых…

Догадываюсь, друзья решили прямо на вокзале устроить торжество. Признаться, такой встречи я не ожидал. Юлия Ивановна протягивает мне свежий номер районной газеты. На первой странице напечатана телеграмма секретаря Азово-Черноморского краевого комитета партии и председателя краевого исполнительного комитета депутатов трудящихся, адресованная мне:

Поздравляем с высочайшей наградой правительства – орденом Ленина. Уверены, что вы будете и в дальнейшем работать по-стахановски, чтобы закрепить славу лучших комбайнёров страны за Азово-Черноморьем.

Я был тронут и телеграммой и встречей. Я и не подозревал, сколько тёплых, дружеских чувств питают станичники ко мне.

А вечером пришёл секретарь райкома комсомола Григорий Верин. Разговор и тут пошёл о Москве, о совещании механизаторов, обо всём, что мне удалось увидеть и перечувствовать за эту поездку.

– Хорошо, – сказал под конец нашей беседы Гриша, – когда в районе есть прославленный механизатор, по не дело, когда этот механизатор не состоит в комсомоле. Это наш промах. Тебя надо немедля принять…

– Куда принять?

– В комсомол.

– Но я же член партии с 1932 года.

– Знаю, знаю. А на совещании в ЦК заявлял, что молод? Заявлял. Об этом в газете сказано. – И он протягивает мне «Комсомольскую правду», – Читай сам.

На всю первую полосу крупными буквами стояло!

Я МОЛОД. ПОТОМУ ЧТО ЖИВУ В СОВЕТСКОЙ СТРАНЕ,

ГДЕ ХОРОШО ВОСПИТЫВАЮТ, ГДЕ ХОРОШО ЖИТЬ.

– Твои слова? – спрашивает, улыбаясь, Григорий.

– Верно, мои, я от них и не отказываюсь.

– Говоришь – молод, а в нашей районной комсомольской организации не состоишь. В крайкоме спрашивали: «Неужели Борин не комсомолец?» Нескладно, Костя, получается.

– А что тут нескладного?

Напрасно я пытался доказать, что и без «оформления» я крепко-накрепко связан с комсомолом. В нашем экипаже работает несколько комсомольцев. Мы учимся друг у друга, помогаем друг другу. Но Верин стоял на своём. Так, вопреки обычным правилам, я, будучи уже членом партии, вступил в комсомол. Конечно, с честью я принимал на себя это почётное звание. Удивляла только необычность вступления в комсомол.

Забегая вперёд, скажу, что примерно через двадцать пять лет меня приняли в почётные пионеры. Произошло это в Москве, в Колонном зале Дома Союзов, на торжественном пионерском слёте, посвящённом дню рождения Владимира Ильича Ленина. Выступая там перед пионерами, я рассказал им о своём трудовом пути, о том, как всю жизнь мечтал учиться и как нелегко мне далось высшее образование. И вдруг слышу, кто-то из ребят предлагает избрать меня почётным пионером.

Зал ответил аплодисментами, и детские руки бережно повязали на шею яркий, как пламя, красный галстук – символ единства трёх поколений. Я принадлежу к самому старшему, на плечах которого лежат заботы о детях, Мы хотим, чтобы они были здоровыми, образованными, трудолюбивыми, чтобы уважали своих отцов и матерей и были верными патриотами своей родины.

Когда я ходил в школу, в нашей глухой деревушке не было пионерского отряда. Он был создан позже, когда я уже повзрослел.

Пионер – это человек, идущий впереди, прокладывающий в жизни новые пути-дороги. Как много значит для меня это слово! А почётный пионер – особенно. Это признание твоих скромных заслуг перед детворой.

Безграничное детское доверие глубоко тронуло и взволновало меня. Пионерский значок я храню вместе с орденами и медалями. Он мне так же дорог, как и награды, полученные за труд и за боевые дела…

Не успел уйти Верин, как в дом пожаловал Максим Безверхий с ребятами. Выложил все шкуринские новости. Из «Ростсельмаша» прибыли два новых комбайна. Одну машину намечено дать ему, другую – мне.

– А кто на «Коммунаре» будет работать?

– Твоего «Коммунара» передают Клаве Вороной. Она снова на курсы собирается. К весне вернётся. У нас теперь будет своя Анка-комбайнёрка, сказал Безверхий. Из моего рассказа он уже знал, что на заседании в ЦК выступала Анна Кофанова.

До полуночи двери нашего дома не закрывались. Люди шли и шли – каждому хотелось послушать, как принимала нас Москва и москвичи.

БЕРЁМ В СОЮЗНИКИ ТОВАРИЩА ДОГАДКУ

Когда Владимир Петрович узнал, что Лида хочет работать на комбайне, он сказал:

– По Клавиному следу? Хорошо! Но сначала советую на прицепах потрудиться. С осени при эмтээс откроются курсы по подготовке штурвальных. Подавайте заявление. А когда Вороная вернётся, мы женскую бригаду создадим. Пускай женщины с мужчинами соревнуются.

Весной Вороная получила комбайн. А её место занял Федя Афанасьев. Он работал штурвальным на полях соседнего колхоза и был «списан» со степного корабля по требованию председателя артели. Меня он предупреждал: «Не в меру горяч, на всё критику наводит. Работящий, но неуживчивый… Намаешься с ним, Костя».

Поработал я с Афанасьевым с неделю. Вижу, парень старательный, хваткий. Без дела не сидит: то цепи проверяет, то пыль и полову с рабочих узлов сметает. За каждый допущенный промах болеет душой.

Задержался Борисенко – и Федя тревожится: «Где запропастился наш водовоз? Неужели подведёт?» Говоришь Афанасьеву: «Зря ты, Федя, волнуешься. Борисенко – человек точный, не подведёт». Афанасьев отвечает: «Не волнуется только сухое дерево. А я живой человек….»

Молодому человеку можно простить излишнюю горячность и запальчивость, но равнодушие, холодное отношение к порученному делу простить нельзя.

У Фёдора Афанасьева была своя струна – струна хозяйственного, смекалистого парня, непримиримого к недостаткам. Он понимал комбайн и так же, как я, досадовал на частые вынужденные остановки. Бывало, только тронешься с места, пройдёшь четверть гона, а Федя уже подаёт условный сигнал – бункер наполнен! Это нас и радовало и огорчало.

Радовало, что хлеба урожайные, что кружить по степи долго не надо. А огорчали частые остановки: на разгрузку бункера уходило примерно столько же времени, сколько на косьбу и обмолот.

– Эх, только разошёлся – и опять… – ставя мелом на бункере отметку, досадовал Федя.

Каждая его отметка означала вынужденную остановку.

Теперь загорай на солнце и жди, когда зерно заберут, или ссыпай его на землю. Не дают нам ходу.

А что, если без мешков, без грузчиков, прямо на ходу ссыпать зерно в бестарку? Комбайн движется, подвода идёт рядом с ним. Но как сделать так, чтобы конь успевал шагать за комбайном?

На первый взгляд – нехитрое дело приучить лошадь шагать «в ногу» с комбайном.

– А сколько нужно лошадей, и бестарок? – поинтересовался Михаил Назаренко, когда я рассказал ему про свою затею. – Говоришь, двенадцать бестарок и двадцать четыре лошади? Что-то ты, Костя, много запросил. Хватит и пяти бестарок.

– Хватит, если хлеб убирать не спеша. А нам нужно на ходу бункер разгружать.

– На ходу? – повторил Назаренко. – Так, чтобы без остановок? Ну, брат, для такого дела живое тягло найдётся.

Однако не всякую лошадь могли заставить шагать «в ногу» с комбайном или приучить к шуму агрегата. Например, жеребец Ураган никак не поддавался. Шарахаясь то в одну, то в другую сторону, он в конце концов сломал себе ногу.

Несчастный случай с Ураганом разгневал старшего колхозного конюха. Он подал на меня жалобу в правление. По простоте душевной, конюх считал, что раз завод не сделал для выгрузки зерна специального приспособления, то незачем и лошадей терзать. Жалоба его заканчивалась предупреждением: если правлен не колхоза не остановит неуёмных комбайнёров, то они выкинут номер почище, додумаются до того, что поставят на машину жернова и будут не только зерно молотить, но и муку молоть.

На заседании правления долго смеялись над этим заявлением. А больше всех – Владимир Петрович.

– Придумают, честное слово, придумают! – шутил он. – И молоть хлеб будут, и белые пышки на комбайне выпекать начнут. Прямо от комбайна хлебные изделия станут поступать на обеденный стол. Придумают, если в союз с товарищем Догадкой войдут.

– А кто он такой, этот Догадка? Где работает? – послышались голоса.

– Во-первых, не он, а она, – продолжал Щербатых и по-своему пересказал письмо физиолога Ивана Петровича Павлова к шахтёрам.

Академик высоко ценил и умственный и физический труд. Но особенно радовался, когда рабочие вносили в дело хорошую догадку, как бы соединяя работу мысли с работой рук.

– Разгрузка зерна на ходу и есть такой союз комбайнёров с товарищем Догадкой, – закончил он.

– Я за товарища Догадку! – заключил Сапожников. Он предложил выделить в наше распоряжение грузовую автомашину. – Пусть шофёры к комбайну пристраиваются.

Но те ни в какую! Отказываются, шумят: «Где это видано, чтобы автомобиль по стерне, по бездорожью, за комбайном тащился! Напрасно Борин хочет шофёров сделать тихоходами. Не будем к комбайну пристраиваться!»

Сапожников заметил:

– А комбайнёры к кому пристраиваются? К хлебу– батюшке. Без него за стол не сядешь.

И колхозным шофёрам пришлось пристроиться к комбайну, посчитаться с хлебом-батюшкой.

Товарищ Догадка помогала нам не только разгружать зерно, не останавливая машину, но и сэкономить время ещё кое на чём. У нас часто «дымил» радиатор, что означало, что мотор «хочет пить». Из-за этого комбайн останавливался.

Не раз думал я над тем, как устранить этот простой, и наконец нашёл выход. Решил поставить на комбайн запасной бачок для воды. От бачка протянул к радиатору резиновый шланг. Захочет мотор пить, откроешь краник – вода пойдёт в радиатор.

– Предложение стоящее, – согласился директор МТС, – но боюсь, как бы нам с тобой за самоуправство от завода не попало.

Волков бояться – в лес не ходить. Мы на завод письмо пошлём, всё объясним. Ведь хорошую машину можно сделать ещё лучше.

Послали письмо и вскоре получили отказ. Инженер завода «Ростсельмаш» Алексеев доказывал, что переднее колесо не выдержит дополнительной нагрузки, установка бачка с водой приведёт к аварии.

– К аварии… – повторил Егор Копыт, не зная, кто из– нас прав: инженер или я. – Значит, пропадай моя телега, все четыре колеса?

– Не в колесе дело, – горячился Ушаков. – Алексеев, видно, комбайн по старому учебнику изучал.

Николай быстро перелистал лежавшую перед ним книгу. Нашёл нужную страницу и прочёл: при определении норм производительности комбайна следует учитывать лишь шестьдесят процентов полезного времени.

– А сорок в трубу? – возмутился Федя. – Мы уже научились разгружать бункер на ходу, доливать воду в радиатор на ходу. Комбайн можно использовать не на шестьдесят процентов, а на полную силу. Пускай сам Алексеев к нам приедет, пускай посмотрит!

АЛЕКСЕЕВ СЕРДИТСЯ, АЛЕКСЕЕВ УЛЫБАЕТСЯ

Было решено: когда начнётся косовица, пригласить Алексеева в Шкуринскую. Но на штурвальную площадку не пускать: пусть со стороны комбайн наблюдает.

– Ну, а если он захочет на мостик подняться? – спросил Афанасьев. – Как ты откажешь представителю завода?

– Отказать не откажем, а спросить спросим: «Сколько вы, товарищ Алексеев, на данное число весите?» Когда я его в Ростове встречал, на вид ом пудиков этак пять тянул – в два раза больше, чем наш бачок с водой.

Ребята засмеялись.

– А тогда ты, Костя, не унимался, торжествуя заранее победу, Николай, – скажешь: «Рад, мол, пустить на мостик, да не могу – переднее колесо не выдержит. Завод гарантии не даёт. Боюсь, из-за вас в аварийщики попадём…»

И в самом деле: выдержит ли поворотное колесо инженера-перестраховщика, который остерегается всего нового, что предлагают производственники?

Приглашения посылать не пришлось. Алексеев сам пожаловал в Шкуринскую. Его приезду мы тем не менее были рады: пусть инженер собственными глазами увидит, что ни бачок с водой, ни поставленное нами на комбайн динамо не только не укорачивают жизнь машины, а ещё и заставляют её работать с большей пользой.

Прямо с поезда, не заходя в правление колхоза, Алексеев направился в степь.

Солнце только поднялось, и на пшенице ещё лежала роса. Наш комбайн был подготовлен к уборке, но начинать работу нельзя было.

Алексеев сразу вскипел:

– Самоуправничаете, с заводом не считаетесь; что хотите, то и делаете с машиной!

Мы продолжали заниматься своим делом: ждали, пока Алексеев выговорится.

– Инженеры машину сотворили, – продолжал поучать Алексеев, – люди с образованием над комбайном голову ломали, а вы, недоучки, хотите быть умнее конструкторов.

Мы уважали и ценили тех, кто создавал машину, знали, сколько усилий потратил заводской коллектив «Ростсельмаша», чтобы первый комбайн вышел из заводских ворот. Но в то же время хотелось сделать машину ещё лучше. Алексеев, к сожалению, этого не понимал.

Между тем наше молчание Алексеев воспринял по– своему. Ему казалось, что не роса, а бачок с водой, поставленный на комбайн вопреки его распоряжению, – причина того, что агрегат стоит на месте.

Но вот солнце съело росу, Коля Ушаков завёл трактор, Федя Афанасьев – двигатель комбайна, м машина врезалась в хлебостой.

Алексеев шагал рядом с комбайном. Прошёл полкилометра, километр, два. Машина работает нормально. Вода по требованию радиатора непрерывно поступает в его резервуар, переднее колесо не испытывало перегрузки.

– Да здравствует поворотное колесо! – кричит со штурвальной площадки неугомонный Федя Афанасьев, И приглашает Алексеева на мостик.

Алексеев смущён, растерян. Поворотное колесо, за устойчивость которого ростовский инженер опасался, с честью выдержало и самого инженера и дополнительный бачок с водой. И не только одно колесо. Вся машина вынесла в тот сезон непредвиденную нагрузку.

Шутка сказать, за один сезон мы выполнили одиннадцать с половиной норм, наш экипаж убрал такую площадь, какую иной комбайнёр должен убирать одиннадцать сезонов!

Да и зерна намолотили 180 тысяч пудов – хлебную гору чуть ли не под стать Казбеку.

К комбайну, на котором мы работали, дирекция «Ростсельмаша» проявила особый интерес. Срочно затребовали машину обратно на завод. Комбайностроители решили проверить, в каком состоянии находятся рабочие узлы и части, исследовать состояние всей машины, которая вынесла на своих плечах необычную нагрузку.

МТС было предложено выбрать взамен новый комбайн. За ним послали меня.

Заместитель директора «Ростсельмаша» сказал:

– Идите на площадку, там стоят готовые к отправке комбайны, и выбирайте любую машину, какая приглянется.

К концу, дня он спрашивает меня:

– Ну, выбрали?

– Он скоро не выберет, ответил за меня начальник цеха. – Ну и покупатель пошёл: каждому комбайну в рот заглядывает, как мужик, что на базаре в зубы коню смотрел. Боится, как бы мы его не охмурили: вместо доброй лошади клячу не подсунули.

Заместитель директора поддержал меня:

– Хорошо, когда комбайнёр в рот машине заглядывает, ведь не нам, а ему на машине работать.

– А они как с нами поступили? – не успокаивался начальник цеха. – В чужом глазу соломинку ищут, а в своём бревна не замечают. Комбайн, что мы на исследование взяли, в Шкуринской раздели.

Дело было так.

Получив письмо из «Ростсельмаша», директор МТС велел механику отправить комбайн на завод после уборки. Машина была в хорошем состоянии: все узлы, все части её действовали исправно.

Механик распорядился по-своему: польстившись на дефицитные детали, он заменил их изношенными, снял с комбайна двигатель и поставил на трактор, а вышедший из строя мотор трактора – на комбайн. Не всё ли, мол, равно, в каком виде машина передаётся заводу!

Но на заводе обнаружили эту проделку. Пришлось механику везти в Ростов снятые детали.

Я сказал, что мы у себя бревно заметили (правда, с опозданием), но в чужом глазу видим сучки и их, разумеется, не пропустим.

Заместитель директора ушёл, а начальник цеха стал меня отчитывать:

– Ну, вот ты щель в кожухе шнека обнаружил. Сущий пустяк. Сейчас её ликвидируем. И щель-то махонькая, а шуму сколько!

– Через эту «махонькую» каждую секунду несколько зёрен выпадать будет. А в минуту – сотни. Таких щелей на машине много. Вот и подсчитайте, сколько за сутки утечёт зерна.

– Подсчитать можно, только ни к чему нам бухгалтерией заниматься.

– Считать все должны. Плохими хозяевами иначе будем. Ленин не раз говорил: «учитесь считать». И разве комбайн не создан для того, чтобы сократить сроки уборки и свести потери зерна к нулю?…

На проверку комбайнов ушло полдня. У каждого я осмотрел барабан молотилки. У барабана – сто пятнадцать зубьев, все они должны сидеть крепко. Проверил на слух. Ударил молотком по первым зубьям: звенят – значит, крепко затянуты. Ударил молотком около правого кольца: дребезжат восемь зубьев ослаблены.

– Восемь штук, – повторил начальник цеха. Невелика беда. До уборки времени много. Вернёшься в Шкуринскую и подтянешь. Принимай, и делу конец.

– Нет, не конец.

Я отказался. Потребовал, чтобы при мне укрепили зубья. Даже один «больной» зуб, поставленный в барабане, делающем тысячу сто оборотов в минуту, может натворить бед: налетит на здоровый зуб и разобьёт всю деку.

Авария в поле – всё равно что и авария на железной дороге.