Текст книги "О чём шепчут колосья"

Автор книги: Константин Борин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Борин Константин Александрович
О ЧЁМ ШЕПЧУТ КОЛОСЬЯ

ОБЛАКО НАД ЖЕСТЕЛЕВОМ

В утренней дымке, когда едва-едва занимался рассвет, над деревней поднималось серо-жёлтое облако. День-деньской оно висело над избами, огородами, пропитывая едкой пеньковой пылью всё живое.

В этой деревушке, не отмеченной на больших картах ни маленьким кружком, ни жирной точкой, я и родился восьмым по счёту. Родился в семье, которая по тогдашним понятиям считалась «колесом». Так называли не одну нашу семью. В деревне насчитывалось 170 дворов – «колёс».

Колёсники – они же верёвочники – все от мала до велика вили из конопляного волокна бечеву: тонкую – для рыбацких сетей и подсетников, толстую – для морских канатов.

Вили и сдавали за бесценок в город Горбатово купцам, А сдав верёвки, снова брали у них пеньку, забирали продукты в долг под следующую сдачу. Так и тянули эту лямку из года в год, перебивались кое-как, лишь бы не умереть с голоду,

А земля, какая добрая земля лежала вокруг Жестелева!

Но она принадлежала не крестьянам, а помещику. Тот, кто владел ею, жил в столице. Широко и праздно. И не было ему дела до того, что рядом тысячи крестьян задыхаются от безземелья.

Землю в нашей местности мерили не саженью и не рулеткой, а, как говорили встарь, лаптями. Не раз мне приходилось слышать от отца: «Эх, если бы и на женскую душу землю давали, не был бы я у купца Аршинникова «колесом».

В старое время «душами» считались лишь мужчины. При земельных делёжках женщинам и клочка не полагалось. Отсюда, быть может, и пошла поговорка: «Курица – не птица, баба – не человек;».

У нашей соседки, Анны Михайловны Маркиной, перед первой делёжкой родилась дочь. Свёкор до того разгневался, что выгнал роженицу из дому. Две недели ребёнка не крестили, не давали имени. Только после: вмешательства старосты девочку отнесли в церковь. Новорождённую назвали Лидией. Мы росли с ней вместе, дружили. Когда повзрослели, наши пути-дороги напрочно сошлись. Но об этом разговор пойдёт дальше.

В последнюю земельную делёжку и моим родителям не повезло. За год до неё у нас тоже родилась девочка – моя сестра Поля. В семье были сильно расстроены. Соседи сочувственно говорили: «У Бориных – горе: девчонка родилась. Земли им не прибавят».

И действительно – не прибавили. Мужикам жилось худо, а женщинам ещё горше. Девочек грамоте не учили. «Им в солдаты не идти, писем домой не писать», – говорили в деревне.

В нашей семье грамотеем считался старший брат

Павел. Он закончил всего два класса церковноприходской школы, но был большим охотником до чтении. Любил Пушкина, Некрасова, Коцюбинского. Нравилась ему трудолюбивая мечтательная Малайка, героиня повести Коцюбинского «Фата моргана».

Бывало, выйдет Павел в воскресный день на улицу, сядет на завалинку и уткнётся в книжку. Вокруг него всегда люди собирались.

– А ну, Павлуша, прочти ещё разок то место, где крестьянская дочь Малайка о земле тоскует.

Брата не приходилось долго упрашивать. Он находит нужную страницу, читает:

– «Какая ты роскошная, земля, – думала Малайка. – Весело засевать тебя хлебом, украшать зеленью, убирать цветами. Весело обрабатывать тебя. Только тем ты нехороша, что не держишься бедняков. Для богатых твоя красота, богатого кормишь, одеваешь, а бедного принимаешь лишь в могилу… Но ещё дождутся наши руки и станут обрабатывать собственную ниву, собственный огород, собственный сад… поделят тебя, земля, ой, поделят…» – Сделав ударение на слове «поделят», Павел уверенно говорит: – В пятом году не вышло, так нынче поделят. Жаль, нет матроса Василия Ионова в живых…

Павел наш был ещё совсем маленький, а меня и вовсе на свете не было, когда Ионов вернулся по демобилизации с дальних берегов Амура. Там он проходил морскую службу. С тех пор он у нас и стал прозываться Амурцевым.

Около двух лет шёл Амурцев с Дальнего Востока в Жестелево. По железной дороге не поехал – пешком отправился, чтобы своими глазами посмотреть, как живут люди на Руси.

Двенадцать тысяч вёрст прошёл, новые сапоги сносил, тридцать две пары лаптей стоптал – и всюду видел одну картину: горе и слёзы народные,

Тогда радио не было, а газеты в деревню не попадали. Обо всём, что делалось на белом свете, жестелевцы обычно узнавали с большим опозданием. Например, о русско-японской войне, о захвате японцами Порт – Артура [1]1
  Через сорок лет, находясь в рядах Советской Армии, мне посчастливилось принимать участие в освобождении Порт-Артура от японских захватчиков. (Здесь и далее примечания автора).


[Закрыть]в нашей деревне стало известно через несколько месяцев спустя после свершившегося.

От матроса односельчане впервые услышали о том, что красноярские рабочие восстали против царских сатрапов, что самарские мужики захватили помещичью землю, а московские ткачи построили на Красной Пресне баррикады и дали дружный отпор вооружённой до зубов жандармерии.

Было ясно, что трудовой люд подымался на борьбу с царизмом. Восставшие требовали свободы, хлеба, земли.

– А нам чего ждать? – говорил мужикам Амурцев. – Помещик по доброй воле землю не отдаст. Надо, мужики, своей силой её брать.

Жестелевцы сначала колебались, а потом поступили так, как советовал Амурцев. Весной захватили помещичью землю и поделили её между собой. Правда, владели они полем недолго – всего два дня. На третий, в полдень, из уездного города прискакало несколько всадников.

Вооружившись топорами, вилами, кольями, жестелевцы дали отпор стражникам. Но под вечер им на подмогу прибыл казачий отряд. Пристав приказал согнать всех жителей на полянку и потребовал, чтобы мужики выдали матроса-бунтовщика, а с ним и всех его сообщников.

– Не выдадите, – объявил пристав, – пеняйте на себя, прикажу каждого десятого пороть розгами.

– Нам ни розги, ни нагайки не страшны! – выкрикнул кто-то из толпы.

– Ах так! – зло сказал пристав, рассекая нагайкой воздух. – Порки не боитесь, тогда прикажу деревню поджечь, всех по миру с сумой пущу! Последний раз требую: подобру-поздорову укажите, где хоронится бунтовщик.

Жестелевцы молчали. Они скорее согласились бы стать погорельцами, пойти по миру с протянутой рукой, чем стать предателями. Тогда разъярённый пристав пригрозил ещё и тюрьмой.

Жестелевцы и на эту угрозу молчали.

– Всех в тюрьме не сгноите! – крикнул на всю полянку матрос, выходя из укрытия. Он решил ответить за всех.

Казаки яростно набросились на него, скрутили ему руки, но матрос продолжал говорить:

– Братцы! Сёстры! Не за горами то время, когда землёй будет владеть тот, кто на ней трудится, кто поливает её своим потом…

Матросу не дали досказать. Казаки тут же его увезли.

Это были последние слова человека, погибшего за счастье своих земляков. Для жестелевцев его имя стало навсегда дорогим. О подвиге матроса, о его борьбе за землю Павел узнал от отца.

– Поделят! – убеждённо восклицал Павел, потрясая над головой любимой книгой. Маланкины мечты стали теперь и его заветными мечтами.

Павлу, как и Амурцеву, не довелось дожить до того радостного дня, когда земля, говоря словами героини Коцюбинского, начала кормить и одевать жестелевцев, когда советская власть передала все земельные угодья а руки народа.

В разгар первой мировой войны Павла призвали на русско-германский фронт. Его место – место прядильщика – занял с этого дня мой средний брат Иван, которому едва исполнилось одиннадцать лет. Мне же отец велел стать на место Ивана – у колеса.

– Да что ты, Саня! – всполошилась мать. – Мыслимо ли дело – мальца к колесу ставить? Да он же до ручки лебедя [2]2
  «Лебедем» в нашей местности называли кривошипный вал, с помощью которого рукой приводилось в движение большое прядильное колесо.


[Закрыть]не дотянется.

– Дотянется. А не дотянется – сделаем помост. Не нанимать же колёсника.

Так в семь лет я стад колёсником. Крутить колесо не слишком трудно. Гораздо труднее было стоять возле него целый день. К вечеру болела спина, ныли руки. Три дня я крепился, а на четвёртый не вытерпел и сбежал. Ушёл в лес. Домой вернулся поздно вечером. Помню, несу целую корзину грибов и думаю: мать говорила, что всё полученное в лавке у купца уже съедено.

Отец увидит грибы, поймёт, что я не бездельничал, много подосиновиков, рыжиков собрал, и не станет наказывать.

Но сдвинутые брови, пронизывающий взгляд отца не предвещали ничего хорошего.

– Ну что же, – сказал он, играя кончиком верёвки, – не хочешь подобру у колеса стоять, насильно заставим!..

У отца слово не расходилось с делом. Наутро он привязал меня к столбику, на котором держалось большое приводное прядильное колесо, и сказал:

– Вот так-то лучше будет!

– Не глумись над дитем, отвяжи Коську, – робко попросила мать.

– Не потакай, Мария! – грозно прикрикнул на неё отец, ещё больше, хмуря брови.

Весь день я простоял в таком положении, пока отец не сменил гнев на милость. Верёвку развязали, а на теле долго ещё потом не заплывали красные поперечные рубцы.

Мать тихо, несмело журила отца за суровый нрав. По доброте своей она считала, что детей нужно воспитывать только лаской да любовью. С нами она была нежна и нетребовательна.

Однако, несмотря на строгость и крутой нрав, отца мы все любили и уважали. А матери не всегда слушались – слишком многое она нам прощала. При этом мать как бы в оправдание говорила: «Сорок лет я прожила на свете и ни одного светлого дня не видела. Меня не учили, не баловали – так пусть детям моим будет лучше».

Я помню её задумчивой, озабоченной. Мать всегда тревожило, как свести концы с концами. Нас было восьмеро. Когда отец купил первую пару кожаных сапог, мать часто ломала голову над тем, кому из детей отдать предпочтение, кому в непогоду идти в сапогах.

Мать слыла трудолюбивой женщиной. Соседи пчёлкой прозвали её. Но не умела она постоять за себя. Как и отец, она безответно сносила обиду от богатеев. Буквально за гроши трудились они с отцом на купца Аршинникова, лишь бы как-нибудь прожить.

Бечеву сдавали два раза в месяц – по средам, в базарный день. Накануне вся семья помогала грузить верёвки на подводу. Утром отец увозил поклажу, а к вечеру возвращался с покупками: Мешком ржаной муки, рыбой. Случалось, что нам перепадали и гостинцы: кулёчек-леденцов или каждому по кренделю.

Для нас, ребят, возвращение отца о подарками было долгожданным праздником.

«ПИЯВИЦА НЕНАСЫТНАЯ»

Город Горбатово стоит на возвышенности. Кругом – сады, внизу поблёскивает многоводная Ока. Возле большой пристани – баржи. На берегу – складские помещения; в них и хранится пенька.

Близкое соседство с водой делало влаголюбивую пеньку тяжёлой по весу, на этом и выгадывали купцы. Они выдавали пеньку для переработки на берегу, а готовую продукцию принимали на горе, где сухо. За бечеву они, как правило, деньгами не рассчитывались. У купцов были свои лавки, в них верёвочники забирали в долг продукты. На всём наживались купцы: и на влажной пеньке, и на сортности бечевы, и на продуктах.

О том, что собой представляют купцы, я узнал, когда впервые вместе с отцом поехал в город сдавать выработку. Приказчиком у купца Аршинникова работал некий Герасим Урядов [3]3
  Некоторые фамилии изменены автором.


[Закрыть]. Всем своим внешним видом – тонким, с горбинкой носом, пригнутым к губе, прищуренным, насторожённым взглядом цепких глаз – он напоминал ястреба, высматривающего свою жертву.

Рассказывали, что сам Аршинников чуть было не попался ему на удочку. Послал как-то он Урядова с большой партией бечевы в Астрахань. Через месяц приказчик вернулся, отдаёт купцу выручку. Аршинников прячет деньги в ларец, а Урядов вдруг лезет к себе в карман и подаёт хозяину ещё двести целковых.

– А это за что же? – недоумевает Аршинников.

– Это, – хихикая, отвечает приказчик, – это, Иван Максимович, сверх тех… Хотелось мне пошутить, часть выручки у себя оставить, да совесть не позволила. Честный я человек, Иван Максимович. Думаю, отдам сполна, авось хозяин за верную службу отблагодарит…

– А за что же тебя благодарить? – прервал Урядова Аршинников. – Не сумел без ведома хозяина взять, а теперь уж не отдам.

Таковы были нравы этого мира торгашей…

Подойдя к телеге, Урядов взял пучок бечевы и стал рассматривать.

– Первым сортом не пойдёт, – заявил он и швырнул образец в сторону. – Скажи, Борин, ты, должно быть, для большего веса в серединку мокрую нитку подсунул. Ведь так, а? Сверху сухую, а пониже подмоченную?

– Что ты, Герасим Петрович, бог с тобой! – взмолился отец. – Борины такими делами никогда не занимались.

– Меня на мякине не проведёшь, я стреляный воробей, – продолжал гудеть приказчик. – Не первый год по этому делу. Сам на влажности мог бы капиталец нажить…

– А ты, Герасим Петрович, всех людей на свой аршин не мерь. Давай распустим пучок: товар что сверху, что в середине – весь одинаковый.

– И не проси, смотреть всё равно не стану.

Неожиданно из-за угла выросла покачивающаяся фигура Аршинникова.

– Ты с кем, голь перекатная, так разговариваешь! – накинулся он на отца.

Приказчик подлил масла в огонь. Борин, мол, хотел охмурить его, подсунуть смоченную бечеву.

– Обманывать? Не позволю!.. – И охмелевший купец со всего маху ударил отца верёвкой по лицу.

Я ждал, что отец не стерпит обиды, даст сдачи, но он пальцем не пошевелил: молча посмотрел на купца и ещё ниже опустил перед ним свою рано начавшую седеть голову.

Невмоготу было смотреть на отца. Сами по себе сжались пальцы в кулак. Я хотел броситься на Аршинникова, укусить ему руку, но отец молча отбросил меня в сторону.

– Сделай милость, Иван Максимович, сам посмотри и оцени, – покорно упрашивал он купца. – Бечева сухая, нитка ровная, как проволока, крепкая, товар весь светится.

– А чего смотреть?

– Войди в моё положение, кормилец…?

– Войти можно, а чего не войти, – смилостивился Аршинников, – я человек добрый. Прими, Урядов, товар. А за влажность удержи.

Сказал – отрезал.

Когда товар был взвешен, Урядов выписал две квитанции: по одной в аршинниковской лавке мы получили ржаную муку, сушёную рыбу, по другой – пеньку.

– Тятя, а тятя! Почему ты ему не ответил? Почему сдачи не дал? – спросил я, когда мы отъехали от купеческой лавки. В моей голове никак не укладывалось, что отец, человек крепкий, сильный, каких среди жестелевцев было немного (ему ничего не стоило подхватить с пола на плечо куль соли, мешок муки), так легко покорился толстопузому Аршинникову,

– Эх, Почему не ответил… – с горечью сказал отец. – Ударил бы, да ещё как ударил, кабы не думал о вас – о детях своих. От купцов и их приказчиков мы зависимы… Начнёшь ему перечить – выгонит. На моё место сотни других колёс найдётся. Сколько лет на него спину гну, а он только знает одно: «Эй, ты!» Хоть бы раз по-человечески обратился, хоть бы когда-нибудь по имени-отчеству назвал…

– А чего, тятя, он людям «эйтыкает»?

– Не скрашивай, Коська. Мал ты ещё годами. Сейчас не поймёшь – с летами поймёшь.

Действительно, многого я тогда не понимал. Не понимал, почему жизнь так несправедливо устроена: горбатовские купцы владеют каменными домами, едят каждый день обед из четырёх-пяти блюд, а те, кто на них работает, отдыха не знают, живут в хибарках и щи с мясом видят чаше всего во сне.

Отец обычно отмалчивался. А в первых книгах, которые я тогда успел прочесть, ответа на этот вопрос не было,

Выехали мы на окраину города. Где-то совсем близко от большака, окаймлённого берёзками, заиграла гармонь и звонкий девичий голос запел:

 
На Аршинника работать —
Рубля не соберёшь,
Всю-то силушку положишь
И заплакамши пойдёшь.
 

– «Всю-то силушку положишь и заплакамши пойдёшь», – повторил отец, чувствуя, что в этой частушке, сложенной народом, вся правда и вся горечь его жизни.

– Неужто не найти на Аршинникова управу?

Отец усмехнулся, обнял меня:

– Опасно мыслишь, сынок… Что с этой пиявицей ненасытной поделаешь? В его руках всё. Пеньку кто нам– для обработки даёт? Аршинников. Продуктами кто в долг снабжает? Аршинников. Кто бечеву с выгодой для себя скупает и потом астраханским рыбакам перепродаёт? Опять же Аршинников. В его руках и деньги, и пенька, и лес, и вода. А ты хочешь, чтобы я на него руку поднял… Опасно мыслишь, сынок, – повторил отец.

Мои «опасные мысли» были схожи с думами многих моих сверстников. Помнится, в биографии Николая Островского есть один любопытный эпизод. Однажды Островский в детстве принёс домой где-то с трудом раздобытый им французский роман. В книге был выведен самодурствующий граф, как две капли воды похожий на горбатовского Аршинникова. От безделья граф издевался над своим слугой как только мог.

Читая вслух этот роман матери, Островский решил внести в него свои исправления. В книге было написано, что после каждого удара лакей униженно улыбался и уходил. Островский же прочёл это место так: «Тогда лакей обернулся до этого графа да как двинет его по сопатке! И то не раз, а два, так, что у графа аж в очах засветило…»

Мать прервала чтение: «Погодь, погодь! – воскликнула она. – Да где же это видано, чтобы графа по морде били?!» Она не верила, что простой человек мог постоять за самого себя.

Отец мой точно так же думал. Он не умел постоять за себя, не смел руку поднять на горбатовскую «пиявицу ненасытную».

«И Я ТЕПЕРЬ ЧЕЛОВЕК!»

Мать очень хотела, чтобы я был грамотным, умел бы читать письма, которые изредка присылал домой Павел. Каждая его весточка была большим событием для всех нас и особенно для моих родителей. Мать помнила дни, когда в дом приходили письма от Павла и даже на какой бумаге они написаны. «Это было в субботу, – говорила они, – когда Павлуша нам весточку на жёлтой бумаге прислал».

Отец не перечил матери, но в душе считал, что на одну семью хватит и двух грамотеев – Павла и Ивана. Остальные (к ним были причислены я и мои сёстры) могут прожить и без образования. Отец, как и мать, был неграмотный: вместо фамилии ставил пять крестиков. Каждый крестик считался буквой. Из пяти крестиков слагалась наша фамилия.

Всё же мать настояла на своём. Меня отдали в школу, и я вскоре научился свободно читать и писать. Однако в грамотности моей мало кто нуждался. Брат редко давал о себе знать. Фронт двигался, и куда ему писать, я не знал.

Запомнилось последнее его письмо. В нём Павел подробно описывал, как Красная гвардия штурмовала Зимний дворец и громила белых. Письмо заканчивалось словами: «Пришла свобода, скоро крестьяне землю получат, и тогда мы заживём…».

К письму был приложен номер солдатской газеты, напечатанный на серой бумаге. В нём на видном месте крупными жирными буквами был напечатан декрет о земле – первый декрет советской власти.

По новому закону помещичья собственность на землю отменялась немедленно и без выкупа. Навсегда уничтожалось право частной собственности на землю.

Все земли, принадлежавшие царю, помещикам, монастырям, передавались теперь трудящимся в безвозмездное пользование и объявлялись собственностью государства – всенародной собственностью.

– Наша, наша теперь землица! – говорил, радостно отец, показывая, рукой на дремлющую под снегом бывшую помещичью землю. – Без выкупа ею владеть будем! Выходит, и наш голос дошёл до тех, кто новые законы пишет. Декрет-то со слов нас, мужиков, написан [4]4
  В основу декрета о земле, утверждённого Вторым Всероссийским съездом Советов 8 ноября 1917 года, был положен общий крестьянский наказ Он был составлен на основании 242 крестьянских наказов, присланных из равных мест России, в том числе из нашей, бывшей Нижегородской губернии.


[Закрыть].

Вскоре наша семья получила надел. Землю дали на каждого едока: на отца и мать, на Больше всего радовалась мать. Она вся преобразилась, выпрямилась; у неё даже осанка появилась.

– И я теперь птица, и я теперь человек! – говорила она, перестраивая на новый лад старую народную поговорку: «Курица – не птица, баба – не человек».

Но человеку не всегда сопутствуют радости. Незваными гостями приходят к нему в дом и печали. Почти в один год на нашу семью свалилось два несчастья, одно тяжелее другого.

Из штаба полка пришла похоронная: печальное известие о смерти Павла. Брат погиб в бою, героически защищая революционный Петроград. А через полгода скончалась мать.

Наша семья жила бедно и с матерью. Но при ней бедность была умытая, приглаженная заботливой женской рукой.

Дом без хозяйки – сирота. После смерти матери продали корову и купили лошадь, но отцу и тут не повезло. Лошадь оказалась старая и вскоре пала. Нам стало совсем худо.

Отец недолго вдовствовал – женился, и в дом пришла мачеха. Дядя Фёдор – родной брат отца – взял меня к себе. Детей у него не было, а хозяйство росло, живность прибавлялась, требовались рабочие руки.

Но жизнь в семье дяди не принесла мне радости.

Во дворе полный достаток, а на столе – скудно. Корова доилась, а в семье никто молока не пил. Куры неслись, а яиц мы не ели. Свинья жирела, её забивали, а мяса за обедом не видели. Сидели на ржаном хлебе да на карточке с огурцами. Все на базар мои родичи тащили, в деньги переводили и клали их в кубышку.

Меня интересовали книги, но читать приходилось урывками. В школу ходил и работал у дяди по двору: чистил хлев, убирал навоз, носил воду, колол дрова. Жизнь моя во многом была схожа с жизнью чеховского Ваньки Жукова.

Но как бы я ни намаялся к вечеру, а к книгам тянулся. Больше всего любил читать про дальние страны. Днём взрослые не разрешали, а вечером в доме лампы не зажигали – керосин жалели.

Когда все ложились спать, я тайком брал в руки книгу и, забравшись на чердак, подобно Алёше Пешкову, «ловил» лунный свет, падающий на землю.

Иногда в праздники тётя меня баловала: пекла пирог с пареной брюквой. Отрежет кусочек и скажет: «Зажмурь, Коська, глаза и ешь. Считай, что пирог с повидлом».

От жадности вся эта скудость шла. В богатеи мечтали выбиться мои родственники. Дяде Фёдору страсть как хотелось заграбастать побольше земли.

«Зачем тебе её столько, Фёдор Михайлович? – спрашивали односельчане. – Детей нет. Для кого богатство копишь?»

«Богатство, оно кушать не просит, – отшучивался дядя. – Моё всегда при мне будет».

Ради денег Фёдор Михайлович не щадил ни себя, ни жену, а о племяннике и говорить не приходилось. У родного дяди жилось мне не лучше, чем любому другому батрачонку.

Не было дня, чтобы я не просыпался с мыслью, как бы убежать от родни, да подальше; чтобы не нашли. Только не знал куда. И домой не решался вернуться: для семьи я был лишним ртом. Других же родственников у меня не было.

Легко мне бывало только в лесу. Здесь я отводил душу, когда меня посылали собирать сухой валежник или по грибы. Бродишь между стройными берёзами да разноцветными елями или под дрожащей осиной и слышишь, как переговариваются деревья, как поют звонкоголосые соловьи.

Летом всего много в лесу: и грибов и ягод. Наполнишь ими корзинку и довольный возвращаешься домой.

Однажды, когда я бродил по лесу, в чистом, прозрачном воздухе запахло смолистым дымом. Оглянулся вокруг – тишина. «Откуда же тянет этой гарью?» – недоумевал я. Взобрался мигом на высокое дерево, и – обомлел – вижу, горит Жестелево.

Ветер с силой гонит огненные языки от избы к избе. Чёрно-сизое облако дыма зловеще повисло над деревней.

Не помню, как меня вынесло из лесу, только когда прибежал я к нашей избе, от неё остались одни головешки. Сгорел и дядин дом.

Жалко было смотреть на отца: весь осунулся, глаза ввалились, скулы заострились. Он сидел понурый и безотчётно смотрел в одну точку. Я бросился к отцу, обхватил за шею и почувствовал, как мелкая дрожь бьёт всё его тело.

– Павла в живых нет, Иван в армии и бог весть когда вернётся. У Тани с Настей – свои семьи, свои заботы. Поля ещё пешком под стол ходит. На кого мне опереться теперь, сынок?

И, хотя отец ни слова не сказал о моём сыновнем долге, я понял – пришло время пособлять ему.

В тот день я сразу повзрослел. Кончилось моё детство. Прощай, школа! До свидания, Римма Васильевна, моя первая учительница, первая наставница!