Текст книги "О чём шепчут колосья"

Автор книги: Константин Борин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

СЕМЬ ПЯТНИЦ НА ОДНОМ КОМБАЙНЕ

– Капитан степного корабля и на войне капитан! – приветствовал меня мой старый знакомый, ставший заместителем начальника главка. – Вот хорошо, что вовремя приехал!

В этот день открылось Всесоюзное совещание комбайнёров.

Механизаторы собрались в клубе наркомата. Здесь были посланцы Украины, Кубани, Сибири, Поволжья. На многих – военные гимнастёрки, орденские ленточки, нашивки о ранениях.

– Здорово, земляк! – крикнул наш кубанец комбайнёр Вася Давиденко.

Мы крепко обнялись, разговорились.

– С какого фронта?

– С Третьего Белорусского, – отвечаю Давиденко, с которым мы до войны встречались много раз. Вася хорошо знал мою семью.

– Отвоевался? – спросил он.

– Ещё нет. Еду дальше, на Дальний Восток.

– Как дочки?

– Младшие бегают в школу, а старшая, Аня, готовится в институт.

– А как здоровье Лиды?

– Не жалуется. Работала в Жестелеве председателем колхоза.

– Вот здорово! Выходит – признали, одобрительно отозвался Давиденко, слышавший от Лиды, что всего лишь тридцать лет назад таких, как она, в том же

Жестелеве за людей не считали. А теперь целый колхоз доверили. Вот как советская власть нашу женщину подняла!

Вспомнил я тут делёжку земли в Жестелеве, разгневанного свёкра, выгнавшего Лидину мать с новорождённой. И за что? За то только, что у неё родилась девочка, а женщине по старым законам полагалась лишь земля на кладбище.

Я спросил Васю, как он себя чувствует.

– Не жалуюсь, держусь. Три ранения, одна контузия. Думал – не жилец на этом свете. Но смерти не поддался. И знаешь, Костя, каким лекарством я спасался? Желанием жить, работать…

Открылось совещание. Мы сидели с Васей и слушали алтайского комбайнёра Семёна Пятницу. Он говорил о том, как на Алтае готовятся к уборке, а потом рассказал о своих детях, которые теперь трудятся на комбайне рядом с ним.

– Выходит, что не один Пятница, а семь Пятниц работают на комбайне, – шепнул мне Вася, когда Семён Ефимович сошёл с трибуны.

Да, так и выходит. С алтайским комбайнёром я хорошо был знаком. Примерно в один год мы – Пятница на Алтае, я на Кубани – загорелись желанием оседлать комбайн. Меня поддержали, послали в школу механизаторов, а Пятнице не разрешили. Правление колхоза наотрез отказалось отпустить высококвалифицированного кузнеца.

Но Пятницу не покидала мысль о комбайне. Работая в колхозной кузнице, он в свободное время читал книги о комбайнах, следил за тем, как опытные механизаторы добиваются высокой выработки, водят по два комбайна на одном сцепе. Семёна Ефимовича часто видели в поле возле комбайна и в ремонтной мастерской. Упорству Пятницы можно было позавидовать. За год он самостоятельно изучил комбайн и знал его не хуже тех, кто кончал специальные школы. А на второй год, когда МТС получила две новые машины, директор не задумываясь решил отдать их в руки Пятнице.

По селу поползли кривотолки: «Не знал директор, как угробить комбайны, вот и отдал их кузнецу Семёну»!

Дошли эти разговоры и до директора. Он заколебался: «А что, если и в самом деле Пятница не справится, поломает машины?»

Но Семён Ефимович справился, и ещё как! Через два года стал мастером комбайновой уборки, а когда у него подросли дети, – главой целой династии механизаторов.

После выступления Пятницы мне как-то стадо не по себе: зреют хлеба на Кубани, самое время отправляться в Шкуринскую на уборку, но дороги мне туда сейчас нет.

Мой путь лежал на Восток.

В перерыве между заседаниями заместитель наркома спросил:

– Когда, Борин, думаешь на Кубань вернуться?

А Вася Давиденко добавил:

– Надо Борина из армии отозвать.

– Отозвать можно, – согласился заместитель наркома, – а как товарищ капитан на это смотрит?

Что ответить? Я рвался домой, к семье, к любимому делу. Но война кончилась только на Западе. Полный мир ещё не наступил. Приходилось ещё за него постоять….

В августе началась война с Японией. Часть, в которой я служил, после боя под Хайларом совершила трудный переход через Большой Хинган, участвуя в освобождении Харбина, Мукдена. В Порт-Артуре закончилась моя военная служба.

Приказ о демобилизации я получил 3 мая. В этот день мне исполнилось тридцать восемь лет. Солидный возраст. Согласится ли Тимирязевка принять в свою семью пожилого студента, шесть лет не слушавшего лекции?

С этими мыслями я отправился в академию. Вот и главное здание Тимирязевки, увенчанное старинными башенками с часами и окружённое парками, рощами.

В сквере – памятник Клименту Аркадьевичу Тимирязеву. Блики солнца падают на плечи, на грудь, освещают широкий лоб замечательного биолога.

Смотрю на него, и чудится – не памятник, живой Тимирязев передо мной. Приветливо встречает великий учёный каждого, кто готов «бескорыстно и всеми силами души служить сельскохозяйственной науке», как служил ей всю жизнь он сам.

Вновь и вновь перечитываю высеченные на мраморном постаменте вещие слова:

«Только наука и демократия, знание и труд, вступив в свободный, тесный союз, всё превозмогут, всё пересоздадут на благо всего человечества».

С этими словами много лет назад великий учёный обратился к Ленину. Теперь их читает каждый переступающий порог Тимирязевки.

Напротив памятника высится здание «Колхозного корпуса». Такое название он получил в честь зачинателей колхозного движения, которые пришли в сельскохозяйственную академию, осуществив на практике тимирязевский союз науки и демократии, знания и труда.

Захожу в кабинет ректора. На душе неспокойно. Что он скажет, какое решение примет?

– Шёл солдат с фронта, – говорит, улыбаясь, профессор, – и по старой памяти завернул в академию. Рады, очень рады студенту-фронтовику. Хорошо, что не забыли к нам дороги.

– Дороги не забыл, а вот что в Тимирязевке получил, позабыл…

– Забытое вернуть можно, – сказал ректор. – Было бы только желание. Считайте себя студентом второго курса.

Время каникулярное – пора уборочная. Решил до начала занятий вместе с Лидой съездить на Кубань, Лида не забыла своей мирной профессии и охотно согласилась поработать штурвальной на комбайне.

Ещё в Москве я получил письмо из Краснодарского краевого комитета партии с предложением по пути в Шкуринскую заехать в Каснодар.

Так я и сделал. Инструктор крайкома, внимательно выслушав меня, сказал:

– Малыми масштабами, Борин, мыслишь. В армии был заместителем комбата, пять боевых наград получил. Спрашивается, зачем же тебе на студенческой скамье сидеть или за комбайном ходить? Пора взять работу; посолиднее. Можем председателем райисполкома рекомендовать… Выбирай район!

– В Шкуринскую хочу.

– Председателем райисполкома или заместителем?

– Нет. Комбайнёром. Эта работа мне больше по плечу.

– Чудишь, Борин! – воскликнул инструктор. – Не к лицу тебе сидеть на одной скамье с юнцами, которые только-только вылетели из школьного гнезда. Они тебя папашей называть будут. Да ты для них и на самом деле папаша. Сколько твоей старшей дочери?

– Семнадцать. Она десятилетку в этом году кончает.

– Выходит, я как в воду глядел. Годы, брат, есть годы. Их назад не вернуть.

Да, не вернёшь. Но я был уверен, что учиться никогда не стыдно и не поздно. Учиться в академии за одним столом с молодыми. Учиться у своих товарищей по труду. Учиться у жизни…

На первой попутной машине я отправился из Краснодара в Шкуринскую.

«ЧТО СМОЛОДУ ДАЁТСЯ – НА ВСЮ ЖИЗНЬ ОСТАЁТСЯ»

Хороша степь кубанская! Колышутся, шумят колосья на ветру: от Краснодара – центра Кубани – и до самой Шкуринской стоят хлеба. Тучные колосья золотистыми волнами, словно взапуски, неслись навстречу.

И чудилось мне, будто шепчут они: «Здравствуй, комбайнёр! Давно тебя ждём не дождёмся!..»

Час был не очень поздний, когда я добрался до Шкуринской. Кругом темно. Должно быть, станица улеглась на отдых. Тишина, нигде ни души.

Иду вдоль станицы, гадаю: в чью дверь постучать? У калитки, ведущей во двор к Ушаковым, замедляю шаг. В окнах света не видно.

Постоял возле дома несколько минут. Кажется, вот– вот откроется дверь, выбежит Николай, скажет:

«Ну, когда, Костя, начнём? – Потом потянет носом: – Чуешь, «Кубанка» поспевает. Скоро косить!»

Но калитка не открылась, Николай не вышел, да и не мог он выйти, как не выйдет больше никогда и Федя Афанасьев. Уложили их навсегда фашистские пули. Рядом с домом, где жил Фёдор, теперь растут посаженные им тополя. Они окрепли, поднялись, но того, кто их сажал, уже нет в живых. Тополя вырастут и будут служить зелёным памятником славному комсомольцу Фёдору Афанасьеву…

А вот и хата, где жил Афанасий Максимович Сапожников. Давненько не виделся с ним. В один год уехали учиться. Сапожников закончил областную партийную школу, работал секретарём райкома партии на Дону. В войну я встречал его в городе Кропоткине. Там формировалась новая воинская часть. Сапожников был назначен начальником политотдела казачьей дивизии и с ней отстаивал Дон и Кубань. Говорили, что его дивизия дралась потом сод Сталинградом, в тех местах, где в гражданскую войну сражалась конница Будённого, и там, в дивизии, Сапожников пользовался большой любовью среди конников: называли они его «батько». А что потом было с ним, я не знал.

Дошёл до середины улицы, вижу огонёк в окнах Трофима Кабана. Стучу. Из хаты выходит не спеша справный мужчина в военной гимнастёрке, в скрипучих сапогах

Кто там? Кому это ночью не спится? сердито окликает он.

Я решил выждать.

– Кого надо?

– Того, кто спрашивает. Принимай, Трофим свет Трофимович, бывшего фронтовика & ночлег и вели хозяйке стол накрывать.

– Костя! Ты? Жив, здоров?!. – кричит Трофим и бросается ко мне.

Пока хозяйка накрывает на стол и расставляет закуски, мы с Трофимом усаживаемся у окна и толкуем о прожитом и пережитом: как я на Кубань переселялся да как местные хлеборобы в первые месяцы к переселенцам присматривались, умеют ли они хозяйничать; как сообщу авторитет комбайну поднимали; где воевали и что видели; кто в живых остался, а кого больше никогда не увидим.

– А что, Афанасий Максимович даёт о себе знать? Есть ли от него вести? – спрашиваю я.

– Есть, – тяжело вздохнув, отвечает Кабан. – Из воинской части похоронную прислали…

После того как узнал о гибели Сапожникова, я боялся спрашивать о Егоре Копыте, но Трофим сам заговорил о нём:

– Что же ты про Егора не спрашиваешь?

– А где он, что с ним?

– С ним – порядок! Вернулся. Грудь в медалях. Все интересуется, когда начнём комбайн восстанавливать. Каким он был красавцем! Подойдёшь, а он как будто улыбается, комбайн-то! Помнишь, Костя, перед войной к нам фотокорреспондент из Москвы приезжал? Большой снимок в «Правде» поместил?

Фотокорреспондент прибыл в Шкуринскую в тот момент, когда члены экипажа проводили вечерний технический осмотр машины. Он сделал интересный снимок, который после «Правды» был перепечатан другими газетами.

– Вот бы посмотреть теперь на наше фото, – сказал Трофим, приглаживая рукой редкие волосы.

– Посмотреть можно. Этот фотоснимок я в одном журнале видел, когда в Маньчжурии был.

– В каком?

– Журнал выходит на японском и китайском языках и носит громкое название: «Весь мир в иллюстрациях».

Девятый номер этого журнала за 1938 год попал в мои руки через восемь лет после того, как он был напечатан в одной из типографий в Токио. Воинская часть, в которой я служил, стояла неподалёку от Порт-Артура. Прибегает в штаб солдат и докладывает:

– Товарищ капитан! В шестом редуте обнаружено. – и запнулся.

– Что обнаружено? Говорите толком.

– Журнал на японском языке… В нём комбайн сфотографирован, на котором вы, как нам сказывали, до армии работали.

Я удивился. Солдат по-японски не читает. Да и людей, которые бы японский язык знали, в нашей части нет. На каком основании боец утверждает, что в японском журнале наш комбайн? Ведь таких уборочных машин на полях Советского Союза до войны работало несколько сот тысяч, и все они, словно близнецы, были похожи друг на друга.

– Верно, таких сотни тысяч, – согласился солдат. –

Но ваша машина, товарищ капитан, особенная, На ней одна примета есть.

– Какая же?

Он молча вынул из кармана завёрнутый в газету журнал. Всю вторую страницу в журнале занимал фотоснимок, сделанный в степи под Шкуринской. Да, это был тот самый комбайн, который подарили нам рабочие «Ростсельмаша». Отправляя машину, они на бункере крупными буквами написали: «Комбайн орденоносца К. Борина». По этой-то надписи солдат точно и определил, кто до войны работал на комбайне.

Меня на том снимке не было. Высшую точку на машине занимал Трофим Кабан, находившийся на крыше комбайна. Внизу трудились Федя Афанасьев, Егор Копыт.

Когда я раскрыл перед Кабаном журнал, он задержал свой взгляд на маленькой фигурке, стоящей лицом к комбайну.

– Это Юрка, Тумановых сын, – сказал Трофим и весело подмигнул мне. – Мальчонка любознательный.

Много лет с тех пор прошло: Юрка перестал быть Юркой, стал Юрием Васильевичем, кавалером трёх боевых орденов и медалей, а комбайну по-прежнему был верен. Он ведь и слесарное дело изучил.

Туманов-младший кончил школу, когда Кабан был на фронте. Юра хотел сразу поступить на курсы комбайнёров, но Юлия Ивановна отговорила, объяснив ему, что многие известные в стране комбайнёры были слесарями или кузнецами.

По совету матери Юра поступил в Новороссийское ремесленное училище. Оттуда он вышел слесарем третьего разряда. Но слесарить не пришлось: взяли на фронт.

– Да, это Юрка, – согласился я. – А знаешь, Трофим, здорово машина заснята.

– Хороша машина была!

– Почему была? В неё можно жизнь вдохнуть.

– Пробовал я с Егором ничего не получается. Нет на складе нужных частей. Где достать магнето, карбюратор, цепи Галля – ума не приложу.

– И прикладывать не надо. Все детали и части в надёжном месте закопаны. Завтра сходим в степь, откопаем.

– А ржавчина их не съела?

Я был уверен, что не съела. Нам удалось снятые детали и части смазать солидолом перед тем, как закопать в землю.

Да, ржавчина не успела тронуть части. И вскоре комбайну, который красовался на страницах японского журнала, была возвращена жизнь.

Трудно найти такого механизатора, который бы начинал первый круг в новом сезоне без внутреннего волнения. Чувство непередаваемой радости испытывали и Трофим Кабан, и Егор Копыт, и я. В тот год мы, бывшие фронтовики, вернулись к любимому делу.

И, когда над степью зашумел мотор, на лицах хлеборобов, услышавших знакомый гул машины, появились весёлые улыбки.

Проработали весь световой день. Вечером Трофим ушёл в станицу навестить больную жену. Шагает полевой дорогой и слышит, как впереди две молодые казачки между собой разговаривают.

– Складно работают комбайны, только успевай за ними хлеб возить, – сказала одна, в голубенькой косынке. – Были наши комбайнёры на войне, а водить комбайн не разучились.

– Что смолоду даётся, – подхватила вторая, – на всю жизнь остаётся.

– Остаётся, – громко подтвердил Трофим, обгоняя смутившихся девушек.

ТРИ «М»

За двадцать лет работы на комбайне я настолько развил в себе слух, что теперь по гулу мотора, по шуму работающих машин, по любому звуку агрегата могу почти безошибочно определить, в каком состоянии находится комбайн: исправны ли его рабочие узлы, какой – лёгкий или тяжёлый – тащит он воз.

Если, допустим, при вращении вентилятора первой очистки раздаётся звук, похожий на удар палки о лист железа, – значит, ослабли крестовины вала и вентилятор сдвинулся; если при работе от молотильного аппарата доносятся короткие металлические звуки – погнулся зуб барабана или деки; если первая очистка издаёт внутренний глухой звук – ослабли наконечники или передние подвески; если слышится что-то, похожее на звук трещотки, – предохранительная муфта сообщает: забился шнек.

Как-то в Ростове, при встрече с работниками искусства, я высказал мысль, что звуки, издаваемые уборочной машиной, опытному комбайнёру так же понятны, как музыканту звуки скрипки. За это сравнение мне чуть ли не попало от ревностных ценителей музыки. Мыслимо ли, возмущались они, сравнивать звуки тончайших струнных инструментов со звуками грубой машины!

А ведь и скрипка, и спелый колос, и комбайн, когда убираешь хлеб, – каждый из них издаёт свой звук, поёт своим голосом.

Ведёшь агрегат по спокойному рельефу, а хлеб перед тобой стоит ровный, чистый, так и хочется переключить машину со второй на третью скорость. Однако нельзя: колёсный трактор не тянет. А когда МТС получила мощные гусеничные тракторы с двигателем в восемьдесят три лошадиные силы, решили перейти на третью скорость. Но тут выяснилось, что если трактор потянет, то не позволят некоторые рабочие узлы комбайна – они не приспособлены к третьей скорости.

Первым бугорком была звёздочка ведущего вала жатки. С её тринадцатью зубьями карданный вал мог делать лишь 375 оборотов в минуту. Л повышенная скорость требовала больше оборотов. Что делать? Как увеличить обороты вала жатки?

Утром, когда на хлебах ещё лежала роса, я собрал весь экипаж.

– Перво-наперво, – пробасил Ушаков, – нужно, чтобы у нас было не два, а три «М».

– Не понимаю, что за «М»? Объясни, Николай, толком.

– Три «М» – это машина, материал и, самое главное, мысль. Ты ведь про товарища Догадку не забыл? Два «М» нам машинно-тракторная станция даст, а третье нам не занимать.

Подумали, подсчитали и пришли к выводу: для того чтобы увеличить число оборотов валов жатки, нужна другая звёздочка – на два зуба меньше. А где же её достать? «Ростсельмаш» тогда таких звёздочек не выпускал. На складах их не было.

– А что, если Сергея Ивановича попросить? предложил Кабан.

Сергей Иванович работал в мастерской, считался мастером на все руки. Любую, самую дефицитную деталь мог сделать.

– Ну что же, попробуем, – сказал он, рассматривая нарисованный мною образец новой звёздочки. Не такие детали делали – и эту отольём.

Не прошло и трёх дней, как звёздочка была готова. Старую сняли, а на вал жатки поставили новую. И нож режущего аппарата стал передвигаться быстрее: транспортёры справлялись с порученным делом, молотильныи аппарат успевал перерабатывать хлебную массу, но на очистках создавались «пробки».

А что, если раскрыть «входные окна» вентилятора прибавить ветерку?

Открыли полностью «входные окна» кожуха вентилятора, но ветерка всё ещё недоставало.

Думали, думали и решили на вал вентилятора поставить ещё сменную звёздочку, с меньшим диаметром, чтобы увеличить число оборотов вентилятора.

Кабан вызвался сбегать к Сергею Ивановичу. Пришёл в станицу, а старика дома нет. Жена сказала, что он в клубе «Чапаева» смотрит:

– Всё не верит, что Чапаев утонул. Три вечера сряду ходит, думает, может быть, пропустил, как Чапаев вынырнул и до берега доплыл.

– Нам тоже до берега доплыть надо, – сказал Кабан. – Хотим, чтобы Сергей Иванович помог новую звёздочку отлил.

Слушает старуха и пожимает плечами:

– Ох, и надоели вы ему со своими звёздочками. За них эмтээс не платит. Но ты, Троша, не уходи, дождись! Сергей Иванович розмыслов уважает.

Уважил старик нашу просьбу: отлил и вторую звёздочку. Сила ветра в машине резко увеличилась, зерновая масса больше не накапливалась на решётах, но зато часть лёгкого зерна выдувалась. Опять потери, опять неудача! Ребята приуныли. У Трофима даже руки опустились. Ничего с нашей затеей путного не выходит.

Так же думал и механик МТС. Захожу к нему, чтобы посоветоваться, а он мне тоненькую книжку протягивает: читай, мол, скоростник, что образованные люди пишут.

В книге было сказано, что третья скорость – чисто транспортная скорость. Работать на ней запрещается: комбайн не приспособлен для высоких скоростей, при третьей скорости он быстро растрясется, разболтается, и тогда – авария!

– Не разболтается, не растрясется, – пробовал я уговаривать механика.

А он – ни в какую!

– Не спеши мылиться, может, бриться не придётся! Смотри, Борин, как бы ты в аварийщики не угодил, уж больно над комбайном мудришь, как бы он на тебя не разгневался!..

Комбайн на нас не гневался. Не мог он гневаться на тех, кто стремится придать ему силы, сделать его более подвижным. Но с переходом на третью скорость дело не клеилось.

И тут нам, механизаторам, пригодился опыт отцов. Вспомнили мы, как прежде в Жестелеве крестьяне обрабатывали хлеб, отделяли «чело» от мякины и охвостья. Обычно отец брал на деревянную лопату зерновой ворох и подбрасывал его навстречу ветру, так, чтобы масса рассыпалась веером в воздухе, чтобы мякина и охвостья отлетали чуть подальше в сторону, а всё добротное зерно собиралось отдельно.

Чтобы и в комбайне зерновая масса подбрасывалась веером и равномерно поступала на решето очистки, понадобилось увеличить колебание стрясной доски, удлинить каждый второй зуб гребёнки.

И стрясная доска «ожила», она энергично подбрасывала зерно, а изменённая гребёнка более равномерно распределяла массу по решету. Однако и при этом способе из-за сильного ветра часть зерна уходила с половой.

Чтобы обуздать ветер, под решетом первой очистки поставили три ветронаправляющие планки, и струя ветра пошла в нужную сторону.

Третья скорость была в наших руках!

И в тот год, и в послевоенные годы, когда члены экипажа, соблюдая правила технического ухода, на этой же скорости убирали чистые хлеба, комбайн не растрясая, не выбыл из строя. Он находился в борозде дольше тех уборочных машин, за здоровьем которых плохо смотрели, хотя комбайнёры и водили машины на малых скоростях.

Третья скорость – заманчивая скорость. Бывало, рассказываешь о ней молодым комбайнёрам и видишь, как у ребят загораются глаза. Хочется им, чтобы агрегат вместо обычных трёх-четырёх километров двигался бы со скоростью пяти-шести километров в час. Однако не всё, что делается скоро, делается хорошо.

На слёте механизаторов подходит ко мне молодой комбайнёр из соседнего района и бросает:

– Надоело мне на первой тащиться. Вернусь домой, начну на третьей работать.

– А где косишь?

– В низине, по правую сторону железнодорожного полотна. Хлеба там редкие, за световой день тридцать гектаров шутя уберу.

Поле, на котором парень собирался убирать, я хорошо знал: рельеф неровный, изрезанный, хлеба засорённые. На таком участке не те что на третьей – на первой скорости опасно вести машину.

И, когда я откровенно высказал свои опасения, комбайнёр обиделся, вспылил:

– А кто на съезде заявлял: «Наши методы приобретут ценность только тогда, когда они станут вашими»? Ты ведь об этом сегодня днём говорил, а к вечеру от своих слов отказываешься.

И не думал, и не хотел отказываться. Не нравилось мне, что парень к переходу на новую скорость отнёсся легкомысленно. Его не смущали ни потери зерна, ни то, что машина может преждевременно выйти строя, – главное для него скорость. Скорость ради скорости! Жизнь машины парня не интересовала.

– Машина не твоя, а моя, – ответил он. – Брось лукавить, Костя. Скажи открыто, что боишься, как бы новые звёзды не зажглись на нашем кубанском небо как бы не померкла твоя.

Не послушал парень доброго совета: перешёл на третью скорость и… вывел комбайн из строя, укоротив срок жизни машины. В то лето из-за его ухарства колхоз недобрал много хлеба.

Новые звёзды зажигались не только на кубанском, но и на одесском небе. Как-то Лида принесла вечерний выпуск «Известий» и, улыбаясь, протянула мне газету:

– Прочти про одесских скоростников.

Читаю и радуюсь: радуюсь, что у кубанских комбайнёров нашлись последователи. Передовые одесские механизаторы новых машин не требуют, ведут старые трактора на повышенных скоростях. Молодцы, ребята! Выходит, наше начинание не заглохло.

Позже, в 1961 году, с трибуны январского Пленума ПК КПСС Никита Сергеевич Хрущев горячо поддержал одесситов:

… Возьмём, к примеру, использование тракторов, – говорил он. – Передовые трактористы Одесской области нашли путь повышения их производительности. Они стали работать на повышенных скоростях Парк тракторов остался тот же, а производительность намного возросла. От кого это зависит?

От машин? Нет Это зависит от людей. Мы должны их обучать, воспитывать, учиться на их опыте, делать его достоянием всех.