Текст книги "О чём шепчут колосья"

Автор книги: Константин Борин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

«ВЕРЮ – ВЫ ДОКАЖЕТЕ…

Я уже собирался в Шкуринскую, когда у заводских ворот меня остановил инженер экспериментального цеха Иван Иванович Фомин:

– Как же так? Целый день на заводе, а к нам в цех не заглянул! Не годится, брат, не годится. Да к тому же я давно обещал тебе исторические места показать. Пойдём покажу.

Пришлось вернуться. Фомин шагал быстро, я едва поспевал за ним.

Иван Иванович Фомин – живая история «Ростсельмаша». Его называют «крёстным отцом» первого ростовского комбайна. Более четверти века назад молодой инженер Фомин вместе с несколькими рабочими на небольшой площадке, огороженной забором, собирал по винтику машину, на бункере которой большими буквами было выведено: «Колхоз».

Это название родилось в те годы, когда в станицах, сёлах и деревнях строились первые сельскохозяйственные артели.

С самого начала машина показала свои хорошие качества, но совершенной машиной её признать нельзя было. Это видел и чувствовал Фомин. Спустя два года он проверял новую уборочную машину.

На полях, где проводилось испытание, были собраны образцы заграничной комбайностроительной техники: заокеанские «Оливеры», «Кейсы», «Холты». С ними должен был соперничать наш ростовский комбайн.

– А здесь, – повёл рукой Иван Иванович, – ходил по заводу Алексеи Максимович Горький, опираясь на крепкую чёрную трость, а вон там, где сейчас находится огромный корпус, он беседовал со строителями.

Когда каменщики попросили Алексея Максимовича рассказать им что-нибудь, он, усмехнувшись, сказал: «Что вам рассказать? Ваша жизнь интересная, неоценимая…. Это вам есть что сказать».

Бородатый каменщик в брезентовом фартуке заметил: «Жизня наша простая – кладём кирпичики, землю роем…» Горький возразил: «Не простая ваша жизнь. Перед всем миром встаёт русский народ – небывалые заводы строит. Вы кирпичики кладёте, а в буржуазных газетах какой вой идёт – про ваш завод пишут: смеются, удивляются, не верят… А нам доказать надо, всему миру доказать надо… И я верю – вы докажете….»

Подошла курьерша и позвала Фомина к директору завода. Иван Иванович извинился и попросил подождать его в экспериментальном цехе.

Здесь я познакомился с молодым чуть рябоватым парнем. Поглядел на его израненные руки, на то, как он держит молоток, и понял: не знает человек своего дела.

– Дай-ка, парень, я попробую ударить, посмотрим, что у меня получится.

Взял я молоток за край ручки и размахнулся. Бью и не замечаю подошедшего Ивана Ивановича.

– Скажи, Борин, где ты, слесарить научился?

Когда я сказал Фомину, что проходил выучку у павловских металлистов, Иван Иванович воскликнул:

– Павловская марка – самая высокая! Кроме павловцев, никто в России лучших перочинных и складных ножей не делал. А павловские замки, что играют и к которым ни один взломщик ключей не подберёт! А тончайший медицинский инструмент, который не имел себе равного! Теперь эти изделия – не редкость, их делают и одарённые самоучки и образованные мастера. И не в кустарных мастерских, а на заводах. Днём они работают, вечером учатся в институтах или техникумах. Хорошо!.. А почему ты, Костя, не учишься? – поинтересовался Фомин. – Намедни к нам на завод один комбайнёр приезжал. Ты его знаешь – Ваня Половодин. Хороший парень, мечтатель. В институт готовится. Хочет инженером стать, чтобы строить такие комбайны, каких ещё нет на свете. И тебе советую идти в инженеры.

– Почему в инженеры? – переспросил я. – Может быть, лучше в агрономы?

Иван Иванович ничего не ответил. Он был инженером и, как Щербатых, горячо любил своё дело.

«КА3АКУЕМ – КОМБАЙНУЕМ»

Ровно через год после совещания в Центральном Комитете партии мне снова довелось побывать в столице и участвовать в работе Восьмого чрезвычайного Всесоюзного съезда Советов, утверждать вместе с другими делегатами новую Советскую Конституцию, основной закон нашей жизни.

Незадолго до отъезда ко мне явилась целая делегация: Моисей Забота, Михаил Назаренко, Трофим Кабан, Клава Вороная.

– А в чём поедешь? – вдруг спросила Клава.

– В новом костюме. Не занимать же теперь френч у Сапожникова.

– Не годится, – решительно произнёс дед Забота. – Ты кого на съезде представлять будешь? Кубань, казачество. Значит, в Москву надо в нашей, казачьей форме ехать. Сам понимаешь, событие какое. Конституцию утверждать будешь. Это, брат, поважнее, чем при штандарте [13]13
  Штандарт – флаг.


[Закрыть]стоять.

Поблагодарив казаков за доверие, я всё же отказался надеть форму. Неудобно было мне, человеку, не служившему даже в кавалерии, считать себя казаком. Да я и не коренной житель станицы, а мужик нижегородский.

– Не о том толкуешь, – поправил меня Моисей Степанович. – Ты нижегородский потому, что возле Волги родился. А кто тебе крылья для полёта дал?

– Партия, конечно…

– Согласен. Но с чьей земли ты взлетел?

– С кубанской.

А кто тебя в Москву на съезд посылает?

– Известно кто, вы – кубанские казаки.

– Ну, а если ты нашим доверием пользуешься, то и надевай без всяких разговоров казачью форму.

Кого не заденут за живое слова, идущие от самого сердца! Живу я на Кубани, тружусь на кубанской земле, вместе с казаками и казачками убираю хлеб, строю новую жизнь – выходит, и я казак. Только казак особого покроя – новый, колхозный казак.

Хороша казачья форма! Синие суконные шаровары с красным кантом, бешмет, черкеска с газырями, ремень, украшенный серебром, и кинжал при нём, каракулевая шапка-кубанка с красным донышком и алый башлык.

В этой форме я и пришёл в Большой Кремлёвский дворец. Семён Михайлович Будённый первым признал меня казаком.

– Здравствуй, земляк, – сказал маршал, протягивая мне руку. – Ну, как казакуешь-комбайнуешь?

Маршал родился и вырос на хуторе Козюрине, в нескольких часах езды от станицы Шкуринской.

С Семёном Михайловичем мне приходилось встречаться в Москве на съездах и совещаниях. Обычно многие ораторы больше толковали о машинах и их мощностях, а Будённый всегда пёкся о конях.

Я собрался доложить Семёну Михаиловичу о том, как комбайную, но в это время его обступили со всех сторон московские работники.

Брожу по фойе – вдруг слышу из толпы знакомый голос:

– Казакуем-комбайнуем?

Эти слова маршала пришлись по душе и оренбургскому комбайнёру Феде Колесову.

С ним мы не виделись целый год, хотя следили друг за другом по газетам. Раскроешь «Правду» или «Крестьянскую газету» и ищешь вестей из Оренбургской степи: как там Федя Колесов, сколько гектаров убрал, сколько зерна намолотил, какие новшества применил на комбайне?

Год назад подписали с ним в Москве договор на соревнование. Тогда мы оба рассчитывали работать на машинах одной марки. А вернулись домой, получили новые, более мощные комбайны. Но всё же Колесов пошёл дальше меня. Он начал работать не на одном, а на сцепе двух комбайнов.

Мы настолько увлеклись разговором, что не заметили подошедшую к нам известную ткачиху-многостаночницу. Она хорошо знала Колесова.

– Читала, читала… Хорошо, что ты, Федя, с рабочего класса пример берёшь, – произнесла она мягким грудным голосом. – Сегодня на двух, завтра на трёх, а там, смотришь, и на четырёх комбайнах начнёшь работать. А твой знакомый сколькими комбайнами командует?

– Одним комбайном.

– Одним, – повторила ткачиха. – А что, у него силёнок не хватает или трактор двух комбайнов не тянет?

– Трактор-то тянет, в нём силы много, а вот мы не тянем, – оправдывался я.

Раздался звонок, звавший всех делегатов занимать места.

Восьмой съезд Советов начинал свою работу. Доклад о проекте конституции Союза ССР сделал Сталин, Председательствовал на съезде Михаил Иванович Калинин. Ему я и послал записку:

Прошу дать слово. Делегат от станицы Шкуринской Азово-Черноморского края

К. Борин.

Бумажка пошла по рядам и попала в президиум. Михаил Иванович прочёл её и положил на груду записок.

Признаться, я не был уверен, что мне дадут слово в первый день съезда. Желающих выступить было много, каждому было что рассказать.

После перерыва начались прения. Михаил Иванович предоставил слово председателю Совнаркома Украины и объявил, что следующим будет выступать кубанский комбайнёр Борин.

Не ждал я, что сразу дадут мне слово, и не успел продумать всё, что собирался сказать.

Откровенно говоря, я испугался. Сижу и дрожу как осиновый лист. Одно дело рассказать о том, как работается на комбайне, другое говорить за весь Азово-Черноморский край.

Сидевший рядом Семён Михайлович Будённый заметил моё волнение.

– Что с тобой, казак?

Я объяснил.

– Не робей, земляк! – Семён Михайлович улыбнулся. – Не обязательно по бумаге читать. Говори, что думаешь, что на сердце лежит, тогда тебя все поймут.

Стоило мне только подняться на высокую трибуну, увидеть ободряющую улыбку Калинина, весёлый взгляд Михаила Шолохова (мы вместе ехали из Ростова в одном купе), как волнение сразу прошло…

В перерыве я подошёл к Шолохову. Улыбка светилась на его добродушном лице:

– Хорошо, Костя, ты о партии сказал, о наших людях, которых она вырастила, – всё от чистого сердца получилось.

Эти слова меня окончательно успокоили.

ПЕЧАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ

После встречи с Фёдором Колесовым в Москве я твёрдо решил, что пришло время водить не один, а два комбайна, переходить на спаренную езду.

Однако с этим не был согласен механик машинное тракторной станции, который ко всему новому относился насторожённо. Он был похож на чеховского Беликова, вечно боялся, «как бы чего не вышло».

– Вышло, – начал я разговор с механиком, когда вернулся из Москвы, – вышло у Фёдора Колесова. Он в прошлом году на спаренных комбайнах убрал две с половиной тысячи гектаров.

– Убрал, ну и молодец! Колесов почти всю пятилетку на комбайнах работает. Всё, брат, годами, опытом даётся, Да и хлеба у Колесова лёгкие, урожаи не такие, как у нас, их косить нетрудно.

Обо всём этом я знал. Колесову нужно два, а иногда и два с половиной гектара скосить, чтобы бункер заполнить зерном; нашим комбайнёрам на такой же площади приходится три-четыре раза под разгрузку становиться. Хлеба у Колесова редкие, а кубанские – густые, тяжёлые.

– Костя, ты теперь в чести, – отговаривал меня механик, – а если на сцеп перейдёшь – отстанешь. Допустим, один комбайн «заболеет», что будешь делать в это время с другим? Ожидать, когда пристяжного вылечат? Ведь за время простоя здоровый комбайн мог бы восемь – десять гектаров скосить.

Все свои расчёты механик строил на «больном» комбайне. Мы же собирались работать на «здоровых» спаренных машинах.

– Колесов тебе не ровня, – стоял на своём механик. – Повторяю: сцепка – штука тонкая, ненадёжная. Все кубанские комбайнёры на одной машине работают. Даже Агеев и тот от сцепки отказался. Зачем поперёд батьки в пекло лезть? Говорю тебе: не пойдут на сцепке комбайны, не пойдут!

Федя Афанасьев, который к тому времени стал комбайнёром, был со мной заодно. Он считал, что раз у Колесова комбайны пошли, пойдут и у нас. Не могут не пойти, если хорошо подготовить загонки, если будут чистыми хлеба. Пойдут потому, что мы этого хотим.

И пошли! Работали мы в две смены. Я, как правило, нёс вахту ночью, Федя – днём. Теперь у нас в экипаже было четыре штурвальных, среди них и моя жена Лида. Она уже закончила курсы и получила право работать за штурвалом.

В то лето, когда мы перешли на сцепку, год выдался урожайный. Пройдёт агрегат – и позади остаётся начисто скошенная двенадцатиметровая полоса. До обеда косили хорошо, а потом одна машина захандрила, потребовала срочного ремонта. И надо же было в это время появиться механику!

– Ну вот, – сказал он, потирая руки, – не я ли тебе говорил, при такой работе загорать будешь.

Но «загорать» долго не пришлось. Отцепили «больной» комбайн от «здорового». Пока его чинили, экипаж продолжал убирать хлеб одним комбайном. Вскоре и второй вернулся в строй.

Убрав семьдесят шесть гектаров пшеницы, мы доказали, что на сцепе двух комбайнов можно работать не только в Оренбургской степи, но и на Кубани. Выработка высокая, необычная для нашей МТС.

На следующие сутки скосили на семь гектаров больше. Это привело в умиление Ивана Борисовича.

– А что, если брать площадь кругленькую, трёхзначную, – прикидывает директор, – ну, скажем, сто гектаров за сутки? Такой выработкой весь Советский Союз удивить можно. Как ты, Костя, на всесоюзный рекорд смотришь?

Кому не хочется сделать сегодня больше, чем вчера? А тут директор предлагает поставить всесоюзный рекорд. Чего греха таить: многие в те годы увлекались рекордами. Иногда даже в ущерб делу. Был среди увлекающихся и я.

– Согласен? Ну и хорошо! – подхватил Матюхов. Теперь надо день рекорда установить, всех заинтересованных лиц оповестить; киношников из Ростова вызвать, в редакцию «Молот» позвонить. Пускай о твоём рекорде добрую весть по стране разнесут.

… С вечера начался съезд гостей. Встречал их сам Иван Борисович.

– Сто гектаров с гарантией; – уверенно говорил он. – Шкуринцы слов на ветер не бросают!..

К рекорду мы подготовились тщательно: проверили все узлы, винтики, болтики, гайки, смазали трущиеся части. Вася Борисенко привёз мягкую воду из дальнего колодца. Колхоз выделил дополнительно восемь бестарок. Только комбайн не успели выкрасить, хотя на этом настаивали кинооператоры.

Всё шло как нельзя лучше до тех пор, пока Иван Борисович не захотел увековечить себя за штурвалом. Я находился на втором комбайне, на первом был Федя Афанасьев. С ним-то и схватился директор.

Афанасьев не соглашался передать штурвал:

– Не могу, Иван Борисович, по инструкции не положено,

– А кто у нас инструкции утверждает? – вскипел он.

– Директор,

– А кто всей эмтээс управляет?

– Вы, Иван Борисович.

Быть может, на этом бы разговор и закончился, если бы к комбайну не подъехал кинооператор.

Иван Борисович выхватил у Фёдора штурвал и стал за баранку.

Директору хотелось увидеть себя на экране, войти в историю, И он попал в «историю»…

Кинооператор навёл объектив, заснял несколько кадров, и грузовик отъехал в сторону. Иван Борисович вдруг принялся отчитывать Афанасьева за нерадение:

– У тебя штурвал не в порядке. А ну-ка подай разводной ключ!

Федя не спеша полез в инструментальный ящик, достал ключ и протянул Ивану Борисовичу.

Директор схватил ключ и что есть силы повернул стопорный болт. Да так повернул, что сорвал головку болта. Ключ вырвался из рук, упал на транспортёр жатки и понёсся в молотилку.

Барабан молотилки, вращающийся со скоростью тысяча сто оборотов в минуту, вместе с хлебной массой захватил и потащил ключ… Раздался сильный треск – и первая секция деки рассыпалась на куски.

Авария!.. Нет для механизатора слова страшнее этого.

Директор стоял растерянный. В лице – ни кровинки. Рядом с ним – Федя. Слёзы ручьём лились из его глаз.

Мы вывели комбайн и поставили у просёлочной дороги. А «здоровый» комбайн повела Лида, и косовица продолжалась.

Всю ночь мы провозились с комбайном. Обязательство не было выполнено, рекорд не состоялся…

На другой день в Шкуринскую прибыл следователь краевой прокуратуры и завёл дело на директора МТС. А к концу месяца в станичном клубе состоялось открытое заседание выездной сессии краевого суда. Ивана Борисовича обвиняли во вредительстве.

Меня вызвали на суд. Я сказал, что директор, злоупотребляя своей властью, отстранил штурвального и допустил вопиющую халатность.

– И только? – переспросил прокурор. – По-вашему, он не враг?

Я ответил, что врагом его не считаю. Матюхов – бывший красногвардеец, участник гражданской войны. Виноват он в том, что взялся не за своё дело и нанёс урон колхозу и государству.

– А раскулачить машину, послать её на завод и тем самым сорвать исследовательскую работу – это, по-вашему, не вредительство? – продолжал прокурор.

– Но Матюхов нашу машину не раскулачивал, – ответил я. – Это сделали другие – по глупости, из-за местнических интересов.

У прокурора ко мне больше вопросов не было. Не было их и у членов суда. Суд был скорый, но неправый. Матюхова осудили за вредительство.

Большинство механизаторов, присутствовавших на процессе, не были согласны с приговором. Надо было добиваться его отмены. Написал я письмо прокурору СССР, рассказал ему всё как было. Сапожников согласился со мной, а в райисполкоме стали отговаривать:

– Стоит ли, Костя, голову класть за человека, который тебе неприятности причинял и который никогда больше не будет директором в Шкуринской. Написать заявление нетрудно. А если прокурор его отвергнет, скажет, что ты чужака защищаешь, тогда останется пятно на твоей биографии, и ты его никакой «химией» не выведешь.

Но такие «пятна» меня не смущали. Если веришь человеку, если знаешь, что он допустил ошибку и сделал это не по злому умыслу, то почему же не помочь нашему правосудию разобраться? Совесть мне подсказывала – напиши письмо. Так я и поступил. Поехал в Москву к прокурору Союза ССР.

Иван Борисович был освобождён.

ЗДЕСЬ НЕ ПРОСЛАВИШЬСЯ…

Погода стояла такая, что косил бы да косил. В колхозе имени Горького и в других артелях косить нечего – всё убрано. Лишь в соседнем совхозе осталось много хлеба на корню.

Решили помочь совхозу. Встретили нас там радушно, с хлебом-солью. Совхозная повариха приготовила вкусный обед, а художник-самоучка на длинном листе фанеры вывел крупными буквами: «Привет прославленному экипажу!»

– Здесь не прославишься, – отрезал Трофим Кабан. – Гляди, как запустили поля, сколько сорняков развели. Трудно сказать, чего больше: пшеницы или сорной травы.

Мы скосили около тридцати гектаров и, как только стемнело, остановили комбайны, чтобы осмотреть машины.

Управляющий совхозным отделением возмутился. Он не хотел считаться с нашими правилами, его не беспокоила сохранность машины, и он требовал, чтобы мы работали ночью.

– Нажимайте, ребята, не пожалеете. Премию каждому выдам.

– Нажать можно, – ответил Кабан, сдвигая кепку на затылок. – И премию получить можно, если мы её заслужим. Но какой прок от ночной уборки будет? Здесь ночью косить нельзя.

– В колхозе же косили! Разве хлеба там не такие, как у нас?

– И хлеба не такие, и поля чистые.

– Не в полях дело, – горячился управляющий. – Я, признаться, верил тому, что о вашем экипаже в «Молоте» было напечатано. Выходит, зря краевая газета про вас трубила.

Оказывается, управляющий прочёл заголовок статьи о круглосуточной уборке, а о том, при каких условиях можно её вести ночью, он поленился узнать. Между тем в газете говорилось, что к ночной уборке надо хорошо готовиться: изучать рельеф местности, тщательно осматривать посевы – нет ли где ям, камней.

– Вы в армии служили? – спросил я, когда управляющий умолк.

– Служил. Целым подразделением командовал.

– Раз так, вы, должно быть, не забыли, что опытный командир, прежде чем вступить в бой, производит тщательную разведку местности.

– Всё это мне давным-давно известно, – отрезал управляющий. – Я в сапёрных частях служил.

– У сапёров тоже есть свои понятия, вроде «малозаметных препятствий». Представьте себе: на узкой дороге, по которой мчатся машины, валяются железные ёжики-колючки. Маленькие, неприметные. Посмотришь на дорогу – сразу их и не различишь. А вонзится этакая мелочь в покрышку трёхтонки – и стоп автоколонна! Пробка! Железные ёжики мы преодолеем, но на пути могут попасться предметы покрупнее. В прошлом году было несколько случаев…

И я рассказал, как из-за халатности одной колхозницы на пшеничном поле был оставлен железный прут, которым обозначали место работы, и как комбайн, наткнувшись на него, выбил себе «зубы». А на другом – оказалась незасыпанная яма, возле которой не было предупредительных знаков.

– А ты о каких знаках толкуешь? – спросил управляющий.

– О предупредительных.

Тоже выдумщик нашёлся: по степи знаки расставлять! Их только на железных да шоссейных дорогах ставят, а пшеничное поле не накатанное шоссе, не асфальт.

– Асфальт асфальтом, а порядок на участке, отведённом под комбайн, должен быть не хуже, чем на транспорте, – настаивали мы. – А у вас его нет. У вас наверняка на брошенные бороны или плуг наткнёшься.

– Трусишь! – грубо оборвал меня весь покрасневший от злости управляющий. – А ещё передовиком зовёшься.

– А вы, дорогой товарищ, – заступился за меня Трофим Кабан, – голос не повышайте: криком изба не строится, дело не спорится.

Ничто не могло поколебать нашего решения: ни обвинение в трусости, ни обещанные премии. Разве можно засорённые, не проверенные посевы убирать ночью? Впрочем, в этом убедился и сам управляющий отделением, когда мы с ним утром осмотрели поля, выделенные для ночной уборки.

В одном месте мы обнаружили борону, лежавшую вверх зубьями, а несколько поодаль от неё – незасыпанную глубокую лисью нору. Возле неё не было предупредительных знаков. В темноте даже при электрическом освещении мы могли наткнуться на борону или угодить в яму.

Управляющий понял, что он был неправ.

– Погорячился я вчера, – начал он оправдываться. – Спасибо, ребята, теперь я и сам вижу: нельзя без разведки пускать ночью комбайн. Вы уж не обижайтесь на меня…