Текст книги "Московская хроника 1584-1613"

Автор книги: Конрад Буссов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

В свою очередь Грот, произведя сопоставление параллельных мест из сочинения Петрея (широко использовавшего текст Хроники Буссова в разделах, посвященных событиям начала XVII в.) с двумя редакциями Хроники – анонимной, опубликованной в русском переводе Устряловым и приписываемой им Беру, и той редакцией, которая представлена Дрезденским списком и называет автором Буссова (Грот пользовался Дрезденским списком Хроники не непосредственно, а по описанию его у брауншвейгского историка XVIII в. Трейера и в сочинении Германа, опубликовавшего в особом приложении важнейшие места Хроники, свидетельствующие об авторстве Буссова), – установил, что заимствования Петрея восходят не к анонимной редакции, приписываемой Беру, а к буссовской редакции, представленной Дрезденским списком, хотя и отметил, что некоторых деталей, о которых со ссылкой на Бера говорит Петрей, нет ни в одном из сохранившихся списков Хроники.

Пересмотр точки зрения Карамзина и Устрялова (сам Устрялов, впрочем, остался на старых позициях – см. его замечание в предисловии к 3-му изданию Хроники Бера)[83]83
  Н. Устрялов, ч. I, стр. 4.


[Закрыть] и “восстановление в правах” Буссова (Die Restitution Bussows, по выражению Куника)[84]84
  A. Kunik. Aufklaerungen..., стр. 17.


[Закрыть] не снимает, однако, вопроса о Бере и его отношении к Хронике. Прежде всего, о Бере-писателе дважды и вполне определенно говорит Петрей. Так, в рассказе Петрея о принце Густаве Шведском имеется следующее место: “Поэтому несправедливо известие Мартина Бера, который пишет, что сам погребал Густава в монастыре Димитрия Солунского и получил за сие 20 рублей в награду”[85]85
  Цитирую по Гроту (см.: Я. Грот, стр. 21)


[Закрыть]. И действительно, известие о том, что пастор Мартин Бер 22 февраля 1607 г. хоронил Густава в Кашине, в монастыре Димитрия Солунского, имеется во всех списках Хроники – правда, без упоминания о плате, полученной Бером[86]86
  См. наст, изд., стр. 85; RRS, стр. 10; Н. Устрялов, ч. I, стр. 19; Рук. отд. ГПБ, шифр: F, IV. 320, л. 12 об. – Следует отметить, что у Устрялова и в списке ГПБ текст неисправен: вместо фамилии Бера говорится “пастор Леве из Нейштата” (Н. Устрялов, ч. I, стр. 19) или “пастором Мартыном Леве новогородцем (Neostachenfem)” (список ГПБ, л. 12 об.). Я. Грот предположил по этому поводу, что “имя Леве или опечатка, или по ошибке переписчика попало сюда вместо имени Бер, которое, если было написано нечетко, очень легко могло подвергнуться такому превращению по сходству букв, встречающихся в обоих именах, когда их представишь себе в немецкой скорописи” (Я. Грот, стр. 7). Во всяком случае, особенно с учетом варианта в списке ГПБ, не вызывает сомнения, что здесь имеется в виду Бер.


[Закрыть]. И именно на основе этого известия Карамзин и считал Бера автором Хроники. Еще важнее другое свидетельство Петрея о Бере-писателе, содержащееся в рассказе о попытке Василия Шуйского отравить Болотникова, послав в Калугу для этой цели немца Фридриха Фидлера. Весь этот рассказ Петрей целиком заимствует из Хроники Буссова, в том числе и текст клятвы, взятой Шуйским с Фидлера, что тот сдержит свое слово. Но в отличие от Хроники Буссова ни в одном из списков которой ничего не говорится о том, кто был составитель текста клятвы Фидлера, Петрей предпосылает тексту клятвы следующее заявление: “А чтобы всем было очевидно, как гласила клятва, которую он дал, я хочу записать ее слово в слово, как ее написал и обнародовал Мартинус Бер, который был автором (письменным отцом) этой клятвы”. Вслед за тем Петрей помещает текст клятвы Фидлера, причем не только в немецком издании 1620 г., но и в первом, шведском издании сочинения Петрея текст клятвы Фидлера дается на немецком языке, точно совпадая, за исключением незначительных редакционных разночтений, с текстом клятвы в Хронике Буссова[87]87
  RRS, т. I, стр. 74 (текст клятвы у Буссова), стр. 211 (текст клятвы в немецком издании Петрея) и стр. 359, прим. 540—547 (цитированный выше текст из шведского издания Петрея и разночтения в тексте клятвы)


[Закрыть]. То, что Петрей привел в шведском издании текст клятвы Фидлера по-немецки, может означать только одно, – что Петрей действительно держал в руках Хронику, автором которой он считал Бера, и действительно выписал из нее “слово в слово” клятву Фидлера. (Напротив, ссылка на Бера в рассказе о Густаве Шведском содержится в такой форме, что допускает возможность того, что Петрей, скажем, имел в виду какое-нибудь письмо Бера). К этим свидетельствам о Бере-писателе у Петрея нужно добавить материал, который можно извлечь из самой Хроники Буссова. Материал этот содержится в рассказе о козельских немцах. Рассказ этот, главным героем в котором выступает Бер, спасающий немцев от угрозы расправы с ними Лжедимитрия II, упоминает о “молитвах и псалмах”, которые Мартин Бер “сам сочинил в этой беде и которые можно найти в конце этой книги” (стр. 171). И действительно, в конце Хроники Буссова с особым заголовком помещены три молитвы и один стихотворный псалом (названный по-латыни Lamentatio). В этом псалме и состоит весь интерес, так как он представляет собой акростих, образующий из первых букв, с которых начинается каждая строфа, имя его автора: Martinus Beer[88]88
  Там же, стр. 135-136.


[Закрыть]. Наличие в Хронике Буссова псалма-акростиха с именем Мартина Бера, помещенного к тому же в конце рукописи, еще более увеличивает материал, говорящий в пользу участия Вера в составлении Хроники, превращая рассказ о том, что Бер сочинил свой псалом экспромтом, на берегу Оки, в простой литературный прием, имеющий целью обратить внимание читателя Хроники на акростих. Можно было бы даже идти дальше и видеть в этом акростихе вообще указание на то, что Бер являлся автором Хроники, если бы и в ее заголовке и в тексте не было прямых и бесспорных свидетельств об авторстве Буссова. Но эти материалы о Бере полностью укладываются в формулу письма Буссова герцогу Брауншвейгскому о “помощнике” (Mitgeselle), вместе с которым он составлял свою “книгу”. Роль Бера как “помощника” Буссова вполне отвечала характеру родственных отношений между ними как зятем и тестем (о женитьбе Бера на дочери Буссова говорит Петрей в шведском издании своего сочинения)[89]89
  Я. Грот, стр. 22.


[Закрыть]. Вместе с тем Бер обладал такими качествами, которых как раз могло недоставать у Буссова-писателя, именно – школьной и церковной образованностью, ибо, в противоположность Буссову, который, по его собственному признанию в письме герцогу Брауншвейгскому, “с юности” (von Juegent) находился на службе у государей и владетельных особ, т. е. воевал, провел свыше 40 лет (“большую часть своей жизни”), как он пишет в письме советнику герцога Брауншвейгского Пепарино от 3 февраля 1614 г. (см. стр. 195)[90]90
  Ср.: A. Kunik. Aufklaerungen..., стр. 35, ср. стр. 76.


[Закрыть], вне Германии и вряд ли где-нибудь серьезно учился, Мартин Бер приехал в Москву в 1600 г. по приглашению Бориса Годунова, будучи студентом Лейпцигского университета, и первые три года своего пребывания в Москве являлся учителем “немецкой и латинской школы” в Немецкой слободе в Москве[91]91
  Краткий биографический очерк Мартина Бера см.: наст, изд., комм., № 21.


[Закрыть].

Участию Бера в составлении Хроники Буссова хорошо отвечает ее литературная форма.

Еще Куник отметил двойственность и противоречивый характер литературной формы Хроники. С одной стороны, “многие рассказы и рассуждения”, содержащиеся в Хронике, свидетельствуют, что ее автор “получил для своего времени неплохое школьное образование”, что “в библии он совсем не чужой, но очень опытен”, что он “показывает хорошее знакомство с латинской литературой. Он не только употребляет известные образы, взятые из древней истории, но и приводит по тогдашней моде отдельные латинские фразы. Сомнительные места он не пишет по-немецки, а только по-латыни”. С другой стороны, “в немецкой литературе он совершенно необразован. Его стиль во многих местах беспомощен, даже груб и неправилен”[92]92
  Kunik, Aufklaerungen..., стр. 38—39.


[Закрыть]. Куник, начинавший свои исследования о Буссове с позиций признания Буссова единоличным автором Хроники и напечатавший первую часть своей работы о Буссове, из которой и заимствованы цитированные выше места, еще до получения им писем Буссова герцогу Брауншвейгскому и Пепарино[93]93
  См. “Постскриптум” Куника от 21 апреля 1851 г., в котором он отмечает, что хотя после того, как ему стали известны письма Буссова, отдельные места его работы должны были бы в некотором отношении подвергнуться переработке, он “по случайным обстоятельствам” оставляет их в прежнем виде (A. Kunik. Aufklaerungen..., стр. 35)


[Закрыть] относил языковый и стилистический дуализм Хроники к одному Буссову[94]94
  В заключительной части своей работы Куник, ссылаясь на письма Буссова, признает участие Бера в написании Хроники Буссова, но считает его “очень ограниченным” и выразившимся, кроме составления текста клятвы Фидлера, молитв и псалма, да еще “двух-трех сообщений”, в том, что Бер “придал всему сочинению более или менее гладкую форму” (A. Kunik. Aufklaerungen..., стр. 75). Вместе с тем, однако, Куник допускает, что участие Бера, “может быть, объясняет некоторую непоследовательность немецкого стиля” Хроники.


[Закрыть]. Однако гораздо вероятнее видеть и в античных образах, и в латыни, и, наконец, в библейских текстах и темах выражение участия в составлении Хроники Мартина Бера[95]95
  Это предположение можно подкрепить обращением к тексту сохранившейся записки М. Бера (Benchte), относящейся ко времени его пребывания в Нарве в качестве пастора. Эта записка, посвященная бичеванию алчности, честолюбия, разврата и других пороков его прихожан, может служить характерным образцом литературного стиля Мартина Бера, сочетая в себе язык библейского проповедника с вкрапленными в текст латинскими словами и выражениями (журнал “Das Inland”, 1836, № 36). Еще любопытнее для характеристики облика Бера его автограф – запись в альбоме Олеария 28 января 1634 г., представляющая собой латинское изречение: “Omne solum forti patria est, ut piscibus aequor” (Смелому всякая земля – отечество, как рыбам море). Трудно сказать, что полнее отразилось в этом афоризме: латинская ли ученость Бера, как бывшего студента Лейпцигского университета и пастора евангелической церкви, или та же самая психология кондотьеризма, что у Буссова, “помощником” и “зятем” которого являлся М. Бер (Das Inland, 1851, № 44)


[Закрыть]. Напротив, грубый и неправильный с литературной точки зрения “немецкий стиль” Хроники вполне соответствует облику самого Буссова, относившегося как раз к той категории “военных людей” (Kriegsleute), с “рассказами” которых Буссов и сравнивает свою Хронику в письме герцогу Брауншвейгскому.

Чрезмерно ограничительно толкуя участие Бера в составлении Хроники, Куник, тем не менее, в общем правильно считал, что основным автором Хроники был Буссов, как верным является и мнение Куника, что в основе Хроники лежит подробный дневник (em reichhaltiges Tagebuch), ведшийся “самим Буссовым”[96]96
  А. Kunik. Aufklaerungen..., стр. 75.


[Закрыть].

Свое мнение, что в основе Хроники Буссова лежит его дневник, Куник основывал на опубликованном немецким историком Шмидтом-Физельдеком заголовке одной из Вольфенбюттельских рукописей Хроники Буссова, где прямо говорится о дневнике Буссова[97]97
  Там же, стр. 12; см. также археографическое введение, стр. 67 (Вольфенбюттельский II список)


[Закрыть]. Однако сам Куник не был знаком с той редакцией Хроники Буссова, которая представлена Вольфенбюттельской и Дрезденской рукописями и публикуется в настоящем издании[98]98
  Куник прямо говорит, что не имел возможности пользоваться той копией с Дрезденского списка Хроники Буссова, которой владел Аделунг (A. Kunik Aufklaerungen..., стр. 21)


[Закрыть]. Между тем именно в этой редакции дневниковая основа Хроники и вместе с тем личность Буссова как ее автора выступают особенно ясно.

Таким образом, можно полагать, что совместная работа Буссова и Бера над Хроникой после отъезда их из России и поселения в Риге заключалась в литературной обработке как дневника Буссова, так и его рассказов-воспоминаний о “московитских делах”. Важнейшими элементами этой обработки можно считать: во-первых, включение в текст Хроники рассуждений религиозно-нравственного характера, в том числе целых проповедей в стиле молитв Бера, помещенных в конце Хроники; во-вторых, введение в изложение латыни как для украшения стиля, так и для зашифровки наиболее неблагопристойных мест солдатских анекдотов, которыми так обильна Хроника Буссова; наконец, в-третьих, драматизацию событий, наделение важнейших действующих лиц речами, произносимыми в виде монологов и диалогов по всевозможным поводам, – черта, являющаяся отличительной особенностью Хроники Буссова[99]99
  Так, в Хронике имеется: 3 речи царя Федора (стр. 116, 146, 180), 7 речей Бориса Годунова (стр. 82, 83, 90, 91, 92); 3 речи Василия Шуйского (стр. 79, 81); 9 речей Лжедимитрия I (стр. 94, 95, 108, 110, 113, 119, 121); 13 речей Лжедимитрия II (стр. 138, 145—146, 151, 161—162, 168, 170, 172—173, 177); 7 речей Марины Мнишек (стр. 124, 152, 164, 170); 6 речей Мартина Бера (стр. 169, 170, 171, 172, 173); 4 речи князя Шаховского (стр. 135, 136); 4 речи Болотникова (стр. 139, 144, 146) и др., а также речи “поляков”, “немцев”, “бояр”, “народа” и др.


[Закрыть].

Было бы неправильным, однако, сводить процесс написания Хроники Буссова только лишь к одному литературному оформлению его дневника и других материалов о событиях в России. При всей важности вопросов литературной формы, все же основным моментом в работе Буссова и его “помощника” над составлением Хроники было определенное освещение и оценка описываемых в Хронике событий и лиц. Это признает и сам Буссов, подчеркивая (как мы видели), что целью его “книги” было указать “первоначальные причины” “междоусобной войны” в России. И действительно, широта охвата событий социальной, политической и освободительной борьбы в Русском государстве в конце XVI—начала XVII в. сочетается в Хронике с освещением этих событий и оценкой их с определенных классовых позиций.

Позиции эти обусловлены социальным лицом автора Хроники, Конрада Буссова. Авантюризм Буссова, неоднократно отмечавшийся в предыдущем изложении, меньше всего может рассматриваться как чисто индивидуальная черта его характера. Авантюрист-кондотьер, наемный солдат-ландскнехт, продающий свою шпагу любому, кто захочет ее купить, – это яркое явление эпохи, социальный тип, порожденный Европой XVI в. По характеристике Энгельса, “образовался класс людей, который жил войной и для войны... Центральная Европа была наводнена всевозможным condottieri, для которых религиозные и политические распри служили предлогом к тому, чтобы грабить и опустошать всю страну”[100]100
  Ф. Энгельс. Военные произведения, т. I, стр. 164.


[Закрыть]. Буссов и есть яркий образец авантюриста-кондотьера, представителя “класса людей, который жил войной и для войны”. Хроника же Буссова – столь же яркий памятник оправдания и восхваления как самого автора, так и его собратий по оружию, иностранных наемников в России.

Характер идеологических воззрений Буссова отразился на содержании его Хроники, как в особом внимании к теме о “немцах”, так и в изображении “немцев” главными “героями” событий во время военных действий – начиная с битвы при Добрыничах 1605 г. и кончая мартовскими боями 1611 г. в Москве.

Идеологические воззрения Буссова сказались и на его трактовке восстания Болотникова, где основное внимание Буссов сосредоточивает на чисто внешнем описании событий, игнорируя социальный характер борьбы; Болотников же изображается не вождем крестьянской войны против феодалов, а “благородным героем”, давшим обет верности “царю Димитрию” и павшим жертвой преданности своему “государю”. Безразличие Буссова к интересам народных масс и их борьбе отразилось в ироническом прозвище “Herr Omnis”, под которым в Хронике Буссова выступает народ. (Впрочем, этот латинизм может быть отнесен и за счет Бера).

Таким образом, в описании и оценке Буссовым исторических событий и лиц выступает определенная тенденция, обусловленная характером идеологических позиций автора.

В идеологических воззрениях Буссова необходимо, однако, подчеркнуть и другую сторону. Воззрения эти можно было бы назвать идеологией своеобразного “кондотьеризма”, для которого главный интерес представляет сама война как таковая, как источник и средство обогащения и которому в равной степени далеки и чужды политические цели и интересы всех борющихся сторон. Такое отсутствие глубоких интересов и прочных связей как с лагерем Шуйского, так и с лагерем польско-шведских интервентов не только отразилось на биографии Буссова (побывавшего и у Шуйского, и у Болотникова, и у Лжедимитрия II, и у поляков, и, наконец, уехавшего из России)[101]101
  Еще более выразительна в этом отношении биография Маржерета, сначала активного участника на стороне Генриха IV в гражданских войнах во Франции (см. обращение Маржерета к Генриху IV, помещенное в начале книги Маржерета: Н. Устрялов, ч. I, стр. 247—248), а затем служившего (последовательно) Борису Годунову, Лжедимитрию I, Василию Шуйскому, Лжедимитрию II, Сигизмунду III и, наконец, пытавшегося предложить свои услуги ополчению Минина и Пожарского.


[Закрыть], но и сказалось на его позиции в отношении событий крестьянской войны и иностранной интервенции, создав возможность для него более или менее объективного и критического отношения и к Шуйскому, и к Лжедимитрию II и, с другой стороны, выразившись в благожелательном отношении Буссова к Болотникову и даже в признании правомерности освободительной борьбы крестьян против тушинцев и польских интервентов (см. стр. 157—158).

Кондотьеризм Буссова сказался на содержании его Хроники и еще в одном отношении. Будучи профессиональным солдатом, “опытным в военном искусстве”, Буссов и в своей Хронике выступает прежде всего именно как военный писатель. Как правильно отметил Куник: “В своей Хронике направляет он взор предпочтительно на военные события, рисуя живо битвы и военные сцены, очень часто пользуется терминами „герой“, „смелый герой“, показывает свое удовольствие, если он говорит о смелом и счастливо проведенном действии, и принимает там и тут вид опытного мастера, если он говорит о какой-либо тонкой операции какого-либо военачальника”[102]102
  А. Kunik. Aufklaerungen..., стр. 39—40.


[Закрыть]. Эта профессиональная компетентность Буссова в военных вопросах придает особую ценность всему тому материалу, который относится к описанию военных событий и военных действий, занимающему столь большое место в Хронике Буссова.

Итак, идеологические воззрения Буссова сказались на содержании его Хроники в двояком отношении: с одной стороны, в тенденциозности и апологетическом характере освещения ряда вопросов, но с другой стороны, в относительной объективности и профессиональной точности в описании событий. К этому надо добавить отмеченную уже выше специфическую черту Буссова-писателя, заключающуюся в сознательном стремлении к максимальной сдержанности в отношении всего, связанного с его собственной персоной, – черта, создававшая такие трудности в изучении биографии Буссова и превратившая его, по выражению Грота, в “довольно загадочное лицо”[103]103
  Я. Грот, стр. 12.


[Закрыть]. Поэтому торжественное заявление Буссова в письме герцогу Брауншвейгскому, что в его Хронике все описано так, как произошло в действительности, без “фальши и лжи”, – скорее характеризует стремление Буссова представить себя как писателя с наиболее выгодной стороны, чем действительное содержание его книги. Нет необходимости доказывать, что Хронике Буссова в определенной степени присущи черты, общие для всех мемуаров иностранцев того времени, – цифровые преувеличения, неточности в датах и именах и т. д., – хотя и здесь Буссов во многом дает очень ценный и точный материал (см. комментарий).

Действительность, однако, разрушила честолюбивые планы и замыслы Буссова прославить себя как писателя. Приведя “в должный порядок” рукопись своей Хроники в Риге 1 марта 1612 г., Буссов вплоть до самой смерти пытался опубликовать свою “книгу” и умер в Любеке в 1617 г., так и не добившись ее выхода в свет.

Сам Буссов (в письме герцогу Брауншвейгскому) объясняет свою неудачу тем, что у него не было достаточно средств, чтобы заплатить “издателю” (Drucker) за печатание книги. Источники не дают возможности проверить справедливость этого утверждения. Но во всяком случае Буссов в 1613 г. уезжает из Риги к себе на родину, в Люнебург, чтобы там вновь попытаться издать свою книгу – теперь уже за счет герцога Ульриха Брауншвейгского (являвшегося одновременно владетелем и Люнебурга), используя “склонность” Ульриха к “историческим сочинениям” (historischen Geschichten) и предлагая ему в дар свое произведение. Однако и здесь Буссова постигает неудача, и герцогская типография, в которой он рассчитывал напечатать свои “Московитские дела”, остается закрытой для его книги.

Неизвестно, сколько времени прожил Буссов “на своей любимой родине”. Бесспорно одно, что он уехал оттуда, чтобы сделать еще одну столь же безуспешную попытку напечатать свою книгу. Последнее, что сохранили источники о Буссове, – это запись на том же Академическом списке его книги, что она “в 1617 г. должна была быть доставлена для напечатания (как это видно из контракта типографа), но автор тем временем умер в Любеке и достойно погребен около соборной церкви”.

Чем объясняются столь фатальные неудачи Буссова с изданием его книги? Постановка такого вопроса необходима не только в плане чисто биографическом, но и для выяснения характера литературного наследия Буссова, дошедшего до нас в виде различных рукописей его Хроники. То, что книга Буссова не увидела света при жизни ее автора, никак нельзя объяснить ни характером темы его книги, ни качествами Буссова-писателя. Огромный интерес Европы к состоянию России и к развивающимся там событиям отразился не только в огромном количестве написанных иностранных сочинений о России начала XVII в. (см. стр. 6), но и в издании в разных странах Западной Европы ряда книг о событиях в России. Среди этих книг, помимо уже известного сочинения Маржерета, следует указать описание посольства в Москву английского посла Томаса Смита в 1604 г., вышедшее в Лондоне в двух изданиях в 1605 и 1607 г.[104]104
  Sir Thomas Smithes voiage and entertain ment in Russia London, 1605—1607. Русский перевод: Путешествие и пребывание в России сэра Томаса Смита. Перевод, введение и примечания И. М. Болдакова, СПб., 1893.


[Закрыть], и особенно анонимную брошюру “Московская трагедия или рассказ о жизни и смерти Димитрия”, выдержавшую в 1605—1606 гг. голландское, английское и французское издания[105]105
  В. Кордт. Чужоземнi подорожнi.., стр. 82—83.


[Закрыть]. Что же касается литературных достоинств сочинения Буссова, то, как это ни парадоксально, именно сочинение Буссова создало славу как писателю Петру Петрею, сочинение которого, вышедшее на шведском языке в Стокгольме в 1615 г. и в немецком переводе в Лейпциге в 1620 г., представляет собой в основной части, посвященной событиям в России в начале XVII в., настоящий плагиат из Хроники Буссова, которую Петрей, по верной характеристике Устрялова, “переписал... почти целиком, с немногими выпусками и дополнениями”[106]106
  Н. Устрялов, ч. II, стр. 7.


[Закрыть].

Роль Петрея в судьбе Буссова и его книги не ограничивается, однако, тем, что Буссов, по выражению Куника, оказался “ограбленным” Петреем “в отношении своего духовного богатства”[107]107
  А. Kunik. Aufklaerungen..., стр. 34.


[Закрыть]. Можно высказать предположение, что именно Петрей своими разоблачениями о Нарвском заговоре 1601 г. и Буссове как главе этого заговора, которые он опубликовал в шведском издании своей книги, нанес настолько большой урон репутации Буссова, что лишил его возможности выступать в роли писателя, сделав его имя одиозным как в тех частях Прибалтики, которые находились в это время под господством Швеции, так и в дружественных Швеции немецких землях (к числу которых относились и Брауншвейгское, и Люнебургское герцогства).

В пользу этого предположения, помимо общих соображений, можно сослаться на одну чрезвычайно показательную черту, характеризующую литературную историю текста Хроники, заключающуюся в том, что на протяжении этой истории рукопись Буссова по крайней мере дважды подвергалась редакционной обработке, целью которой являлось тщательное устранение из текста Хроники всяких упоминаний о Буссове (стр. 43 и след.).

Литературная история текста Хроники Буссова и важнейшая составная часть этой истории – вопрос о редакциях – почти не изучены.

Впервые вопрос о редакциях Хроники Буссова возник в 40-е годы XIX в., когда изучение Аделунгом, Германом и Гротом Дрезденского списка и работа Куника по подготовке издания Академического списка сделали необходимым выяснение как взаимоотношений Дрезденского и Академического списков с изданной Устряловым “Беровой летописью Московской”, так и отношений между Дрезденским и Академическим списками. Однако ни Аделунг, ни Герман, ни Грот не дали решения поставленного ими вопроса. Аделунг умер, не закончив своего исследования о Буссове, и лишь его сын, Николай Аделунг, опубликовавший “Обзор” своего отца, сформулировал как вопрос, подлежащий решению: “Не оставил ли и Мартин Бер... особого сочинения о России? Может статься, оно отыщется со временем”[108]108
  Ф. Аделунг. Критико-литературное обозрение.., ч. II, стр. 66.


[Закрыть].

Герман, категорически заявив, что Хроника Конрада Буссова “первоначально вышла из-под пера одного Буссова” и лежит в основе “так называемой Беровской Хроники”, признал вместе с тем, что он не может судить, сделал ли Бер “собственные добавления к Хронике Буссова”, так как он, Герман, не видел “Беровской хроники” ни в оригинале, ни в русском переводе[109]109
  Е. Herrmann. Geschichte..., стр. 780.


[Закрыть].

Грот также оставил открытым “окончательное решение этого вопроса” до того времени, “когда ближайшее знакомство с Дрезденской рукописью доставит возможность сравнить ее в целости с текстом, приписанным Беру”[110]110
  Я. Грот, стр. 31.


[Закрыть].

Наконец, и Куник, опиравшийся в своей статье на исследование Аделунга, Германа и Грота, “воздержался” от опубликования результатов своих “исследований” по вопросу о редакциях, сославшись на необходимость сличить “рукопись второй редакции с рукописями первой и третьей редакций”[111]111
  А. Kunik. Aufklaerungen.., стр. 73 (обещанное Куником специальное исследование по этому вопросу не было им написано)


[Закрыть]. Тем не менее, в качестве предварительных результатов Куник предложил деление списков Хроники Буссова на три редакции. К первой редакции, составленной Буссовым совместно с Бером в 1612 г. в Риге и Дюнамюнде, Куник относил “Московскую рукопись”, т. е. Румянцевский список. Представителем второй редакции, по Кунику, является Дрезденский список. Наконец, третья редакция, представленная Академическим списком, была, по мнению Куника, сделана одним Буссовым в 1617 г. в Любеке, откуда он, вероятно, отправил ее в Ригу[112]112
  Там же, стр. 75.


[Закрыть].

Схема Куника остается до настоящего времени единственной в литературе. Однако она не может считаться во всех отношениях удовлетворительно разрешающей вопросы литературной истории текста Хроники Буссова; в частности, она совершенно не решает вопроса об отношении к первоначальной редакции Хроники как той редакции, которая представлена Устряловским списком, так и редакции, отраженной в Дрезденском списке.

В настоящее время литературная история Хроники Буссова представляется следующим образом. Исходным моментом этой истории является составление Буссовым, при участии Бера, в 1612 г. первоначальной редакции Хроники. Время составления этой редакции определяется записью на Академическом списке о том, что рукопись Хроники была “приведена в должный порядок 1 марта 1612 г.”. Указание на то, что рукопись была окончена к 1 марта 1612 года, содержится и в заглавии Хроники Буссова в списке Вольфенбюттельской библиотеки 32.5 Aug. 2° (См. археографическое введение, стр. 66). Эта редакция не сохранилась в первоначальном виде, но может быть восстановлена на основании Дрезденского и Вольфенбюттельского II списков, а также путем привлечения устряловского перевода Хроники и рукописного перевода, хранящегося в ГПБ; эти переводы хотя и относятся к “Беровской” редакции, но сохранили в себе некоторые следы первоначальной редакции.

Наиболее бесспорно и очевидно время составления первоначальной редакции отразил текст устряловского перевода (и перевод ГПБ).

1. Он доводит описание событий до прихода к Москве Ходкевича в сентябре 1611 г.[113]113
  Н. Устрялов, ч. I, стр. 143.


[Закрыть].

2. Заканчивается пожеланием освобождения осажденных в Кремле поляков до конца 1611 г.

3. Содержит запись о заключении в тюрьму патриарха Гермогена (умершего 17 февраля 1612 г.), говорящую о нем как о живом[114]114
  Там же, стр. 140—141.


[Закрыть].

4. В рассказе о содержании польских королевских войск за счет сокровищ русских царей говорит об этом в настоящем времени: “на счет коих и теперь, в 1612 г., содержится королевское войско”[115]115
  Там же, стр. 140.


[Закрыть].

5. О сосланных Василием Шуйским в Сибирь немцах – участниках восстания Болотникова говорится: “...где они более 4 лет до сего 1612 г. живут” и т. д.[116]116
  Там же, стр. 91.


[Закрыть].

Однако, наряду с признаками первоначальности текста, Устряловский список характеризуется столь же определенными чертами, свидетельствующими о том, что отдельные места первоначальной редакции сохранились в Устряловском списке уже в составе переработанного текста или, точнее говоря, текста, подвергшегося определенному редактированию. Существо этого редактирования заключалось в изъятии из первоначального текста всех мест, относящихся к Буссову и свидетельствующих о его авторстве. В итоге же такой переработки текста создалась возможность приписать авторство Хроники Мартину Беру.

Эта редакционная работа над первоначальным текстом выявляется путем сопоставления Устряловского списка с Дрезденским и Вольфенбюттельским II списками Хроники. Дрезденский список наиболее полно отражает в своем тексте авторство Буссова. Во-первых, Буссов прямо назван автором Хроники в заголовке Дрезденского списка. Во-вторых, Дрезденский список содержит ряд мест, в которых Буссов, говоря в первом лице, прямо называет себя по имени: “Я, Конрад Буссов”, – а также говорит в первом лице о своем сыне, Конраде Буссове-младшем. Наконец, в-третьих, в Дрезденском списке имеется большое количество мест, в которых изложение ведется в первом лице, от имени автора, и которые по своему характеру также ведут к Буссову. Сопоставление параллельных мест Дрезденского и Устряловского списков дает следующие результаты: в Устряловском списке полностью изменен заголовок и из него устранен имя Буссова. Также отсутствуют все места в тексте с прямым упоминанием Буссова или его сына. Что же касается третьей группы мест, то част из них имеется в Устряловском списке, как и в Дрезденском, в форм первого лица, часть же или отсутствует, или содержится в форме изложения, ведущегося в третьем лице, или в форме, не содержащей автобиографических моментов.

То, что Устряловский список, наряду с отсутствием в нем имени Буссова, характеризуется вместе с тем наличием ряда мест, в которых изложение ведется в первом лице, в форме авторского рассказа, является особенно важным, ибо это дает возможность, вообще говоря, для построения схемы взаимоотношений Дрезденского и Устряловского списков, прямо противоположной предложенной выше, и позволяет рассматривать более обширный фонд мест и известий, связанных с личностью Буссова, в Дрезденском списке как результат дополнения основного фонда этих известий содержащихся в Устряловском списке, в процессе переработки первоначальной редакции 1612 г. Именно такого мнения придерживался Куник рассматривая имеющиеся в Дрезденской рукописи автобиографические места (Personalien), указывающие на участие Буссова в тех или иных событиях, как позднейшие вставки, сделанные Буссовым в процессе составления второй редакции Хроники (к которой Куник относит Дрезденский список) и имевшие целью представить в наиболее выгодном свете свою “незначительную личность”[117]117
  А. Kunik. Aufklaerungen…, стр. 56.


[Закрыть]. Куник вообще считал краткость особенностью “Московского списка” (т. е. Устряловского, – И. С.), отличающей его от “позднейших редакции”[118]118
  Там же, стр. 74.


[Закрыть]

Вообще говоря, точка зрения Куника, что Personalien, содержащиеся в Дрезденском списке Хроники, представляют собой дополнения к первоначальному тексту, имеет под собой некоторые основания, так как грамматически эти места в большинстве случаев носят характер вводных предложений и частью даже помещены в скобки. Особенно показательно в этом отношении место о Конраде Буссове-младшем в самом конце Дрезденского списка, разрывающее длинное благочестивое рассуждение общего характера (см. стр. 192). Однако из возможности допущения более позднего происхождения буссовских “персоналий” Дрезденского списка по сравнению с первоначальным текстом Хроники не следует еще, что этим первоначальным текстом является Устряловский список. Сопоставление же остальной части автобиографических мест Дрезденского и Устряловского списков, напротив, приводит в выводу, что при наличии дополнений типа Personalien редакция автобиографических мест в Дрезденском списке носит в своей основе более первоначальный характер, чем в Устряловском списке, где эти места подвергались сознательной переработке, имевшей целью устранить связь этих мест с личностью Буссова и тем самым создать возможность относить их к другому лицу или лицам. Характер этой переработки можно продемонстрировать на примере следующих мест:

1. Рассказ о посылке Василием Шуйским в Калугу Фидлера в Дрезденском списке заключается благочестивым рассуждением автора, помещенным после эпизода с саморазоблачением Фидлера в Калуге и после текста его клятвы и содержащим изумление по поводу того, что “земля не разверзлась и не поглотила злодея вкупе со всеми нами, присутствовавшими при этом” (стр. 143). В Устряловском списке это благочестивое рассуждение отсутствует[119]119
  Н. Устрялов, ч. I, стр. 86


[Закрыть].

2. В разделе Хроники, посвященном взаимоотношениям немцев и Лжедимитрия II, имеется рассказ о том, как Шаховской и другие лица из окружения Лжедимитрия II стремились завладеть поместьями немцев. В Дрезденском списке рассказ этот имеет форму первого лица: “Поэтому они опасались, что если немцы останутся в милости, то эти поместья могут быть у них отняты и снова отданы немцам. По этой причине они день и ночь обдумывали, как бы изгнать нас навсегда, лишить нас жизни и удержать наши поместья (и это невзирая на то, что мы три полных года верою служили Димитрию, проливали за него свою кровь, потеряли здоровье и многих родных)” (стр. 168). В Устряловском же списке рассказ о покушении на поместья немцев ведется в третьем лице[120]120
  Там же, стр. 116—117.


[Закрыть].

3. В разделе о московском восстании против поляков в марте 1611 г. имеется сообщение о потерях России. В Дрезденском списке это сообщение имеет следующий вид: “...в этой семилетней войне убито больше 600000 московитов, состоявших в их списках в то время, когда я еще был там” (стр. 189). В Устряловском списке из этого сообщения изъяты носящие автобиографический характер слова: “в то время, когда я еще был там”[121]121
  Там же, стр. 141.


[Закрыть].

Во всех приведенных случаях первоначальность редакции Дрезденского списка по сравнению с редакцией Устряловского списка бесспорна. В то же время по своему характеру данные места таковы, что они не просто отражают личность рассказчика, но и содержат в себе определенные сведения о нем: это человек, находившийся вместе с Болотниковым в Калуге во время ее осады Шуйским, три года воевавший на стороне Лжедимитрия II и получивший за это от него поместья (у него имелся дом в Калуге); наконец, он оставался в России до конца 1611 г. Все эти сведения полностью отвечают биографии Буссова (см. стр. 17 и след). Но их никак нельзя совместить, скажем, с биографией Мартина Бера, который не находился в осажденной Калуге и не мог присутствовать при саморазоблачении Фидлера, а жил тогда в Кашине, где 22 февраля 1607 г. хоронил Густава Шведского; будучи пастором, не мог ни воевать как наемник, ни получать за службу поместья, не имел в Калуге дома (переселился туда из Козельска уже после истории с козельскими немцами). Наконец, и отъезд Бера из России, по-видимому, произошел раньше, и во всяком случае нет никаких признаков того, что он находился в 1611 г. в Москве и был знаком со списками русских потерь “в семилетней войне”. В этой невозможности перенесения данных автобиографических мест с личности Буссова на другое лицо и следует искать объяснения того, что в Устряловском списке эти места были подвергнуты переработке, в результате которой они утратили автобиографический характер.