Текст книги "Антоний и Клеопатра"

Автор книги: Колин Маккалоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Почти сразу после Деллия появился Луций Скрибоний Либон, сопровождавший женщину, которая, конечно, не могла улучшить настроение Антония, – его мать.

Она ворвалась в его кабинет, теряя на ходу шпильки, соря семенами для птиц, которых служанка несла в клетке, и нитками из длинной бахромы, пришитой какой-то сумасшедшей портнихой к краям ее меховой накидки. Ее волосы висели прядями, теперь уже больше седыми, чем золотистыми, но глаза оставались такими же, какими их помнил ее сын, – вечно исторгающими слезы.

– Марк, Марк! – воскликнула она, кидаясь ему на грудь. – О мой дорогой мальчик, я думала, что больше не увижу тебя! Какое ужасное время я пережила! Жалкая комнатушка на вилле, где день и ночь раздавались звуки актов, о которых неудобно говорить! Улицы оплеванные, залитые содержимым ночных горшков! Кровать, по которой ползают клопы, помыться негде…

Антоний наконец смог посадить ее в кресло и успокоить настолько, насколько кому-либо удавалось успокоить Юлию Антонию. Только когда слезы стихли до обычного, у него появилась возможность увидеть, кто вошел следом за Юлией Антонией. Ах! Подхалим из всех подхалимов, Луций Скрибоний Либон. Он не был сторонником Секста Помпея – он просто связался с ним, чтобы из кислого подвоя получить сладкий виноград. Невысокого роста и худощавого телосложения, с лицом, которое усиливало несоответствие его размеров и выдавало звериную натуру: хваткий, робкий, честолюбивый, непонятный, эгоист. Его момент настал, когда старший сын Помпея Великого влюбился в его дочь и развелся с Клавдией Пульхрой, чтобы жениться на ней. Воспользовавшись ситуацией, Либон обязал Помпея Великого возвысить его, как приличествует тестю его сына. Затем, когда Гней Помпей погиб вслед за своим отцом, Секст, младший сын, женился на его вдове. С тем результатом, что Либон стал командовать морским флотом и теперь действовал как неофициальный посол своего хозяина, Секста. Женщины из рода Скрибониев удачно выходили замуж. Сестра Либона дважды выходила за богатых, влиятельных людей, причем один раз за патриция Корнелия, от которого родила дочь. Хотя Скрибонии давно уже стукнуло тридцать и она считалась обреченной на неудачу (быть дважды вдовой – это уже слишком), Либон не терял надежды найти ей третьего мужа. Симпатичная, может рожать, приданое в двести талантов. Да, его сестра Скрибония снова выйдет замуж.

Однако женщины Либона не интересовали Антония. Его беспокоил сам Либон.

– Зачем ты привез ее ко мне? – спросил Антоний.

Либон широко открыл глаза, раскинул руки.

– Мой дорогой Антоний! Куда еще мне было ее везти?

– Ты мог отправить ее в ее собственный дом в Риме.

– Она закатила такую истерику, что мне пришлось выпроводить из комнаты Секста Помпея, иначе он бы убил ее. Поверь мне, она не желала ехать в Рим, все время кричала, что Октавиан казнит ее за измену.

– Казнит кузину Цезаря? – недоверчиво переспросил Антоний.

– А почему нет? – с невинным видом спросил Либон. – Он же внес в проскрипции кузена Цезаря, Луция, брата твоей матери.

– Мы с Октавианом оба это сделали с Луцием! – резко заметил Антоний. – Но мы не казнили его! Нам нужны были его деньги, вот и все. У моей матери денег нет. Ей ничто не угрожает.

– Вот ты и скажи ей об этом! – раздраженно крикнул Либон.

В конце концов, он терпел ее во время долгого вояжа. С него хватит.

Если бы кто-то из них подумал посмотреть на нее, он увидел бы, что полные слез голубые глаза полны также и хитрости и что уши, украшенные огромными серьгами, чутко ловят каждое произнесенное слово. Юлия Антония могла быть монументально глупой, но она очень заботилась о своем благополучии и была убеждена, что ей намного лучше будет сидеть у старшего сына, чем торчать в Риме, не получая дохода.

К этому времени прибыли управляющий и несколько перепуганных служанок. Отбросив их опасения, что они не справятся с этой проблемой, Антоний с благодарностью передал им свою мать, попутно уверяя ее, что не собирается отсылать ее в Рим. Наконец трудное дело было сделано, и в кабинете воцарился мир. Антоний вернулся в кресло и с облегчением вздохнул.

– Вина! Хочу вина! – крикнул он, вдруг вскакивая с кресла. – Либон, красного или белого?

– Спасибо, хорошего крепкого красного. Без воды. Воды я столько видел за последние три рыночных интервала, что мне хватит на всю оставшуюся жизнь.

Антоний усмехнулся.

– Я понимаю. Сопровождать мою маму небольшое удовольствие. – Он налил бокал до краев. – Вот, это должно унять боль. Хиосское, десятилетней выдержки.

Молчание длилось, пока двое пьяниц с удовольствием поглощали вино, уткнув носы в бокалы.

– Так что же привело тебя в Афины, Либон? – спросил Антоний, прерывая молчание. – И не говори, что это моя мать.

– Ты прав. Твоя мать просто удобный предлог.

– Не для меня, – прорычал Антоний.

– Я хотел бы знать, как ты это делаешь, – весело поинтересовался Либон. – Когда ты просто говоришь, у тебя высокий и несильный голос. Но в один миг ты можешь превратить его в низкий горловой рык или рев.

– Или вопль. Ты забыл про вопль. И не спрашивай меня, как я это делаю. Я не знаю. Просто это происходит. Если хочешь услышать мой вопль, продолжай уклоняться от ответа на мой вопрос.

– Э-э, нет, не хочу. Но если мне будет позволено продолжить тему твоей матери, я советую тебе дать ей много денег, чтобы она пробежалась по лучшим магазинам Афин. Сделай так, и ты больше не увидишь и не услышишь ее. – Либон с улыбкой наблюдал за пузырьками вина на краях бокала. – Как только она узнала, что твой брат Луций прощен и послан в Дальнюю Испанию с правами проконсула, с ней стало легче иметь дело.

– Так почему ты здесь? – снова спросил Антоний.

– Секст Помпей посчитал, что нам неплохо бы встретиться.

– Правда? С какой же целью?

– Образовать союз против Октавиана. Вы двое вместе сделаете кашу из Октавиана.

Поджав губы, Антоний отвел глаза.

– Союз против Октавиана… Умоляю, скажи мне, Либон, почему я, один из троих назначенных сенатом и народом Рима для восстановления республики, должен вступать в союз с человеком, который не лучше пирата?

Либон поморщился.

– Секст Помпей – губернатор Сицилии в полном соответствии с mos maiorum! Он не считает законным ни триумвират, ни проскрипционный эдикт, по которому он безвинно объявлен вне закона, не говоря уже о лишении его всего имущества и наследства! Его действия на море – это лишь средство убедить сенат и народ Рима, что его осудили несправедливо. Отмените приговор изгоя, отмените все запреты, и Секст Помпей перестанет быть, э-э, пиратом.

– И он думает, что я выступлю в палате с предложением отменить его статус государственного врага и снять все запреты в обмен на его помощь в освобождении Рима от Октавиана?

– Именно так, да.

– Насколько я понимаю, он предлагает явную войну, и если возможно, завтра же?

– Ну-ну, Марк Антоний, все ведь знают, что вы с Октавианом рано или поздно столкнетесь! А поскольку из вас двоих – Лепида я в счет не беру – ты имеешь imperium maius над девятью десятыми Римской империи и контролируешь ее легионы и ее доходы, что еще может случиться в результате вашего столкновения, как не полномасштабная война? Более пятидесяти последних лет история Римской республики – это одна гражданская война за другой, и ты действительно веришь, что Филиппы – это конец последней гражданской войны? – Либон говорил тихо, с невозмутимым лицом. – Секст Помпей устал быть изгоем. Он хочет получить то, что ему полагается, – восстановление его гражданства, разрешение наследовать имущество его отца, Помпея Магна, возврат этого имущества, консульства и права проконсула в Сицилии навсегда. – Либон пожал плечами. – Есть еще кое-что, но пока достаточно, я думаю.

– И в ответ на все это?

– Он будет контролировать моря как твой союзник. Простите заодно Мурка, и у тебя будет и его флот. Агенобарб говорит, что он независимый, хотя тоже такой же пират. Секст Помпей также гарантирует тебе бесплатное зерно для твоих легионов.

– Он требует от меня выкуп.

– Это «да» или «нет»?

– Я не заключаю договоров с пиратами, – сказал Антоний обычным голосом. – Однако ты можешь сказать твоему хозяину, что, если мы встретимся на море, я надеюсь, он пропустит меня, куда бы я ни направлялся. Если он сделает так, мы посмотрим.

– Скорее «да», чем «нет».

– Скорее ничего, чем что-то, – на данный момент. Мне не нужен Секст Помпей, чтобы раздавить Октавиана, Либон. Если Секст думает, что он нужен, он ошибается.

– Если ты решишь переправлять свои легионы из Македонии в Италию по Адриатике, Антоний, тебе ни к чему помехи в виде чужого флота.

– Адриатика – это участок Агенобарба, и он мне не помешает. Я его не боюсь.

– Значит, Секст Помпей не может назвать себя твоим союзником? Ты не будешь говорить в сенате в его защиту?

– Конечно нет, Либон. Самое большее, на что я соглашусь, – это не ловить его. Если бы я охотился за ним, то исколошматил бы его. Скажи ему, что бесплатное зерно он может оставить себе, но я хочу, чтобы он продал зерно для моих легионов по обычной оптовой цене – пять сестерциев за модий, и ни драхмой больше.

– Это невыгодная сделка.

– Ставить условия могу я, а не Секст Помпей.

«И какую роль в этом упрямстве играет тот факт, что теперь у него мать на шее? – думал Либон. – Я говорил Сексту, что это нехорошая идея, но он не слушал».

В комнату вошел Деллий под руку еще с одним подхалимом, Сентием Сатурнином.

– Взгляни, кто приехал с Либоном из Агригента! – радостно крикнул Деллий. – Антоний, у тебя еще осталось то хиосское красное?

– Тьфу! – плюнул в сердцах Антоний. – Где Планк?

– Здесь я, Антоний! – откликнулся Планк, подходя, чтобы обнять Либона и Сентия Сатурнина. – Здорово, правда?

«Очень здорово, – кисло подумал Антоний. – Четыре порции сиропа».

Марш его армии к Адриатическому побережью Македонии начался просто как демонстрация с целью напугать Октавиана. Отказавшись от мысли воевать с парфянами, пока не повысится его доход, Антоний сначала хотел оставить свои легионы в Эфесе, но визит в Эфес изменил его намерение. Каниний был слишком слаб и неспособен контролировать столько старших легатов, если рядом не будет Антония. Кроме того, идея напугать Октавиана была слишком заманчивой, и противостоять ей он не мог. Все были того мнения, что вот-вот разразится война между двумя триумвирами. Но Антоний оказался перед дилеммой. Не покончить ли с Октавианом прямо сейчас? Эта кампания будет дешевой, и у него имелось достаточно транспорта для перевозки легионов по морю до родной территории, где он мог взять легионы у Октавиана и пополнить ими свои, а еще забрать у Поллиона и Вентидия их четырнадцать легионов! И еще десять в случае поражения Октавиана. А все, что он найдет в казначействе, пойдет в его военную казну.

И все-таки Антоний колебался… Когда выяснилось, что совет Либона о Юлии Антонии оказался правильным, и она исчезла с его горизонта, Антоний немного расслабился. Его афинское ложе было удобным, а что касается армии в Аполлонии… Время покажет, что ему делать. Он не подумал, что, откладывая это решение, он возвещал всему миру, что у него нет никакого решения относительно своих будущих действий.

II
ОКТАВИАН НА ЗАПАДЕ
41 г. до Р. Х. – 40 г. до P. X

6

Она выглядела такой старой и усталой, его любимая госпожа Рома. С вершины холма Велия Октавиан видел Римский Форум и дальше – Капитолийский холм. Если бы он посмотрел в другую сторону, то увидел бы Церолитное болото, тянувшееся вдоль Священной дороги до Сервиевой стены.

Октавиан любил Рим со страстью, несвойственной его натуре, склонной к холодности и отстраненности. Он считал, что богиня Рома не имела соперника на всем земном шаре. Как он ненавидел, когда кто-нибудь говорил, что Афины затмевают Рим, как солнце затмевает луну, что Пергам на своих высотах намного красивее, что по сравнению с Александрией Рим выглядит как галльская крепость! Есть ли его вина в том, что храмы пришли в упадок, государственные здания покрылись копотью, площади и сады заброшены? Нет, вина лежит на правителях города, ибо они больше заботятся о своих репутациях, чем о городе, который сделал их. Рим заслуживает лучшей участи, и если это будет зависеть от Октавиана, его участь будет лучшей. Конечно, были исключения: великолепная базилика Юлия, которую построил Цезарь, – шедевр, служивший ему форумом; базилика Эмилия, табуларий Суллы. Но даже на Капитолии такие храмы, как храм Юноны Монеты, очень нуждались в свежей краске. От яиц и дельфинов Большого цирка до алтарей и фонтанов на перекрестках, бедная богиня Рома, потрепанная дама на закате.

«Если бы у нас была хоть десятая часть тех денег, что римляне тратят на войну друг с другом, Риму не было бы равных по красоте, – думал Октавиан. – Куда уходят все эти деньги?» Этот вопрос он часто задавал себе, и ответ мог дать только предположительный. Деньги шли в кошельки солдат, которые либо потратят их на бесполезные вещи, либо будут копить, а еще в кошельки производителей и торговцев, которым выгодны войны, и в кошельки тех самых людей, что развязывают эти войны.

«Но если последнее верно, – удивлялся Октавиан, – почему у меня нет никакой выгоды?

Взять хоть Марка Антония. Он украл сотни миллионов, большую часть которых потратил на поддержание своего гедонистического образа жизни, а не на уплату легионам. А сколько миллионов он передал своим так называемым друзьям, чтобы выглядеть великодушным человеком? Да, я тоже украл – я взял военную казну Цезаря. Если бы я этого не сделал, сегодня я был бы уже мертв. Но в отличие от Антония я никогда не брошу денег на ветер. То, что я трачу из моего спрятанного клада, идет, надеюсь, на благое дело, поскольку я плачу моей армии агентов. Мне не выжить без моих агентов.

Трагедия в том, что ни сестерция из тех денег я не смею потратить на сам Рим. Большая часть денег идет на большие премии легионам. Эта бездонная яма, вероятно, имеет лишь одно ценное качество: она более равномерно распределяет личное богатство, чем в старые времена, когда плутократов можно было сосчитать по пальцам на обеих руках, а солдаты не имели достаточного дохода, чтобы принадлежать даже к пятому классу. Теперь положение изменилось».

Форум вдруг расплылся перед ним – на глазах выступили слезы. «Цезарь, о Цезарь! Как многому еще я мог бы научиться у тебя, если бы ты был жив! Это Антоний дал им возможность убить тебя – он был частью заговора, я нутром чувствую. Полагая, что он наследник Цезаря, и отчаянно нуждаясь в его огромном состоянии, он не устоял против уговоров Требония и Децима Брута. Другой Брут и Кассий были пешками, их привлекли просто для солидности заговора. Как многие до него, Антоний жаждет быть Первым человеком в Риме. Если бы не было здесь меня, был бы он. Но я здесь, и он боится, что я возьму себе этот титул, как взял имя Цезаря и деньги Цезаря. И он прав, что боится. Бог Цезарь – Divus Julius – на моей стороне. Если Риму суждено процветать, я обязан выиграть эту борьбу! Но я поклялся никогда не воевать против Антония, и я сдержу клятву».

Легкий бриз шевелил его густые волосы цвета блестящего золота. Сначала люди узнавали волосы и только потом их обладателя. Обычно они смотрели на него сердито. На триумвира, присутствующего в Риме, падала вина за трудные времена – дорогой хлеб, однообразие других продуктов питания, высокие ренты, пустые кошельки. Но на каждый злобный взгляд он отвечал улыбкой Цезаря, и это средство было таким мощным, что в ответ люди тоже начинали улыбаться.

В отличие от Антония, который даже в Риме любил появляться на улицах в доспехах, Октавиан всегда носил тогу с пурпурной каймой. В тоге он был невысокого роста, изящный, элегантный. Дни, когда он носил ботинки на толстой подошве, чтобы казаться выше, ушли в прошлое. Рим теперь знал его как бесспорного наследника Цезаря, и многие звали его так, как он назвал себя, – Divi Filius, сын бога. Даже при всей его непопулярности это оставалось его большим преимуществом. Мужчины могли сердито смотреть на него и ворчать, но мамы и бабушки ворковали и захлебывались от восторга. Октавиан был слишком умным политиком, чтобы не принимать в расчет влияние мам и бабушек.

От холма Велия он прошел через покрытые лишайником Древние колонны Мугонских ворот и спустился с Палатинского холма по его менее фешенебельной стороне. Его дом когда-то принадлежал известному адвокату Квинту Гортензию Горталу, сопернику Цицерона в суде. Антоний обвинил его сына в смерти своего брата Гая и записал его в проскрипции. Но для молодого Гортензия это не имело значения, поскольку его уже убили в Македонии, а тело бросили на памятник Гаю Антонию. Как и большинство римлян, Октавиан хорошо знал, что Гай Антоний был настолько некомпетентен, что его кончина положительно стала божьим благодеянием.

Дом Гортензия был очень большой и роскошный, хотя по размерам ему было далеко до дворца Помпея Великого на Каринах. Тот дворец захватил Антоний. Когда Цезарь узнал об этом, он заставил своего кузена заплатить за него. После смерти Цезаря выплаты прекратились. Но Октавиан не хотел иметь нарочито показной дом, претендующий на звание дворца. Ему было достаточно такого дома, который мог быть и конторой, и жилищем. Дом Гортензия достался ему на проскрипционном аукционе за два миллиона сестерциев – часть его реальной стоимости. Такие вещи нередко случались на проскрипционных аукционах, где одновременно продавалось много имущества граждан первого класса.

На фешенебельной стороне Палатина все дома соперничали друг с другом за вид на Римский Форум, но Гортензий был к этому равнодушен. Он нуждался в пространстве. Известный любитель разводить рыб, он вырыл огромные пруды для золотого и серебристого карпа, а лужайки и сады устроил более привычные для вилл вне пределов Сервиевой стены, таких как дворец, построенный Цезарем для Клеопатры у подножия Яникула. Угодья и сады этого дворца были легендарны.

Дом Гортензия стоял на пятидесятифутовом утесе с видом на Большой цирк, где в дни парадов или гонок колесниц более ста пятидесяти тысяч римских граждан занимали дешевые места, кричали от восторга и приветствовали участников.

Не взглянув в сторону цирка, Октавиан вошел в свой дом через сад с прудами и проследовал в приемную комнату, которой Гортензий никогда не пользовался, потому что был уже болен, когда пристраивал ее к дому.

Октавиану нравился план дома. Кухни и комнаты для слуг, а также уборные и ванные комнаты для них были в отдельном помещении. Ванные комнаты и уборные для владельца дома, его семьи и гостей располагались внутри главного здания и сделаны были из бесценного мрамора. Как в большинстве домов на Палатине, они располагались над подземным потоком, который впадал в огромные сточные трубы Большой Клоаки. Для Октавиана это стало главной причиной покупки дома. Он был очень закрытым человеком, особенно когда дело касалось отправления личных нужд. Никто не должен ни видеть, ни слышать того, что он делает! Например, во время мытья, а он непременно принимал ванну хотя бы раз в день. Поэтому военные кампании были для него пыткой, которую помогал переносить только Агриппа, при необходимости обеспечивая ему уединение. Октавиан и сам не знал, почему он так чувствителен к этому, ведь он хорошо сложен: разве что без надлежащей одежды мужчины уязвимы.

Его встретил взволнованный слуга. Октавиан не терпел ни пятнышка на тунике или тоге, поэтому жизнь человека, постоянно имевшего дело с мелом и уксусом, была тяжелой.

– Да, можешь взять тогу, – с отсутствующим видом сказал Октавиан, сбрасывая ее на пол, и вышел во внутренний сад перистиля с самым красивым фонтаном в Риме.

Фонтан был украшен скульптурной группой, изображавшей Амфитриона в раковине-колеснице, запряженной вздыбленными конями с рыбьими хвостами. Картина была изумительная, как живая. Волосы водяного бога были из водорослей, они мерцали и отдавали зеленью, а кожа представляла собой сетку из крошечных серебристых чешуек. Скульптура стояла в середине круглого пруда, чей бледно-зеленый мрамор, купленный в новых каменоломнях в Каррах, стоил Гортензию десять талантов.

Через бронзовые двери с барельефом, изображавшим Лапифа и кентавров, Октавиан вошел в холл, с одной стороны которого находился кабинет, с другой – столовая. Оттуда он прошел в огромный атрий с внутренним бассейном, куда из четырехугольного отверстия стекала с крыши дождевая вода, мерцавшая, как зеркало, от солнечных лучей, льющихся сверху. И наконец, еще через одни бронзовые двери он вышел в лоджию – широкий открытый балкон. Гортензию нравилась идея беседки как укрытия от палящих солнечных лучей. Он поставил несколько стоек над частью балкона и посадил виноград. С годами лоза разрослась и обвила раму гирляндами. В это время года беседка была усыпана свисающими гроздьями бледно-зеленых ягод.

Четыре человека сидели в больших креслах вокруг низкого стола. Пятое кресло, завершающее круг, было не занято. На столе стояли два кувшина и несколько кубков из простой арвернской керамики – никаких золотых кубков или графинов из александрийского стекла для Октавиана! Кувшин с водой был больше кувшина с вином, очень легким искристым белым вином из Альбы Фуценции. Ни один знаток не фыркнет презрительно на это вино, ибо Октавиан любил угощать всем самым лучшим. Он только не любил экстравагантность и заграничные товары. «Продукция Италии, – говорил он всем, кто готов был слушать, – превосходна, так зачем быть снобом и щеголять вином с Хиоса, коврами из Милета, крашеной шерстью из Гиераполиса, гобеленами из Кордубы?»

Мягко ступая, Октавиан незаметно подошел и встал на пороге, чтобы понаблюдать за ними, его «советом старейшин», как в шутку назвал их Меценат, ибо старшему из них, Квинту Сальвидиену, был всего тридцать один год. Этим четверым, и только им, Октавиан поверял свои мысли, хотя и не все. Эта привилегия принадлежала Агриппе, его сверстнику и духовному брату.

Марк Випсаний Агриппа, двадцати двух лет, был таким, каким должен выглядеть римский аристократ. Высокий, как Цезарь, мускулистый, худощавый, с необычным, но красивым лицом. Нависшие брови, твердый подбородок, суровый рот. Жесткие, как щетина, ресницы прикрывали глубоко посаженные глаза, поэтому не сразу можно было разглядеть, что они карие. Но происхождение его было низким, и по этому поводу Тиберий Клавдий Нерон фыркал: кто когда-нибудь слышал о семействе Випсаниев? Самнит, если не из Апулии или Калабрии. В общем, италийская накипь. Только Октавиан полностью оценил глубину и широту его интеллекта, способного руководить армиями, строить мосты и акведуки, изобретать всякие приспособления и инструменты для облегчения труда. В этом году он был городским претором в Риме, ответственным за все гражданские судебные иски и распределение уголовных дел по судам. Тяжелая работа, но недостаточно тяжелая, чтобы удовлетворить Агриппу, который еще взял на себя часть обязанностей эдилов. Предполагалось, что эти достойные люди заботятся о зданиях и учреждениях Рима. Считая их паршивым сборищем лентяев, он взял под контроль водное снабжение и канализацию, к большому неудовольствию компаний, с которыми город заключал контракты по их обслуживанию. Он серьезно говорил о таких вещах, как ликвидация засорения сточных труб при разливах Тибра, но боялся, что в текущем году это не получится сделать, поскольку сначала надо нанести на карту многомильную сеть сточных труб и дренажных канав. Однако ему удалось добиться некоторых улучшений на акведуке Марция, лучшем из существующих в Риме. Начато строительство нового акведука Юлия. Водное снабжение Рима было лучшим в мире, но население города росло, а времени оставалось мало.

Агриппа был до конца человеком Октавиана, но не слепо преданным, а интуитивно. Он знал слабости Октавиана и его сильные стороны и заботился о нем, как Октавиан никогда не заботился о себе. Об амбициях и речи быть не могло. В отличие почти от всех «новых людей» Агриппа ясно понимал, что это Октавиан, в силу своего высокого рождения, должен иметь власть. Его же роль – роль верного Ахата, и он всегда будет с Октавианом, который возвысит его намного выше его социального статуса. Есть ли лучшая судьба, чем быть вторым человеком в Риме? Для Агриппы это было больше, чем заслуживал любой «новый человек».

Гай Цильний Меценат, тридцати лет, происходил из древнейшего рода этрусков. В его роду были хозяева Арретия, оживленного речного порта на излучине реки Арн, где сходятся Анниева, Кассиева и Клодиева дороги из Рима в Италийскую Галлию. По причинам, известным только ему самому, он отбросил свое родовое имя Цильний и стал называться просто Гай Меценат. Его любовь к хорошим вещам сказывалась на полноватой фигуре, хотя при необходимости он мог предпринять изнурительную поездку по поручению Октавиана. Лицом он немного напоминал лягушку, потому что его бледно-голубые глаза имели тенденцию вылезать из орбит – греки называли это экзофтальмией.

Известный остряк и рассказчик, Меценат, как и Агриппа, обладал широким и глубоким умом, но другого качества: он любил литературу, искусство, философию, риторику и собирал не античные горшки, а новых поэтов. Агриппа шутил, что Меценат не умеет затеять пьяную драку в борделе, но знает, как ее остановить. Более красноречивого и убедительного оратора, чем Меценат, было не найти, как и человека, более подходящего для интриг и заговоров в тени, за курульным креслом. Подобно Агриппе, он связал свою судьбу с возвышением Октавиана, хотя его мотивы не были такими чистыми, как мотивы Агриппы. Меценат был «серым кардиналом», дипломатом, торговцем судьбами людей. Он мог мгновенно выявить полезный для него изъян и совершенно безболезненно вставить в слабое место свое сладкое слово, нанося рану похуже, чем кинжалом. Меценат был опасный человек.

Квинт Сальвидиен, тридцати одного года, был родом из Пицена, этого гнезда демагогов и политических зануд, где выросли такие светила, как Помпей Великий и Тит Лабиен. Но свои лавры он завоевал не на Римском Форуме, а в боях. Симпатичное лицо, стройная фигура, копна ярко-рыжих волос – причина его прозвища Руф – и проницательные, далеко видящие голубые глаза. У него были огромные амбиции, и свою карьеру он «привязал» к хвосту кометы Октавиана как кратчайший путь наверх. Время от времени пиценский порок шевелился в нем: а не поменять ли ему стороны, если это будет благоразумным? В планы Сальвидиена не входило оказаться на стороне проигравшего, и иногда он думал, действительно ли Октавиан обладает всем необходимым, чтобы победить в предстоящей борьбе. Благодарности в нем было мало, верности вообще никакой, но он искусно прятал все это, и Октавиан даже представить не мог, что такое возможно. Сальвидиен старался быть осторожным, но порой он сомневался, не раскусил ли его Агриппа, так что в присутствии Агриппы он тщательно следил за своими словами и поступками. Что касается Мецената – кто знал, что чувствует этот елейный аристократ?

Тит Статилий Тавр, двадцати семи лет, был менее значительным среди них и поэтому меньше всех знавший идеи и планы Октавиана. Военный человек, он и выглядел тем, кем был на самом деле: высокий, крепко сложенный, на лице следы сражений – распухшее левое ухо, рассеченные левая бровь и щека, сломанный нос. Но, несмотря на это, он был красив благодаря пшеничным волосам, серым глазам и легкой улыбке, которая опровергала его репутацию солдафона, когда он командовал легионами. Он с отвращением относился к гомосексуализму и не потерпел бы этого среди своих подчиненных, какого бы происхождения они ни были. Как солдат, он стоял ниже Агриппы и Сальвидиена, но не намного. Чего в нем не хватало, это их гения импровизации. В его верности сомнений не было, главным образом потому, что Октавиан поражал его. Неоспоримые таланты и ум Агриппы, Сальвидиена и Мецената были ничто по сравнению с выдающимся умом наследника Цезаря.

– Приветствую вас, – сказал Октавиан, подходя к незанятому креслу.

Агриппа улыбнулся.

– Где ты был? Любовался госпожой Ромой, Форумом или Авентинским холмом?

– Форумом. – Октавиан налил воды, с жадностью выпил и вздохнул. – Я думал, что надо сделать, чтобы привести Рим в порядок, когда у меня будут деньги.

– Планы могут так и остаться планами, – скривив губы, заметил Меценат.

– Правильно. Все-таки, Гай, ничто даром не пропадает. То, что я спланирую сейчас, не надо будет планировать потом. Слышно что-нибудь, что собирается делать наш консул Поллион? А Вентидий?

– Прячутся в восточной части Италийской Галлии, – ответил Меценат. – Ходят слухи, что вскоре они отправятся на Адриатическое побережье, чтобы помочь Антонию высадить на берег его легионы, скопившиеся вокруг Аполлонии. С семью легионами Поллиона, семью легионами Вентидия и десятью легионами Антония мы обязательно проиграем.

– Я не буду воевать против Антония! – вскричал Октавиан.

– Тебе нет необходимости воевать, – усмехнулся Агриппа. – Их люди не будут драться с нашими, готов ручаться головой.

– Я согласен, – сказал Сальвидиен. – Люди уже устали вести войны, которых они не понимают. Какая для них разница между племянником Цезаря и кузеном Цезаря? Когда-то они принадлежали самому Цезарю. Это все, что они помнят. Благодаря привычке Цезаря перемещать своих солдат из легиона в легион они отождествляют себя с Цезарем, а не с легионом.

– Они поднимали мятежи, – упрямо напомнил Меценат.

– Только девятый легион поднимал мятеж против самого Цезаря из-за дюжины продажных центурионов, которым платили дружки Помпея Магна. За остальное вина лежит на Антонии. Это он привел их к мятежу, и никто больше! Он спаивал их центурионов и покупал их представителей. Он обрабатывал их! – с презрением бросил Меценат. – Антоний бедоносец, а не политический гений. Никакой проницательности. Почему еще он хочет высадить своих людей в Италии? Это бессмысленно! Ты объявлял ему войну? Или Лепид? Он это делает, потому что боится тебя.

– Антоний не больше бедоносец, чем Секст Помпей Магн Пий, если называть его полным именем, – сказал Меценат и засмеялся. – Я слышал, что Секст послал папу-тестя Либона в Афины попросить Антония присоединиться к нему, чтобы сокрушить тебя.

– Как ты узнал об этом? – выпрямившись в кресле, строго спросил Октавиан.

– Как Улисс, я имею везде шпионов.

– Я тоже, но этого я не знал. И что ответил Антоний?

– Вроде как «нет». Никакого официального союза, но он не будет мешать Сексту в его действиях, если они будут направлены против тебя.

– Как тактично с его стороны. – Красивое лицо насупилось, взгляд стал напряженный. – Хорошо, что я дал Лепиду шесть легионов и послал его управлять Африкой. Антоний слышал об этом? Мои агенты говорят, что не слышал.