355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Колин Маккалоу » Антоний и Клеопатра » Текст книги (страница 14)
Антоний и Клеопатра
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 02:12

Текст книги "Антоний и Клеопатра"


Автор книги: Колин Маккалоу



сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

10

В Путеолах в конце лета был заключен пакт с Секстом Помпеем. Антоний своего мнения об этом не разглашал, но что касается Октавиана, он знал, что Секст не будет вести себя как честный человек. В глубине души он был плебеем из Пицена, опустившимся до пирата и неспособным сдержать слово. В ответ на согласие разрешить свободно провозить зерно в Италию Секст получал официальное признание его губернаторства в Сицилии, Сардинии и Корсике. Он также получал греческий Пелопоннес, тысячу талантов серебра и право быть выбранным консулом через четыре года с Либоном в качестве консула на следующий год. Все, у кого ум был больше горошины, понимали, что это фарс. «Как ты, наверное, смеешься сейчас, Секст Помпей», – думал Октавиан после переговоров.

В мае жена Октавиана Скрибония родила девочку. Октавиан назвал ее Юлией. В конце июня Октавия тоже родила девочку, Антонию.

Один из пунктов контракта с Секстом Помпеем гласил, что оставшиеся ссыльные могут вернуться домой. Среди таких ссыльных был и Тиберий Клавдий Нерон, который не чувствовал себя достаточно защищенным после пакта Брундизия. Поэтому он оставался в Афинах до тех пор, пока не решил, что теперь может безнаказанно вернуться в Рим. Сделать это было сложно, так как состояние Нерона почти исчезло. Частично это произошло по его вине, поскольку он неумно инвестировал в компании по сбору доходов, которые отдавали на откуп сбор налогов с провинции Азия и прогорели, после того как Квинт Лабиен и его парфянские наемники вторглись в Карию, Писидию, Ликию – их самые богатые источники наживы. А частично – не по его вине, разве что более умный человек остался бы в Италии и умножал свое богатство, а не убегал, оставив его в распоряжении недобросовестных греческих вольноотпущенников и бездеятельных банкиров.

Таким образом, Тиберий Клавдий Нерон, возвращавшийся домой ранней осенью, находился в таком финансовом затруднении, что оказался плохим компаньоном для своей жены. Финансовые ресурсы позволили ему нанять только открытую тележку для багажа и паланкин. Правда, он разрешил Ливии Друзилле разделить с ним это средство передвижения, но она отказалась без объяснения причин. А причин было две. Во-первых, носильщики были слабые, жалкие, едва способные поднять паланкин с Нероном и его сыном. А во-вторых, она ненавидела находиться рядом с мужем и его сыном. Транспортное средство передвигалось со скоростью пешехода, а Ливия Друзилла шла пешком. Погода была идеальная: теплое солнце, прохладный бриз, много тени, запах пожухлой травы и специальных ароматных трав, выращиваемых фермерами, чтобы вредители погибали зимой. Нерон предпочитал ехать по дороге, Ливия Друзилла шла по обочине, где ромашки образовали мягкий ковер под ногами и можно было подобрать ранние яблоки и поздние груши, которые ветром сорвало с деревьев. Пока она не исчезала из поля зрения сидящего в паланкине Нерона, мир принадлежал ей.

У Теана Сидицинского они свернули с Аппиевой дороги на Латинскую: те, кто продолжал путь в Рим по Аппиевой дороге через Помптинские болота, рисковали жизнью, ибо место было малярийное.

У города Фрегеллы они остановились в скромной гостинице, и Нерон тут же заказал ванну.

– Не выливайте воду, после того как я и мой сын вымоемся, – предупредил он. – Моя жена сможет воспользоваться ею.

В их комнате он хмуро посмотрел на нее. Сердце у нее забилось, она боялась, что лицо выдаст ее, но стояла сдержанная и услужливая, готовая выслушать уже давно известное из многолетнего опыта.

– Мы приближаемся к Риму, Ливия Друзилла, и я напоминаю тебе: старайся не тратить лишних денег. Маленькому Тиберию в будущем году понадобится педагог – вынужденные расходы, – и ты должна быть достаточно экономной, чтобы облегчить это бремя. Никаких новых платьев, никаких драгоценностей и определенно никаких специальных слуг вроде парикмахера или косметолога. Это понятно?

– Да, муж, – покорно ответила Ливия Друзилла и вздохнула про себя.

Не то чтобы ей очень нужен был парикмахер или косметолог, но она отчаянно нуждалась в покое, в спокойной жизни без постоянной критики. Она хотела прибежища, где могла бы читать, что хотела, выбирать меню независимо от стоимости блюд и не отчитываться о тех ничтожных суммах, что она тратила. Она хотела, чтобы ее обожали, хотела видеть лица, которые светились бы при упоминании ее имени. Вот, к примеру, Октавия, благородная жена Марка Антония, чьи статуи стояли на рыночных площадях в Беневенте, Капуе, Теане Сидицинском. Что она сделала, в конце концов, кроме того, что вышла замуж за триумвира? Но люди воспевают ее, словно она богиня, молятся, чтобы хоть раз увидеть ее, когда она путешествует между Римом и Брундизием. Люди продолжают бредить о ней, приписывая наступивший в стране мир ее заслугам. О, если бы стать такой Октавией! Но кого интересует жена патриция, если его зовут Тиберий Клавдий Нерон?

Он в упор смотрел на нее, озадаченный. Ливия Друзилла вдруг очнулась, облизнула пересохшие губы.

– Ты хочешь что-то сказать? – холодно спросил он.

– Да, муж.

– Тогда говори, женщина!

– Я жду ребенка. Думаю, снова сына. Симптомы такие же, какие были, когда я носила Тиберия.

Сначала пришло потрясение, потом все возрастающее неудовольствие. Уголки рта опустились, Тиберий скрипнул зубами.

– Ливия Друзилла! Неужели ты не могла лучше следить за собой? Я не могу позволить себе иметь второго ребенка, тем более второго сына! Тебе надо пойти к Bona Dea и попросить снадобье, как только мы прибудем в Рим.

– Боюсь, будет уже поздно, господин.

– Cacat! – крикнул он в ярости. – Какой срок?

– Думаю, почти два месяца. А снадобье можно применять только до шести рыночных интервалов. А у меня уже семь.

– Даже если это так, ты примешь снадобье.

– Конечно.

– Не хватало только этого! – крикнул он, вскинув кулаки. – Уйди, женщина! Уйди и дай мне спокойно принять ванну!

– Ты хочешь, чтобы Тиберий присоединился к тебе?

– Тиберий – моя радость и утешение, конечно я хочу!

– Тогда позволь мне прогуляться, посмотреть старый город?

– Что касается меня, жена, ты можешь хоть шагнуть с утеса!

Фрегеллы уже сорок восемь лет представляли собой город-призрак, разграбленный Луцием Оптимием за восстание против Рима в те дни, когда полуостров представлял собой мозаику из италийских государств, между которыми были расположены «колонии» римских граждан. Несправедливость бесцеремонного обращения с ними заставила наконец италийские государства объединиться и попытаться сбросить римское ярмо. Ожесточенная война имела много причин, но началась она с убийства приемного деда Ливии Друзиллы, плебейского трибуна Марка Ливия Друза.

Может быть, потому, что его внучка все это знала, она с болью в сердце, сдерживая слезы, медленно шла среди разрушенных стен и сохранившихся старых зданий. О, как смеет Нерон так обращаться с ней! Как может он винить ее в беременности? Ее, которая, если бы это было возможно, никогда не легла бы в его постель? В Афинах она поняла, как быстро растет в ней отвращение к нему. Она оставалась покорной женой, но ненавидела каждый момент исполнения своего долга.

Она знала о своем деде. Но она не знала, что пятьдесят лет назад Луций Корнелий Сулла шел тем же путем, глядя на алые маки, удобренные кровью италийцев и римлян, с пятнами желтых ромашек, качавшихся на ветру, словно кокетливо строивших глазки, и задавал себе вопрос, на который никто не может ответить: ради чего было совершено убийство, почему мы идем войной на наших братьев? И как и он, Ливия Друзилла сквозь слезы, застилающие глаза, увидела римлянина, приближавшегося к ней, и подумала: реальный он или привидение? Сначала она огляделась в поисках места, где могла бы спрятаться. Но когда он приблизился, она опустилась на ту же секцию колонны, которую Гай Марий использовал как сиденье, и стала ждать, когда человек подойдет к ней.

На нем была тога с пурпурной каймой. Копна великолепных золотистых волос, грациозная и уверенная походка, под широкой тогой угадывалось стройное молодое тело. Он был уже на расстоянии нескольких шагов от нее, и его лицо стало отчетливо видно. Очень гладкое, красивое, суровое и в то же время доброе, с серебристыми глазами, обрамленными в золото ресниц. Ливия Друзилла смотрела, открыв рот.

У Октавиана тоже возникло желание убежать. Иногда люди утомляли его, каким бы благонамеренным ни было их внимание и какой бы неоспоримой ни была их лояльность. А старый город Фрегеллы находился совсем близко от Новой Фабратерии – города, построенного вместо него. Октавиан шел, подставив лицо солнечным лучам и позволив мыслям блуждать где-то, что он делал нечасто. Эти руины действовали удивительно успокаивающе, наверное из-за тишины. Жужжание пчел вместо гомона рыночной площади, еле слышное мелодичное пение какой-то птицы вместо концерта уличных музыкантов на той же рыночной площади. Покой! Как красиво, как необходимо!

Может быть, из-за того, что он отпустил мысли на волю, его охватило чувство одиночества. Впервые в его деятельной жизни он осознал, что нет вокруг него ни одного человека, который существовал бы только для него. О да, есть Агриппа, но это не то, что он имеет в виду. Кто-то только для него, кто-то вроде матери или жены, эта изумительная смесь женственности и бескорыстной преданности, какой Октавия одарила Антония или его мать – будь она проклята! – одарила Филиппа-младшего. Но нет, он не будет думать об Атии и ее непристойном поведении! Лучше думать о сестре, самой дорогой, любимой римлянке, когда-либо жившей на свете. Почему столько радости достается этому грубияну Антонию? Почему у него нет своей собственной Октавии, хотя и отличной от его сестры?

Вдруг он увидел, как кто-то идет по опустевшим каменным останкам Фрегелл. Женщина при виде его готова была убежать, но потом опустилась на основание колонны и осталась сидеть со слезами на щеках, блестевшими при солнечном свете. Сначала он подумал, что она привидение, но, остановившись, понял, что она реальная. Самое очаровательное личико повернулось сначала к нему, потом опустилось вниз. Красивые руки, сложенные на коленях, дрожали. На них не было драгоценностей, но больше ничто не говорило о том, что она низкого происхождения. Это была знатная дама, он чувствовал это нутром. Какой-то инстинкт в нем вырвался из клетки и закричал с такой силой, что внезапно он понял его божественный посыл: она послана ему, это божественный дар, который он не может – не хочет – отвергнуть. Он чуть не крикнул громко своему божественному отцу, но только покачал головой. Заговори с ней, разрушь чары!

– Я помешал тебе? – спросил он, улыбаясь своей чудесной улыбкой.

– Нет-нет! – выдохнула она, вытирая еще не высохшие слезы. – Нет!

Он сел у ее ног, недоуменно глядя на нее снизу вверх. Взгляд его поразительных глаз вдруг стал ласковым.

– На какой-то момент я подумал, что ты – богиня на рыночной площади, – сказал он, – а теперь вижу горе, которое можно было бы принять за оплакивание судьбы Фрегелл. Но ты не богиня – пока. Однажды я превращу тебя в богиню.

Какое безрассудство! Она не поняла его, сначала подумала, что он немного сумасшедший, но – тут же влюбилась.

– У меня появилось свободное время, – произнесла она с пересохшим ртом, – и я захотела осмотреть руины. Они такие мирные. А я так хочу покоя!

Последние слова вырвались у нее против воли.

– О да, когда люди покидают место, оно освобождается от всех своих ужасов. Оно излучает покой смерти, но ты слишком молода, чтобы готовиться к смерти. Мой двоюродный прадед Гай Марий однажды встретил другого моего двоюродного прадеда Суллу здесь, среди опустошения. Это была своего рода передышка. Видишь ли, оба они занимались тем, что делали другие города мертвыми.

– И ты тоже это делал? – спросила она.

– Не намеренно. Я скорее строил бы, чем разрушал. Но я никогда не буду восстанавливать Фрегеллы. Это мой памятник тебе.

Действительно сумасшедший!

– Ты шутишь, а я не заслуживаю этого.

– Как я могу шутить, если видел твои слезы? Почему ты плакала?

– Из-за жалости к себе, – честно призналась она.

– Ответ хорошей жены. Ты хорошая жена, не правда ли?

Она посмотрела на свое простое золотое обручальное кольцо.

– Я пытаюсь быть ею, но иногда это тяжело.

– Тебе не было бы тяжело, если бы твоим мужем был я. Кто он?

– Тиберий Клавдий Нерон.

Дыхание вырвалось со свистом.

– Ах этот. А ты?

– Ливия Друзилла.

– Из благородного старинного рода. И наследница.

– Уже нет. Моего приданого больше не существует.

– Ты хочешь сказать, Нерон потратил его.

– Да, после нашего побега. На самом деле я из рода Неронов, но ветви Клавдиев.

– Значит, твой муж – твой двоюродный брат. У вас есть дети?

– Один, мальчик четырех лет. – Ее черные ресницы опустились. – И еще одного я ношу. Я должна принять снадобье.

Ecastor, что заставило ее сказать это совершенно незнакомому человеку?

– Ты хочешь принять снадобье?

– И да, и нет.

– Почему да?

– Я не люблю моего мужа и моего первенца.

– А почему нет?

– Мне кажется, что у меня больше не будет детей. Bona Dea говорила со мной, когда я принесла ей жертву в Капуе.

– Я только что вернулся из Капуи, но тебя там не видел.

– Я тоже тебя там не видела.

Наступило молчание, сладкое и безмятежное, лишь где-то на периферии сознания пели жаворонки и жужжали крошечные насекомые в траве, словно даже тишина была слоистой. «Это магия», – подумала Ливия Друзилла.

– Я могла бы сидеть здесь вечно, – хрипло сказала она.

– Я тоже, но только если ты будешь со мной.

Боясь, что он дотронется до нее, а она не сможет его оттолкнуть, она быстро заговорила.

– На тебе toga praetexta, но ты так молод. Это значит, что ты один из приближенных Октавиана?

– Я не приближенный. Я – Цезарь.

Она вскочила.

– Октавиан? Ты – Октавиан?

– Я не откликаюсь на это имя, – сказал он, но не сердито. – Я – Цезарь, сын бога. Придет день, и я буду Цезарем Ромулом, согласно декрету сената, утвержденному народом. После того, как я одержу победу над моими врагами и мне не будет равных.

– Мой муж – твой заклятый враг.

– Нерон? – Он засмеялся, искренне развеселившись. – Нерон – ничтожество.

– Он мой муж и судья моей судьбы.

– Ты хочешь сказать, что ты его собственность. Я его знаю! Слишком многие мужчины обращаются со своими женами как с животными или рабами. Очень жаль, Ливия Друзилла. Я думаю, жена должна быть самым любимым товарищем мужа, а не рабыней.

– Ты именно так относишься к своей жене? – спросила она, когда он поднялся на ноги. – Как к твоему товарищу?

– Не к нынешней жене, нет. Бедной женщине не хватает ума. – Его тога немного съехала набок. Он поправил складки. – Я должен идти, Ливия Друзилла.

– Я тоже, Цезарь.

Они пошли вместе в сторону гостиницы.

– Я сейчас направляюсь в Дальнюю Галлию, – сказал он у развилки дорог. – Я планировал долго пробыть там, но теперь я встретил тебя и вернусь еще до конца зимы. – Он улыбнулся, и его белые зубы сверкнули на фоне смуглой кожи. – А когда я возвращусь, Ливия Друзилла, я женюсь на тебе.

– Я уже замужем и верна своим клятвам. – Она гордо выпрямилась. Достоинство ее было задето. – Я не Сервилия, Цезарь. Я не нарушу клятв даже с тобой.

– Поэтому я и женюсь на тебе.

Он пошел по левой дороге, не оглядываясь, но голос его был ясно слышен:

– Да и Нерон никогда не разведется с тобой, чтобы ты вышла замуж за подобного мне, верно? Какая ужасная ситуация! Как же ее разрешить?

Ливия Друзилла смотрела ему вслед, пока он не исчез из виду. Только тогда она вспомнила, для чего ей даны ноги, и пошла. Цезарь Октавиан! Конечно, все это чепуха. Из того, что она знала о мужчинах, он говорил похожие слова каждой симпатичной женщине, какую встречал. Власть дает мужчинам преувеличенное представление о своей привлекательности для женщин. Взять хотя бы Марка Антония, который так старался очаровать ее. Единственная проблема заключалась в том, что Антоний вызвал у нее отвращение, а вот в его врага она влюбилась. Один взгляд – и она пропала.

Когда она принесла яйца и молоко священной змее, живущей в храме богини Bona Dea в Капуе, та выползла из щели блестящей чешуйчатой лентой, которую солнечные лучи превратили в золотую, сунула морду в молоко, проглотила оба яйца, потом подняла клинообразную голову и посмотрела на Ливию Друзиллу холодными глазами. Она без страха взглянула в эти глаза, сердцем слушая, как змея что-то говорит ей на непонятном языке, потом протянула руку, чтобы погладить змею. Та положила голову на ее ладонь и стала высовывать и прятать язык, высовывать и прятать – словно что-то говорила ей. Что же она сказала? Словно сквозь плотный серый туман Ливия Друзилла силилась вспомнить. Она считала, что у змеи послание от Bona Dea: если она готова принести жертву, Bona Dea подарит ей целый мир. После этого дня она убедилась в своей новой беременности. Никто никогда не видел священную змею, которая ждала ночи, чтобы выползти и выпить молоко и съесть яйца. Но Ливии Друзилле она явилась при свете яркого солнца – длинная золотая змея толщиной с руку. «Bona Dea, Bona Dea, подари мне мир, и я восстановлю церемонию поклонения тебе, какой она была до того, как вмешались мужчины!»

Нерон был занят чтением многочисленных свитков. Когда она вошла, он зло посмотрел на нее.

– Слишком долго гуляла, Ливия Друзилла, для человека, который весь день провел на ногах.

– Я разговаривала с мужчиной на руинах Фрегелл.

Нерон весь напрягся.

– Жены не должны разговаривать с незнакомыми мужчинами!

– Он не незнакомый мужчина. Он Цезарь, сын бога.

Это вызвало поток слов, которые Ливия Друзилла слышала уже много раз, поэтому она сочла возможным покинуть мужа под предлогом принятия ванны, прежде чем вода совсем остынет. Что она и сделала, хотя для этого ей понадобились все силы. Сняв с поверхности воды пену от использованного бальзама и плавающие чешуйки мертвой кожи, она почувствовала запах пота. Зная Нерона, можно предположить, что он мочился в воду, да и маленький Тиберий тоже. Используя тряпку, Ливия Друзилла, сколько могла, удалила грязь, прежде чем погрузиться в почти остывшую воду. Она подумала, что с радостью отказалась бы от добродетели, полагающейся жене, ради любого мужчины, который предложил бы ей свежую, горячую, ароматную воду в красивой мраморной ванне, в которой будет мыться только она. И, прогнав мысли о таких вещах, как моча и грязная пена, она стала мечтать, что этим человеком будет Цезарь Октавиан и что его слова окажутся правдой.

Он говорил правду, хотя по пути к дому дуумвира в Фабратерии осуждал себя за самую неуклюжую в его жизни попытку объясниться в любви.

«Видишь, что получается, когда испытываешь богов? – спрашивал он себя, криво улыбаясь. – Я презирал приторную сентиментальность, считал слабыми мужчин, которые говорили, что при одном взгляде на женщину стрела Купидона пронзала их. Ну вот я сам с этой стрелой, торчащей из моей груди, по уши влюбленный в женщину, которой я даже не знаю. Как это возможно? Как могу я, такой рациональный и хладнокровный, поддаться чувству, противоречащему всему, во что я верю? Это наказание от какого-то бога, именно так! Иначе это не имеет смысла! Я действительно рациональный и хладнокровный! Тогда почему я чувствую, что меня накрыла немыслимая волна… любви? Эта женщина вызывает во мне такой трепет! Я хотел задушить ее поцелуями, я хотел быть с ней до конца моих дней! Ливия Друзилла. Жена претенциозного сноба Тиберия Клавдия Нерона. Из того же гнезда, только другого Клавдия. Ветвь Клавдиев Пульхров производит умелых, независимых, неортодоксальных консулов и цензоров, а ветвь Неронов знаменита производством ничтожеств. И Нерон тоже ничтожество, гордый, упрямый, мелкий человек, который никогда не согласится развестись с женой по приказу Цезаря Октавиана».

Ее лицо мелькало в воображении, сводило с ума. Глаза с прожилками, черные волосы, кожа цвета сливок, пухлые красные губы. Может быть, его сразила та же болезнь, которая постоянно кидает Марка Антония в жар? Нет, он не хочет этому верить. Каким бы незнакомым ни было это чувство, должна быть лучшая причина, чем просто зуд в пенисе. «Наверное, – думал Октавиан, сидя в повозке на пути в Рим, – каждый из нас имеет свою половину, и я нашел свою. Как у голубей. Жена другого человека и беременная от него. Это не имеет значения. Она принадлежит мне – мне!»

Радуясь своей тайне, он вскоре понял, что ему не с кем поделиться ею, даже если бы он захотел это сделать. Зерновой флот надежно стоял в Путеолах и Остии, цена зерна была снижена хотя бы на этот год. И Антоний решил вернуться в Афины, взяв с собой Октавию и ее выводок. Октавия – единственная, кому Октавиан мог доверить эту ужасную эмоциональную дилемму, но она явно была счастлива с Антонием и поглощена приготовлениями к путешествию. К тому же она может проговориться своему мужу, и тот будет торжествовать и дразнить не переставая. «Ха-ха-ха, Октавиан, тобой тоже может управлять твой mentula!» Он прямо-таки слышал это. Октавиан постарался выкинуть Антония из головы и стал размышлять, найдет ли Агриппа мудрые слова для него, когда он приедет в Нарбон на испанской границе, в месяце пути от Рима.

Это душевное состояние мучило его, ибо страсть неуютно чувствовала себя в человеке, чей мозг привык к холодной логике и решительно подавляемым эмоциям. Смущенный, раздраженный, жаждущий, Октавиан потерял аппетит и был близок к потере рассудка. Он заметно похудел, словно какая-то печь горячим воздухом испарила его вес. И он даже не хотел думать на греческом. Думать на греческом было его причудой, которой он неукоснительно следовал, потому что это было очень трудно. Он должен был написать на греческом полсотни писем, но продиктовал их на латыни и велел своим секретарям перевести их на греческий.

Мецената тоже не было в Риме, а это означало, что оставалась Скрибония, которая накануне отъезда Октавиана в Дальнюю Галлию собиралась с духом сказать что-то.

Она была очень счастлива на протяжении всей беременности и родила Юлию быстро и легко. Малютка была несомненно красива, от льняных волосиков до больших голубых глаз, таких светлых, что вряд ли потемнеют со временем. Не помня, чтобы Корнелия была радостью, Скрибония окружила новорожденную материнской заботой, более чем когда-либо любя своего равнодушного, педантичного мужа. То, что он не любил ее, не ощущалось большим горем, ибо он обращался с ней по-доброму, всегда вежливо, с уважением и обещал, что, как только она полностью оправится после родов, он снова посетит ее постель. «В следующий раз пусть это будет сын!» – молилась она, принося жертву Юноне Соспите, Великой Матери и Спес.

Но что-то случилось с Октавианом на его пути в Рим после посещения тренировочных лагерей для легионеров, расположенных вокруг Капуи. Скрибонии сказали об этом ее глаза и уши. И еще у нее были несколько слуг, включая Гая Юлия Бургунда, управляющего Октавиана, внука другого Бургунда, любимого вольноотпущенника-германца бога Юлия. Хотя он всегда оставался в Риме как управляющий дома Гортензия, у него хватало братьев, сестер, тетей и дядей в клиентуре Октавиана, так что несколько человек всегда были к услугам своего хозяина, когда тот путешествовал. И переполненный новостями Бургунд сообщил, что Октавиан пошел прогуляться во Фрегеллах, а вернулся в таком настроении, каким его никто никогда не видел. По теории Бургунда, это было божье наказание, но имелись и другие теории.

Скрибония боялась, что это психическое расстройство, потому что спокойный и собранный Октавиан стал обидчивым, вспыльчивым, критиковал вещи, на которые прежде не обращал внимания. Если бы она знала его так, как знал Агриппа, она поняла бы, что все это свидетельствовало об отвращении к самому себе, и была бы права.

– Тебе нужно быть сильным, мой дорогой, поэтому ты должен есть, – сказала она, велев приготовить особенно вкусный обед. – Завтра ты уезжаешь в Нарбон, а там не будет твоих любимых кушаний. Пожалуйста, Цезарь, поешь!

– Tace! – огрызнулся он и поднялся с ложа. – Исправляйся, Скрибония! Ты становишься мегерой. – Он остановился, приподняв ногу, чтобы слуга застегнул его ботинок. – Хм! Хорошее слово! Настоящая мегера, еще одна мегера!

С того момента она его не видела, пока не услышала на следующее утро, как он уезжает. Скрибония побежала, обливаясь слезами, и успела только увидеть его золотоволосую голову, когда он садился в повозку. Потом он натянул на голову капюшон от дождя, лившего как из ведра. Цезарь покидал Рим, и Рим плакал.

– Он уехал, не попрощавшись со мной! – плача, пожаловалась она Бургунду, который стоял рядом, опустив голову.

Не глядя на нее, он протянул ей свиток.

– Госпожа, Цезарь велел передать тебе это.

Сообщаю тебе, что я развожусь с тобой.

Мои основания следующие: ты сварливая, старая, у тебя плохие манеры, ты расточительна, мы несовместимы.

Я велел моему управляющему перевезти тебя и нашего ребенка в мой прежний дом в квартале Бычьи Головы, возле Древних курий, где ты будешь жить и воспитывать мою дочь, как подобает ее высокому рождению. Она должна получить лучшее образование, ее нельзя будет заставлять прясть и вязать. Мои банкиры будут выдавать тебе необходимое пособие, и ты будешь сама распоряжаться твоим приданым. Помни, что я могу в любое время перестать быть таким щедрым и сделаю это, если услышу какие-нибудь слухи, что ты ведешь себя аморально. В таком случае я верну тебя твоему отцу, сам буду воспитывать Юлию и не разрешу тебе видеться с ней.

Свиток был запечатан сфинксом. Скрибония выронила его из внезапно онемевших пальцев и села на мраморную скамью, опустив голову на колени, чтобы не потерять сознание.

– Все кончено, – сказала она Бургунду, продолжавшему стоять рядом.

– Да, госпожа, – тихо ответил он.

Она нравилась ему.

– Но я ничего не сделала! Я не сварливая! Во мне нет тех качеств, которые он перечислил! Старая! Мне еще нет тридцати пяти!

– Цезарь приказал, чтобы ты переехала сегодня, госпожа.

– Но я ничего не сделала! Я этого не заслуживаю!

«Бедная женщина, ты раздражала его, – думал Бургунд, не смея ничего сказать, связанный обязательством клиента. – Он скажет всему миру, что ты мегера, чтобы сохранить свое лицо. Бедная женщина! И бедная маленькая Юлия».

Марк Випсаний Агриппа был в Нарбоне, потому что аквитаны вели себя неспокойно и он был вынужден показать им, что Рим все еще способен иметь превосходное войско и очень компетентных генералов.

– Я разграбил Бурдигалу, но не сжег, – сообщил он Октавиану, когда тот прибыл после утомительной поездки, во время которой у него случился приступ астмы, первый за последние два года. – Ни золота, ни серебра, но целая гора хороших, крепких, обитых железом колес для повозок, четыре тысячи отличных бочек и пятнадцать тысяч здоровых жителей, которых можно продать в рабство в Массилии. Продавцы радостно потирают руки – давно уже на рынке не было такой первоклассной торговли. Я посчитал, что с точки зрения политики неразумно продавать в рабство женщин и детей, но, если ты хочешь, я могу и их продать.

– Нет, если ты этого хочешь. Выручка за рабов – твоя, Агриппа.

– Но не в этой кампании, Цезарь. За мужчин можно выручить две тысячи талантов, которые я хочу потратить с большей пользой, а не просто положить в свой кошелек. Я неприхотлив, запросы у меня простые, и ты всегда позаботишься обо мне.

Октавиан выпрямился в кресле, глаза засияли.

– План! У тебя есть план! Просвети меня!

Агриппа поднялся, взял карту и развернул ее на простом столе. Склонившись над картой, Октавиан увидел подробное изображение территории вокруг Путеол, главного порта Кампании в ста милях к юго-западу от Рима.

– Наступит день, когда у тебя будет достаточно военных кораблей, чтобы убрать Секста Помпея, – сказал Агриппа, стараясь говорить нейтральным тоном. – Четыреста кораблей, я думаю. Но где имеется достаточно большая гавань, чтобы вместить хотя бы половину? В Брундизии и Таренте. Однако оба этих порта отделены от Тусканского моря Регийским проливом у города Мессана, где у Секста логово. Поэтому мы не можем поставить наш флот на якорь ни в Брундизии, ни в Таренте. Возьмем гавани Тусканского моря: Путеолы заполнены торговыми судами, в Остии мешают приливы и отливы, Суррент перегружен рыболовецкими лодками, а Коссу надо сохранить, чтобы наваривать сталь на железные настыли с острова Ильва. К тому же эти гавани уязвимы для атак Секста, даже если мы сможем разместить там четыреста больших кораблей.

– Все это я знаю, – устало произнес Октавиан, обессиленный астмой. Он стукнул кулаком по карте. – Бесполезно, бесполезно!

– Есть альтернатива, Цезарь. Я думал об этом с тех пор, как стал посещать верфи.

Крупная, хорошей формы рука Агриппы провела по карте, указательный палец остановился на двух маленьких озерах возле Путеол.

– Вот наш ответ, Цезарь. Лукринское озеро и Авернское озеро. Первое очень мелкое, его вода нагревается от огненных полей. Второе бездонное, вода в нем такая холодная, что, кажется, она идет прямо в подземный мир.

– Во всяком случае, оно очень темное и мрачное, – сказал Октавиан, в каком-то смысле религиозный скептик. – Ни один фермер не будет рубить лес вокруг него, боясь рассердить лемуров.

– Лес пусть растет, – оживленно продолжал Агриппа. – Я намерен соединить Лукринское и Авернское озера, прорыв несколько больших каналов. Затем я разрушу дамбу, которая сдерживает море от переполнения Лукринского озера. Морская вода пойдет по каналам и постепенно сделает Авернское озеро соленым.

На лице Октавиана отразились ужас и недоверие.

– Но… но дамба была построена поверх отмели, отделяющей Лукринское озеро от моря, чтобы температура и соленость воды озера были пригодны для разведения устриц, – сказал он, думая о затратах. – Впустить море – значит окончательно разрушить места обитания устриц. Агриппа, все фермеры проклянут тебя!

– Они вернут своих устриц после того, как мы раз и навсегда побьем Секста, – резко отреагировал Агриппа, нисколько не беспокоясь о гибели индустрии, существовавшей на протяжении нескольких поколений. – То, что я снесу, они могут потом снова построить. Если сделать так, как я планирую, Цезарь, у нас будет огромное пространство тихой, защищенной воды, где можно будет поставить на якорь все наши корабли. И не только это: мы сможем учить их экипажи и матросов искусству морского боя, не боясь появления Секста на рейде. Вход будет слишком узким и сможет одновременно пропустить только два корабля. И чтобы быть уверенным, что Секст не спрячется неподалеку от берега, ожидая, когда мы будем выходить по двое, я собираюсь построить два больших тоннеля между Авернским озером и берегом в Кумах. Наши корабли смогут легко проплыть через эти тоннели и выплыть, окружив Секста с флангов.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю