Текст книги "Манхэттенский ноктюрн"

Автор книги: Колин Харрисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

«Ричард Ланкастер выдрал свои трубки», – гласила записка Бобби Дили, написанная на клочке бумаги необычным для Бобби аккуратным почерком и прилепленная к экрану моего компьютера. «Умер почти сразу». Речь шла о страховом агенте пятидесяти шести лет, убившем Айрис Пелл. Проживи он дольше, сюжет, естественно, был бы лучше. Я просмотрел свои вчерашние записи. Вид небрежно нацарапанных строчек вызвал у меня раздражение: как можно уместить все, что случилось с Айрис Пелл, в восьмистах словах? Подумал об этом хоть кто-нибудь? Какое, в сущности, имеет значение колонка о ней? Я бы лично предпочел мыться в душе у Кэролайн Краули. Я позвонил в больницу знакомому, работавшему в справочной службе, но он сообщил только, что состояние Ланкастера ухудшилось из-за инфекции головного мозга, и не собирался высказываться по поводу того, удалось ли Ланкастеру выдернуть свои трубки – ведь подобным предположением могла воспользоваться семья Ланкастера и обвинить врачебный персонал больницы в том, что они пассивно наблюдали за его действиями, как, вероятно, и было на самом деле.

– Говорят, он выдрал трубки, – заявил я.

– Знаешь, я ничего не берусь утверждать, – ответил мой собеседник, что означало: «Да, но поищи другой источник информации». В этой жиле золота уже не наковыряешь; ведь все телевизионщики будут дежурить у постели Ланкастера. Единственным достоверным источником могли бы стать медсестра или санитар, которым больничная администрация уже наверняка заткнула рот. Я полистал свой репортерский блокнот. Последний телефонный номер принадлежал матери Айрис Пелл. Возможно, ее удалось бы разговорить, узнай она, что Ланкастер уже на пути в лучший мир.

Я лично очень люблю крайние сроки сдачи материала, я флиртую с ними, я ласкаю их, я даю им обещания и обманываю их, а равно и себя. Но поскольку конечный срок все-таки обязательно наступает, значит, пришло время звонить матери погибшей девушки. Делать это приходится крайне осторожно. Кто-то умер, и Бог с ним. Десять лет назад, когда спешил, я мастерски управлялся такими звонками. Теперь же я почти всегда делаю это, как положено; к чужому горю должно относиться с уважением, не приходить из-за случившегося в волнение и не смущаться перед тем, с кем ведешь разговор. Надо уметь держаться и слушать, внутренне раскрываясь, и забыть о крайнем сроке и обо всем остальном, и вот когда вы забудете обо всем, они поймут, что вам интересно, и расскажут вам все, что знают, ведь именно этого они, собственно, и хотят. Я называю это «моментом раскрытия». По телефону миссис Пелл сначала осторожничала, словно прикусывала язык, прежде чем что-то сказать, но потом стала более откровенной. А потом ее вдруг прорвало. Никто с ней не говорил, никто ни о чем не спросил. Ее дочь начала ходить в десять месяцев. Ее дочь обнаружила способности к математике в четыре года. Ее дочь в семь лет вытащила золотую рыбку. Ее дочь с восемнадцати лет сдавала кровь каждые шесть недель. Ее дочь изучала бухгалтерское дело. Ее дочь получила работу, приносившую ей сорок одну тысячу долларов в год, и, проработав несколько лет, вступила в оздоровительный клуб в Мидтауне, где в духе времени пыхтящие профессионалы высокого уровня давили на педали неподвижных велосипедов, не двигаясь с места, или механически взбирались по механическим лестницам. В вестибюле оздоровительного клуба какой-то предприимчивый его член, – несомненно, инвестиционный банкир, – разложил массу проспектов с первоначальным публичным предложением акций какой-то компании. Довольно странное место для подобного проспекта, но, безусловно, это была отличная мысль, так как в него действительно могли заглянуть, и Айрис Пелл, бухгалтер, тоже обратила на него внимание. Разрумянившаяся после тренировки обладательница густых темных волос была, в свою очередь, замечена Ричардом Ланкастером, сотрудником страховой компании. Он обронил какое-то замечание. Она ответила. Выяснилось, что оба одинаково понимают многообразие форм и сложность денег. Они обсудили проспект. Как забавно, что это происходило в вестибюле оздоровительного клуба, что за иллюстрация к нашему теперешнему образу жизни! Ха! Да, ха-ха. И так далее. Что они обсуждали на самом деле, так это проспект любовной связи, и в те первые десять минут, среди согласного кивания, улыбок и осторожного изучения друг друга, все и решилось. Не важно, что Ланкастер был гораздо старше. Вскоре пришел черед вина, постели, планов. Айрис Пелл все рассказала матери. Пятью месяцами позднее фамильное подвенечное платье семейства Пеллов, хранившееся в картонной коробке в отделанном кедром стенном шкафу в пригородном доме в Нью-Джерси, было торжественно извлечено из нафталина. Некоторые тридцативосьмилетние женщины выходили замуж в этом платье. Швы его распарывали и снова зашивали, прилегающий лиф подгоняли либо чтобы открыть, либо чтобы скрыть ложбинку на груди (в зависимости от ее прелести, строгости матери в отношении приличий и кокетливости дочери), но платье, само платье было овеяно чистотой грез тридцативосьмилетних женщин на протяжении девяноста лет – почти целого столетия – матерей и дочерей, кузин и невесток, и несмотря на то, что кружева были запятнаны духами, губной помадой, пеплом от сигарет, шампанским и сахарной глазурью от тортов, и несмотря на то, что обычный процент браков оказался неудачным, само платье оставалось священным для семьи Пеллов; платье напоминало семье, принадлежавшей к рабочему классу Нью-Джерси, что у них есть свои ценности в мире, не имеющем никакой ценности. Да, подвенечное платье Айрис Пелл закружилось в своем последнем танце поздней ночью под лампами дневного света в китайской прачечной в Верхнем Вест-Сайде, а вернее, повторило движение Айрис Пелл, обернувшейся при виде брошенного ею любовника, Ричарда Ланкастера, ворвавшегося в помещение прачечной и выстрелившего из зажатого в руке пистолета. Пули прошли через подвенечное платье и поразили сердце Айрис Пелл, затем – рикошетом – сердце ее матери. Дочь погибла, убийца убежал, прибыла полиция, мать была убита горем. Полиция быстро сфотографировала платье и вернула его матери, которая, обладая свойственным матери умением отличать священное от оскверненного, сожгла подвенечное платье — свое подвенечное платье, подвенечное платье своей матери – дотла. Теперь, плача, рассказывала мне об этом:

– Мне пришлось это сделать, вы же понимаете, его больше нельзя было хранить. Я даже не обсуждала это со своим мужем, мистер Рен, я просто это сделала. Я бы никогда больше не смогла снова взглянуть на это платье, я никогда бы не смогла… я, – пожалуйста, извините меня, я сейчас… Простите меня, она была моей дочерью! Она была моей дочерью. Почему моя дочь умерла? Почему никто не может мне это объяснить?

Да, Бобби Дили был прав, я люблю романтический флер. И если газетная колонка – это стервятник, то она возрождает меня, даже когда этот стервятник вырывает из меня кусок. Слушая, скажем, удручающие признания скромной, порядочной женщины в ее кухне в Нью-Джерси, я обнаруживаю, что наступает момент, когда я возрождаюсь благодаря ее страданию, видя что-то человеческое в незнакомых мне людях, я делаюсь лучше, чем есть на самом деле.

Когда колонка была готова, мои мысли вернулись к предыдущему дню. Я думаю, если мой супружеский грех представить в виде пещеры, то сейчас я собирался пробираться ощупью вдоль темных сырых стен, чтобы нащупать острые места и определить размеры пустоты, которую я открыл в себе. Мне хотелось обдумать это дело, решить, следует ли мне во всем признаться жене, и если да, то когда и в какой форме. А если признаваться не нужно, то какого мнения я должен быть о себе самом? Я полагаю, что другие неверные мужья ломают голову над теми же самыми вопросами. К тому же я надеялся, что Кэролайн Краули догадается о раздвоении моих чувств и о моих колебаниях и не начнет слишком скоро требовать от меня продолжения отношений. Возможно, она и сама испытывает угрызения совести, если учесть, что она обручилась с молодым чиновником, которого я видел на вечеринке у Хоббса. Но я ошибся. Не успел я покончить с колонкой, как она позвонила мне.

Разговор у нас вышел коротким и касался в основном продолжения сексуальных отношений. Себе я пообещал никогда ее больше не видеть, а ей сказал, что буду ждать ее через полчаса в ресторане недалеко от Парк-Авеню, стены которого украшали многочисленные абстрактные изображения разных рыб. Я пришел туда первым и только успел подойти к официанту, чтобы взять у него карту вин, как через окно увидел подходившую к двери ресторана Кэролайн в шубке и синих джинсах и в тот же момент до конца осознал, почему я поступил именно так. Она вошла в холл ресторана, и все мужчины как один сразу развернулись в ее сторону и следили за ней глазами, пока она снимала шубу и отдавала ее гардеробщику. Теперь их день очевидно стал чуть лучше, счастливее и радостнее; они урвали для себя частицу Кэролайн, чтобы спрятать и сохранить ее в недоступном ни для кого уголке души, там, где хранятся их личные сокровища. Она поцеловала меня и, облегченно вздохнув, села напротив со счастливым видом женщины, только что отмахавшей двадцать кварталов под открытым небом Манхэттена. Ее глаза сияли, и от этого она казалась моложе, чем в первую нашу встречу.

– А мне нравится этот ресторанчик, – сказала она, оглядывая зал. – Ты часто здесь бываешь?

– Первый раз.

– Ты что, прячешь меня?

– Да, но только, выходит, у всех на виду.

– А что, если ты увидишь кого-нибудь из своих знакомых?

– Не увижу.

– Но ведь можешь увидеть?

– Да, могу.

Она хихикнула:

– Я могла бы сделать вид, что я твоя жена.

– Не пройдет.

– Ну тогда твоя помощница.

– У меня нет помощников.

– А может, я важный источник.

– Ты и есть важный источник.

– Источник чего?

– Вины.

– Ничего себе, а я вовсе не чувствую себя виновной, – объявила Кэролайн. – Я знаю, что, наверное, показалась тебе задумчивой перед твоим уходом, но я не была ни унылой, ни мрачной или что-то в этом роде, просто я думала о том, каким ты был милым и как я хотела тебе кое-что рассказать, но как же это было трудно… поэтому я и решила, что лучше просто покажу тебе все, что у меня было, а потом заберу оттуда. Я… я ведь… – Кэролайн теребила в руках салфетку, и я заметил, что пальцы ее слегка дрожат. Я сразу вспомнил, как прижимал эти пальцы к простыне.

– Знаешь, Портер, я ведь очень одинока. Я встречаюсь с Чарли, но он такой молодой. То есть он, конечно, очень хороший парень…

Она подняла глаза, с тревогой посмотрела на меня и вновь опустила взгляд.

– Он говорит, мы поженимся в июне, наверное…

Она раздраженно махнула рукой:

– Знаешь, чтобы долго не объяснять, я хочу показать тебе одну вещь, о которой уже говорила. Сегодня днем. Сейчас. Если, конечно, у тебя есть время.

Я кивнул. Нам не хотелось продолжать разговор, и я заказал чай, чтобы согреться. Кэролайн от меня что-то было нужно, но что именно, сказать я не мог… по крайней мере пока. Она явно претендовала на внимание и даже любовь, но у нее не было основания думать, что я мог бы дать ей все это, поскольку вся моя энергия, без сомнения, целиком и полностью принадлежала моей семье и работе. А если речь шла о сексе, тогда… ну что же, думаю, я в этом такой же мастер, как и любой другой, и если она хочет копаться и выбирать, то все, что ей требуется, это повыпендриваться в баре минуту-другую, и она всегда сможет найти любовника на свой вкус. Все это относится также и к более мелким развлечениям; она могла бы подцепить блестящих собеседников, страстных проповедников, мягкосердечных наркоманов, подагрических бизнесменов с дорогостоящими увлечениями, привлекательных активистов по борьбе с трущобами – в общем, кого угодно. Я же был женатым газетчиком, не видел в этом смысла и не нуждался ни в чем подобном, пока.

Мы медленно побрели вниз по Парк-Авеню, мимо «белых воротничков», женщин в шляпках, посыльных, разносчиков из гастрономов и секретарей в удобной обуви.

– Это здесь, – сказала Кэролайн, тронув меня за руку.

Я взглянул на дом, возле которого мы остановились. Это был Малайзийский банк, который, хотя о нем я никогда не слышал, наверняка обслуживал постоянно растущее число богатых малайзийских комиссионеров, работающих на японские и южнокорейские фирмы, организуя производство товаров по старым технологиям с выдачей зарплаты рабочим по феодальной малайзийской системе. Мы вошли в мраморный вестибюль, где, помимо стекла, бросалось в глаза огромное тысячелетней давности изваяние сидящего Будды высотой около восьми футов. Кэролайн, отметил я, посмотрела на статую как человек, хорошо разбирающийся в подобных вещах. Затем она назвала себя трем охранникам в форме, расположившимся за широкой конторкой. Один из них с невозмутимым видом снял трубку, поговорил со вторым и кивнул.

– Ты хранишь деньги в этом банке? – спросил я.

– Нет, – рассмеялась она. – Я храню здесь Саймона.

Проходя через вестибюль, она кивнула регистраторше, которая нажала кнопку на своем столе. Позади нас открылись двери лифта. Мы вышли на четырнадцатом этаже. Там Кэролайн повторила номер счета другой регистраторше. Стоя рядом, я увидел, как на цветном экране появилось ее лицо, производившее странное впечатление, казалось, из него выкачали всю кровь. Затем нас встретила одетая в форму охранница с кобурой на боку, в сопровождении которой мы прошли мимо нескольких бронированных стеклянных дверей и, спустившись вниз, продолжили путь в лабиринте коридоров. Дверь следовала за дверью, пока мы не добрались до одной из них, из полированной стали двух футов толщины и от этого казавшейся надежнее других. Войдя в нее, мы под предводительством миниатюрной женщины-малайзийки прошествовали по узкому проходу без окон мимо дверей с номерными табличками. Из одной такой двери появился господин в чалме с женщиной, закутанной в чадру, и я, мельком заглянув за их спины в небольшую камеру, заметил там фигуру, напоминающую китайского глиняного солдата в натуральную величину. Пара, глядя сквозь нас, невозмутимо проследовала мимо; очевидно, согласно протоколу, посетители не должны были замечать друг друга. В конце коридора служительница набрала код на кнопочной панели дверного замка и, отвернувшись, подождала, пока Кэролайн наберет свой персональный код. На двери замигал точечный зеленый индикатор, и служительница, открыв дверь перед Кэролайн, кивнула нам и удалилась.

Я ни к чему заранее не готовился и ничего не ожидал, но был буквально ошарашен скудостью обстановки, состоявшей из пяти предметов: двух простых рабочих кресел, маленького столика, видеоплеера и огромного чемодана размером с морозильник, стоявший некогда в гараже моего отца, где он держал оленей, которых добывал на охоте каждую осень.

– Знаешь, я обо всем этом догадывалась, когда Саймон был еще жив, но увидела только после его смерти. – Кэролайн нажала на пружинную защелку на крышке чемодана, которая, открывшись, явила нам поддон с видеокассетами. На каждой была белая этикетка с номером 1, 2, 3, 4, 5 и так далее. Кассеты лежали как попало, и всего их там было штук семьдесят пять или сто.

– Ну и какие же ленты я должен посмотреть? – спросил я.

– Сколько сможешь.

– Ты серьезно?

Она взглянула на меня, удивленно подняв брови.

– Но это же займет… они что тут, все часа по два?

– Нет, большинство минут по десять—двенадцать, некоторые, правда, дольше, и только, кажется, две намного длиннее других.

– Я, конечно, постараюсь, но…

– Ты сможешь вернуться и досмотреть остальные.

Она вынула поддон из чемодана.

– Мне их смотреть по очереди или как?

Она покачала головой:

– Не имеет значения.

– Что, никакого порядка, связного сюжета или чего-то там еще?

– Нет, абсолютно ничего. Он не собирался таким вот образом передавать свое видение каких-то вещей. У него была идея, что никакой системы не существует. Это было бы слишком упрощенно. Он считал, что всякие там схемы только для трусов.

– Ты будешь сидеть и смотреть вместе со мной?

– Нет.

Я взглянул на нее.

– Прости, но я больше не могу это смотреть. – Ее глаза потемнели от воспоминаний. – Я видела все это много раз и больше не хочу возвращаться туда. У меня уже просто не хватает сил.

Я подвинул кресло поближе к чемодану и начал рыться в кассетах.

– Я скажу охранниками там на входе, что ты, возможно, задержишься здесь ненадолго.

– Ладно.

Она подошла ко мне поближе:

– Спасибо, Портер.

– Это одна из самых фантастических историй в моей жизни.

– Ты просто помни, что Саймон был очень несчастлив всю свою жизнь и всегда искал нечто такое… искал настоящую жизнь, он хотел узнать истину. Может быть, это глупо, но это так. Эти ленты – чтото вроде личного собрания. Он их отбирал по принципу «там есть нечто, что мне нравится». Но выбросил он гораздо больше. Мы как-то говорили с ним об этом. Он хотел собрать коллекцию заснятых на пленку эпизодов. Но только не целый фильм, который составлен из связных сцен, а просто коллекцию.

– А Чарли видел эти ленты?

– Чарли? Конечно нет! Он ничего бы не понял.

– И поэтому…

– И поэтому я прошу тебя.

– Но зачем?

– Знаешь… – Она открыто посмотрела на меня, и в ее синих глазах я, казалось, прочел ответ, в котором угадывалось прошлое, – не только ее печальная жизнь с Саймоном Краули, но и то, что было до него; она словно давала понять, что одно там цеплялось за другое, а все вместе взятое вытягивало из прошлого нечто еще более важное, причем добраться до истины можно было только одним путем: дать ей возможность объяснить это мне на свой лад, каким бы трудным это ни оказалось. – Мне надо… я хочу, чтобы ты просмотрел их, потому что тогда я смогу рассказать тебе кое-что еще.

Из опыта своей работы я хорошо усвоил, что, когда берешь у кого-нибудь интервью, порой бывает гораздо полезнее принять манеру собеседника уклончиво отвечать на ваши вопросы, чем ловить его на противоречиях и загонять в угол. Уклончивые ответы и неопределенные формулировки создают нечто вроде запретной зоны вокруг того, что стараются обойти молчанием. Поэтому я просто кивнул. Кэролайн наклонилась вперед и поцеловала меня за ухом.

– Мы сможем снова увидеться завтра? – шепнула она мне в самое ухо. – У меня?

Я кивком выразил согласие… и сделал непростительную глупость.

Она вышла, и дверь, тихо щелкнув, закрылась. Этот звук меня почему-то встревожил, потом испугал, а еще через минуту я вскочил, решив проверить, открывается ли дверь и не заперт ли я там насовсем. Проверив и успокоившись, я взял одну кассету с наклейкой «Пленка 26», вставил в аппарат и нажал на «воспроизведение».

ПЛЕНКА 26

[Смутные очертания каких-то фигур, звук работающего двигателя грузовика.]

Первый голос: …Гольфстрим, приятель, лодка была длиной, наверно, футов пятьдесят.

Второй голос: Ну и что ты получил по одному из этих номеров – шесть стульев?

Первый голос: Ara, два прямо впереди в задней части и по паре по бокам. [Двигатель заработал громче. Вспышки солнечного света освещают место действия, обнаруживая нечто вроде огромного металлического козырька; позади него – непрерывная лента дорожного полотна с рытвинами. Слышно переключение передач грузовика, визг тормозов. Отдаленный гул движения, сирены. Грузовик останавливается. Появляется человек в форме мусорщика, волочащий за собой здоровенный мусорный ящик; в кадр попадают мешки с мусором, башмаки, разодранные журналы, потом еще один человек с другим мусорным ящиком и снова первый, теперь уже вместе с этим другим; после полудюжины мусорных ящиков дорога за металлическим козырьком затемняется секунд на десять, затем раздается скрип тормозов; появляются люди и начинают ритмично сваливать в мусорные ящики одно за другим: отбросы, одежду, сырые бумажные пакеты, несколько бутылок, сломанный радиоприемник, газеты, годные для переработки и вторичного использования, мешки, мешки, мешки, старый монитор от компьютера, какие-то детские игрушки, журналы, упаковку из пенополистирола, бумагу…] Даже видел там красивый косяк.

Второй голос: И что они собой представляли?

Первый голос: Желтоперки, около тридцати фунтов. Я поднялся на палубу, было красиво… [Грузовик снова накреняется вперед; люди приносят еще мусорные ящики, разгружая их один за другим и дыша с некоторым усилием; теперь солнце светит им прямо в лица. Под грубыми зелеными рубахами угадываются торсы с широкими плечами и сильными руками. Когда вспышки света проносятся по лицам этих мужчин, они кажутся старше, чем можно было ожидать, принимая во внимание значительные усилия, требующиеся для поднятия тяжелых мусорных ящиков.]

Первый голос: Так вот, я поднялся наверх, и мы видели их. Вода была голубая, ну, знаешь, совсем такая голубая, и тут капитан кричит: «Вот они, приближаются», – а был наверху, на палубе, и внизу эти вспышки… эти тени, и они несутся на всех парах, поблескивая, как сказать, ну, может быть, футах в десяти под поверхностью, и вот красивей этого я в жизни своей ничего не видывал. [Грузовик снова наклоняется вперед. Люди работают размеренно и непрерывно, делая паузу только затем, чтобы потянуть рычаг, приводящий в действие уплотнитель сборника мусоровоза. И снова еще какое-то количество экскрементов общества: мешки, разбитые потолочные облицовочные плитки, велосипед, подстилка для кошки, мешки для мусора, лопнувшие, с вываливающимся наружу содержимым, являющие свету скорлупу от яиц и кофейную гущу, и косточки от свиных отбивных, и модные журналы, и окурки сигарет, и женский лифчик, грязный, полупрозрачный и соблазнительный, на мгновение мелькнувший поверх пены мусора. ] Это было нечто, чего я никогда не забуду, вроде как они уже приближались ко мне, кажись, их была пара сотен.

Второй голос: Да-а.

Первый голос: Говорю тебе, до чего красивая штука. [Мусоровоз в очередной раз наклоняется вперед, скрипит до упора, и люди возобновляют работу. Это продолжается в течение примерно двадцати минут. Они ничего не говорят друг другу. Пленка заканчивается.]

Я вставил в аппарат еще одну.

ПЛЕНКА 32

[На экране заднее сиденье большого автомобиля, лимузина. Ночь. Еле слышно играет радио. Видна нижняя половина бокового окна. Машина движется в транспортном потоке, проезжает мимо такси, огней витрин, людей в длинных пальто на улицах. Это Нью-Йорк.]

Первый голос: Она уже включена, я просто долбанул по кнопке.

Второй голос: Ты очень испорченный парень, ты это знаешь? [Затылок близко к камере. Камера пытается сфокусироваться автоматически на темных волосах. Голова движется, камере приходится фокусироваться повторно.]

Первый голос: Дай мне эту штучку, приятель.

Второй голос: А я выпью еще капельку, может, сблюю, я как раз хочу снять это.

Первый голос: Только прежде окно открой.

Второй голос: Я буду слишком пьян, чтобы сделать это.

Первый голос: Нет.

Второй голос: Дерьмо!

Первый голос: Попроси Макса, или как там его, ехать по Десятой авеню.

Второй голос: Я не готов.

Первый голос: Просто скажи Максу.

Второй голос: Он подумает, что мы – компашка чертовых половых извращенцев.

Первый голос: Ему платят.

Второй голос: Макс! Десятая авеню, Сорок шестая улица. [Шум.]

Первый голос: Что он сказал?

Второй голос: Он сказал «лады».

Первый голос: Он сказал, Буш собирается добиваться переизбрания на второй срок.

Второй голос: Да пошел ты!

Первый голос: Господи, я чувствую себя грандиозно, у меня такое ощущение, словно моя проклятущая башка испытывает маг-лев.

Второй голос: Маг-лев?

Первый голос: Магнитную левитацию, приятель. Японский поезд делает чертову пару сотен миль в час, и это не волнует никого из тех, кто несется над рельсами.

Второй голос: Это не для нас.

Первый голос: Слишком кайфово, чтобы сдохнуть, приятель.

Второй голос: Живей, черт побери!

Первый голос: Мы уже почти на месте, смотри! Вот одна. Скажи Максу, чтобы сбавил скорость. [Шум. Машина идет медленнее. ] Вот одна.

Второй голос: Боже милостивый, нет!

Первый голос: А она была не так уж дурна!

Второй голос: Она была огромной.

Первый голос: А вон там?

Второй голос: Не-а.

Первый голос: Да!

Второй голос: Макс, остановись здесь! Я сказал, останови здесь! [Лицо в окне, блондинка с плохими зубами.]

Девушка: Привет, парни!

Первый голос: И тебе привет.

Девушка: Че творится сегодня вечером? Холодина, а я торчу тут совершенно одна.

Первый голос: Да мы тоже тут вроде как одни.

Девушка: Похоже на то, что у вас, как бы сказать, целый бар.

Второй голос: Ну да, разъездной.

Девушка: Колоссально!

Первый голос: Как она тебе, Билли? [Пауза. Снаружи проносятся машины.]

Билли: Открой дверцу. Я посмотрю. [Дверца открывается. Девица изображает нечто вроде танца, двигая бедрами вперед и назад и задирая вверх короткое платье.]

Первый голос: Ну что, Билли?

Девушка: Все как везде – сто пятьдесят.

Билли: Уж больно ты страшна, чтоб тратить на тебя такие деньги.

Первый голос: Да вовсе она не страшная. Ну, может быть, некрасивая. Ни то ни се. Характерная для данного рода. Определенная утилитаристка…

Девушка: Че он мелет?

Билли: Создается впечатление, что ты, милый мой, заинтересовался.

Первый голос: Мог бы заинтересоваться. Мог бы очень даже заинтересоваться. Но опять же, ты покупаешь. [Девица садится в машину, одна нога внутри, другая снаружи.]

Билли: Дверь закрой, холодно.

Девушка: Я могла бы заняться этим с вами обоими, если это…

Первый голос: Я не участвую в этой мерзости. Видел я Билли голым, страх Господень.

Билли: Да пошел ты знаешь куда, Саймон!

Девушка [стаскивает платье через голову]: Кто из вас, джентльмены…

Билли: Это будет он, но плачу я. Итак, мы договорились…

Девушка: Я сказала, сто пятьдесят, как полагается.

Билли: Ну, это ты хватила. Я не собираюсь столько платить.

Девушка: А чего он в конце концов хочет?

Билли: Чего ты хочешь?

Саймон: Просто трахнуться.

Девушка: Большинство парней требуют, чтоб в рот.

Саймон: Ну-у, в этом нет ни ритма, ни силы. [Делает большой глоток из бутылки.]

Билли: Сто пятьдесят – это невозможно.

Девушка: Это вам обойдется в сотню, но комнатка – двадцать.

Билли: Ты можешь заняться этим прямо здесь, сиденье достаточно большое.

Девушка: Тогда сто.

Саймон: Билли?

Билли: Слишком дорого.

Девушка: Продолжайте.

Саймон: В данном случае вы имеете дело с очень несговорчивым купцом, сударыня. Этот тип работает у Меррил Линч, заработавшей в прошлом году миллион долларов.

Билли [по-настоящему разозлившись]: Чушь собачья, не смей говорить ей об этом.

Девушка [пытаясь придать голосу кокетливое звучание]: А меня вы не хотите?

Саймон: Ну да, конечно, хочу и заплатил бы сотню, но плачу не я. Деньги у него. Он – мужик с деньгами на это дело.

Девушка: Семьдесят пять? Но это моя последняя…

Билли: Нет, черт побери. Ни хрена себе. Кругом полно девок, которые выглядят в тыщу раз лучше тебя и сделают это за тридцать пять!

Девушка: Ну да, правильно.

Билли: Ты что, не веришь мне?

Девушка: Но вы же хотите чего-нибудь получше, вот и должны платить за это.

Билли: Отлично, пойдем поищем кого-нибудь другого; похоже, вон там как раз маячит девица, посмотрим, давай пойдем и посмотрим, сколько она заломит…

Девушка: Пожалуйста, ну прошу вас, мне нужно немного денег. У меня тут проблема с магазинами. Слишком много покупаю.

Саймон: А ты, оказывается, великий человек, Билли! Не плачь, сладкая.

Девушка: Тридцать пять? Я…

Билли: Дааа! Слишком много.

Девушка [плача]: Вы не понимаете, у меня куча пробл…

Билли: Тебе придется снизить цену.

Девушка [кричит, забыв о чувстве собственного достоинства]: Двадцать? Годится? Мне позарез необходимо немножко денег сегодня вечером.

Билли: Пять долларов. Эт-то мое… последнее предложение. [Девица рыдает и бросает взгляды на обоих мужчин.]

Саймон: Ну ты, козел вонючий, она вовсе не собирается…

Девушка [теперь ее лицо полно решимости]: Вы не собираетесь заплатить мне больше?

Билли: Нет.

Саймон: Ты – чертова скотина, приятель. Кусок дерьма. [Пьет.]

Девушка: Двадцатку, а? Ведь это же так мало. Вы, парни, богатые.

Билли: Пятерку, ты, сучка, ха-а!

Девушка: Нет.

Билли: Тогда все. [Девица выглядывает из окна, ища взглядом другие машины. Ни одна не появляется.]

Девушка: Ты, мудак! Сначала гони деньги!

Билли: Нет, сначала залезай в машину. [Девица залезает. В кадре появляется рука, держащая банкноту. Девушка быстро ее хватает.]

Девушка: Собираетесь глазеть?

Билли: Нет, я как раз собираюсь выйти из машины на эту сторону, постоять тут чуток, глядя в другую сторону, и по-философски выкурить сигаретку-другую.

Девушка: Порядок.

Билли: Ну что, Сай-мальчик, у тебя все в порядке с этой цыпочкой?

Саймон: Да, я буду паинькой. Мало того, что ты пьян в стельку, ты еще и засранный импотент.

Билли: Послушай, приятель, сейчас не то время, чтобы кусать меня за яйца. Пока что я в полном порядке, еще тот жеребец. [Дверца машины открывается, Билли выходит. Дверца с грохотом захлопывается.]

Девушка: Ну вот и ладненько, парень. Давай-ка сделаем это по-быстрому.

Саймон: Выпить хошь?

Девушка [оживившись]: Конечно.

Саймон: У нас есть всякие…

Девушка: Дай-ка мне вот это. [Девица берет бутылку. ] Сейчас глотну как следует.

Саймон: Эх, сладкая, я уже вроде отпил половину, так что валяй, делай такой здоровенный глоточище, какой хошь. Вернешь себе какие-то деньжонки. [Девица опрокидывает бутылку в рот, и та на несколько секунд замирает в этом положении.]

Саймон: Ни фига себе.

Девушка: Что это? Виски?

Саймон: Да.

Девушка: Всю дорогу обожаю виски. Снимай штаны, просто совсем их сними, так проще. [Возня с одеждой. ] Смотри, я просто стаскиваю платье.

Саймон: Гм!

Девушка: Давай-ка посмотрим, что у нас здесь.

Саймон: Все чисто.

Девушка: У меня здесь резина.

Саймон: Гм!

Девушка: Погоди минуточку. [Шарит рукой в сумочке. ] Возьму-ка этот. У тебя большущий член.

Саймон: Забавно, сам-то я небольшой.

Девушка: Самый большой член, какой я только видывала, был у этого толстого коротышки, гавайца, или кто уж он там еще. [Заученным тоном. ] Все в порядке, давай, миленький, заводись. У тебя получится.

Саймон: Это здорово! Очень профессионально.

Девушка: Давай, милый, думай о том, как вставить его получше. Чтобы попал куда нужно.

Саймон: Лады.

Девушка: Кто сверху?

Саймон: Я.

Девушка: Давай-ка полегче, а то я от своей поясницы на стенку лезу.

Саймон: Хорошо, учту.

Девушка: Ну, пошел, парень, действуй. Давай мне его.

Саймон: Ara.

Девушка: У-у-х!

Саймон: Что-то я не чувствую резину.

Девушка: А я надела.

Саймон: Точно?

Девушка: Да, говорю, надела, а не чувствуешь резину, потому что чувствуешь меня.

Саймон: У-ф-ф-ф.

Девушка: Давай-ка зажму по новой.

Саймон: Ух. Сила! Да, вот это здорово!

Девушка: Пошел, пошел, парень, ну, пошел. Я тут счетов тебе за минуты не выписываю. [Что-то толкнуло камеру, и теперь на экране лицо девушки; ее глаза открыты, она оглядывается вокруг, пока человек, лежащий на ней, трудится изо всех сил; на полу машины рядом с собой она замечает бутылку, хватает ее и делает большой глоток, пока он, как заведенный, долбит и долбит ее; виски течет по ее подбородку. Она опускает бутылку, делает легкое движение бедрами, приспосабливаясь половчее, и снова опрокидывает бутылку, на этот раз вытягивая из нее с дюйм виски. Она закрывает глаза и роняет бутылку на пол. Затем она стискивает руки на спине мужчины. ] Ну, давай, пошел, живей, дай и мне испытать кой-чего, живей. [Раздается протяжный стон, и голова Саймона на мгновение интимно приникает к ее шее, но она уже выворачивается из-под него, одергивая юбку.]

Саймон: Треклятая резина!

Девушка: Все отлично.

Саймон: Она, видно, свалилась. Я что-то ее не чувствовал.

Девушка: Не-а, я чувствовала. [Указывает на его пах. ] Да вот же она. [Она снова нащупывает бутылку.]

Саймон: Забирай ее с собой.

Девушка: Да не возись ты с ней, просто выкинь в окно.

Саймон: Да нет, я про бутылку.

Девушка: Ой, спасибо! [Она открывает дверцу, и почти одновременно раздается звук другой открывающейся двери.]

Билли: Вы еще не кончили?

Саймон: Блеск! Все в порядке.

Билли: Она уносит наше чертово виски!

Девушка: Он мне его подарил. [Ногой закрывает дверцу.]

Билли: Ты его украла!

Девушка: Да пошел ты знаешь куда, грязный ублюдок.

Саймон: Да что ты ее все дразнишь?

Билли: Макс, Макс, давай сделаем эту тварь! [Машина трогается с места. Билли нажимает кнопку стеклоподъемника и высовывает голову наружу. ] Пять долларов! Эгей, слушайте все! Эта проклятая сучка дает за пя-я-ть долл… [Он быстро втягивает голову в машину. ] У-о-о-о, она догоняет! [Что-то ударяет по машине, слышен звук разбивающегося стекла.]

Саймон: Она бросила бутылку?

Билли: Да. [Смотрит на нос машины. ] Макс, не волнуйся! С машиной все в порядке. Никаких проблем. Все запиши на мой счет. [Машина движется в транспортном потоке. Покачивание городских огней, нескончаемый поток машин. ] Это никуда не годится.

Саймон: Темный эпизод.

Билли: Очень темный.

Саймон: Куда теперь?

Билли: Я снимал Гарлем, снимал Ист-Виллидж, западный выход Центрального парка… Я перепробовал все, что было можно.

Саймон: Эй, нам придется вырубить эту штуковину.

Билли: В ней пленки на два часа, так что вполне…

Саймон: Билли, дай-ка мне вон тот провод. Нет! Ну, давай же, ты, говнюк…[Изображение обрывается. На экране помехи в виде снега.]

ПЛЕНКА 69

[Роскошная комната с высокими потолками и толстыми красными портьерами, свисающими до полу. Повсюду расхаживают хорошо одетые люди. Женщина, держащая пюпитр в виде дощечки с зажимом. Пожилой господин с седыми волосами, окруженный другими, более молодыми людьми. Камера неустойчива, словно ее держат в руках или даже скрывают. Группа мужчин входит как бы между прочим, но все в комнате оборачиваются. Один из мужчин – Билл Клинтон. Он выглядит моложе, его волосы только-только начинают седеть. Он – номер один, он – власть. Некоторые подходят к нему. Они явно привыкли к его обществу. Видно, как он высок. Камера, подрагивая, приближается. Слышится голос, произносящий «господин президент?». Клинтон поднимает взгляд, потом снова переводит его на своего слушателя. Они продолжают разговор; Клинтон ждет ответа, кивает, взгляд скользит по комнате. К нему приближается женщина с пюпитром; ясно, что ей необходимо срочно что-то сказать ему наедине. Теперь камеру загораживают. Такое впечатление, что камера спрятана на человеке, подходящем поближе.]

Женщина с пюпитром: Это всего лишь вопрос планирования.

Клинтон: Я не могу этого сделать.

Женщина [в камеру]: Пол? Вы можете задержать их еще на час?

Голос: Вряд ли.

Клинтон [у него краснеет лицо, выражение сосредоточенное]: У меня нет на это времени.

Голос: Мы могли бы пойти на компромисс и сказать…

Клинтон: Нет, черт побери! Когда вы, наконец, поймете, что когда я говорю «нет», я не шучу? И то, что ваша проблема – это ваша проблема, а не моя? Разрешайте ее. Все вы толковые люди, я читаю ваши резюме. Скажите ему, что мы вправим ему мозги, если он попытается проделать это еще раз. [Рубит рукой воздух. ] Вы достали меня всей этой чепухой. [Клинтон отделяется от них и направляется через комнату приветствовать остальных гостей. Пленка заканчивается.]

ПЛЕНКА 72

[Пригородный поезд, набитый мужчинами и женщинами в деловых костюмах. За окнами темно; ночь. Перед камерой маячат затылки двух мужчин.]

Первый мужчина: …я думаю, одним из показателей в отчетности фирмы являются включаемые в счет часы. Это всем известно. Поэтому я прошу его зайти ко мне в кабинет, он пришел, мы сели, и я сказал: «Джерри, нам необходимо поговорить о том, как обстоит дело с вами». А он тут же перешел к обороне и сказал, что добросовестно отрабатывал время. «Минуточку, минуточку, вы выставили в ведомости за прошлый год полторы с чем-то тысячи часов, это даже ниже среднего». Он ответил, что работает все время, но у него семья и ему приходится видеться с ними. Он проработал в фирме девять лет и поэтому считает, что ему многое позволено. Я сказал, ладно, я понимаю, но создается впечатление, что он работает недостаточно активно. Я имею в виду, сказал я ему, что если он уедет в отпуск, еще не закруглившись с делом Маккейба, оно свалится на меня, а я не сумею обделать его как надо, и когда он вернется из отпуска, начнутся неприятности. Ну, так все и вышло. Джерри говорит, что должен навещать семью и что его маленькая дочка на каком-то званом обеде носилась и влетела в окно из толстого листового стекла и повредила нерв в ноге. Его жена беременна их третьим ребенком, и ему самому приходится водить девочку к физиотерапевту или что-то в этом роде. Я и говорю: «Ну, неужели вы не можете кого-нибудь нанять, чтобы ее возили к врачу, приходящую няню, что ли, или кого-то еще».

Второй мужчина: Это непросто сделать.

Первый мужчина: Да, ну так что ж, привести в порядок документацию по делу Маккейба в срок тоже непросто, когда старшего партнера нет поблизости. У меня есть парочка коллег, ты знаешь, Пит – как бишь его? – и Линда, они неплохо работают, но, знаешь, когда они готовили основной договор для Маккейба, возникло несколько серьезных проблем. Эти группы, занимающиеся недвижимостью, которые проработали в городе по двадцать– тридцать лет, знают все уловки. Буквально все. Они устраивают ловушки в виде пустяковых маленьких оговорок, которые, видишь ли, выглядят безобидными, а потом через некоторое время обнаруживается, что это относится к какой-нибудь невразумительной части городского кодекса, после чего ты оказываешься кругом в дерьме, потому что это стоит в контракте. В итоге потребовалась пара миллионов долларов – вот это мы и поимели.

Второй мужчина: Так что ты сказал Джерри?

Первый мужчина: Я сказал ему, что он должен брать более короткий отпуск, обязан активно работать и начать наконец заявлять о себе. Я имею в виду, что мои включаемые в ведомость часы сократились, а все потому, что я больше времени посвящаю бизнесу. Парни из комитета по компенсации убытков это понимают. Ну так вот, Джерри говорит, что не знает, как увеличить свои рабочие часы. Он все время работает по двенадцать часов, жена зудит, требуя, чтоб он бывал дома, он, как и мы все, носится из одного места в другое, ведь так? Вот я и пытаюсь объяснить ему, что у него возникла серьезная проблема в фирме. Я больше не могу, да и не буду его защищать. Он спрашивает: «Что вы имеете в виду?» Да мы оба думаем об одном и том же. Два ребенка в частной школе, третий на подходе, и все дела. Вот я и говорю: «Давайте сначала что-нибудь придумаем, ведь вы, я знаю, собираетесь составлять ведомость, ну, скажем, на тысячу девятьсот рабочих часов в год и вы возьмете только недельный отпуск».

Второй мужчина: Ну и что же он сказал?

Первый мужчина: Он ничего не сказал. Он сделал.

Второй мужчина: Что?

Первый мужчина: Не поверишь! Он начал чудить.

Второй мужчина: Как это?

Первый мужчина: Он молчал. Вскочил из-за стола, постоял и повернулся ко мне задом. Ну, думаю, ладно, это странно. А потом понял, что он делает. Он вытащил свой член и мочился…

Второй мужчина: Что-о-о-о? Иди ты!

Первый мужчина: Клянусь. Он расхаживал туда и сюда, писая на ходу, развернулся и дал струю мочи вверх, брызги попали на мой письменный стол, потом он направился к компьютеру, пописал и на него и на этом закончил. Застегнул молнию. Снова уселся в кресло и посмотрел на меня. Как ни в чем не бывало. Я так и остался сидеть на месте. У меня в голове был полный ералаш. Уволить этого типа прямо сейчас? Нет. Это должно пройти через комитет. Только Карл может увольнять сразу, а он на Бермудах. Меня волновал один вопрос: если Джерри действительно спятил, то не опасен ли он?

Второй мужчина: И что, Джерри так и сидел там совершенно спокойно?

Первый мужчина: Да, он действительно был совершенно спокоен. Ни малейших признаков гнева. А одна капля даже впиталась в протокол с показаниями Мюллера, который я читал. Вот так мы и сидели. Тут я сказал, я полагаю, ему бы лучше задуматься о том, что его вышибут. Я это сказал как можно спокойней. Я хотел сказать, это уже решенный вопрос, он ведь слетел с катушек, верно? А он заявляет: «Я охотно сделаю все возможное, чтобы довести свои рабочие часы до тысячи девятисот в год, Джон, и вы сможете убедиться, что я организую свои отпуска таким образом, что не буду брать больше недели зараз».

Второй мужчина: Странно.

Первый мужчина: После этого он ушел. Через пару дней, в следующий понедельник, вернулся Карл, и мы – он, я и Джерри – собрались в кабинете Карла. Не маленьком, а большом, в том, что на шестом этаже. Я рассказал ему о том, что произошло. Карл обратился к Джерри, а тот сказал, что это смешно и полный бред. Да, мол, мы обсуждали рабочие часы и я собираюсь снова бросить пить, но мочиться в его кабинете? Это, мол, просто безумие, Карл.

Второй мужчина: Постой-постой, так он, стало быть, все отрицает. Неужели после этого не осталось вони или…

Первый мужчина: Нет. В тот же вечер там поработали уборщицы; они вытирают пыль, вытряхивают пепельницы, все основательно протирают и пылесосят. Так что не осталось никакого запаха, вообще ничего. Поэтому у меня не было никаких доказательств. Я сидел, глядя на Карла, и знал, что он думает: «Что больше похоже на бред: то, что один из моих старейших партнеров пописал в кабинете у другого, или то, что один из моих старших партнеров утверждает, что другой старший партнер пописал у него в кабинете? И то и другое звучит одинаково бредово». Я понимал, что Карл думает примерно так. Я долгое время работал у него…

Второй мужчина: Ну и Джерри тоже.

Первый мужчина: Да, Джерри тоже. Поэтому Карл и смотрел на нас обоих. Потом он взглянул на меня такими старыми усталыми глазами… Я читал его мысли. У меня нет доказательств. Только обвинения. Затем он перевел взгляд на Джерри. Итак, Джерри, возможно, и не отрабатывает положенные часы, но этот парень честен и неподкупен, внешне выглядит прилично, и он даже не флиртует с секретаршами.

Второй мужчина: Ну да.

Первый мужчина: Вот поэтому Карл и сидел, размышляя. Потом повернулся к Джерри и спросил: «Как дела у вашей дочурки?» И Джерри ответил что-то вроде: «По правде говоря, ей гораздо лучше. Повреждение нерва оказалось не таким уж серьезным». Дальше Карл рассказал, что его дочь однажды сломала ногу, катаясь верхом; ее пришлось вправлять и потом дважды снова ломать, и он часто слышал, как она кричала от боли у себя в спальне. И Джерри, этот прохвост, только кивал. Потом Карл сказал Джерри: «В наши дни врачи творят просто чудеса. Я думаю, что все будет в порядке». И тут я подумал про себя, минуточку, мы же здесь торчим не из-за этого, мы собрались здесь потому, что этот тип помочился на мой ковер, бумаги и все остальное, и после всего этого мы ведем душещипательные разговорчики о дочке Джерри. Поэтому я и сказал: «Эй, Карл, погодите-ка, мы же говорили о том, что Джерри писал в моем кабинете». [В этом месте второй мужчина смотрит в темное окно. ] Не успел я это сказать, как тут же нарвался на неприятности. Карл повернулся ко мне и отчеканил: «Я вовсе не об этом говорю. Я говорю совсем о другом. Я разговариваю о маленькой девочке, которая плакала в своей спальне, потому что у нее болела нога». Тогда я решил, что лучше быть начеку. Я имею в виду, что это тот человек, который померился силами с «Америкэн Телефон энд Телеграф», так ведь? И победил. И ничего не сказал. Тогда Карл заговорил: «Моя доченька, бывало, сидела у себя в комнате и тихонько плакала наедине сама с собой, потому что не хотела, чтоб мы ее услышали. Мы говорили ей, что она должна быть храброй и не плакать, и это был наш самый глупый поступок по отношению к ней». Он продолжал в том же духе, а я просто не мог этому поверить. И тут я понял, что Джерри наверняка выйдет сухим из воды. Он обоссал весь мой кабинет, а ему за это, теперь я это понял, ничего не будет. А Карл все продолжал разглагольствовать, и Джерри, этот хитрый гад, все кивал и слушал, и даже можно было подумать, что у него в глазах вроде как слезы стоят. А я просто взбесился. Он выкрутится, он действительно…

Второй мужчина [вставая с места, потому что поезд начал замедлять ход]: Моя остановка.

Первый мужчина: Ах да. Ладно. Увидимся… ну, что, в пятницу?

Второй мужчина: Да. [Он пробирается мимо первого мужчины и выходит в проход между сиденьями, держа в руке портфель, идет по проходу и пристраивается в очередь, образованную другими жителями пригорода, возвращающимися с работы из города. Поезд останавливается, заставив их всех слегка податься назад; затем они гуськом направляются к выходу. Звук набирающего скорость поезда. Видно, как первый мужчина трет нос. Возможно, он вздыхает. Затем тянется за своим портфелем, расстегивает его, вытаскивает пачку бумаг и начинает их читать. Поезд идет дальше, от остановки к остановке. В конце концов мужчина откладывает бумаги и начинает смотреть в окно. Снаружи на стекле появились штрихи дождя.]

Я вытащил видеокассету. Саймона явно занимали фрагменты того, что можно было бы назвать «подсмотренной реальной жизнью», даже если эта реальная жизнь включала его самого с проституткой на заднем сиденье лимузина. Я спрашивал себя, неужели он проводил долгие часы за изучением этих видеоклипов; он был кинорежиссером – человеком, который присматривался к нюансам человеческого поведения, движения, голоса, человеком, который, по-видимому, чувствовал, что эти ленты чему-то учат его. Или же они просто нравились ему потому, что удовлетворяли болезненное любопытство к чужим делам; в конце концов мы сейчас не что иное, как нация соглядатаев. Я поднялся со стула, открыл дверь и выглянул в холл. Ничего, всего лишь ряды дверей по обеим сторонам, дорогая персидская ковровая дорожка посредине и ряд светильников на потолке.