Текст книги "Манхэттенский ноктюрн"

Автор книги: Колин Харрисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Кэролайн начала расставлять на столе тарелки с сандвичами.

– Вы, возможно, обратили внимание, что в статьях о Саймоне, которые вы прочли прошлым вечером, обо мне не было ни слова. Понимаете, мы не устраивали шумной свадьбы с кучей гостей, да, собственно, я встретила его незадолго до его конца. То, что мы были женаты, стало известно только после его смерти. Я сразу же улетела в Мексику и прожила там несколько месяцев, чтобы не иметь дела с телевизионщиками и вообще с людьми такого сорта.

– С людьми такого сорта, как я. – Я взял сандвич. – Журналистами из разряда провокаторов.

– Вот именно.

– Как вы познакомились с Саймоном?

– Случайно. – Она разделила апельсин на восемь долек и разложила их в ряд на плоской тарелочке. – В то время я… Я тогда крутилась вовсю, вы понимаете, о чем я говорю. Я прожила уже несколько лет… – Она запнулась, и по ее жесту я понял, что здесь кроется какая-то история, случившаяся с ней еще до ее приезда в Нью-Йорк, но она, как мне показалось, старалась отделаться от воспоминаний, мешавших ей сосредоточиться. – Я тут, в Нью-Йорке, жила, знаете, ну как от всего уставшая хорошенькая игрушка. У меня почти совсем не было денег, и я… а вокруг всегда вертелись такие, ну, нормальные ребята, но я так устала, знаете, ну просто до смерти устала, мне надо было ходить на разные там вечеринки и все такое… Я в Калифорнии осталась совсем не у дел, но в Нью-Йорк приехала просто посмотреть на него, ну, понимаете, увидеть что-то другое.

Я неопределенно кивнул, смутно понимая, о чем идет речь. И только потом мне стало ясно, что Кэролайн излагала до смешного упрощенную и вряд ли правдивую версию того, почему она приехала в Нью-Йорк; да, только позднее я понял, что причины этого переезда коренятся в ее прошлом, а его следствия проявились как раз в настоящий момент где-то. Но сейчас, наблюдая, как Кэролайн вертит в руках корку от апельсина, я знал только, что она выглядит крайне встревоженной.

– Кажется, я прожила здесь достаточно долго и должна была понять, что стоит кое о чем серьезно задуматься, – продолжала она. – Я хочу сказать, это жестокое место и надо точно знать, почему ты здесь. А если ты этого не знаешь…

– То попадешь в большую беду.

– Да, попадешь в большую беду, потому что тебя так или иначе либо втянут в какую-нибудь историю, либо сожрут. Так случилось с моей подругой. Она начала курить крэк, и больше я с ней не виделась, а потом она вдруг объявилась, такая жутко тощая и больная, и нам пришлось отправить ее обратно в Техас на автобусе. – Кэролайн сунула в рот дольку апельсина. – Короче говоря, в то время у меня не было работы, и я обратилась в агентство и получила место – отвечать на телефонные звонки в приемной адвокатской конторы, – где я могла бы сводить концы с концами. Я проработала там всего дня три, как вдруг один из адвокатов, из тех, что постарше, спросил меня, не пойду ли я с ним куда-нибудь выпить после работы. Он был очень важным и все такое, но только какой-то правильный и, наверное, ничего не понял обо мне… Я даже никого не присматривала, одевалась очень скромно и почти не красилась. Я вовсе не хотела, чтоб на меня обращали внимание, мне хотелось какой-то стабильности, и все равно он уговаривал меня пойти с ним, так вот, он выглядел в своем костюме, с седыми волосами и все такое, ну, может, лет на сорок пять; он казался таким довольным собой, будто он только что заработал миллион долларов или около того, и кто его знает, но в нем было, действительно было что-то привлекательное, но… что ж, я повидала кое-кого в Калифорнии, они были весьма необычными людьми… Я сказала, что это очень любезно с его стороны, но я не могу. А поскольку он все-таки был юристом, ему требовалось разумное объяснение, и он спросил меня, что мне мешает – моральные принципы или он не в моем вкусе. Вот как он это сформулировал. Я малость разозлилась и сказала, что он не в моем вкусе. – Кэролайн откусила кусочек апельсина. – На следующий день дама, которая заведовала персоналом, уволила меня, когда я вернулась с ланча. Она сказала, что так дело не пойдет…

– Он велел ей это сделать.

– Конечно. Я сразу встала и ушла и пошла куда-то к югу от Мидтауна, понимаете, просто вот так шла и шла, целый час, наверное… знаете, как это бывает приятно, когда холодно на улице, и вот я гуляла и завернула в какой-то захудалый бар в конце Бликер-стрит. Правда, там было тепло. Ну я и решила посидеть и подумать, а тут вошел Саймон… его нетрудно узнать, он ведь ни на кого не похож. Я видела его фильмы и «Мистера Лю» два раза смотрела. Он был один, и когда заметил меня, подошел и спросил, может ли он угостить меня чем-нибудь покрепче, я согласилась, ну, мы с ним посидели и немного поговорили. И я тогда подумала, что в жизни он еще хуже, чем в журналах и по телевизору. Короче говоря, этакая уродина в ковбойских сапогах. Вы подумайте, ну что может быть глупее ковбойских сапог в таком городе? Но, знаете, мы так здорово поговорили. Он все расспрашивал меня о моем детстве. – Она съела еще одну дольку апельсина. – Например, была ли на заднем дворе веревка для белья, на которой сушились футболки, нижнее белье и джинсы; и мне стало ужасно смешно, но я сказала, что была; а у нас и правда была точь-в-точь такая веревка. И отцы у нас оба занимались физическим трудом… мой отчим работал водителем грузовика. Интересно, почему он уделял мне столько внимания?

– Ну, привет!

– Да ладно, проехали; так вот, вокруг Саймона вертелось много разных женщин после того, как о его фильмах заговорили. Я читала о нем в журналах и, конечно, думала, что он такое же ничтожество, как и большинство в Голливуде… но он был совсем другой. Тогда в баре мы просто разговаривали. И Саймон сказал, что он должен уйти… что какие-то люди ждут его у черта на куличиках. Шерон Стоун, что ли, или кто-то еще. Я подумала, что вот все и закончилось, поговорили, и хватит. Но он подвинулся ко мне поближе и сказал, что хочет задать мне вопрос, один бредовый вопрос, но выглядел он при этом вполне серьезным. Причем с него хватит простого «да» или «нет». – Кэролайн взглянула мне прямо в лицо, что-то в ее голубых глазах заставляло меня не верить ей. – Он сказал – это все, что он хочет от меня услышать. «Да» или «нет». Я ответила: «Ладно, давай». А Саймон и говорит: «Я хочу на тебе жениться». Ну, я решила, что он спятил, и чуть не расхохоталась. Но вдруг поняла, что он не шутит, и мы некоторое время сидели и молчали. Я смотрела в окно прямо перед собой и думала о том, какой же он урод, но как умеет держать фасон, и, наверное, именно это и было в нем таким привлекательным. А потом я просто сказала, что… то есть я сказала «да».

– Вы встретили его в баре, он сделал предложение и вы согласились? – спросил я. – И все это меньше чем за час?

– Да.

– Никогда в жизни не слышал ничего смешнее!

– Согласна.

– Хотя и очень романтично.

– Нет, – поправила она, – это полный бред.

– Но вы ведь пошли на это.

Она кивнула:

– Он записал мне номера всех своих телефонов, взял мой адрес и сказал, что теперь ему надо кое с кем встретиться и что ему ужасно жаль, но завтра он обязательно даст о себе знать. Я подумала, может, он поцелует меня или что-то в этом роде, но он просто взял и ушел. На улице его ждала машина. А когда я вышла из бара, ну, может, минут через пятнадцать, машина ждала и меня. Он велел своему водителю вызвать другую машину.

Я покончил наконец со своим ланчем. Кэролайн взяла из вазы апельсин и протянула его мне.

– Возьмите, вкусный, – сказала она.

– А что было потом?

– Я вернулась домой на той машине и никак не могла понять, что все это значит и стоит ли принимать это всерьез. Я тогда всю ночь просидела около телефона, но он не позвонил. На следующий день я получила пакет из Лос-Анджелеса; его послал Саймон в то же утро. В нем была пленка и обручальное кольцо… и тогда я и в самом деле не знала, что и думать. То есть, я хочу сказать, это было странно и даже как-то таинственно. Я покажу вам пленку, если хотите.

– Это вы все к чему-то ведете?

– Можете не сомневаться.

– Я хочу сказать, это, конечно, интересно, не поймите меня неправильно…

– Нет, нет, вы все поймете.

Мы прошли в гостиную. Она взяла видеокассету с этикеткой, на которой было написано ВЗГЛЯНИ НА МЕНЯ, КЭРОЛАЙН [ПЛЕНКА 11], и вставила ее в видеоприставку.

– Вы должны понять, что он не был обычным человеком, – сказала она. – Он был одержим страстью делать вот такие короткие ленты. Просто одержим. Он не любил писать ничего, кроме сценариев, и поэтому обычно снимал эти ленты. Что-то вроде дневников. Он вообще делал самые разные фильмы. То есть это был его конек, он считал кино высочайшим искусством; изображение уничтожило печать, текст и весь подобный хлам. Он создал целую философию… ну да ладно, сами увидите.

Она задернула шторы, погрузив комнату в темноту, а потом села рядом со мной на диван и принялась свертывать сигарету, пока я смотрел на экран.

[Импульсные помехи заканчиваются, появляется изображение: стол и стул на кухне дорогого дома. В глубине кадра темное окно, цифровые часы показывают 1:17 ночи. Проходит несколько секунд; затем вне кадра слышится вздох. В кадре появляется спина Саймона Краули, он идет к стулу, неся сигарету и пепельницу. Он небольшого роста, тощий, с дряблым животом. Он садится и пристально смотрит в камеру, затем мимо нее; его взгляд спокоен. Темные волосы падают вперед, закрывая пол-лица; время от времени он откидывает их. У него лицо неправильной формы, а губы и нос слишком длинны. Но глаза… в его глазах светятся проницательность и подвижный, острый ум. Он еще раз протяжно вздыхает. ] Ладно. Эй, Кэролайн! Я снова в Бель-Эйр, приехал из Лос-Анджелесского аэропорта с час назад. В самолете все время думал о том, что женюсь на тебе. Я непрестанно думал об этом, и одна вещь не давала мне покоя: я считаю, что меня тяготят общепринятые клятвы, любые, какие бы мы ни решили произнести. Фактически решать тебе, я просто соглашусь с ними. Это не пустая формальность и не манера выражаться, это то, что я есть – как тебе известно, у меня ненасытная потребность что-то говорить, Кэролайн, и «я согласен» не годится. Это просто не пойдет. [Он затягивается сигаретой, его глаза при этом щурятся от напряжения, можно подумать, что он вытягивает мысли прямо из горящего кончика сигареты. ] Так что причина, по которой я сегодня ночью нахожусь здесь, ну, где-то там примерно через тринадцать идиотских часов после нашей встречи, заключается в том, что я хочу принести свою клятву тебе сейчас, сию же минуту. Мне так лучше. Я точно не знаю, что собираюсь сказать, но когда все будет сказано и сделано, это и будет мой брачный обет. И я записываю это на видеопленку. Очевидно. Прости мне это, если сможешь. Я полагаю, тебе придется многое прощать мне. [Смотрит вниз, улыбается самому себе. Затягивается сигаретой. ] Итак, попрощавшись с тобой, я пообедал с Шерон Стоун. Она хочет сняться в моем новом фильме. Мы обсуждали это. Она все еще выглядит довольно мило. Это был ничем не примечательный разговор. То есть я хочу сказать, что я разговаривал с Шерон Стоун, а думал о тебе. Девушке, с которой только что познакомился, да? Сегодняшней девушке из бара. Красавица Шерон Стоун не интересовала меня. Она не возбуждала меня. Но ты, Кэролайн, мне сразу безумно понравилась, я почувствовал такое влечение, какого не испытывал давным-давно… И я все это время думал о тебе, Кэролайн, и вспоминал то время, когда я в детстве был помощником официанта и помогал убирать грязную посуду и все такое. Я рассказал тебе, что был помощником, но официанта, правду сказать, я никогда никому не рассказывал, что со мной случилось, о чем я узнал… [Он вынимает из нагрудного кармана коробку спичек и вертит ее в руках. ] Понимаешь, я жил в доме отца, в Квинсе, когда учился в средней школе. Я пересмотрел множество фильмов, по четыре-пять фильмов каждую субботу, и брал кассеты напрокат, потому что у меня не было денег. Мой отец хотел, чтобы я получил разрешение работать электриком по обслуживанию лифтов, но это было не по мне. Но я все равно ему помогал. В профсоюзе сказали, что меня могли бы временно оформить учеником. Иногда я ходил с ним по вызовам. У него было много заказов, в старых домах в центре. Но я не желал провести таким вот образом всю жизнь. Поэтому мне было необходимо получить работу, и я получил ее в качестве помощника официанта в заведении под названием «Кафе у Данте», которое когда-то кое-как трюхало в Виллидже вплоть до закрытия. Мне нравилось работать в Виллидже из-за всяких там альтернативных кинотеатров. Я мог уходить в одиннадцать и еще успевал на сеанс. Довольно скоро я понял, какое это замечательное место, сколько телевизионщиков и писателей Нью-Йорка имели обыкновение наведываться туда; там бывали даже некоторые профессиональные спортсмены, Деррил Строберри, к примеру, когда он был еще знаменит, и прочая публика такого рода, а также модели и японки с маленькими черными сумочками. Там вечно щелкали фотоаппаратами, делая моментальные снимки, и раздавали фотографии, создавая мгновенную мини-сенсацию из знаменитости… [Он встает и уходит. Кухонные часы показывают 1:21 ночи. Он возвращается со следующей сигаретой и закуривает ее] Великое было дело – получить эту работу. Я смог наблюдать за людьми. Я сумел понять, как ведут себя богатые и знаменитые. Конечно же я был никто, пустое место, тощий как скелет помощник официанта. Это была тяжелая работа. В конце каждой смены от меня воняло смесью кухонных отбросов, сигарет и всякой прочей дряни, въедавшейся в руки. Через некоторое время я начал узнавать постоянных посетителей, и если им требовалось меню или пепельница, в общем, все, что угодно… я был незаметным. Я был просто мальчиком в белой рубашке с галстуком-бабочкой. Иногда туда заходили модели, настолько красивые, что я выходил в туалет и мастурбировал там. Приходилось. Я мог делать это стоя, укладываясь секунд примерно в двадцать. Однажды, когда я занимался этим, из маленького лаза, ведущего в кладовку, вылезла крыса. Я узнал, как люди сорят деньгами. Пара человек выбрасывает несколько сотен долларов на еду и выпивку. Я получал приличные чаевые и купил видеокамеру. Я просто привык ко всему подходить как к сюжетам для съемки фильма: люди спорят, баржи плывут по реке, да мало ли что еще. Я проработал в «Кафе у Данте» уже, наверное, с год, как вдруг туда начала приходить та очень красивая модель, которую звали Эшли Монтгомери. Теперь все о ней забыли, потому что в конце концов она, скажем так, вышла замуж, так сказать, за богатейшего человека в Кувейте. Она была высокого роста, практически с лучшей в Америке задницей и длинными прямыми черными волосами; она была совершенством. В течение шести месяцев она красовалась на всех обложках. В диалогах с самим собой я ручался, что никому не найти женщины прекраснее ее. Но было бы ошибкой, прискорбной ошибкой сказать, что я полюбил Эшли Монтгомери сразу же, как только увидел ее входящей в «Кафе у Данте» в тот первый вечер. [Он качает головой, недовольно скривившись. ] Можно принять исполняемую на гобое музыку на заднем плане и смех и маленькие столики. И можно принять, что ее проникновение в мое сознание было устроено с какой-то дьявольской хитростью. [Кажется, что погрузился в отрешенное состояние, в мир волшебных грез. ] Да, такое можно принять. Но неверно было бы сказать, что я влюбился в нее мгновенно. Нет, такая терминология представляется недостаточной, на что, собственно, всегда жалуются адвокаты, когда они вырабатывают контракт на съемку фильма. Недостаточно было бы сказать, что я любил Эшли Монтгомери. Она убила меня. И я вовсе не шучу. Да, в определенном смысле она меня убила. Эшли Монтгомери убила меня. Я для нее не существовал… [Он больше не смотрит в камеру, а, сидя в клубах табачного дыма, поднимающихся и вихрем закручивающихся вокруг него, пристально глядит в другую сторону в застывшем свете лампы, безжалостно подчеркивающим неправильные черты его лица. ] Я могу вспомнить все, что с этим связано: как она скользила взглядом по залу, войдя в ресторан и отыскивая других людей, реальных людей, а вовсе не кого-то там сидящего для мебели. Она меня не видела. Она просто… меня… не… видела. Я понимал это точно так же, как я понимаю, что дышу, черт меня побери. Я имею в виду, что большинство людей, обводя взглядом зал, встречаются глазами с кем-то, кто обратил на них внимание, и тогда они делают одно из двух: они либо перехватывают его взгляд и удерживают, желая испытать мимолетное волнение, либо, моргнув, отводят глаза в сторону. Моргание – это физиологический знак перехода. И все. Оно красноречивее любых слов говорит всякому: «Я иду дальше, а то, что я вижу, меня нисколько не интересует». Хотя оно и доказывает, что хотя бы нечто зафиксировано… [Он закрывает глаза и вздыхает, возвращаясь к прежним воспоминаниям. Его глаза снова открываются. ] Но Эшли Монтгомери не моргала, когда отводила от меня взгляд. Почему? Да просто меня там не было. Я был ложкой в какой-нибудь чертовой кофейной чашке, отпечатком большого пальца на говенных обоях. Я был пылинкой, порхавшей в непроглядном мраке комнаты. Меня, блин, вообще там не было. Она убила меня. Я, бывало, шел домой и орал на всю подземку. Иногда, когда я был на кухне, а она сидела в зале, за столиком, я отвлекал себя от мыслей о ней тем, что резал себя легонько одним из кухонных ножей. Просто маленький порез… клеймо раба. Но это никогда не срабатывало. Я как-то раз даже отрезал крошечный кусочек кожи с пениса в мужской уборной, просто чтобы доказать, как сильно я ее люблю. Когда она приходила, я обычно платил другому парню, чтобы поменяться с ним столиками. Я собирал окурки ее сигарет, а в кармане у меня всегда лежала пачка «Зиплока». На каждой сигарете был похожий отпечаток губной помады… Да, я и это запомнил… неровное колечко губной помады, и начинался он на четверть дюйма выше конца фильтра. И все разных оттенков. Я тогда еще сообразил, что цвет помады всегда соответствовал цвету ее одежды. Если вечером она приходила в черном платье, значит, помада была темно-красной. А когда платье на ней было светлым, тогда и помада – посветлее… Я думаю, каждый из нас фетишист. Эшли Монтгомери пользовалась шестью оттенками. Я был потрясен, когда обнаружил…

Я наклонился вперед и нажал кнопку «пауза».

– Он что, дает там брачные обеты?

Кэролайн резко повернулась ко мне:

– Да, Саймон был таким.

– Оригинал.

Она улыбнулась, а я продолжил просмотр.

Саймон:…новый цвет. Ей стоило только войти, а я уже знал, какого цвета у нее сегодня губная помада. Иногда я сразу уходил в уборную или ждал, когда смогу уйти домой. А дома раздевался, ложился в постель и раскладывал окурки у себя на груди. Я совал их под язык, втыкал в уши, в ноздри и раз даже себе в задницу. От губной помады пахло духами, от нее исходил тончайший аромат, и тогда я… в общем, тогда я делал то, что обычно делают в таких случаях, то есть «серьезное дело». Я не считал это чем-то порочным. Она была фетишем, красивым фетишем. Через несколько недель Эшли вроде бы начала меня узнавать… улыбка, мимоходом брошенная любезность. Возможно, она что-то почувствовала… мое трепетное внимание, что ли. Я пыхтел изо всех сил, старался убрать ее тарелку как можно быстрее, словно торопя ее уйти. Я понимал, что мне необходимо держаться за свою работу. Я стал лучшим помощником официанта в «Кафе у Данте». Меня хотели сделать официантом, но я отказался. Официанты, как я заметил, были слишком заняты. Они не могли стоять у задней стены зала и изучать людей. Это мог делать я. Я мог наблюдать, как она разговаривает, я мог наблюдать, как она слушает, как достает сигареты из сумочки, а потом курит их и бросает в пепельницу. Обычно она приходила с компанией где-то раз в неделю. Актеры, телевизионщики, бродвейский люд. Платил всегда кто-нибудь другой. Эшли никогда даже не пыталась заплатить, ни разу. Обычно она была одета в потрепанные джинсы и бейсболку, и это было здорово, но иногда она появлялась облаченная в норку до самого пола, и это тоже было потрясающе. Мужчины не пугали ее – это, несомненно, самое эротическое качество женщины. Она любила мужчин всех мастей. Она выглядела чуть моложе своего возраста. Ей было двадцать шесть лет. Она умела быть остроумной и находчивой. Похоже, что больше времени она проводила с киношниками. С несколькими мужиками в возрасте, с режиссерами. И особенно с одним мужчиной. Он был ее новым ухажером, и, на мой взгляд, это выглядело довольно серьезно. Боже мой, как же внимательно я следил за ними! Она прислушивалась к нему. Он понимал ее. Иногда они занимали столик в задней части зала и просто сидели там, читая, изредка он читал ей вслух. Однажды я увидел, что он читает ей «Исповеди св. Августина». Я нашел эту книгу и прочитал ее. Какая же чертовски классная вещь, такую только и читать вместе! Пару раз они просидели до закрытия. По всему было видно, что они получали друг от друга огромное удовольствие. Это касалось и секса, но и массы других вещей тоже. Он не уступал ей в жизненной энергии. И вот он сидел, полный жизни, вдыхая дым сигарет других мужчин, в выглаженной рубашке, и читал св. Августина одной из самых красивых девушек в городе. Однажды он принес большой ящик со льдом. Было еще рано, не больше шести вечера, и ресторан был закрыт. Ящик висел у него на плече, и он отнес его на кухню. Там лежали четыре желтоперых тунца, не меньше чем фунтов по сорок каждый. Я прямо оцепенел от благоговения. Не знаю, может, я просто был в таком возрасте, когда сразу влюбляются, а в кого – не важно. Так или иначе, этот парень заявил, что поймал их в тот же день в Гольфстриме милях в пятидесяти от Монтока. Потом он вытащил тунцов и продемонстрировал их всем присутствующим. Они были огромные и красивые. [Саймон вытаскивает спичку и, задумчиво чиркнув ею о коробку, наблюдает, как пламя медленно подползает к его пальцам. ] Каждая рыбина служила гротескным дополнением его мужских достоинств. Я был в восхищении. [Он отбрасывает спичку. ] Я никогда бы не достиг ничего подобного, никогда. Одного тунца он отдал владельцу ресторана, а другого – шеф-повару. А еще он хотел собрать в тот вечер компанию приятелей и велел приготовить к столу оставшиеся две рыбины. Бог мой, он был точно сказочный герой: красив, элегантен, знаменит и… высокомерен. Ну просто всем на зависть! Ему было года тридцать два – тридцать три. Он был уверен в будущем… Я как-то слышал один разговор… но я был невидим, я был тенью, дымом позади столика. [Саймон зажигает вторую спичку и задувает ее. Его лицо становится хмурым и безучастным. ] А через пару часов он, возвращаясь из уборной к своему столику, вдруг заговорщицки прошептал мне что-то вроде: «Эй, приятель, а в одном из унитазов спуск не фурычит». Вот что он мне сказал; ну, я ответил: «понятно» и пошел в уборную. Этот мерзавец забил унитаз бумагой. Вся сантехника в ресторане была чертовски старой, и мне приходилось почти каждый вечер прочищать. Но это было уже слишком. Войдя в кабинку, рухнул на колени и, глядя на его говно и перепачканную туалетную бумагу, заплакал, как последняя сволочь. [Он поднял глаза в камеру. ] Я плакал, Кэролайн, потому то я был дерьмовым уродом, потому что мне хватало ума понять собственное ничтожество. А еще, мне кажется, я плакал из-за любви. Плакал из-за любви. И лучше я не сумею этого выразить. Я был уверен, что никогда меня никто не полюбит. Никогда. Я поклялся тогда, что если я случайно кого-то полюблю, то уж не упущу своего шанса, и точка. Я пробыл в кабинке минут десять. Но тут пришел управляющий… [Он трет глаза, вздыхает, отворачивается. ] Вот таким, Кэролайн, я и собираюсь быть всегда. Я всегда буду ненавидеть себя, я собираюсь навсегда остаться пятнадцатилетним мальчишкой, Кэролайн, вечно стоящим в сторонке, так или иначе, вечным неудачником. Я уже снял три больших фильма, каждый из которых имел больший успех, чем предыдущий; они принесли мне Оскара, и я рад, я в восторге. Теперь все считают меня гением, но что это означает на самом деле? Зачем я это говорю? Я пытаюсь сказать, что всю свою жизнь я старался стать счастливее. Я пытался найти свое лучшее «я» и не думаю, что сильно преуспел в этом. Поэтому… клянусь тебе, что буду любить тебя как сумею, но предупреждаю тебя, Кэролайн, что я во многих отношениях человек невыносимый. [Он сидит, глядя в камеру, затем делает выдох, встает, берет еще одну сигарету и возвращается. ] А теперь, если хочешь, открой, пожалуйста, маленькую коробочку, которая пришла вместе с этой видеозаписью. Ну как, все в порядке?

Надеюсь, оно на месте. Думая о тебе, я сделал в самолете несколько звонков и договорился, что меня встретит один мужик. То, что ты держишь в руке, Кэролайн, это римская древность. Камень – это сердолик. Если ты поднесешь его к свету, то увидишь, что он преломляет свет вроде как в звезду… золотой ободок не слишком хорош. Изображение на камне – богиня в шлеме – это Афина. Торговец сказал мне, что оно сделано вручную две тысячи лет тому назад, может, чуть больше или чуть меньше, и было найдено в какой-то пещере в Италии примерно в 1947 году. Его владельцем долгое время был один бразильский миллионер. Мы, Кэролайн, никогда не узнаем, кто носил это кольцо, но первой его надела на палец наверняка какая-то юная римская девушка из богатой семьи. Возможно, оно много раз переходило из поколения в поколение, возможно, однажды его украли и спрятали где-нибудь в пещере вместе с остальным награбленным добром. Не знаю и не желаю знать. Я хочу только, чтобы оно теперь стало твоим… И надеюсь, Кэролайн, я тебя не разочарую. Поживем – увидим. Когда я увидел тебя в баре, я был парнем, боготворившим Эшли Монтгомери, но теперь я боготворю тебя. Сегодня я встретил женщину что надо, которая смогла бы вынести и все это, и меня, но если бы довелось, то отплатила бы мне той же монетой. И в этом для меня заключены и радость и ужас… Ты видишь, мое сердце, Кэролайн, мое порочное сердце трепещет в унисон с твоим порочным сердцем. Вот моя клятва, Кэролайн. Моя клятва тебе. [Саймон встает из-за стола. Помехи. Конец.]

Я воспринял эту запись как беспредельное самолюбование в необычной кинематографической трактовке.

– Мы тайно поженились, когда он через три дня вернулся в Нью-Йорк. – В голосе Кэролайн я не уловил радостного волнения при воспоминании о свадьбе. – Я и не думала никого приглашать… все получилось уж слишком фантастично. Он договорился с судьей, чтобы тот пришел к нему на квартиру. Я взяла такси. Мы еще не спали вместе, а в ту ночь это случилось в первый раз. Он попросил меня не пользоваться противозачаточными средствами, и я сказала «ладно». Не понимаю, как я тогда не залетела. Мы знали друг друга уже шесть месяцев, а вместе пробыли хорошо если недель семь. Он работал над своими фильмами, летал в Лос-Анджелес, ну и все в том же духе. Он купил эту квартиру, и мы начали ее обставлять…

Она замолчала. Все, что она мне рассказала, выглядело преамбулой к чему-то более важному, но я на этот счет ничего ей не сказал.

– В то время, я уверена, он спал с другими женщинами, но он был очень нежен со мной, а памятуя, как странно мы с ним встретились, я и не жаловалась, хотя в конце концов все-таки не выдержала. Он вернулся в город в августе, весь в делах. У него был офис в Виллидже, где он и работал. Там он встречался с разными людьми; к нему приходили сотрудники студии, члены съемочной группы, сценаристы, и вообще, кого там только не было. Вечером мы недолго бывали вместе, а затем я шла спать, а Саймон уезжал. У него был приятель, который всегда был с ним рядом. Его звали Билли Мансон. Билли хорошо знал город, а Саймон обычно везде выискивал что-нибудь интересное: ситуации, события и всякое такое. Однажды я спросила его, можно ли мне пойти с ним, но он сказал «нет». Иногда он делал видеозаписи.

– Вот после одной из таких ночей он и не вернулся домой. Я хотела позвонить в полицию, но подождала на всякий случай лишний день, потому что знала, что, если я сделаю что-то не то, он ужасно разозлится из-за огласки, оттого, что люди будут говорить, посмотрите, его жена даже не знает, где он находится. Тогда я позвонила им, и дни все проходили и проходили, а мне становилось по-настоящему, действительно страшно. Конечно, как только сорвались назначенные им встречи, все стали звонить, все забеспокоились и выходили из себя. И тут полиция нашла его в центре города… – Кэролайн откинула голову назад, закрыв глаза. – Как бы то ни было, на самом деле меня это не удивило. Но я совсем тогда взбесилась, как у него могло хватить наглости умереть или оказаться убитым, или что там может быть еще, как раз тогда, когда мы только что начали жить? Я до сих пор как будто злюсь на него. Но и очень тяжело, конечно, тоже. По ночам мы обычно смотрели кинофильмы, и он что-то замечал, останавливал фильм, прокручивая его назад, и объяснял угол съемки и освещение и как построен диалог. Он знал о диалоге все.

Кэролайн встала, и пока она бродила по комнате, я любовался ее длинными ногами и совершенными линиями шеи.

– Я долго надеялась, что детективы разберутся в этом деле. Они уверяли, что не сдаются, но я полагаю, они просто перестали этим заниматься. Бестолковые частные детективы, честно говоря, ни на что не годятся, если не считать, что один из них раздобыл для меня копию дела, ту самую, что я вам показывала прошлой ночью.

– А студия помогла чем-нибудь? – поинтересовался я.

Она покачала головой:

– После него там появилась куча новых руководителей. Он мертв, а значит, не может больше делать для них новые деньги, понимаете? Я имею в виду, что фильмы, которые он снял, все еще приносят им деньги, но все это уже какие-то остатки… – Она оборвала себя. – А к вам люди, наверное, обращаются со всяческими проблемами? Ну, чтобы рассказать, о чем они знают? – спросила она. – Вы, наверное, знакомы с городскими чиновниками и другими важными особами.

– Да, бывает, что люди ко мне обращаются.

– А какие, кто именно?

Я понимал, что ей необходим мой ответ. Она хотела разобраться в самой себе, удостовериться, что в ее поступке нет ничего странного.

– Пару месяцев назад, – сказал я, – пришла подружка копа и рассказала мне, как ее приятель зверски избивает торговцев. В этом, конечно, нет ничего необычного, если не считать, что одним из торговцев был его брат. А незадолго до этого ко мне заявился один старикан, который живет с женой в Бруклине и читает мою колонку. Так он поведал мне, как его жену, а у нее был искусственный тазобедренный сустав, переехали детишки на одной из тех ревущих машин… они сбили ее на скорости сорок миль в час и даже не остановились. Их так и не нашли. Люди, знаете, и с такими вот вещами приходят.