Текст книги "Манхэттенский ноктюрн"

Автор книги: Колин Харрисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Они жаждут внимания, что-то вроде…

– Они жаждут общения, они хотят рассказать о том, что у них случилось и что они думают по этому поводу.

Она молчала, о чем-то размышляя.

– Но некоторые, конечно, стремятся обратить на себя внимание, – добавил я.

– Я, знаете, совсем не из того разряда. Я не хочу, чтобы вы упоминали меня в своей колонке.

– Ладно.

– Я хочу, чтобы все это осталось между нами.

– Ладно.

Она взглянула на меня, подняв бровь:

– Вы были сильно пьяны прошлым вечером.

– Да.

– Вы говорили…

– Я, как и все сильно пьяные, нес полный бред.

Должно быть, эти слова Кэролайн восприняла как своего рода вызов, поскольку она, улыбнувшись, подошла поближе и остановилась почти вплотную ко мне. Я внимательно рассматривал ее лицо: гладкий лоб (более гладкий, чем у моей жены), красивые брови и большие голубые глаза, вспыхивавшие удивлением, встречаясь с моими, широкие скулы; слегка заостренный нос, многозначительно поджатые губы, и снова голубые глаза, такие огромные, что вы, кажется, свободно могли бы в них провалиться. Она явно ускоряла происходящее между нами, независимо от того, чем это могло обернуться. Она коротко вздохнула и задержала дыхание, глядя мне прямо в глаза. Было видно, что она вернулась оттуда, куда я намеревался проникнуть; она знала, почему люди стремятся туда, могла бы показать мне мое истинное «я»; она забавлялась моим смятением, ожидала, что я не устою перед ней, но нисколько не осуждала меня, ибо это было в порядке вещей. Она легко выдохнула и взглянула вниз, опустив темные ресницы, и снова подняла глаза; потом прижала к нижней губе указательный палец с ноготком красивого цвета матовой сахарной глазури, и, продолжая легонько нажимать пальцем на губу, высунула розовый кончик языка и кокетливо коснулась им пальца; его мягкая влажная подушечка, блеснув в свете лампы, медленно проплыла по воздуху от ее губ к моим, а когда я, подняв глаза от ее пальца, встретился с ней взглядом, то увидел в ее глазах страсть, удовлетворить которую было не в моих силах ни в смысле чувств, ни в смысле сексуальных возможностей и уносящую ее в неведомый мне мир ее желаний.

– Знаешь, на твоем месте я бы… – шепнула она.

– Что?

Она, не отводя глаз, показала на мою талию:

– Я бы его отключила.

– Так что, отключить? – спросил я.

– Отключи.

Пейджер.

– А ты занятная, – сказал я.

– Она согласно кивнула:

– Да, я занятная.

У нее была кровать чудовищных размеров. Она расстегнула заколку для волос и метнула ее на туалетный столик, за заколкой последовали часики, затем она начала раздеваться, стянув футболку через голову и бросив ее, вывернутую наизнанку, на стул. На ней был черный тонкий лифчик, прижимавший ее груди друг к другу. Она опустила взгляд, когда ее пальцы коснулись пуговицы на джинсах. Никогда еще не испытывал я ни такого чувства вины, ни такого возбуждения. Я чувствовал, как кровь мощно наполняет мой пенис, пока я сбрасывал с себя ботинки, рубашку, брюки и нижнее белье. В своем возрасте я не стыдился своего тела, но и не гордился им – я не набрал вес, как это случается с большинством мужчин, и по-прежнему выбираюсь в клуб где-то раз в неделю. Она же была просто великолепна в своей наготе. Она не изжила диетами свою сущность, подобно великому множеству женщин Нью-Йорка; она была чувственной и полной, с сильными руками, спиной и бедрами.

– Постой так минутку, – попросил я.

– Зачем?

– Ты знаешь зачем.

Я заметил у нее на лопатке пучок линий и разноцветные разводы.

– Что это?

Она обернулась и посмотрела через плечо:

– Это все, что осталось от моей бабочки. Это было крылышко.

– Татуировка?

– Ara. Предстоит еще один заход. Доктор пользуется лазером.

– Больно?

– Не так чтобы очень. Лазер разрушает краску.

– Я не отказался бы посмотреть. Я имею в виду бабочку.

Она взглянула на меня:

– Она была красивая.

С этими словами она нырнула под одеяло.

– Ты дрожишь, – сказала она.

– Да.

Мы не спешили. Она не стыдилась своей страсти. За окном, прогоняя короткий зимний день, на город опускались сумерки. Она крепко держала зубами мой язык; мгновение спустя, в другой позе, она закрыла глаза и нахмурилась, словно прислушиваясь к замысловатой музыкальной композиции. Я помню, как судорожно сжимались и разжимались ее пальцы, распластанные на простыне, я помню прядь светлых волос, попавшую ей в рот, сережку, которая расстегнулась и упала на простыню и которую она машинально смахнула на пол; ее широко раздвинувшиеся прямо передо мной бедра; как я всасывал, задыхаясь, одну из ее грудей, твердое набухание ее соска, которое я ощущал нёбом. Я помню, что в последний момент я проник в нее так сильно и глубоко и так настойчиво, как только мог, проник вопреки своей собственной непоследовательности и со стыдливостью, присущей большинству мужчин. А потом я уткнулся лицом в ее теплый плоский живот и ощутил, как во мне разливается радость, радость от того, что жизнь все еще предоставляет мне возможности, что я, правильно это или нет, воспользовался одной из них в обличье этой женщины, несмотря на странность самой возможности. Я поступил дурно, трахнув ее, но в том, что я хотел ее трахнуть, не было ничего дурного; нет, это было вполне нормально.

В младшей группе детского сада, куда ходит Салли, есть мальчик, который родился без челюсти. Я вижу его по утрам, когда привожу Салли в сад. Там, в радостной суматохе, среди детей, разглядывающих картинки в книгах и играющих в кубики, он стоит, вытянув руки по бокам, перебегая глазами с одного на другое и пытаясь уследить за всем; ребенок, у которого вместо рта зияет скошенная назад мокрая дыра с торчащей вперед парой зубов. Верхняя губа его служит неким разделом: сверху красивое мальчишеское лицо с яркими живыми глазами и копной каштановых волос, снизу – воплощенный кошмар. В других отношениях, насколько мне известно, он был абсолютно нормальным и очень даже смышленым мальчиком. Он просто не мог говорить, и практически не было никакой надежды, что он будет разговаривать, как обычные люди, хотя бы в отдаленном будущем. Довольно часто мне приходилось сталкиваться с его родителями, поседевшими от перенапряжения и разочарований. Признаю, что сердце у меня слишком маленькое и черствое, ведь я всегда их избегаю и стараюсь не встречаться с ними глазами, но при этом мысли мои с каким-то болезненным любопытством все время возвращаются к его лицу, и, когда возможно, я украдкой бросаю на него взгляд, видно, только за тем, чтобы утвердиться в своем отвращении и испытать подленькое чувство облегчения, что меня не постигла подобная участь. Как тяжело, должно быть, достается все это его семье и какой легкой должна казаться им жизнь моей дочери в сравнении с их сыном! Я ни за что не стал бы меняться местами с его отцом. Хоть режьте меня на части, но не стал бы. Каково это, думал я, целуя по утрам Салли, иметь такого ребенка? Могло бы со мной случиться такое? И кого тогда винить: судьбу, хромосомы, Бога? Интересно, видит ли муж лицо сына, когда занимается любовью со своей женой? Достанет ли у них любви, терпения и денег, чтобы пройти через неизбежные операции и разочарования, осложнения и крушение надежд? А если нет? И что представляет собой эта семья? Ну, положим, что она собой представляет, мне известно: непохоже, чтобы родители этого малыша сумели достойно выдержать испытание. Его вечно удрученный отец страдает ожирением и весит по-хорошему фунтов на восемьдесят больше, чем следует. Мне не раз хотелось обнять его за плечи и сказать, что я чертовски сочувствую его беде. Хотелось показать ему, что я понимаю, как он страдает, но вместо этого, когда его сын знаками говорил «до свидания», я всегда, как последний трус, проскальзывал мимо них в дверь, вырываясь, как из тюрьмы, из душной атмосферы их горя. Мне казалось, что отец работает в сфере обслуживания. По виду он вполне мог сойти за человека, связанного с продажей, к примеру, Страховых или рекламных услуг. Он получает вполне приличное жалованье, чтобы позволить себе оплачивать детский сад, но я подозреваю, что каждый сэкономленный доллар они с женой тратят на сына. Когда-то он и сам был мальчишкой, гонял на велосипеде, и ветер весело трепал его густую шевелюру; потом по уши влюбленным юношей, а сейчас он – сорокалетний мужчина, обремененный избыточным весом и сыном-калекой. А его жена? Она измучена и раздавлена крушением всех своих надежд; цвет ее лица стал землистым, вокруг глаз залегли темные тени. Думаю, что именно она занимается приготовлением специальной пищи для сына и его кормлением, часами просиживает у психотерапевтов, выясняет у врачей, в каком порядке должны проводиться операции с костным трансплантатом. Она служит опорой семейной цитадели, где властвуют страдание и боль. Каждый из них отдал бы все, что угодно, лишь бы у их сына была нормальная челюсть, все, что угодно. И если бы эти родители как-нибудь заглянули через окно в дом Ренов, ну, скажем, в веселые шумные моменты перед детским садом, они увидели бы то, что теперь уже потеряно для них навсегда, и сказали бы себе, что и они способны были бы на такую радость, если бы только… А один из них, скорее всего муж, сам знакомый с мужской похотью, заявил бы мне, что я, должно быть, ненормальный, раз позволил себе рисковать семейным счастьем. Секс, возможно, и очень хорошая штука, но только он не стоит таких жертв, – наверно, шепнул бы он мне в самое ухо. – Взгляни на меня, и ты поймешь, что такое крушение и гибель. И, выслушав его внимательно и с почтением, я кивком выразил бы ему свое согласие.

И тем не менее. И тем не менее, стоя во влажном черном кубе ванной комнаты Кэролайн Краули, я мыл свой половой член. Все поверхности здесь были высечены из черного как смоль мрамора, искрившегося звездными россыпями кварца. На вид мрамор был толщиной в фут, по тысяче долларов за погонный ярд. Я понюхал ее мыло и шампунь и передумал пользоваться ими: Лайза моментально учует эти ароматы. Потом, одевшись, я сказал, что мне надо идти, и Кэролайн согласно кивнула, разве что с некоторой грустью. Эти мгновения были полны нежности, но не счастья, и мы оба чувствовали себя уязвленными. В комнате было холодно и накурено. Мы ни разу не упомянули ни мою жену, ни ее жениха. И не заговаривали о крайней неразумности того, что мы сделали, – это и так витало там, как глупый и безобразный поступок. Она, сгорбившись, сидела в кресле в белом купальном халате с поджатыми под себя ногами, и ею, по-видимому, овладела задумчивость. Первая близость с кем бы то ни было навевает мысли обо всех остальных первых разах, близких или далеких, которые образуют цепь воспоминаний; тот шаг, который приводит нас в экстаз с новым партнером, являет собой также – согласно логике времени – еще один шаг к смерти, и если нас больше ничто не может обуздать, то пусть нас обуздает хотя бы это. Я ушел от Кэролайн, расчесывавшей черепаховым гребнем золотистые волосы. Неожиданная встреча с ней никоим образом не уменьшила моей любви к жене и детям – нет, это совершенно очевидно; секрет в том, что моя любовь к ним не лишала меня возможности любить в данный момент и Кэролайн Краули той внезапной, болезненной, непостоянной любовью, которую жаждут и которой непременно боятся.

Итак, смотрите, вот он – прелюбодей. В зеркальной латуни лифта я разглядывал самого себя – раскрасневшегося, с влажными волосами и слегка припухшими губами. Я испытывал меньший стыд, чем должен был бы испытывать, по мне пробегал легкий трепет, и я чувствовал, как наслаждение эхом отдается в яйцах. Я потуже затянул галстук и застегнул шерстяное пальто. Конечно, мне следовало бы осознать себя мужчиной, впервые изменившим своей жене. Почти непроизвольно. И все же сейчас я понимаю, насколько лучше могло бы все обернуться, если бы я осознал также и кое-что другое – осознал, что я вошел в лабиринт, гораздо более странный и опасный, чем мог себе представить, и гораздо более отвратительный, чем просто пошлый адюльтер. Двери лифта плавно раздвинулись, и я прошел мимо конторки при входе и Наполеона – швейцара в униформе. Это был крошечный сальный мужичок с ноготок; когда я проходил мимо, его глазки так и шныряли по сторонам. Он отвесил мне елейный кивок, приложив палец к фуражке, и сообщил, что такси ждет на улице. Лишь по чистейшей случайности, уже усевшись в машину, я увидел, как швейцар, решив, что я смотрю куда-то в другую сторону, взглянул на часы, вытащил из кармана ручку и блокнот и что-то чиркнул в нем, чиркнул что-то, – но это я понял уже позже, – обо мне.

* * *

Думая, что знаем этот город, мы невольно впадаем в заблуждение. Ибо все его великолепие и блеск неизбежно оборачиваются унынием и мраком, а все знакомые места уже стали другими, полными стертыми из памяти жизнями и забытой музыкой. Меня всегда тянуло в такие уголки; в них сыро, холодно и безнадежно; и все в них ссутулилось, порыжело и прогнило; они отталкивают суету и приманивают к себе смерть: женская туфля, брошенная в сточную канаву; пустая бутылка, оставленная на каменной ступени; дверь, за столетие отремонтированная дюжину раз. На следующий день рано утром я стоял в одном из таких мест – в северной части Одиннадцатой улицы, рядом с Авеню Б – без какой-либо основательной причины, а просто разбуженный странным желанием увидеть номер 537, огороженный строительный участок, где семнадцать месяцев назад в куче битого кирпича было найдено тело Саймона Краули. Но только теперь эта территория была полностью выровнена и разделена на небольшие садовые участки, каждым из которых могла бы пользоваться отдельная семья. Мне были хорошо видны последствия этих изменений, хотя местами еще лежал глубокий снег, и яростно метавшийся по площадке ветер наносил огромные сугробы, соорудив даже нечто похожее на насыпь фута в три высотой, начинавшуюся около одной стены и, пройдя поперек цепного забора, огибавшую фасад соседнего дома номер 535. Но мой интерес был сосредоточен исключительно на садовых участках. Листовая обертка кукурузных початков, высохшие помидорные шкурки и рыхлые клумбы с чахлыми цветами, разделенные дорожками из битого кирпича и украшенные рождественскими гирляндами и хромированными колпаками от автомобильных колес. Маленький пуэрториканский флаг трепыхался над садом, и, несмотря на холод, куры, склевывая что-то со снега, бродили вокруг убогой хибарки на задах участка. Огромное безглазое чучело – то ли медведя, то ли собаки, – посеревшее от непогоды под открытым небом, свешивалось со стены соседнего дома, словно исполняя обязанности незрячего садового сторожа или караульного при статуе Христа, стоявшей в небольшой нише, обсаженной розами и розовым алтеем. Все погубила зима, но придет весна, и в это унылое место опять вернется буйство зелени и красок, вернется жизнь.

Из хибарки вышла полная старая женщина с граблями и начала возить ими по ближней клумбе. Ее занятие смотрелось, мягко говоря, странно в зимний день, пусть даже и не в самый холодный, но она выглядела вполне довольной, когда, не прерывая работы, попыхивала сигаретой. Затем она, как я и рассчитывал, заметила меня и выпрямилась, прикрыв глаза рукой от солнца, чтобы лучше разглядеть фигуру, маячившую возле забора. «¿Qué quieres?» – крикнула она. Что мне было там нужно? Я театрально пожал плечами. Она пошла в мою сторону, по пути отбрасывая с дорожки самые крупные куски камней, и по мере ее приближения мне все слышнее становилось ее тяжелое дыхание с присвистом. В голове у меня искрой вспыхнуло воспоминание о моей матери, которая умерла больше тридцати лет назад. Я был единственным ребенком в семье, и мать любила меня, любила всем сердцем, но только это сердце задушил жир. Она была настолько тучной, что умерла, вынимая меня из ванной, когда мне было всего шесть лет, и я все еще не мог с этим смириться.

Наконец женщина приблизилась, в руке у нее был зажат небольшой пластиковый баллончик, и она держала палец на кнопке распылителя. Я разглядел ее лицо, говорившее о борьбе, нездоровье и печали; у нее на бровях виднелись тонкие штрихи шрамов, какие бывают у женщин, которых били.

– Да, мистер, я могу вам чем-нибудь помочь?

– Мне нравятся сады, вот я и остановился полюбоваться.

– Неужто? – Ее глаза выражали недоверие.

– Когда я был маленьким, у нас был сад, – сказал я ей. – Мы выращивали много овощей. Кукурузу, помидоры. А здесь у вас они растут?

– Да.

– У нас, бывало, росли и салат-латук, и капуста, и брокколи, и всевозможная зелень. Горох ранний. Готов поспорить, что здесь его можно сажать в апреле. А вы не сажаете в междурядьях ноготки от клопов?

– Ноготки? – переспросила она. – ¿Las floras?

– Да-да, цветы. Ноготки. Посадите их, клопы ненавидят их запах.

Эта мысль заинтересовала ее.

– Показать вам сад?

– Да, – согласился я. – Посмотрю с огромным удовольствием.

Я проследовал за ней через калитку, после чего она тщательно ее заперла.

– Меня зовут Эстрелла Гарсия, – представилась она.

– Портер Рен, – ответил я.

Она, по-видимому, точно так же не поняла, что это имя.

– А это что за штуковина такая? – поинтересовался я, указывая на маленький баллончик у нее в руке. – Газ «мейс»?

Она с серьезным видом покачала головой:

– Нельзя пфукать мейс на собак. У вас закапают слезы. – Она показала на свои зеленовато-карие глаза, и мне пришло в голову, что когда-то, давным-давно, их, должно быть, называли прекрасными.

– Это перец, потому что перец попадает в нос, да? Перец действует на собак и дурных людей, правильно?

Я кивнул.

– Я было вообразил, что вы хотите угостить меня порцией этого средства.

Она нахмурилась:

– Вам теперь не надо бояться.

Мы шли по обломкам кирпича, покрывавшим дорожку вокруг участка. Я молча пытался примерно определить место, где нашли тело Саймона Краули; теперь это был клочок земли с засохшими цинниями в кадках из разрезанных автомобильных шин. Почва там была неважная, перемешанная с кусками затвердевшего строительного раствора и осколками кирпича и оконных стекол. Рабочие компании, занимающейся разборкой домов, оставили после себя крупные обломки бетонных плит и даже несколько стальных балок, и я подумал, что, возможно, сделанная ими находка испугала рабочих и они наспех закончили свою работу.

– В моей стране у нас повсюду много садов, – сказала Эстрелла Гарсия. – В маленьком городке жители выращивают кукурузу, помидоры, а это место прямо создано для того, чтобы люди были счастливы и разводили здесь, может, какие-нибудь цветы, может, перец…

– Этот сад здесь, наверное, недавно? – спросил я небрежно.

– Всего одно лето. Прошлую весну все тут очень здорово потрудились, потому что люди, ну вы понимаете, они сначала набросают везде много мусора и всяких поломанных вещей… а вот это, посмотрите туда, это посадил мой внук… – Она указала на кривой рядочек семян подсолнуха. – Мы навели тут эту красоту для тех, кто здесь живет. Все, знаете, любят наш садик.

– А те, кто ходит сюда, в ваш сад, живут на этой улице?

Она рассеянно кивнула, отпихнув отечной ступней выпавший из загородки кирпич.

– Моя семья… мы живем тут по соседству. – Она жестом показала на соседний дом 535. – Некоторые живут там, на другой стороне улицы, и все приходят сюда.

– А что, дом, который здесь стоял, обвалился? – спросил я.

Она пожала плечами:

– Нет, знаете, он был не такой уж плохой.

– Не заколоченный досками и нерушившийся?

– Никто там не жил, но он был в порядке, понимаете?

– А как насчет крыши?

– Не знаю таких вещей. Некоторые люди, ну, попытались жить там, но им дали пинка под зад. Наш дом лучше. У меня зять – супер. У него очень хорошая работа. Он всегда убирает прихожую, входные ступеньки, все…

Мы пошли обратно к высокому забору.

– Неужели этот дом нужно было сносить?

– Нет, я думаю, он был еще достаточно хорош.

– А ваш зять что-нибудь знает об этом доме?

– Ода!

– Надеюсь, я не причиню ему большого беспокойства, если расспрошу его о нем?

Она не ответила, доставят ли мои вопросы беспокойство ее зятю или нет. Мы прошли в заднюю часть участка, и миссис Гарсия провела меня вниз по трем цементным ступенькам, заваленным детскими велосипедами, через другую дверь с надписью «Контора», потом снова вниз по деревянной лесенке, где воздух внезапно оказался горячим, и дальше, в огромную темную комнату с извивающимися повсюду трубами и гудящей печью размером с грузовик, шеренгой свистящих водяных отопительных агрегатов, пустой кабиной лифта, еще несколькими велосипедами, лестничным маршем в дальнем конце, разным хламом и со стоявшим под лампочкой с длинной цепочкой с теннисным мячиком на конце довольно изящным старинным письменным столом, за которым сидел седеющий латиноамериканец в забрызганных очках с сильными стеклами и обрабатывал напильником небольшую деталь масляной арматуры с гневной решимостью, давшей мне понять, что он точно знал, что делает, и, в общем и целом, с большим удовольствием оказался бы где-нибудь в другом месте.

– Луис, – окликнула его Эстрелла Гарсия, – этот человек спрашивал о том доме, который снесли.

Он поднял глаза и вперил свой взгляд в меня:

– Рядом?

– Справа, – уточнила она.

– Слушаю вас, – сказал он мне и снял очки.

– Я интересовался соседним домом. Номер пятьсот тридцать семь. Почему его снесли?

– Дом был не слишком хорош. – Он пожал плечами, вытирая руки о тряпку.

– А ваша теща говорила, что он выглядел вполне прилично.

Он раздраженно покачал головой:

– Нет, нет, она понятия не имеет, в каком состоянии были эти дома. Они были неважные. Там ничего не меняли после, кажется, 1970 года. Я сам тысячу раз бывал в том доме. Крыша – просто жуть, на втором этаже что-то обрушилось, кругом трещины… нет, ничего хорошего. Крышу не меняли, значит, вам самому надо было этим заниматься, я имею в виду приходилось укреплять крышу и всякое такое, ведь там вечно лила вода, и вещи, понимаете, все вещи покрывались льдом, трескались, а потом начинали гнить. Да и крыс кругом было полно.

Я представился ему и объяснил, что я репортер.

– А вам что-нибудь известно о трупе, который здесь нашли, когда сносили дом?

Комендант кивнул и вздохнул, словно ему была в тягость все эта людская копошня, заурядная в своей идиотичности.

– Да, было что-то в этом роде.

– Наверное, копы задавали много вопросов?

– Да, поспрашивали тут кое о чем.

– Они так ни до чего и не докопались.

Он пожал плечами. Было видно, что ему это совершенно безразлично.

– Людей, знаете, все убивают да убивают. Тут у нас одну даму наверху, на пятом этаже, а еще ребенка… в том конце улицы.

Я кивнул.

– А вы не интересовались, как, собственно, тело попало на этот участок?

– Да нет, – ответил он, – не мое это дело.

– Так-то это так, но я вообще говорю об этом, потому что участок был огорожен боковым навесом с проволокой поверху; да и сам дом тоже был надежно забит.

– Кроме парадной двери.

– Верно, но она была заперта, – сказал я, – так что, вероятно, не было…

– Эй-эй, постойте-ка, – прервал он меня, в забывчивости снова обтирая руки тряпкой. – А вам известно, сколько в городе слесарей? У меня наверху есть жильцы, которые, чтоб их черт побрал, все время меняют у себя замки. Они не желают больше платить за квартиру и ставят себе другие замки. – Он покачал головой. – Раньше всегда домовладелец менял замки! Теперь жильцы. И все время вопят насчет забастовки квартиросъемщиков. – Он бросил тряпку на стол. Мои расспросы его не трогали, он просто использовал удачно подвернувшуюся возможность высказать все, что у него наболело. – Говорю вам, все дело в вечной загвоздке, как раз и навсегда покончить с ремонтом сортиров. У меня здесь только один настоящий помощник… – Он повернулся к темному коридору, идущему вдоль ряда больших труб, обмотанных толстым слоем изоляции. – Адам! Поди сюда!

В дверях возник молодой человек небольшого роста, придурковатый на вид, в футболке с надписью «Мете». Он все время жевал губу.

– Адам, – закричал комендант, – достань ящик и покажи репортеру, сколько у тебя ключей. – Он повернулся ко мне. – Я велел Адаму следить за ключами. – И, отвернувшись, он снова обратился к Адаму: – Нет, Адам, достань большой ящик. Жильцы должны извещать меня и давать мне новый ключ, это есть во всех договорах об аренде, а они не дают мне ключей. Я работаю за домовладельца. Засранец чертов! Понатыкал у себя на голове заплаток из волос. Как ни увижу его, так одной заплаткой больше. Я ишачу на него. Делаю для него деньги, а он превращает их в волосатые заплатки. Выглядит как кустики, торчащие рядами, эх! – Он горько улыбнулся. – Но я работаю у него. Всем приходится у кого-то работать, ведь верно? Он заставляет меня ставить эти специальные замки с двумя ключами и особые гостиничные замки и всякое дерьмо вроде этого, а через три дня прихожу, а жиличка, так ее мать, вызвала слесаря, чтоб он открыл замок, чтобы она, например, могла войти и забрать свой чайник, правильно? Так ведь, Адам? Ну, наконец-то, Адам, ты достал тот самый ящик с ключами. Да перестань же болтаться без дела там сзади! – Он снова посмотрел на меня. – Я раньше знал всех слесарей, и они, бывало, сначала справлялись у меня, прежде чем идти по вызову, но их время… – Зазвонил телефон, и он снял тяжелую черную трубку с аппарата, висевшего на стене. – Да, да. Нет! Не дотрагивайтесь до него, миссис… Скажите Мэри, чтоб не дотрагивалась до него. Нет, это не поможет. Я иду. – Он повесил трубку и взглянул на меня. – Это дама со второго этажа, у нее пятилетняя дочь. С телевизионной антенны слетел шарик. Ребеночек воткнул антенну в штепсельную розетку. Эта кроха должна была бы тут же поджариться, но все обошлось. Только не спрашивайте, каким образом. Может, розетка была обесточена. Мне надо идти вытаскивать антенну. – Он подхватил ящик с инструментами, потом прошел к пустой кабине лифта и нажал красную кнопку. – Так что как бы то ни было… да, насчет всего этого дела с замками там, в том доме: может, они и не входили через парадную дверь, но могли, вполне могли сделать все, что угодно; они могли перебраться с моей крыши на свою, а потом взломать дверь, ведущую на крышу, и прямо там, наверху устроили сабантуйчик.

Я было собрался напомнить ему, что он уверил полицию в том, что никто не мог попасть в дом номер 537 с его крыши, потому что у него в доме дверь на крышу всегда заперта. Но телефон зазвонил во второй раз, и он снял трубку.

– Да, миссис, да, я уже иду.

Он повесил трубку и посмотрел на кабину лифта, боковые кабели которой пришли в движение.

– Слишком медленно идет. Вечно одно и то же.

Он снова повернулся ко мне и небрежно кивнул:

– Ладно, извините меня, но мне надо идти туда. Нельзя же допустить, чтобы деточку дернуло током.

Он направился к лестнице.

– Адам! Оставь этот чертов ящик! Мы пойдем по лестнице. Адам, иди за мной. Я собираюсь в двести четвертую. К миссис Салсинес. Адам? Адам, да перестань же ты попусту терять время.

Я остался там, под землей, с ганглиями труб над головой. Эстрелла Гарсия, шея которой обвисла жирным кольцом, посмотрела на меня.

– Миссис Гарсия, – обратился я к ней, – можно я еще взгляну на ваш садик?

Она утвердительно кивнула, и, как мне показалось, с удовольствием.

Через полчаса, доехав до жилых кварталов, я уже был на первом этаже редакции газеты и, проходя по вестибюлю, кивнул Константину, охраннику из службы безопасности. «Доброе утро, мистер Рен», – обратился он ко мне с добродушной миной, вызвав у меня некоторое смущение. Константин работает в редакции уже около двадцати лет и знаком с сотнями репортеров, редакторов, разносчиков из гастрономов, фотографов и спецов из рекламного отдела. Тремя годами раньше он у всех на глазах постоянно заполнял лотерейные билеты, вырисовывая за своим столом разные кружочки. Вначале он обрабатывал по нескольку билетов в день, но со временем их число возросло до нескольких дюжин в неделю. При этом он продолжал всем улыбаться и кивком приветствовать своих знакомых. Вскоре сотрудники, сновавшие по вестибюлю, уже не могли спокойно пройти мимо, чтобы не остановиться и не обсудить тему Константиновых лотерейных билетов. Они выражали крайнюю обеспокоенность тем, что его увлечение азартными играми приобретает маниакальный характер. Может быть, ему нужна помощь? Психотерапевт? Понимает ли он, что лотерейные билеты есть не что иное, как форма регрессивного налогообложения? Что шансы на выигрыш ничтожны и что он, по всей вероятности, не может позволить себе тратить столько денег на подобный бред? Все это продолжалось до тех пор, пока Константин не выиграл двенадцать миллионов долларов. Однако после этого он, как и прежде, продолжал работать охранником, но только теперь служащие из всех отделов носили ему лотерейные билеты, чтобы он заполнил их своей рукой.

Я ехал вверх на лифте вместе с молодым репортером, державшим в руках бумажный пакет из гастронома напротив. Его прическа была в беспорядке, словно он незадолго перед этим в отчаянии рвал на себе волосы. Погрузившись в размышления, он щурился и отбивал такт ногой.

– Работай, словно кирпичи кладешь, – сказал я, так и не сумев вспомнить его имя.

– Что? – Он с тревогой взглянул на меня.

– У тебя проблемы с материалом?

– Я… да, никак не могу расставить все по местам, а как вы догадались?

– Никаких пальто. Никаких записных книжек. И побольше кофе. Просто: вышел и вернулся.

– А как это вы вначале так хорошо сказали?

– Клади кирпичи.

Он понимающе кивнул:

– Ara!

Мы вышли из лифта, и молодой репортер рванул в другой конец отдела новостей. Я постарался незаметно проскользнуть вдоль дальней стены. Я питал определенные товарищеские чувства к другим репортерам, но только тогда, когда у всех нас дела шли в гору. Обычно мы усаживались кружком и трепались об Эде Кохе, о том, что бы такое пришить ему, чтоб держалось. Но мы никогда не делали этого, и множество людей переходило в другие газеты или бралось за работу по связям с общественностью за втрое большие деньги. Или бесились. Когда рядом немного людей, которые стареют вместе с тобой, остальные от этого кажутся все моложе. Все они норовят отвесить несколько тумаков. Еще есть журналисты, проводящие расследования, которые теряют интерес к этим самым расследованиям. Слишком много беготни ради денег, приятель. У них есть жены, и мужья, и дети, и закладные, и они связаны этим. Им приходится находить громкие истории и продавать их редакторам, и, следовательно, оправдывать всяческие ожидания. Я прошел через это; я бывал в ратуше и полицейском управлении, в канцеляриях прокуроров федеральных судебных округов и в федеральных судах. Я просиживал в приемных. Я тратил время. Когда журналисту осточертевает заниматься расследованиями, он старается стать обозревателем. Все думают, что мне очень много платят. Я читаю это на лицах. Размеры моего жалованья сообщали в журнале «Нью-Йорк». Просочилось с чьей-то помощью. Это мешает. Люди смотрят на меня, и я знаю, что они думают. Они не понимают, как давит имя «Портер Рен». Они могут спрятаться за щитом объективной реальности, а обозревателю приходится отпихивать его, раскрывать дела, производить сенсацию. Газетная колонка трижды в неделю – это стервятник, пожирающий твою печень с той же скоростью, с какой тебе удается ее восстанавливать. Ты прикован цепями к скале, птица приближается, глаза горят, от клюва еще разит последней трапезой, и, внезапно приземлившись, она долбит клювом и раздирает рану, оставленную ею два дня назад, вволю наедается, с жадностью заглатывая куски, а затем улетает. Другие репортеры считают, что им это понятно, но на самом деле ни черта они не понимают, и меня возмущает их негодование в мой адрес. Поэтому я прокрадываюсь в редакцию, не снимая пальто, пробираюсь вдоль дальней стены отдела новостей, нахмурив брови и ни с кем не здороваясь. Ухожу. Не приставайте ко мне. Я только что изменил своей жене.