Текст книги "Стена"

Автор книги: Кобо Абэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

И тут вдруг раздался пронзительный гудок воскресного дополнительного поезда из Токио, отходившего в четыре двадцать.

В мгновение ока вещи, окружавшие визитную карточку, разлетелись в разные стороны. Записная книжка и авторучка поспешно забрались в карман пиджака, сам пиджак и брюки легли на прежнее место, так что я мог дотянуться до них рукой; очки вспорхнули на стол, галстук пополз вверх по стене. А вот шляпе никак не удавалось добраться до крюка. Несколько раз она пыталась подскочить – и падала, поднималась и снова падала. Ботинкам тоже не повезло: они попытались забраться в обувной ящик, но открыть его не смогли. И тогда шляпа и ботинки, подлетев к окну, начали кружить около него, точно оводы. Визитная карточка сначала помогла шляпе, а потом открыла обувной ящик и впустила в него ботинки.

Я приподнялся на кровати и, даже не ожидая от себя такой прыти, бросился вперед, стараясь схватить визитную карточку, но та, трепыхаясь, выскользнула наружу через щель над дверью.

К счастью, дверь не была заперта. Я стремглав выскочил в коридор. И тут же с кем-то столкнулся. Удар был так силен, что стоявший за дверью человек отлетел к противоположной стене и плюхнулся на пол, но сразу вскочил и со всех ног помчался к парадному. Это был верзила в зеленом.

– Прекратите! – закричали из какой-то квартиры.

Я не мог представить себе, куда сбежала визитная карточка. Некоторое время постоял, поглаживая ушибленную руку, но когда в квартире, где жил железнодорожный служащий, которому приходилось рано вставать, зажегся свет и послышался перезвон – там мыли посуду, – махнув на все рукой, вернулся к себе.

На стене по-прежнему красовалась листовка – забыли ее, что ли? В какой-то момент она снова перевернулась обратной стороной, где было написано: «Приглашаем к путешествию...» Но только я протянул руку, чтобы сорвать ее, как она исчезла.

Я несмело поднял с пола пиджак. Ничего необычного я в нем не обнаружил. Слегка встряхнул – ничего особенного, тряхнул посильнее. А потом начал размахивать им изо всех сил. Из кармана выпала авторучка, и я остановился.

Ничего странного не было и в очках. Сколько я ни ломал голову, так и не мог понять, как им удалось летать по воздуху.

Немного успокоившись, я сел на кровать и широко зевнул, прикрыв лицо руками, и надолго остался в такой позе, а когда поднял голову, на улице было уже совсем светло. Доев оставшиеся со вчерашнего вечера соленые бобы и попив воды, я почувствовал невыразимую тоску. Произошло слишком много удивительного. Такое явно не по мне, подумал я. Я поставил на электрическую плитку чайник и, закрыв глаза, подумал, как бы мне хотелось поскорее встретиться с Ёко. Но при этом подумал и другое: как было бы хорошо, если бы время остановилось и ничего необычного больше не происходило. Раньше я считал, что разум делает человека несвободным. Но, столкнувшись с тем, с чем мне пришлось столкнуться, вынужден был пересмотреть эту точку зрения. В таких ситуациях разум становится бессилен, исчезает свобода, различие между необходимостью и случайностью. Время стеной заслоняло от меня цель. Пусть, как утверждает Ёко, все, что произошло, существует лишь в воображении, но если не только в моем, а в воображении всех, значит, это реальность. И что же, в таком случае, останется от реальности, если вычесть из нее существующее лишь в воображении?

Думая об этом, я все стремительнее летел в темную, бескрайнюю пустоту. Но что удивительно – мне это не казалось странным. Поморгав, я убедился, что не потерял сознание, а ведь если человек падает со скоростью, превышающей определенную скорость падения, он должен потерять сознание, – значит, я могу с полным основанием предполагать, что пока события развиваются нормально. Все это время я шагал по той самой испанской пустыне, которая была поглощена моей грудной клеткой. Я уверенно шагал по песку и, упорно взбираясь на холм, неотступно размышлял о проблеме необходимости и случайности.

Воздух был таким сухим, что заснуть здесь было невозможно, небо сверкало, как фарфоровая чаша. На горизонте собрались огромные тучи, скоро они набухнут и прольются дождем над моей головой. На холме дул сильный ветер, а я был в пижаме и босиком, и песчинки вонзались в голое тело. Я сел на песок, повернувшись спиной к ветру и обхватив руками колени. Разве это естественно, что я сижу здесь, сердито ворчал я и в то же время убеждал себя: то, что я здесь, вполне естественно – и при этом неотступно размышлял о том, должен ли я каким-то способом спасти Ёко, заключенную в сфере необходимости и случайности. «Спасти» – подчеркивая это слово, я одновременно думал о том, что оно лишено смысла, спасать нужно было меня, и единственное, что я мог сделать для Ёко, – пролить ради нее слезу.

– И все же, – громко сказал я, резко поднимаясь, – я не имею права отдать Ёко в руки врага.

Однако слово «враг» оставило у меня неприятный осадок, и я, поморщившись, высказал свою мысль другими словами:

– Такое не укладывается в моем сознании, – возможно, вы именно так и думаете, я же так думать не могу. До сих пор никакой вражды я к вам не испытывал.

Не зная, что предпринять, я продолжал сидеть на песке. Опустив голову на руки, обнимавшие колени, я пытался успокоить возбужденное время.

Вдруг рядом со мной раздался необычный звук, который я не в состоянии описать словами. Подняв голову, я увидел сверкающий белизной металлический шар, из обращенной вверх трубки вырывался белый пар, – меня всего затрясло.

Это был обыкновенный электрический чайник, в какой-то момент я снова оказался в своей комнате.

Я и не предполагал, что чай может быть таким вкусным. Печаль делает чай вкуснее. Значит, я действительно преисполнен печали. Доказательством служило то, что я не мог удержаться, чтобы не хлюпать носом, когда скрипач из кабаре, живущий на втором этаже, начал играть на скрипке. Скрипач был туберкулезным юношей двадцати восьми лет, в отместку кабаре он, когда бывал в своей комнате, играл лишь Баха и Брамса, выводя этим из себя соседей.

Хлюпая носом, я поджаривал на сковороде муку.

Мука уже подрумянилась, когда кто-то постучал в дверь. Я, не отвечая, злобно смотрел на дверь: не знал, по какой причине, но чувствовал, что причина все-таки есть.

Однако, этот кто-то, не дожидаясь ответа, преспокойно открыл дверь и вошел в мою комнату. Им оказался папа, живший в деревне.

Увидев папу, я с радостью подумал: а ведь в комнате сразу стало как-то светлее. В папе я увидел своего спасителя. И сказал бодрым голосом:

– Папа, я оказался в тяжелом положении.

Папа молча кивнул и, подвинув стул, сел – он был мрачен и смотрел в пол.

– Значит, ты всё знаешь, папа?

Папа снова молча кивнул, он сидел неподвижно – видимо, о чем-то неотступно думал. Я встревожился.

– Что же мне делать, папа?

Папа медленно поднял голову, посмотрел на меня и проговорил с расстановкой:

– Что это такое?

Мука на сковороде сгорела дочерна, и от нее шел дым. Я поспешно выключил плиту.

– Мой завтрак.

Папе, видимо, было совершенно безразлично, что я собираюсь есть поджаренную муку, и он, даже не кивнув в ответ, сказал вдруг очень странную вещь:

– Как ты думаешь, где ты сейчас?

– В своей комнате.

Папа продолжал:

– Сколько будет три плюс пять?

Я хотел тут же ответить: «Восемь», но внезапно передумал и посмотрел на папу. Я подумал, что у него, наверное, есть серьезная причина спрашивать меня о столь очевидной истине.

– Неужели ты не знаешь, сколько будет три плюс пять? – Между бровями папы пролегла глубокая складка. Я изо всех сил старался понять, что он от меня хочет. Мысленно возвратился к тому, что произошло за прошедшие два дня: с множеством гораздо более удивительных вещей, чем если бы три плюс пять равнялось десяти, я столкнулся настолько просто и естественно, что мне показалось: а не наоборот ли, не будет ли выглядеть странным столь обычное 3 + 5 = 8?

– Так и не знаешь? – снова спросил папа.

Моя мысль вяло растеклась, как клей в воде. Я ответил поспешно:

– Восемь. – Но, считая, что этого недостаточно, тут же добавил: – Но вполне возможно, и десять. В общем, все равно.

Глаза папы сверкнули:

– Ты в самом деле думаешь, все равно?

Теперь я совсем запутался и не знал, что ответить. Не понимая истинных намерений папы, я удивился, почему он так раздражен. Папа уныло опустил голову и снова уставился в пол. В этом было такое неприкрытое позерство, что мне стало противно.

– Что ты думаешь, папа, о случившемся со мной?

– Думаю, что это большое несчастье, – невыразительно ответил папа, не поднимая головы.

– Что же мне делать?

– Наблюдать за происходящим – ничего другого не остается.

Через некоторое время он решительно поднялся и заявил:

– Мне пора уходить.

Я удивился, подумав, каким он стал капризным.

– Как же так? Ты ведь только что пришел.

Папа покачал головой и направился к двери.

– Мне так хотелось посоветоваться с тобой.

– Я тоже предполагал сделать для тебя все, что в моих силах.

Не оборачиваясь, он взялся за ручку двери.

– Папа! – закричал я непроизвольно громко. – Папа, я не знаю, что мне делать. Я действительно хотел посоветоваться с тобой обо всем. Может быть, стоит дать в газету объявление об утере имени?..

Разумеется, у меня и в мыслях такого не было. Я сказал первую попавшуюся ложь, которая пришла мне на ум, чтобы заставить папу остаться. Как ни странно, моя выдумка имела успех – он поспешно обернулся:

– Ты в самом деле собираешься это сделать?

– Не знаю, это всего лишь один из моих планов. Глупый, конечно.

– Да, глупый. Но почему глупый, как ты думаешь? – Между бровями папы снова пролегла вопросительная морщина.

– Наверное, потому, что, поскольку утерявший не имеет имени, он не может дать такое объявление.

– Значит, ты все же понимаешь, почему глупо? – тихо сказал папа, продолжая хмуриться.

Я невольно начал сомневаться, в своем ли он уме.

– Папа, побудь еще хоть немного. Ты моя единственная опора, папа.

– Вот как? Ну что ж, побуду еще минут десять.

– Почему ты так торопишься?

– Не нужно без конца сомневаться в действиях любого и каждого. Верь своему папе, – сказал он, словно отвергал все сказанное мной, и, отпустив ручку двери, стал кружить по комнате.

– Папа, я ни в чем не виноват.

Он молча остановился у окна. Кого-то увидев, кивнул головой. Выглянув из-за его плеча, я заметил, как верзилы в зеленом поспешно прячутся за воротами.

– Папа, ты знаком с этими людьми?

– Хорошие ребята.

Сказав это, папа зашагал по комнате. Пристально следя за тем, как он задумчиво, глядя себе под ноги и заложив руки за спину, вышагивает из угла в угол, я вдруг заподозрил ужасное. Настоящий ли это папа?

– Папа, то, что произошло со мной, случается часто?

– Да, иногда случается. Лучше об этом не думать.

– Не может же человек обеспечить себя запасным именем, правда?

– Верно. О таком я еще ни разу в жизни не слыхал. – Папа снова направился к двери. – Пора уходить. Может быть, у нас дома где-нибудь завалялось запасное имя, приду – поищу.

– Неужели, папа, ты говоришь это всерьез? Или просто решил поиздеваться надо мной? Имя ведь не рубаха и не ботинки. Почему, папа, ты не хочешь поговорить со мной серьезно?

– Ты действительно так думаешь? – Глаза папы сверкнули.

– Если бы все было так просто, как ты только что представил, я бы смог, мне кажется, где-нибудь украсть для себя новое имя.

– Может быть, лучше не красть, а одолжить у кого-нибудь, кому оно в данный момент не нужно.

– Правильно. Но это немыслимо. Дело обстоит гораздо серьезнее. У меня нет никаких надежд восстановить взаимопонимание с именем.

– Взаимопонимание с именем?.. – Папа чуть усмехнулся и, покачав головой, взглянул на часы. – Десять минут прошло.

Вслед за ним я тоже посмотрел на часы. Они остановились ровно на двенадцати.

– Папа, который теперь час?

– Половина десятого.

– Половина десятого?! Ужасно. Неужели уже так поздно?

– Время идет как оно должно идти.

Я попытался тут же подвести часы, но они словно заржавели – стрелки не двигались. Вспомнив ночной бой часов, я начал – ну что за черт, не поддается! – судорожно крутить головку, пока она не отломилась.

Я был так взбешен, что набросился с руганью на папу.

– Если уже половина десятого, я тебя больше не задерживаю.

– Ты куда-то спешишь?

– У меня дела.

Когда я, сняв пижаму, стал одеваться, случилось странное происшествие. Брюки, точно живые, вырывались из рук, скручивались, неожиданно взмывали вверх, и я никак не мог их надеть. Так же вел себя и пиджак. Он то обмякал, то натягивался – просунуть руку в рукав не удавалось.

– Папа, помоги. Прошу тебя. Мне обязательно нужно кое-куда пойти.

Однако папа, состроив кислую мину, отрицательно покачал головой.

– Папа, ты совсем не хочешь подумать обо мне – точно чужой.

Он молча повернул ручку двери.

– Папа, помоги!

Но он, открыв дверь, уже делал первый шаг в коридор.

– Папа!

Дверь тихо затворилась.

– Папа!

Ушел.

– Это не настоящий папа, – сказал я вслух и бессильно опустился на кровать.

На втором этаже начали играть веселую мелодию Баха. Но в исполнении скрипача из кабаре любое музыкальное произведение постепенно утрачивало живость, становилось невыразимо грустным, меланхоличным. Заткнув уши, я зарыл голову в подушку. Но Бах все равно неотступно преследовал меня, назойливо звучал между кончиками пальцев, в носу, между зубами.

Мозг пронзила мысль: Ёко с нетерпением ждет меня у ворот зоопарка. Я поспешно вскочил и снова начал сражаться с брюками и пиджаком. Их упорное сопротивление вызывало отвратительное чувство, сходное с тем, которое возникает, когда у тебя жар, или ты в бредовом сне, или никак не можешь справиться со слипшимся, мокрым целлофаном. Сопротивление брюк и пиджака постепенно переросло в настоящий мятеж. Они теперь не ускользали от меня, как раньше, а обвивались вокруг моих рук и ног. В какой-то момент я стал помышлять лишь о том, как оторвать их от себя, и напрочь забыл о своем желании переодеться. Вдруг я обнаружил, что меня окружили и атакуют не только брюки и пиджак, но и все прочие мои вещи. Вокруг шеи обвивался галстук. Перед глазами, мешая смотреть, прыгали очки. Пытались сделать подножку и больно били по ногам ботинки. Кто-то колол меня в спину, щекотал под мышками – не иначе как проделки авторучки, а шляпа хватала за волосы и уши. Записная книжка, точно взбесившись, носилась вокруг меня в такт мелодии Баха, стараясь изловчиться, чтобы напасть.

У меня не было возможности стереть с лица то ли пот, застилавший глаза, то ли слезы, лившиеся из глаз, и я, задыхаясь, позволил тяжелой, вязкой слизи, скопившейся в горле, стекать с моих губ. Сколько времени так продолжалось – не знаю, но в конце концов, обессилев, я потерял сознание и остался лежать, распластавшись на полу. Когда пришел в себя, солнце клонилось к западу.

Припав ртом к водопроводному крану, я пил до тех пор, пока не почувствовал тяжесть в желудке. Посмотрел на часы – они по-прежнему показывали двенадцать. Я уже готов был грохнуть их об пол, но передумал, робко поднял брюки. Неожиданно они покорно последовали за моей рукой, я всунул в штанину правую ногу – все шло прекрасно. Без всяких происшествий продел и левую. Приободрившись, попробовал надеть пиджак – и это удалось неправдоподобно легко. Положил очки в карман – ничего не случилось. Ну что ж, это уже хорошо. От галстука отказался – если произойдет нечто непредвиденное, мне это может стоить жизни. Отказался и от шляпы – чтобы свести к минимуму опасность опозориться. Наконец, ботинки. Только бы и это сошло благополучно – я весь напрягся, но ничего страшного не случилось, наоборот, все оказалось слишком просто – будто ботинки только того и ждали, чтобы я их надел.

Слишком поздно, теперь уже выходить нет смысла, подумал я, но заставить себя остаться дома не мог. Ничего хорошего меня не ждет, это точно, думал я, осторожно шагая по темному, как соевая пастила, коридору.

Воскресный день служащих... Улицы – точно по ним гонятся за убегающим воскресеньем. Они наводнены нетерпеливыми взглядами смертельно уставших семей. Нет ни одного удовлетворенного воскресеньем, понурившиеся отцы являют собой полную растерянность, готовые расплакаться дети в синих костюмчиках чуть ли не отрывают руки недовольным матерям. С той минуты, как я вышел из дому, рядом со мной беспрерывно маячили зеленые костюмы, но я, не обращая на них внимания, шел все быстрее и наконец побежал, продираясь сквозь людской поток.

Около кассы, хотя зоопарк должен был закрыться, выстроилась очередь родителей с детьми, еле сдерживающими себя, чтобы не пролезть через забор, – ведь сегодня воскресенье. Ёко, конечно, нигде не было видно. После некоторых колебаний я пристроился в хвост очереди.

В зоопарке была страшная толчея. Нужно торопиться, нужно торопиться, подгонял я себя, но, не представляя, зачем нужно торопиться, лишь бесцельно бродил в толпе.

Трудно было предположить, что визитная карточка и Ёко до сих пор в зоопарке. Ну а вдруг? Да и никакой другой цели у меня не было, вот я и не мог заставить себя уйти. Несколько раз начинала кружиться голова, и я вынужден был останавливаться. С утра я ничего не ел и, видя, как дети набивают рот рисовыми колобками, почувствовал себя несчастным.

Пестрый людской поток постепенно редел. Мусорные ящики, указатели, скамейки выцветали, точно выброшенные на берег сухие ракушки. Я уселся на вытоптанном газоне, обхватив руками колени.

Вдруг прямо перед собой я увидел скамейку. На ней, тесно прижавшись друг к другу, сидели молодые мужчина и женщина. Это были визитная карточка и Ёко. Странно, совершенно необъяснимо, как визитной карточке, обыкновенному кусочку бумаги, удавалось казаться человеком. Собрав нервы в кулак, я весь сосредоточился на этом крохотном пространстве – все остальное, будто став прозрачным, уплыло из моего поля зрения – и, тихо подкравшись, услышал их разговор.

– И все же, – говорила Ёко, – люди, возможно, скажут о нас, что мы совершили падение, что в наших отношениях есть нечто неестественное.

Я был потрясен. Из слов Ёко выходило, что она не причисляет себя к людям, – странно, почему она так говорит? Неужели даже Ёко, соблазненная визитной карточкой, стала моим врагом? Нет, Ёко, безусловно, человек – это видно невооруженным глазом. В таком случае, неужели она не понимает, сколь комично то, что она говорит? Грусть сродни страху заволокла мое сердце, покрыла его ледяной коркой. Как трудно не дать словам сорваться с губ – у меня было чувство, будто я откусил себе язык. Немного переждав, я осторожно, стараясь подражать кошке, шаг за шагом приблизился к ним почти вплотную и на этот раз услышал голос визитной карточки:

– Я все равно не теряю надежды. Неужели мнение людей так много значит для тебя?

– Как прекрасно то, что вы говорите, – ответила Ёко.

– Видишь ли, эту проблему следует рассматривать философски. – Визитная карточка лопалась от гордости.

– Поскольку говорите это вы, значит, так оно и есть на самом деле... – Это действительно сказала Ёко, причем каким-то отвратительным тоном.

Я почувствовал, как почва уходит у меня из-под ног.

Немного помолчав, визитная карточка стала объяснять свою философию:

– Видишь ли, человек творит добро одним тем, что не жаждет делать зло, – нет, иначе: творит зло одним тем, что не жаждет делать добро... может быть, так? Все равно, и так и эдак подходит, – когда речь идет о подобных пустяках, никакой разницы нет. Эти отвратительные людишки будут говорить о нашем падении, о ненормальности наших отношений – в общем, все, что есть на свете дурного, будут приписывать нам. Но нас не проведешь. Все это для них не более чем предлог, чтобы избежать ответственности за свою неполноценность. Рай для бездельников, мир, где уничтожена грань между необходимостью и случайностью, – жалкие потуги подлецов прикрыть все это перекладыванием ответственности на нас. Добропорядочные мужчины, добропорядочные женщины поглощены одним – ожиданием Страшного суда. В годы войны слабаки, не способные на сопротивление, жаждали одного – потери рассудка. Голодающие, встав утром, проклинают наступающий день и тоскуют по вечной ночи. Стоящие на краю гибели верят в демонов. Лишенные жизненных сил чахоточники слагают легенды о дьяволах... Ну что за идиоты! Превратив в реальность эти жалкие мечты, мы отдаем их подлецам, заставить их сказать «да» – вот в чем наше возмездие.

– О-о! – послышался удивленный возглас Ёко. – Философия – одно это слово способно вызвать волнение.

Визитная карточка смущенно, что ей совсем не было свойственно, ответила:

– Правильно, философия в некотором роде – поэзия.

Как раз в эту минуту я, сделав еще один шаг, оказался прямо за спиной визитной карточки. Готовый броситься на нее, я затаил дыхание и подался вперед. И тут моя одежда стала точно жестяной, и я, не в состоянии разогнуться, застыл в согнутом положении.

Как я и ожидал, визитная карточка обернулась. Вызывающе улыбаясь, она толкнула Ёко коленом – мол, пошли. Они встали, посмотрели на меня и, переглянувшись, рассмеялись. Моя поза действительно была комичной. Я изо всех сил старался сохранить достоинство, но, скрюченный в три погибели, не мог даже пошевелиться. От сознания своего позора я покрылся потом, но все же нацепил на лицо маску безразличия.

– Человек-утка, а? – сказала Ёко.

От этих слов поясницу сковало еще больше.

– Точно, надо его в клетку посадить.

Они оба расхохотались.

– Ёко! – единственное, что я смог с трудом произнести, и выкрикнул это слово, точно обнимая Ёко.

– Фу, как противно! Откуда этот человек-утка знает мое имя?

Словно увертываясь от моего крика, Ёко укрылась за визитной карточкой. Но на самом деле она, по-моему, нисколько не испугалась, наоборот, смотрела на меня с интересом. Из каждой поры моего тела сочилось молчаливое осуждение, и я, собрав в своем взгляде все презрение, излил его на Ёко.

Однако, присмотревшись как следует, я обнаружил свою ошибку. Это была не Ёко. Я принял за Ёко манекен.

Однако и платьем, и голосом – вылитая Ёко, я глазам своим не верил. И имена совпадали, так что это не была простая галлюцинация, я даже подумал, не серьезное ли метафизическое расстройство этому причиной. Возможно, подобно тому как основания, подтверждающие, что я есть я, оказываются поколебленными, стоит мне столкнуться лицом к лицу с визитной карточкой, поколебленными оказываются и основания, подтверждающие, что Ёко есть Ёко, поскольку она рядом с визитной карточкой. Ёко = Ёко; Ёко – Ёко = 0; Ёко + Ёко = 2 Ёко; Ёко × Ёко = ?.. Я пытался делать расчеты, мысленно строя самые разные уравнения и стирая их. Нет, все равно это не Ёко, а манекен, – несомненно.

Этот манекен я видел не впервые. Он был хорошо известен мне. Лет десять назад, еще школьником, я утром и вечером по дороге в школу и домой с замиранием сердца рассматривал его в витрине специального магазина манекенов на боковой улочке в районе Г. Женщина-манекен в струящемся мягкими складками от плеч к пышной груди прозрачном шелке казалась мне очаровательной, и, честно говоря, в глубине души я был влюблен в нее. Я думаю, это была моя первая любовь.

Где известная величина, где неизвестная величина – уравнения, которые я непрерывно строил в своем мозгу, смешались.

В конце концов имя Ёко утратило свое реальное значение и стало восприниматься мной как некий символ.

– Что за невоспитанный человек-утка. Уставился на нас, а имени своего не называет. Интересно, кто он такой? – подленько улыбаясь, сказала визитная карточка.

Если бы я мог сказать, кто я, проблемы бы не было. Я уже открыл рот, чтобы ответить: «Хотя тебе это прекрасно известно...», но силы оставили меня, и я в изнеможении закрыл глаза. Полились слезы, в ноздри, казалось, залетели мошки.

– Да, интересно, – расхохоталась Ёко-манекен беззаботно, как играют в молодой листве солнечные лучи.

Я с необыкновенной остротой ощутил нелепость своей позы – точно повис в воздухе. И хотя понимал, что это не та Ёко, мне все равно представлялось, будто настоящая Ёко издевается над моими слезами.

Раздался звонок – зоопарк закрывался.

– Пошли, – сказала визитная карточка.

– Да, – ответила Ёко-манекен, и они легкой походкой, прижимаясь друг к другу, удалились.

Когда они ушли так далеко, что разглядеть их стало невозможно, моя задубевшая одежда вдруг стала прежней, и я как подкошенный повалился на землю.

Все вокруг выглядело тусклым, будто было залито водой. Перед моими глазами что-то мелькало, словно пролетали светлячки. Мне казалось, что я куда-то плыву, как бревно в речном потоке.

Когда я пришел в себя, была уже ночь. Я шел вдоль канала по тихой улице, освещенной фонарями. Повернув за угол, я оказался на боковой улочке в районе Г. – передо мной была витрина магазина, где когда-то стоял тот самый манекен.

Витрина была пуста. Она выглядела мертвой и унылой. У дверей, рядом с вывеской, был выставлен все тот же манекен мужчины, которого я, тогдашний школьник, воображал своим соперником.

Искоса глядя на неприятно поразившую меня пустую витрину, я уже прошел было мимо, но манекен вдруг явно по-военному шагнул вперед, преградив мне путь, и дружелюбно улыбнулся:

– Где Ёко, вам, я надеюсь, известно?

– Ёко? – переспросил я.

– Неизвестно? Быть не может. Это же ваша знакомая еще с детства, которая всегда здесь стояла. Скажите, пожалуйста, прошу вас. Я имею право знать.

– Ёко... – начал я туманно. – Честно говоря, я сам ее разыскиваю.

Манекен зло посмотрел мне прямо в глаза и сказал укоризненно:

– Но где она была, вам, наверное, известно? Я деловой человек и знаю принцип: ты мне – я тебе. Если вы мне скажете, где она, я вас тоже отблагодарю – у меня для вас кое-что приготовлено. Может быть, у вас остались неприятные воспоминания об этой ветренице? – И, немного запнувшись: – Или вы не решаетесь сказать? Возможно, мне следовало бы постыдиться говорить все это, но я просто не могу молчать. Скажите, пожалуйста. Вы не раскаетесь, верьте мне. Я убежден, что вы будете удовлетворены тем, что я приготовил для вас. Вам необходим сейчас правильный совет. Прошу вас, скажите, пожалуйста: где Ёко?

Меньше всего я рассчитывал на его благодарность, но он так настойчиво просил, что я подумал: не такое уж это дело, чтобы скрывать его.

– Да, совсем недавно я встретил ее в зоопарке...

Манекен стал допытываться:

– С кем? Наверное, с вашей визитной карточкой?

– Да.

– Благодарю вас. Я так и предполагал.

– Ну а чем буду вознагражден я? – спросил я, не проявляя особой заинтересованности. На лице манекена появилась приветливая улыбка, но тут же сменилась прежним недовольством. – Собираетесь пригласить меня в закусочную?

– Нет. Я не такой скупердяй, чтобы отделаться закусочной. Ну так слушайте же. – И уже другим тоном: – В настоящее время вы являетесь обвиняемым.

Я вздрогнул. Он держал себя так развязно, что я подумал: нет, никогда не смогу с ним подружиться.

– Откуда вам это известно?

– Известно. Мы здесь теперь только о вас и говорим. – И продолжал, задумчиво посмотрев на меня исподлобья: – К тому же, я в хороших отношениях с некоторыми, кто связан с судебными кругами, от них я и получил самые достоверные сведения о вас.

Даже если манекен лишь делает вид, что душевно относится ко мне, из этого все равно можно извлечь для себя какую-то пользу, подумал я.

– В таком случае, может быть...

Не успел я закончить фразу, как манекен прочел мою мысль:

– Да, вы совершенно правы. Хотя это выглядит иначе, но суд над вами сейчас продолжается и здесь. Если пожелаете, я могу попросить судей прийти сюда.

– Ну что вы, они больше всего боятся, что я их увижу, и вряд ли появятся здесь.

– Почему же, ненадолго придут.

– Нет, не нужно. Я им не особенно симпатизирую.

– Как знаете, против вашей воли ничего делать не стану. Но не будем говорить об этом слишком громко, – сказал манекен, приблизив лицо к самому моему уху. – Имейте в виду: все ваши действия, вплоть до самых незначительных, находятся под строжайшим надзором, о них докладывают, составляют подробные отчеты...

Я весь сжался от такой близости, но, преодолевая себя, спросил:

– Есть ли какой-либо способ выйти из создавшегося положения?

– Да, так вот слушайте. Это один из самых последних докладов. Требования со стороны прокурора, кажется, становятся для вас все более неблагоприятными.

– Разве на том суде был и прокурор?

– Разумеется, был. Каждый из членов суда по совместительству выполняет его роль. Согласно обвинительной речи, все раскрытые преступления, а следовательно, и все судебные процессы, ведущиеся в настоящее время, имеют к вам прямое отношение. Дело в том, что виновным во всех преступлениях названы вы, и поэтому во всех судебных делах значится ваше имя.

– Полнейший абсурд!

– Ш-ш, не говорите так громко. Никакого абсурда тут нет. Вы спросите почему? Потому что вы оказались без имени – вот в чем дело. И у вас нет никаких оснований, которые позволили бы отклонить обвинение. Так что ваше будущее весьма проблематично, и пока вы не вернете свое имя, останетесь в неопределенном положении – ни виновный, ни безвинный, – суд над вами будет продолжаться до бесконечности. Все до одного преступления, которые совершатся в этот период, будут инкриминироваться вам, так что, если вы не вернете свое имя, смертного приговора вам все равно не избежать.

– Удивительная логика. Все произошло потому, что у меня нет имени, и если мне только удастся вернуть его, а оно у меня не запятнано никакими преступлениями...

– Вы хотите сказать, что невиновны? Не стройте, пожалуйста, иллюзий. Начать с того, что вы не тот человек, который способен вернуть свое имя. Это ясно. Теперь рассмотрим проблему с того момента, как с вами произошли известные события. Итак, я имею все основания утверждать, что в обозримом будущем вам не удастся избежать смертного приговора. В связи с этим в ходе продолжающегося вечно суда вы, как опасный преступник, окажетесь под неусыпным надзором и тем самым доставите массу хлопот судьям. Мало того...

Он говорил так, будто наслаждался моим несчастьем, и я не на шутку разозлился.

– Выкладывайте побыстрее свои доводы.

– Не хотите меня спокойно выслушать – ваше дело, мне все равно. Прекратим разговор.

Я приуныл:

– Я этого не говорил. Продолжайте, пожалуйста.

Манекен с удовольствием откашлялся, слюна попала мне в ухо, но его лицо было так близко, что я даже не мог добраться до уха рукой и вынужден был терпеть, не стирая ее.

– Ну что ж, выполняю ваше желание. – Манекен для пущей важности еще больше понизил голос. – Дело в том, что речь идет не просто о строгости надзора за вами, – сам судебный процесс неблагоприятно отразится на вашей судьбе еще и потому, что на весь период, пока он будет длиться, то есть на вечные времена, вы лишитесь охраны со стороны закона. Видите ли, права человека тоже непосредственно связаны с его именем. Теперь, если вы разрешите, я бы хотел сказать вот что: мыслимо ли каким-либо образом избежать этого двойного бедствия?