Текст книги "Стена"

Автор книги: Кобо Абэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Кобо Абэ
Стена

Часть I
Преступление S. Кармы

Я проснулся.

По утрам я всегда просыпаюсь, и, следовательно, ничего необычного в этом не было. Но что же тогда было странным? Нечто странное все-таки было.

При этом я думал: как все это странно – ведь странно уже одно то, что я никак не могу сообразить, что кажется мне странным... И даже почистив зубы и умываясь, я по-прежнему испытывал странное ощущение, которое к тому же возрастало. Попробовал (правда, и сам не ясно сознавая, почему решил попробовать именно это) широко зевнуть. И тогда странное ощущение сконцентрировалось в области груди – мне показалось, что грудь стала пустой.

Это, наверное, оттого, что пусто в животе, подумал я и отправился в закусочную (собственно, я бы все равно пошел туда, даже если бы со мной ничего не случилось), где съел две полные миски супа и полтора ломтя хлеба. Я специально пишу о том, сколько съел, чтобы показать, что обычно я никогда столько не съедал.

Однако, пока я ел, странное ощущение все росло, пустота в груди захватывала новые и новые области, и я решил больше не есть. Теперь причина другая, подумал я, – слишком сильно набил живот.

Я подошел к кассе, и девушка протянула мне кредитную книгу. Собираясь расписаться в ней, я почему-то заколебался. Полагая, что это связано с моим непонятным состоянием, я посмотрел в бескрайнюю даль, расстилающуюся за окном, пытаясь увидеть в стекле свое отражение.

Держа в руке карандаш, я неожиданно обнаружил, что попал в затруднительное положение, будучи не в состоянии расписаться. Я никак не мог вспомнить свое имя. Это и было причиной моего затруднения. Но меня это не особенно обеспокоило. Я знал, что в достойных полного доверия книгах об ученых (причем, это вовсе не были книги, в которых их ругали) описываются случаи, когда ученые, погруженные в свои исследования, постоянно забывали свое имя, и поэтому я, сохраняя полное спокойствие, не спеша вынул из кармана бумажник, чтобы достать визитную карточку. Но там, к моему огорчению, не оказалось ни одной. Порывшись, я обнаружил удостоверение личности. Но – это было уже совсем странно – из него исчезло мое имя. В полной панике я вытащил лежавшее в записной книжке письмо от папы. Но с конверта исчез мой адрес. Я распахнул пиджак и глянул на внутренний карман, где было вышито мое имя. Вышивка тоже исчезла.

Волнуясь все сильнее, я, в надежде все-таки где-то обнаружить свое имя, стал тщательно обшаривать карманы пиджака и брюк, внимательно разглядывать каждый клочок бумаги, который вытаскивал оттуда, – на некоторых исчезла как раз та часть, где раньше было мое имя, на других его вообще никогда не было.

Я разволновался и спросил девушку, как меня зовут. Она знала меня в лицо и должна была помнить. Девушка лишь виновато улыбалась – имени моего она так и не смогла вспомнить. Делать нечего – пришлось расплатиться наличными.

Вернувшись домой, я тщательно обследовал ящики письменного стола. Коробочка с только что отпечатанными визитными карточками была пуста. На всех книгах исчезла моя печать. Пропало имя с бирки на зонтике, с подкладки шляпы, с уголков носовых платков – в общем, отовсюду, где оно прежде было обозначено.

В стекле двери отражалось мое лицо. Оно было необыкновенно испуганным, и я понял, что должен как следует обдумать создавшееся положение. Но вскоре я прекратил свои размышления, поняв лишь, что это странное событие, по-видимому, связано с ощущением пустоты в груди, – кроме этого, я ничего придумать не мог. Время решает и не такие загадки. И когда находишь на них ответ, оказывается, что проблема и выеденного яйца не стоит, так что, я уверен, не стоит выеденного яйца и то, что случилось со мной, убеждал я себя.

Послышался гудок бумажной фабрики, – значит, половина восьмого, время отправляться на службу, но тут, собираясь выйти из дому, я обнаружил, что пропал портфель. В нем лежало несколько весьма важных документов, к тому же он был сделан из прочной бычьей кожи и я потратил на него трехмесячное жалованье; обеспокоившись, я стал самым тщательным образом обыскивать комнату, – странно, запропаститься в ней ему просто некуда, не иначе проделка ловкого вора, решил я. Нужно немедленно идти в полицию. Я вышел из дому, но тут же отказался от своей мысли. Я вспомнил, что у меня нет имени. А без него заявить о краже было невозможно. Не исключено, что мое имя украл тот же самый вор, подумал я. Но в таком случае это действительно чрезвычайно искусный жулик. Сначала я восхитился его проделкой, потом обозлился и, наконец, в полной растерянности, не зная, что предпринять, пошел на службу.

В часы пик улица выглядела буйствующей незнакомкой. Я сразу же ощутил свою полную незащищенность и с необыкновенной остротой осознал, что у меня нет имени. Мне впервые пришлось идти по улице, не имея имени, и одна мысль об этом лишала меня уверенности в себе, делала беспомощным. Мне даже показалось, что ощущение пустоты в груди стало еще сильнее.

На службу я пришел немного позже, чем обычно. Первое, что я сделал, появившись в проходной, – внимательно обследовал табельную доску. Табель с моим именем висел в третьем ряду вторым слева:

S. КАРМА

S. Карма... повторил я про себя. Вроде бы не мое имя, но в то же время как будто и мое. Но сколько я ни повторял его, чувство покоя, чувство радости от сознания, что вспомнил, наконец, забытое, не приходило. Я начал даже думать, не ошибка ли вообще считать это имя моим. Но поскольку оно, несомненно, было моим, я начал думать по-другому: считать, что я – это я, ошибка. Я покрутил головой, стараясь вытряхнуть из нее все, что мешало мне обдумать случившееся, но из этого ничего не вышло. Наоборот, ощущение пустоты в груди только усилилось, и я решил больше не думать о том, что произошло.

По привычке я протянул руку, чтобы перевернуть табель, но с удивлением обнаружил, что он уже перевернут, однако это вполне кто-то мог сделать случайно – произошла обыкновенная ошибка, – и я, успокоив себя тем, что лично ко мне это не имеет ни малейшего отношения, даже не прикоснувшись к табелю, поспешно взбежал на второй этаж, в комнату номер три, где стоял мой рабочий стол.

Дверь была широко распахнута. Мой стол расположен так, что виден с порога. Сердце мчалось на десять шагов впереди моего тела, и поэтому, когда я, внезапно охваченный странным, непонятным чувством, замер у двери, оно уже преспокойно сидело в кресле у стола.

Я был потрясен – в моем кресле сидел мой двойник.

Сердце же его попросту не заметило. Я решил, что у меня галлюцинация. Но тут сердце в панике примчалось назад, и я, поняв, что это не галлюцинация, так растерялся, что весь покрылся гусиной кожей и непроизвольно притаился в узком промежутке между дверью и загораживающей ее одностворчатой ширмой.

Оттуда было очень удобно, находясь совсем рядом, наблюдать за моим вторым «я». Мой двойник диктовал машинистке Ёко доклад об огнестойких строениях из бетонного кирпича. Портфель стоял рядом со столом. Левой рукой мой двойник листал документы, правой нежно поглаживал Ёко по коленке.

Глубоко упрятанная во мне робость вдруг прорвалась наружу, и я почувствовал, что мое лицо стало пунцовым.

В самом деле, за столом сидел я. Но, так же как тогда, когда я увидел свой перевернутый табель, я подумал: признать, что это я, равносильно признанию: я – это не я.

– Что вы здесь делаете?! – услышал я у самого уха.

Меня грубо окликнул посыльный. Весь сжавшись, я оглянулся – он с таким высокомерием не узнавал меня, что я растерялся и, униженно кланяясь, ответил:

– Я к Карме-сан[1]1
  Сан – слово, присоединяемое к имени при вежливом обращении.


[Закрыть]...

Произносить свое собственное имя в такой ситуации было невыразимо стыдно. Посыльный, не удостаивая меня взглядом, бросил свысока:

– Если у вас к нему дело, Карма-сан вон тот, который диктует машинистке.

Кажется, двойник услышал наш разговор. Вздрогнув, он обернулся и зло посмотрел на меня – наши взгляды встретились. И я мгновенно понял, кем на самом деле был двойник. Моей визитной карточкой.

Я не ошибся – именно визитной карточкой, ее невозможно было спутать ни с чем. Самой настоящей визитной карточкой, и ничем иным.

Я закрывал попеременно правый и левый глаз и понял причину двойственности изображения. Правый глаз видел точную мою копию, будто это я отражался в зеркале, а левый – обыкновенный листок бумаги:

СТРАХОВАЯ КОМПАНИЯ

ОТДЕЛ ДОКУМЕНТАЦИИ. S. КАРМА

Я совершенно отчетливо помню, как напечатал себе эти визитные карточки. Заказал их в типографии нашего профсоюза и заплатил целых сто двадцать иен, разорившись на ватман высшего качества. Мне принесла их Ёко, и я в знак благодарности угостил ее кофе со сливками.

Только я подумал об этом, как визитная карточка передала бумаги той самой Ёко и, что-то прошептав ей на ухо, порывисто вскочила с кресла. Но поскольку это была всего-навсего визитная карточка, левым глазом я увидел, что она просто соскользнула на пол.

– Если хотите поговорить, выйдем отсюда, – сказала визитная карточка, величественно проплывая мимо меня.

Я мельком глянул на Ёко, но она, поглощенная печатанием, не обратила на меня никакого внимания. А сослуживцы раз-другой малоприветливо посмотрели в мою сторону, взгляды их были случайными и не заключали в себе какого-то особого смысла – фактически сослуживцы тоже не обратили на меня никакого внимания. Странно, неужели они не понимают, что имеют дело с обычной визитной карточкой, но странно также и то, что они не узнают меня, подумал я.

Визитная карточка дошла до конца коридора, где была кладовая, и, резко повернувшись, грубо набросилась на меня:

– Зачем пожаловал? Эта территория всегда принадлежала мне. И тебе нечего было совать сюда свой нос. Если нас увидит некто, питающий к тебе личный интерес, сразу же проникнет в суть наших отношений. И неприятностей не оберешься. В самом деле, что тебе здесь нужно? Проваливай отсюда, и побыстрей. Это же позор – быть связанным с таким человеком, как ты, я от стыда готов сквозь землю провалиться.

Я чувствовал, как слова, которые следовало сказать в ответ, погрузились на дно моей пустой груди и ни за что не хотят всплывать. Те несколько секунд, пока мы изо всех сил старались проникнуть в мысли друг друга, царило молчание. И все это время мой мятущийся разум действовал как ему заблагорассудится, вне всякой связи с чувствами, которые я испытывал, совершая отчаянные прыжки, точно в казачьем танце, но выразить ничего не мог. Наконец, когда я подумал: но это же комично – правым и левым глазом видеть столь разное, – визитная карточка неожиданно завопила:

– Дурак!

Я непроизвольно протянул руку и схватил ее. В своем воображении я уже отчетливо видел жалкие обрывки разорванной визитной карточки и даже позволил себе представить такую проделку: я провожу внизу жирную черту и пишу под ней: «Итого одна иена двадцать сэнов[2]2
  Сэн – 1/100 иены.


[Закрыть]».

Однако она проявила упорство, которое я и предположить в ней не мог: неожиданно превратившись в обычную визитную карточку – каким глазом ни посмотри, – легко проскользнула у меня между пальцами. Я вытянул руки, изо всех сил пытаясь прижать ее к стене. Но она, подло насмехаясь надо мной, провалилась сквозь щель в двери. Кладовая всегда была заперта, а ключ находился у посыльного. Прекрасно зная это, я, тем не менее, кипя злостью, стал бешено дергать ручку двери, безжалостно колотить в нее, но тут меня кто-то окликнул, и я оказался в крепких руках посыльного.

– Что это такое, что вы делаете?! – испуганно закричал он и с такой силой обхватил меня, что я с трудом прохрипел:

– Карма-сан...

– Вы, наверное, шутите. Это же кладовая. – Он даже не пытался скрыть свою враждебность.

Я не ответил ни слова, а злость перешла в чувство стыда, потом – позора. Молча размахивая руками, я чуть ли не бегом покинул учреждение. Непроизвольно прижал руки к груди. И почувствовал, что ощущение пустоты усилилось.

И все-таки в глубине души я не терял надежды. После работы визитная карточка обязательно должна вернуться домой. Но поскольку она, несомненно, «в некотором роде я», значит, придет сюда, в эту комнату, – другого выхода у нее нет. «Вернулась, ну так слушай же. Я должен выразить решительный протест. Ты опозорила меня своим дурацким поведением. То, что ты сделала, относится к поступкам, которые следует пресекать самым решительным образом».

Последние слова пришлись мне особенно по душе – они прозвучали весьма убедительно. И если бы я тогда не перепугался, случайно стукнув себя в грудь, то, отдавшись воображению самых разнообразных сцен, придумыванию самых разнообразных фраз, потерял бы, конечно, голову в своем воинственном возбуждении. (Стыдно, но, видимо, моему характеру присущи и такие черты.)

Но в порыве гнева я ударил себя в грудь, и неожиданно раздавшийся необычный звук заставил меня опомниться. Звук, точно я стукнул по пустому бочонку, – невозможно было представить себе, что его издала грудь человека. Резкий, сухой звук, но вместе с тем едва уловимый, будто трескаются пересохшие губы. Распахнув рубаху, я стал выстукивать себя, как это делает врач, осматривая больного. Какой-то неестественный звук. Мне стало невыносимо грустно, я сел на кровать и, наклонив голову, стал старательно ощупывать грудь. Значит, мне не просто казалось, что в грудной клетке пустота, она и в самом деле была абсолютно ничем не заполнена. Я потерял в себе всякую уверенность и стал сомневаться даже в том, что визитная карточка обязательно вернется домой, а ведь раньше нисколько не сомневался в этом. Более того, мне пришла в голову мысль, что если я и дальше буду пребывать в таком смятении, то когда визитная карточка вернется, не она, а именно я буду изгнан из дому. К ней можно, разумеется, применить силу: порвать один или даже сразу два кусочка ватмана ничего не стоит, но в таком случае я потеряю свое имя, и тогда все пропало. И как это ни парадоксально, закон на стороне визитной карточки. Никто ведь моего имени не крал, оно само от меня сбежало...

В мясной лавке напротив, стоявшей в некотором отдалении от дороги, начали жарить картофельные котлеты с мясной начинкой. Значит, уже двенадцать часов. Но аппетита не было. Мне стало грустно, и я решил показаться врачу. Если в грудной клетке у меня действительно образовалась пустота, врач, возможно, установит, почему это произошло. И тогда, не исключено, удастся выяснить, по какой причине от меня сбежало имя. В памяти всплыла больница с желтой крышей, рядом с зоопарком. На голубом автобусе одна остановка – даже пешком не более десяти минут.

В просвете между росшими вдоль дорожки платанами показалась высокая крыша больницы. В конце аллеи перед пустым холстом неподвижно сидел художник лет пятидесяти. У его ног устроился на корточках маленький бродяжка, он давил вшей.

В больнице царила мертвая тишина. В узком окошечке приемного отделения появились вытянутые губы, произнесшие:

– Имя?

Мне показалось, что только это и было произнесено, больше ничего я не расслышал, поскольку губы говорившего находились на уровне моей груди.

– Имя? А зачем оно вам? – удивился я, но совсем не рассердился.

Губы вытянулись еще больше.

– Карточку нужно заполнить.

– Карточку?

– Да, карточку.

Мне уже как-то приходилось слышать подобные слова, подумал я.

– Совершенно необходимо?

– Да, конечно.

Ничего не поделаешь, придется назвать свое имя, решил я. Честно говоря, я собирался сразу же назвать его. Но обнаружил, что забыл. Надеясь вспомнить в ходе разговора, я все время повторял одни и те же вопросы, но в конце концов убедился, что из этого ничего не выходит. Однако, все же подумал: даже если карточка действительно столь необходима, она все равно никакого юридического значения не имеет, и, следовательно, имя служит лишь неким условным различительным знаком. Поэтому нет никаких препятствий к тому, чтобы воспользоваться вымышленным. И я брякнул наобум:

– Картэ...

– Как? – Губы снова вытянулись.

Тьфу ты, подумал я и поспешно поправился:

– Нет, Артэ.

Но тут же решил, что и это имя звучит странно, и снова поправился. Теперь я говорил уже совсем другим тоном, чуть ли не заискивающе, и сам сознавал это:

– Нет, не Артэ, Арма, именно Арма. – Я опять-таки назвал похожее имя.

Губы вытянулись до предела. Они выглядели клювом дикой утки. И, вне всякого сомнения, выражали явное неудовольствие. В глубине души я тоже испытывал недовольство собой и поэтому решил поправиться еще раз:

– Ой, опять перепутал. У меня другое имя. На самом деле меня зовут Акума[3]3
  Акума – злой дух, дьявол.


[Закрыть].

– Акума?.. И вправду Акума, ха-ха-ха... – Все еще звучал смех, будто обладатель губ читал имя по бумажке, а сами губы вытянулись (может быть, не только губы, но и вся голова – я не понял), и вслед за этим появились выпученные глаза. Возникло впечатление, точно на меня в упор уставилась золотая рыбка из аквариума. Но, присмотревшись, я обнаружил, что это человеческие глаза. Я тоже понимал – трудно найти более глупое имя, чем Акума. И уже подумал было: может, сделать еще одну поправку, но потом решил, что это ничего не даст, да к тому же лучше уж пусть он посмеется надо мной – странное, мол, имя, – чем поймет, что у меня вообще нет никакого имени, и поэтому я ограничился лишь тем, что ответил «да».

Глаза спрятались, и мне протянули карточку номер пятнадцать со словами:

– Возьмите, пожалуйста.

Устроившись в приемной на диване с продавленными пружинами, я стал ждать.

У дивана стоял столик. На нем – пепельница и испанский иллюстрированный журнал. Закурив, я положил журнал на колени. Не зная испанского, я рассматривал иллюстрации и с пятого на десятое разбирал подписи к ним. В журнале была фотография демонстрантов, окруженных отрядом полиции. Фотография женщины, плакавшей над убитым мужчиной. Потом – репродукция скелета Сальвадора Дали и рядом – фотография очаровательной балерины, танцующей умирающего лебедя. На другой странице – фотография боя быков и, опять-таки рядом с ней, – реклама коньяка. Рядом с рекламой корсета – скульптура Реймона Лагейге. Страницы, где шел сплошной текст, я пролистывал. И так дошел до двадцать третьей.

Мои глаза, точно увиденное притянуло их к себе, замерли в неподвижности. Всю страницу целиком занимал пейзаж безжизненной пустынной равнины, тянущейся до горизонта между песчаными холмами. Холмы поросли редким кустарником, в небе – тяжелые многослойные тучи. Ни живой души. Ни зверей, ни птиц, даже вороны ни одной не видно. Сухая, похожая на тонкие металлические спицы трава, покрывающая равнину, такая короткая и редкая, что сквозь нее просвечивает земля. И там, откуда растет трава, песок, нанесенный ветром, образует мелкие складки.

Очарованный пейзажем, я непроизвольно вздохнул, глубоко и облегченно. По моей спине пробежала жалкая дрожь – странно, я ведь никогда в жизни не был в Испании и видеть этот пейзаж не мог, но, тем не менее, меня не оставляла мысль, что мне он почему-то очень знаком. Казалось, будто в самых дальних уголках памяти приоткрылось окошечко, через которое я и увидел эту картину.

В какой-то момент я и в самом деле оказался посреди этой дикой пустыни. На меня бешено мчались грозно клубящиеся тучи. Струящийся песок прямо на глазах засыпал ботинки. Слева от меня высился песчаный холм, у его подножия вился песчаный вихрь. Началось переселение изголодавшихся полевых мышей. Присев на корточки, я обследовал песок. Он сыпался у меня между пальцами, не оставляя никаких ощущений. На обращенную к небу ладонь упала капля. Это была моя слеза.

Поспешно вытерев глаза, я обнаружил себя на диване в приемной. Вздохнул и снова посмотрел на картину. Что произошло? Пейзаж исчез бесследно. Сверкала лишь белая блестящая бумага. Неужели я видел сон?

Нет, не может быть. На странице была напечатана только цифра двадцать три, а вся она осталась пустой – такой верстки журнала невозможно себе представить.

Это со мной, несомненно, что-то случилось. Напрягшись, я неотрывно смотрел на чистую страницу, пытаясь понять, что же все-таки со мной случилось.

В эту минуту дверь прямо передо мной бесшумно отворилась, и в ярком свете возникла крупная фигура доктора. Он был освещен сзади и поэтому выглядел черным силуэтом. Я поспешно отложил журнал, боясь, как бы он чего-нибудь не заметил. Во рту черного силуэта сверкнул золотой зуб.

– Уважаемый номер пятнадцатый, прошу вас.

Услыхав это, я непроизвольно усмехнулся. Впервые за весь сегодняшний день, с утра, когда я проснулся, и до настоящего момента, я испытал счастье. Номер пятнадцатый – действительно, можно ли вообразить менее нейтральное обращение, когда окликают человека. Как хорошо, если бы все люди повыбрасывали свои визитные карточки и называли друг друга по номерам.

Меня обеспокоило лишь то, что и в чистом, светлом кабинете фигура доктора выглядела темной тенью, но мне он все равно нравился, и это обстоятельство потому не казалось таким уж устрашающим.

– На что жалуетесь?

– В груди что-то странное...

– О-о. – Доктор глубокомысленно взялся рукой за подбородок и посмотрел в сторону. – В грудной клетке что-то странное. Так и запишите.

За одностворчатой ширмой угадывался человек с рыбьими глазами. Наверное, он заполняет карточку.

– И в связи с этим?

– И в связи с этим... – Я начал подробно рассказывать обо всем, что случилось со мной сегодня, но доктор недовольным тоном перебил меня:

– Вы так непоследовательно излагаете, что я ничего понять не могу. Лучше я буду задавать вопросы, а вы – по порядку отвечать на них. Итак. Жар?

– Нету.

– Хм. Жара как будто нет. Так и запишите. Кашель?

– Нету.

– Нету. Так и запишите. Головная боль?

– Нету.

– Нету. Так и запишите. Живот болит?

– Нет, не болит.

– Хм. Не болит. Не забудьте и это записать. Ну а как аппетит?

– Не особенно хороший.

– Не особенно хороший! Это очень важно. Записали? И это всё?

– Нет, честно говоря...

– Короче.

– Так вот, одним словом, в груди что-то странное.

– Удивительно. – Доктор склонил набок голову и глубоко задумался.

– Я бы хотел, чтобы вы меня осмотрели...

– Да, разумеется, так и сделаем. Другого способа нет.

Доктор, сидя на стуле, суетливо перебирая ногами и производя массу лишних телодвижений, вынул из кармана стетоскоп и, упершись указательным пальцем правой руки мне в грудь, стал водить им из стороны в сторону. Я поспешно стянул рубашку. Большим пальцем левой руки он прижал стетоскоп к моей груди. Между бровями доктора, сердито уставившегося на стетоскоп, пролегли резкие морщины. Они все больше углублялись. Глаза превратились в узкие щелочки, и он, поспешно отдернув руку со стетоскопом, откашлялся и заявил с раздражением:

– Никаких отклонений не обнаружено.

Рыбий Глаз спросил:

– Отклонений нет?

– Нет, никаких отклонений не обнаружено. Запишите именно так, как я сказал.

После этого доктор положил левую руку мне на грудь и стал выстукивать. Стукнув первый раз, он наклонил голову. Потом после каждого удара крутил головой из стороны в сторону. Кажется, он тоже удивлялся звуку, будто грудная клетка была пустой.

– Все же трудно утверждать, что никаких отклонений не обнаружено.

– Сэнсэй[4]4
  Сэнсэй – вежливое обращение к уважаемому человеку.


[Закрыть], может быть, измерим манометром давление в грудной клетке? – сказал Рыбий Глаз.

– Что такое? – вылупил глаза доктор, но тут же тихо ответил: – Вы правы, давайте попробуем.

Они вдвоем с трудом отыскали на полке запыленный манометр. Рыбий Глаз сдул с него пыль, отчего доктор закашлялся. На длинной резиновой трубке к манометру была присоединена чуть ли не десятисантиметровая игла для инъекций. Рыбий Глаз протер мне спиртом грудь. Колени у меня дрожали. Доктор с силой воткнул в грудь иглу.

Ртутный столбик резко пошел вниз.

– Сто тридцать, – объявил Рыбий Глаз, глядя на показания прибора.

– Ужасно, давление ниже атмосферного! – простонал доктор.

– Я с самого утра ощущаю, что в груди у меня пустота, – пояснил я.

– С самого утра, говорите? Почему же вы сразу не сказали об этом?

Доктор казался ужасно рассерженным. А я, также ужасно смущенный, не в силах был ничего ответить.

– Вы обязаны были с самого начала сказать мне об этом, – проворчал доктор и, надев на голову рефлектор, стал внимательно смотреть в мои глаза.

– О-о, – сказал он, продолжая осмотр теперь уже через увеличительное стекло. – В вашей грудной клетке действительно пустота. – И, не меняя позы, обратился к Рыбьему Глазу: – Образовалась пустота, огромная каверна... Нет, я ошибся. Виден какой-то пейзаж. Нечто, напоминающее обширную песчаную пустыню! Нет-нет, писать не нужно. Мы, врачи, не можем допустить существования фактов, противоречащих науке. Дурацкое положение. Пренебрегать духом реализма – значит нарушить общественный порядок. Это можете не записывать.

– Возможно, имеет смысл сделать рентгеноскопию?

– Блестящая идея. Пойдемте.

В рентгеновском кабинете горела красная лампа.

– Обнажите грудь, прижмитесь к стеклу и вдохните...

Щелкнул выключатель, лампа погасла, стало совершенно темно. Трансформатор застрекотал, как сверчок.

– Ой-ой... – раздался голос доктора.

– Ай-яй!.. – завопил Рыбий Глаз.

– Трудно утверждать, что никаких отклонений не обнаружено, – сказал доктор.

– Вы совершенно правы, – ответил Рыбий Глаз. – Этот пейзаж кажется мне знакомым...

– Мне тоже, – сказал доктор, понизив голос.

– О-о, вспомнил! – воскликнул Рыбий Глаз, ударив в ладоши. – Это пейзаж... да-да, я не ошибаюсь, из иллюстрированного журнала, который лежит в приемной.

– Это противоречит науке! Но каким же образом?..

– Я вот что думаю: поскольку из-за какой-то случайности давление в грудной клетке так резко упало, пейзаж оказался поглощенным – такого не могло произойти?

– Послушайте! – закричал доктор, хватая меня за руку. – У вас-то у самого есть по этому поводу какие-нибудь соображения?

Я понял, что попал в безвыходное положение, и, махнув на всё рукой, ответил:

– Очень виноват перед вами. Я как раз собирался просить у вас прощения. Все было именно так. Никакого злого умысла у меня не было, но пока я рассматривал пейзаж, он вдруг исчез. Значит, и в самом деле поглотил. Но непреднамеренно...

– Непреднамеренно... Хм, возможно. Хорошо еще, что дело ограничилось всего лишь фотографией, а вдруг таким же манером вы начнете поглощать все, что вам приглянется, – представляете, к каким это приведет серьезным неприятностям?

Доктор включил красную лампу, а Рыбий Глаз, кипя злобой, вплотную подступил ко мне. Но доктор, уже совсем другим тоном, стал нерешительно увещевать его:

– Оставьте, оставьте! Больного иногда приходится и укорять, ничего не поделаешь. Мы должны постараться, чтобы никто не пронюхал, что здесь произошло. Уважаемый номер пятнадцатый достоин сожаления, но, хочет он того или нет, чтобы и у нас не возникли неприятности, необходимо побыстрее избавиться от него.

Они вдвоем подскочили ко мне, крепко взяли под руки, подтащили к окну и с силой толкнули в спину. Я полетел головой вниз на бетонированную дорожку – от боли и ослепительного света по щекам потекли слезы. Рыбий Глаз выкинул мой пиджак и с треском захлопнул окно. Я стряхнул с пиджака пыль и поднялся на ноги; ощущение пустоты еще усилилось, тоска превратила окружающий меня пейзаж в блеклый и невыразительный.

Тот же самый художник в конце платановой аллеи сидел неподвижно в прежней позе. И устроившийся у его ног маленький бродяжка, так же как и тогда, давил вшей. Проходя мимо, я повернулся в их сторону и увидел, что холст остался в неприкосновенности. Я не удержался от вопроса:

– Почему вы не рисуете?

– Жду, разве не ясно? – резко ответил художник, продолжая смотреть прямо перед собой.

– Чего же вы ждете?

– Чего жду? Знать бы, чего ждешь, не было бы нужды ждать.

Верно, подумал я, продолжая путь.

Я повернул в сторону, куда указывала стрелка с надписью «Зоопарк», только потому, что хотел посмотреть на зверей, – никакой другой причины не было. Я думал, что, увидев животных, подобно мне лишенных имени, я утешусь в своем горе. И еще я подумал, что времени у меня сколько угодно и куда его девать – не знаю.

В зоопарке было полным-полно школьников. От зверей шел тяжелый дух. Я решил идти, строго придерживаясь порядка номеров на указателях. Вокруг всех клеток, за исключением тех, где содержались птицы, на проволочных мусорных ящиках, скамейках, на которых были прикреплены рекламные щиты фармацевтических фирм, громоздились дети, размахивавшие коробками с едой. Особенно многолюдно было у клетки со львом, хотя он скрылся в логове и не показывался. Но никто не переходил к другой клетке: а вдруг, не успеешь отойти, лев тут же и выйдет! Эта мысль заставила и меня стоять у пустой клетки. Вдруг появился лев.

Он потянулся и зевнул, широко раскрыв пасть, – дети были в восторге. Лев посмотрел по сторонам и облизнулся.

– Нет, нас ему ни за что не съесть, – галдели ребятишки, с интересом разглядывая зверя, а тот с не меньшим интересом разглядывал детей.

Неожиданно наши со львом взгляды встретились. Он содрогнулся всем телом. Я почему-то затаил дыхание. Лев медленно направился в мою сторону. Он уперся мордой в прутья клетки и, слегка прищурившись, пристально смотрел на меня. Потом, не отрывая глаз, улегся, положив морду на лапы.

– Дяденька, вы укротитель? – удивленно сказал стоявший рядом со мной мальчуган.

В страшном смятении я попятился назад и по непонятному мне побуждению, хотя лев печально и даже ласково смотрел на меня, чуть ли не бегом бросился прочь от клетки. Возможно, это не было робостью или беспокойством, – сродни им стыд и раскаяние, что, казалось, оставшись за моей спиной, провожали меня взглядом.

Медведь, слон, бегемот не вызывали особого интереса, но около зебры, волка и жирафа творилось примерно то же, что у клетки со львом, и я, уже напуганный, низко опустив голову, быстро прошел мимо. Меня охватило непонятное волнение. Наконец я добрался до последней клетки.

Это была клетка с верблюдом.

Двугорбый верблюд, грязный и облезлый, подогнув колени, лежал в углу клетки и меланхолично грыз деревяшку. Это был самый дальний конец зоопарка, клетка как бы спряталась в небольшой рощице за уборной, и посетителей здесь почти не было. К тому же они, видимо, вдоволь насмотрелись на животных, и у них не возникло желания остановиться еще и у клетки с верблюдом. Трое озорников, с невинным видом пройдя мимо меня, вдруг забросали клетку камнями и стремглав кинулись прочь, а я, притаившись, остался в одиночестве.

Около клетки стояла скамейка, покрытая толстым слоем пыли. Я внезапно почувствовал усталость и, смахнув пыль, сел. И тут случилось то же, что и у клетки со львом.

Верблюд вскочил на ноги, вытянул в мою сторону шею и, иронически скривив губы, рассмеялся. Если бы глаза его не были такими голубыми и прекрасными, у меня, наверное, остался бы неприятный осадок от смеха. У верблюда были действительно прекрасные глаза. Огромные и чистые, как драгоценные камни.