Текст книги "Отрада округлых вещей"
Автор книги: Клеменс Й. Зетц
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)
РАЗДЕЛЕННОЕ ГОРЕ
1
Субботним утром Михаэль Цвайгль сидел со своими сыновьями на кухне. Внизу, во дворе, рабочие чистили и ремонтировали большие окна, предварительно вынув рамы из проемов и разложив их в саду. Солнце при этом то и дело запутывалось в стекле, посылая вверх ослепительный отблеск. Цвайглю невольно вспомнился фотоавтомат. Он с трудом перелистывал газету. Каждый раз, желая послюнить указательный палец о нижнюю губу, он осознавал, что в то краткое мгновение когда нижняя губа, подобно красной капле, набухала и отвисала, всякий мог ясно представить себе его состояние. Кроме того, он не мог отделаться от ощущения, что сидя он переносит вес тела на левую ягодицу сильнее, чем на правую. В конце концов он отложил газету и посмотрел, чем заняты Феликс и Майк.
Феликс в этот момент показывал младшему брату, как приложить друг к дружке две спички таким образом, чтобы их головки загорелись одновременно и чтобы они сплавились, образовав обугленную в основании букву «V». В кухне стоял запах жженных спичек, и Цвайглю захотелось, чтобы кто-то из мальчиков открыл окно. Он мог сделать это и сам, но как подумаешь что придется вставать, браться за оконную ручку… Ручка была серебристая и наверняка холодная, как лед, хотя стоял погожий, теплый августовский день. Рабочие внизу перекрикивались. Приступ страха начался сегодня утром, около шести.
Тотчас после пробуждения тело поведало ему, что вот уже некоторое время, еще во сне, в нем, похоже, поселилось предчувствие страха. Иначе как объяснить стеснение в груди, холодный пот по телу, пересохшее горло. Он хорошо знал это ощущение страха, перестал бояться его бремени, однако осознавал также, что день станет хоть сколько-то выносимым лишь к вечеру, – при условии, что ему удастся до тех пор плотно поесть и по-настоящему устать, более того, может быть, хорошенько утомить себя какой-нибудь монотонной работой. «Надо же, еще строю планы», – подумал он и мысленно попридержал себя. Примерно в восемь он заставил себя выпить кофе, этим пока и ограничился его завтрак. Цвайгль словно замер. Он сидел, выпрямившись как палка, тело ощущалось как чужое, а кроме того, его все безмерно тяготило, даже машинальное моргание давалось с трудом. Он пробовал сосредоточиться, но глаза немедля переходили в другой режим и моргали уже сознательно, и тогда он начинал подсчитывать, сколько раз моргнул, сбивался и слишком долго не закрывал глаза, пока в них не начиналось жжение.
Как и все остальные люди, Цвайгль каждый год, сам того не зная, проживал дату своей грядущей смерти. Он проскальзывал над ней, словно дребезжащий крюк – над делениями ярмарочного колеса Фортуны. А в числе π, с его бесконечными разрядами дробной части, любая последовательность чисел, какую только можно вообразить, встречалась с одинаковой вероятностью. Иными словами, если долго искать, непременно наткнешься на дату своего последнего дня, первой ночи мертвеца, одинокого, всеми покинутого и незрячего в пустыне.
Тем временем сплавилась очередная пара спичек. «Феликс, – с вымученной улыбкой попросил Цвайгль, – хватит, перестань. Уже дышать от этой вони невозможно». И для всего, буквально для всего требовались невероятные усилия! Но все же Цвайгль сопроводил свою просьбу мягким, примирительным жестом. Пока он еще был на это способен. Только его мизинец при этом несколько оттопырился. На какое-то мгновение страх сделался невыносим и ужасен, как никогда прежде, но ничего не произошло, и сердце его вернулось к прежнему ритму. Он дотронулся до столешницы указательным пальцем. В какой-то день, тридцать лет тому назад, он вот так же трогал зверей, нарисованных на картинках в его детских книжках.
Меньше года тому назад Цвайгль решил, что его младший сын тоже подвержен приступам страха, беспричинного, не ослабевающего целый день ужаса, но потом выяснилось, что мальчик всего-навсего испугался зеленоватого, блестящего паразита из многосерийного триллера и спустя некоторое время смог совершенно точно назвать, что именно не дает ему заснуть. «Они были такие зелененькие и забирались людям в рот, когда те просыпались утром и делали первый вдох». Оказалось, что это обычный страх, внушенный ребенку зловещим фантастическим персонажем, которого и вправду можно было испугаться. Тогда от разочарования Цвайгль чуть было не лишился рассудка. Ничего не хотелось ему так же сильно, как поговорить наконец с одним из сыновей об этих невыносимых приступах. Однако он оставался в совершенном одиночестве. Никто не понимал его. Он готовил завтраки, ездил в школу, кормил кота, отвечал на электронные письма. Существовали средства, помогавшие заснуть, но как прикажете, пребывая во сне, воспитывать двоих детей? Он был управляющим и вычислительным центром дома, его нельзя было просто так взять и отключить.
До сих пор его посещали живые, красочные фантазии, в которых приступами страха начинал страдать и один из его сыновей. В этих фантазиях он неизменно пытался его успокоить и объяснял, что сам-де мучим таким неврозом, вот уже много лет, и что это, вероятно, всего-навсего наследственное заболевание, и потому все это, мол, пустяки. С этим вполне можно жить. Клянусь. Как часто в мельчайших подробностях воображал он эту свою утешительную речь перед испуганным до смерти мальчиком, мысленно проигрывал эту сцену, прежде чем заснуть, представлял ее себе в лицах, когда вел машину. Иногда облегчение наступало от того, что он сжигал деньги. Почему именно это действие несколько успокаивало его, он и сам не знал, он обнаружил это совершенно случайно. Так называемое действие в состоянии аффекта, некий срыв. В интернете он прочитал, что сожжение денег якобы повышает стоимость остальной находящейся в обращении денежной массы и тем самым увеличивает покупательную способность людей во всей стране. Душевнобольные.
Четырехугольное солнечное пятно блаженно покоилось на узорчатых кухонных обоях, каковым было полвека. Потом оно заскользило, отбросив ослепительный отблеск, оттого что внизу передвинули раму. День рождения Цвайгля приходился на двадцать первое марта. Изотоп водорода носит название «тритий». Для изготовления Лютеровой Библии потребовалось примерно триста овечьих шкур. Цвайглю чудилось, что во рту у него – спусковой механизм бомбы, маленькая такая гладкая кнопочка. Из слова «кнопочка» можно извлечь другое, покороче – «почка». От этой мысли повеяло холодком, который распространили у него в груди несколько соприкасающихся монеток. Он вспомнил о моллюсках из Википедии. Феликс принялся возводить из спичек небольшую башню. «Послушай, ну, правда, перестань», – взмолился Цвайгль и сделал умиротворяющий жест. Хоть бы минутку посидели спокойно! «Перестань, хватит. Ну, правда». Но он требовал от них слишком многого. Терпение у Феликса кончилось, и он громко откашлялся. На кухне воцарилась тишина. Члены одной семьи собрались в тесной кухне, пока на Солнце длится ядерный синтез. Что известно нам о других участках Млечного Пути? А есть еще моллюски, обитающие в воде живые мембраны, пронизанные кровеносными сосудами. Феликс снова откашлялся, совершенно очевидно – намеренно. Хотел выяснить, как далеко он может зайти. Майк пнул его под столом и рассмеялся. Феликс сейчас как раз достиг того возраста, когда голос становится ниже. Иногда из его уст раздавались одновременно два голоса, а случалось, новые, более глубокие тона совершенно исчезали, и под ними не оставалось ничего, кроме хрипа. Вроде телефонного сигнала, который снова и снова прерывается, или дребезжащего голоса робота.
Различимое, слышимое доказательство того, что в свое время, тринадцать лет назад, дождливым вечером, когда заняться было нечем, родители свинтили его из дефектных жестяных деталей. Цвайгль положил руку на стол, словно для того, чтобы не дать столу воспарить. Когда-нибудь мы все умрем, и всех нас опустят в землю. В это мгновение на Луне валялись два мяча для гольфа, ни больше, ни меньше, и пора было делать домашнее задание.
На тесном заднем дворе, куда выходило кухонное окно, стояло в тени череды высоких домов маленькое дерево, похожее на гротескно увеличенное растение-бонсай. Теперь, закончив до поры до времени игру в спички, Майк оставил старшего брата в покое и направился в угол кухни, где на столе почивал кот Джефф. Он принялся гладить кота, а тот сонно приподнимал голову и каждый раз потягивался следом за его рукой, стремясь продлить удовольствие. Потом Майк встряхнул кистью, и в солнечном свете проплыла по воздуху тончайшая, невесомая паутина шерстинок, заряженных статическим электричеством. Это было страшное зрелище. Ужас усугубляло еще и сверкание окон, постоянно передвигаемых по двору туда-сюда. Цвайгль невольно отвернулся. Он прижал руку к лицу, чтобы ослабить свою непоколебимую уверенность в том, что если он вдохнет кошачью шерсть, то она наглухо забьет его легкие. Я сумасшедший.
Он попытался вспомнить прямую трансляцию поединка Майка Тайсона с Эвандером Холифилдом, которую смотрел когда-то по телевизору. Укусил за ухо. Победа благодаря дисквалификации противника. Ха-ха, откушенное ухо. Это подействовало, ему стало немного легче. Но тут что-то упало с кухонного стола – оказалось, что это ложка, и страх вернулся, неизменный, невыносимый как никогда, и Цвайгль вновь замер перед активной зоной ядерного реактора, в которую превратился для него весь мир. Разумеется, страх никогда полностью и не уходил, он сопровождал его всю жизнь, каждую минуту. Он и не представлял себе жизнь без страха. Паника охватила его еще при появлении на свет, он всю жизнь страдал бессонницей, сказал он себе, лежал и лежал в постели без сна целыми часами, так промучился все детство и все последующие годы, не спал ни секунды, ни единой секунды… Он впился ногтями себе в бедро и произнес: «Я прервал мыслительную цепную реакцию». На ткани штанов от ногтей остались крохотные следы, напоминающие закрытые глаза.
А ведь это он предложил Феликсу показать брату фокус со спичками. Огонь, успокаивающее воздействие низеньких остроконечных язычков пламени. Конечно, теперь он раскаивался в этом, но до того надеялся, что сын, зажигая спички, почувствует, как ему неуютно. В те дни, когда его одолевал страх, он часто общался с близкими с помощью таких кодов. Но, разумеется, никто и не пытался их дешифровать. Сегодня утром, пока он был еще в силах хоть как-то двигаться, он нарочно с этой целью немного обустроил кухню. Нельзя же постоянно страдать в одиночестве. Потому-то он и перевернул календарь, открыв не на том месяце. Выложил на стол несколько вилок, сцепившихся зубцами. А на полку к кулинарным книгам добавил несколько новых альбомов по искусству, которым делать там совершенно нечего, старый атлас автомобильных дорог и – сочтя ее потенциальное воздействие особенно сильным – биографию одного из пионеров кинематографа, Жоржа Мельеса, со знаменитым ликом Луны на обложке, в глаз которой вонзается ракета.[40]40
В фантастическом фильме французского режиссера Жоржа Мельеса «Путешествие на Луну» (1902) ожившей антропоморфной Луне попадает в глаз снаряд, на котором прилетают с Земли исследователи.
[Закрыть]
«Пойду посмотрю телек», – заявил Феликс и встал. «Я потом помогу вам с уроками», – сказал Цвайгль, и это прозвучало куда менее укоризненно, чем он намеревался. Может быть, для того, чтобы страх ушел навсегда, достаточно изменить одну-единственную мелкую деталь внешности, например, сбрить усы или одну бровь, или, скажем, перестать стричь ноготь на одном-единственном пальце. Может быть, он просто неправильно воспринимает происходящее, не улавливает сочетание отдельных частей. До него донеслось, как сын пробормотал: «Мне не задано». Мальчик исчез за углом. Вскоре вслед за ним просеменил Майк, привлеченный тем древним магнетизмом, которым совершенно здоровый человек подчиняет себе более слабых и уязвимых. Феликс пошел в мать, эдакое существо без внутреннего часового механизма, вечно пребывающее в равновесии. Он неплохо играл в футбол, он мог часами крутиться как волчок. На уроках по немецкому он неизменно выбирал комиксы. Его душа напоминала какой-то ясный, прямой, как стрела, предмет, вроде приставной лестницы, прислоненной к фруктовому дереву.
Цвайгль поднялся, подошел к плите и поставил чайник. А вообще просил кто-нибудь чаю или нет? Он подумал о том, какую воду приходится пить. «Так я вознамерился заварить чай», – сказал он себе и попытался посмеяться над собственным напыщенно-повествовательным тоном. Потом он мысленно составил список вещей, которые могли хоть немного, на какие-то промилле, умерить страх: очень громкая музыка в стиле техно, старик, наигрывающий на цитре или постукивающий молоточками по струнам цимбал, напоминающая зайца мордочка кенгуру, массовые драки в фильмах с Бадом Спенсером и Теренсом Хиллом, боксерские поединки по телевизору, вид баклажанов или помидоров, округлые вещи вообще и вообще большинство фруктов… А еще люди, беседующие друг с другом на профессиональном жаргоне виноделов, винных критиков и сомелье, комиксовые стрипы Джорджа Херримана, потрескивание битком набитых книжных полок, приводящее на память скрип корабельных снастей, уютно пахнущая, сделанная из темного дерева, ручка старого фруктового ножа, суховатый, какой-то «деревянный» стук, который производят двое молодых горных козлов, сшибаясь рогами. Напротив, ужасны были стеклянные витрины с выставленными в них старыми-престарыми вещами, плюшевые мишки с «человеческим» выражением мордочки, куклы-пупсы, фотографии чужих детей в кругленьких рамочках, сталактитовые пещеры, темные рамы картин, люди, утверждающие, что владеют телепатией, такие слова, как «лейтмотив», «обсерватория», «антонов огонь» или «спорынья», бледное лицо Майкла Джексона с нереальной тенью щетины, сокрытая от глаз жизнь концертных роялей и кошачьих ушей, подрагивающий пузырек строительного уровня – их надлежало избегать во что бы то ни стало. Майк вернулся на кухню.
«Ты хорошо себя чувствуешь?» – спросил Цвайгль. Ему сделалось немного неловко оттого, что голос его прозвучал столь бархатисто-мягко и проникновенно. Как у диктора новостей, вынужденного демонстрировать хладнокровие во время ядерной катастрофы. «Да-да», – откликнулся Майк. В гостиной Феликс включил телевизор, оттуда доносились голоса. «Разумеется, – подумал Цвайгль, – в кухне он тоже не мог больше выдержать, слишком уж тут жутко». «Того и гляди появятся призраки», – сказал он себе. Ему представились человеческие лица, двигающиеся в этот миг в мире двух измерений на плоской поверхности экрана в гостиной. Их лбы, глаза. На ум ему пришло слово «родство». Несколько секунд он вынужден был дышать ртом, так как ему показалось, что через нос воздух будет выходить слишком быстро. Бывали случаи, когда у человека схлопывались легкие. Так значит, теперь еще и это. Он подавил желание во что бы то ни стало зажать нос пальцами. «Я тоже хочу смотреть телевизор», – сказал Майк. «Гм, да-да», – пробормотал Цвайгль и едва заметно покивал головой. – «Посиди со мной еще немножко, ладно? А потом я включу тебе лайвстрим. Мне что-то опять стало страшно, как раньше».
Майк остался в кухне. Это было простейшее решение, ведь Феликс завладел телевизором, а значит Майку пришлось довольствоваться лэптопом. Мальчик зажег несколько спичек. Судя по выражению лица, он был раздражен. Дни, когда отца терзал страх, нагоняли на него скуку. В такие дни ничего нельзя было делать. «Перестань пожалуйста», – взмолился Цвайгль. И опять невольно оттопырил мизинец, словно выдвинув свою смешную антенну. «Почему ему всегда всё можно», – со вздохом пробурчал Майк. Это прозвучало нетерпеливо и немного слишком по-взрослому. Говоря таким тоном, он, скорее всего, подражал Феликсу. «Тебе еще рано так вздыхать», – подумал Цвайгль. Он почувствовал, как преисполняется злобы. Когда он обнаруживал свой страх, сыновья его презирали. К сожалению, в этом не приходилось сомневаться. Но иначе было нельзя, он должен был заставить их не оставлять его подолгу, быть рядом с ним, только тогда они, может быть, научатся хоть сколько-то ему сочувствовать. Либо так, либо лучше сразу броситься под поезд. Нет, думал Цвайгль, нет, нет.
«Мне действительно что-то нехорошо, – произнес Цвайгль, – И правда, как будто с ума сходишь». Страх становился невыносимым как никогда. Майк требовал, чтобы ему включили тот самый лайвстрим. «Гм, да. Только посиди минутку спокойно, хорошо?» – попросил его отец. Он отер пот со лба. Вот-вот, вот оно началось. Он точно уловил начало приступа. «Всё так, так всегда и бывало». Потом ему бросилось в глаза, что одна рука у него отведена от тела под совершенно безумным углом, и он тотчас же опустил ее на колени. Ему почудилось, будто его тело – самолет, и оно летит над самой землей через густо населенный центр какого-то города и нужно тщательно следить, чтобы не задеть крыльями какое-нибудь здание или опору моста. Плечи у Цвайгля были слишком широкие. «Представь себе, что ты самолет», – начал было он, но тут же, задыхаясь, смолк, ведь Майк все равно ничего не поймет. Все они всегда лишь тупо сидели, ничего не понимая, и корчили рожи. «Мне позвонить?» – спросил мальчик. Цвайгль поспешно замотал головой и попытался улыбнуться. Да, он вот-вот потеряет сознание. Он уже задыхался, грудь болезненно вздымалась. Вот же, он задыхается. Серьезно, ему нечем дышать. Воздух незаметно вышел у него из легких и остался где-то внутри. Он вдохнул слишком много кислорода. Цвайгль ощутил в горле этот лимонно-молочный вкус. Должен же быть предел, до которого можно накачивать грудную клетку воздухом, пока что-то там внутри не лопнет. Он обсчитался, когда дышал. А пространство вращалось? С него-то все и началось. Ему нужно бежать отсюда, он отравлял здесь все своим присутствием, поэтому-то они против него и настроены и собирались сдать его в сумасшедший дом.
Цвайгль с трудом поднялся со стула. Майк тоже встал. Он беспомощно сделал шаг, другой вслед за отцом. «Все нормально», – прошептал Цвайгль и короткими шажками, переваливаясь с боку на бок, точно маленький ребенок, двинулся прочь из кухни. В туалете он попытался было заплакать, но не смог. Тем не менее, его слегка пронесло. Он испытал облегчение от того, что по крайней мере толика материи покинула его тело. «Включи лайвстрим! – крикнул он, потирая лоб. – Давай посмотрим, что там показывают». Да, а если начнется война. Тогда нужно будет поставить все стулья на место, как положено, и мысленно досчитать до ста. «Освенцим, Освенцим, Освенцим», – тихо пробормотал Цвайгль, но слово это не возымело действия.
2
Поиски его начались очень и очень давно. Феликсу было лет пять, когда Эрика выдернула мужа из ванной, подойди, пожалуйста, посмотри, мальчику плохо. Феликс чего-то очень испугался, по-видимому, без всякой на то причины, и теперь ничто на свете не могло его успокоить, он требовал, чтобы не выключали свет и чтобы родители сидели рядом с ним у него в комнате. Все внушало ему страх, даже предложение запустить мыльные пузыри. Позже, лежа в постели рядом с Эрикой, Цвайгль расплакался. Она утешала его и объясняла, что у маленьких детей бывают такие состояния, это нормально, ему не в чем себя упрекать. Подверженность таким приступам-де не передается по наследству. Спустя еще пять лет она его бросила, заявив в качестве причины «созависимость».
Новую жизнь она начала в Триесте, с зубным врачом-словенцем, который сам принес новой жене троих детей «в приданое», как чаще всего именуют этот непристойный маневр.
В последующие годы, когда Феликсу или Майку случалось с плачем проснуться от ночного кошмара, он неизменно быстро вставал и шел к ним в детскую. Он ждал повторения того волнующего мига, что пережил тогда с Феликсом. Ребенку было страшно, а он сидел с ним, как с чашкой теплого чая, наслаждаясь единением, деятельным участием в его судьбе. Отныне он был не одинок. Наконец-то кто-то разделял его чувства. Думать так было ужасно, конечно, но вместе с тем приятно. Он имел право так думать, эта мысль вселяла в него умиротворение. И он ни на что не променял бы эти бесценные часы, когда сидел рядом с одним из сыновей, а тот смотрел на него с дрожащими губами или просто лежал в холодном поту, или, в безмолвной панике, неподвижно глядел в пространство. За занавесками прячутся монстры. Тогда он неизменно, как положено, утешал ребенка, это всего лишь сон, бояться нечего, может быть, включить на минутку свет? Так уже лучше? В этом он поднаторел, такое уж теперь было у него ремесло.
Однажды он обратил внимание, что ночные страхи стали мучить его сыновей реже и что сам он не испытывает от этого облечения, как следовало бы. Напротив, он был скорее разочарован. Позднее ему бросились в глаза и другие детали. Например, он часто подолгу расспрашивал Феликса, что происходило в таком-то и таком-то фильме ужасов. А еще он следил за языком тела, который был свойствен сыновьям, и сравнивал со своим собственным. А еще ему часто очень хотелось, чтобы Феликс попросил его поменять что-нибудь в квартире – скажем, перевесить картину или смазать дверные петли, потому что дверь противно скрипит. А однажды, когда у Майка в руках с громким хлопком, словно выстрелив, лопнул большой воздушный шар, который тот прижимал к себе, мальчик стал бояться лысых мужчин, и этот страх не покидал его довольно долго. Чем круглее лысая голова, тем испуганнее смотрел на нее Майк. Одновременно он стал бояться пуговиц. Но все эти страхи прошли, и Цвайгль остался в одиночестве.
За последний год он ни разу не ходил с ними в кино. И никогда не полетит с ними на самолете. Но, конечно, их присутствие его умиротворяло и успокаивало. Это же его мальчики. Будущее мира. Глядя, как они, спящие, лежат в своих постелях, он говорил себе, хорошо все-таки, что он не передал им по наследству свои панические атаки, непреодолимую склонность своей души неумолимо накреняться и опрокидываться килем вверх. Хотя в таком случае он на всю жизнь останется в одиночестве. Феликс и Майк никогда не спали уютно завернувшись в одеяло, напротив, во сне они казались странно напряженными и изготовившимися к бою, они обвивали ногами одеяло, словно собираясь бороться с ним или скакать на нем верхом, они причмокивали и что-то бормотали. И потели. В них прокручивались самые разные программы. Когда он менял постельное белье, его удивляли большие желтоватые пятна, проступившие на матрасах. Майк во сне переживал особенно бурные приключения, то и дело хватая короткими, толстоватыми пальцами что-то невидимое, а иногда поскуливая или тихонько гудя: «У-у-у». В отличие от старшего брата, он нисколько не тосковал по Эрике.
3
Вечером Цвайгль расхаживал по квартире. В комнатах воцарилась прохлада. Луна стояла над городом, словно взятая в кавычки. Черт его знает, как он вообще дотянул до конца этого дня: время прошло, тяжело наваливаясь на него каждой своей секундой. Три раза ему казалось, что он вот-вот пронзительно завизжит. Никто и представить себе не мог, как трудно сдерживаться. Он заслужил аплодисменты. Наверное, так чувствуют себя врачи после шестнадцатичасовой операции. А день еще не кончился. Цвайгль собрал мусор, упаковки и ненужные бумаги, и по очереди отнес каждый предмет с того места, где его обнаружил, наискосок через всю квартиру в мусорное ведро. Перед каждым окном он останавливался и контролировал мир снаружи.
В свете неоновых реклам, которые размещали даже здесь, на окраине, Цвайгль увидел электрические провода. На них никто не обосновался. Он сказал себе, что птицы в этом году, видимо, не вернулись. Он подумал о радиации и зараженных местностях, о реках в промышленных областях Восточной Европы и о пощелкивании счетчиков Гейгера, неотличимом от звуков, издаваемых пасхальными трещотками в сельской глубинке. Птицам каждый год приходится прорываться сквозь все эти препятствия, и на сей раз они потерпели поражение. Откуда-то из прихожей донесся ритмичный скрип. Это был кот: по ночам он любил скрести лапами по полу в разных углах квартиры, словно тот факт, что уже темно и все вот-вот заснут, наконец позволял ему продолжить свою загадочную канцелярскую работу, раскладывая в нужном порядке крохотные папки с документами.
Цвайгль закрывал глаза, но веки не желали опускаться, снова и снова размыкались, точно лопаясь, не в силах выдержать того давления, что скопилось за глазными яблоками. Он поневоле встал и включил свет еще и в прихожей. А не пауки ли это на потолке? Нет, это какие-то черные точки. Кот, подобравшись, сидел на полу, компактный, как хлебец. Какое-то время Цвайгль взирал на кота, но никаких выводов из его поведения сделать не смог. Ему стало бы легче, если бы он зажег свет и в спальне мальчиков. Но этого он не мог себе позволить, всему есть предел. Он положил руку себе на плечо и перемножил в уме два многозначных числа. Столица Молдавии – Кишинев. Потом Цвайгль сорвался обратно в кабинет. Пульс, Боже, какой пульс. Ему ни секунды больше это не выдержать.
Он без стука вошел в комнату Феликса. И немедленно ощутил терпкий запах нестиранного постельного белья, на котором спал подросток, кисловатый запах пота. «Я только хотел сказать, – произнес Цвайгль, усевшись на табурет перед клавиатурой, – представь себе, что ты годами плаваешь в зыбучих песках, и время от времени зрители с “берега” бросают тебе бутылки с минеральной водой, чтобы ты мог утолить жажду, но тебе нужно непрерывно бить руками и ногами, иначе ты утонешь». «Окей», – сказал Феликс. Цвайгль поискал другого, более удачного, сравнения, чтобы сын наконец понял, в чем дело, но тут заметил, что снова зашел «слишком далеко». Как нелепо это все выглядело. «Прости, не буду тебя отвлекать», – с трудом выдавил он из себя и поднялся. Только теперь он осознал, чем занят Феликс. А Феликс надул воздушный шар и возил им по струнам гитары, отчего возникал своеобразный то ли стрекот, то ли щебет. «Ну да, – сказал Цвайгль, тыча указательным пальцем в диковинный инструмент. – Не буду мешать, продолжай».
Выходит, на линиях электропередачи в этом году никто не обосновался. Хорошо. Констатируем данный факт. Никто более на них не садится. Цвайгль внимательно за этим следил, и не только в те дни, когда на него обрушивались приступы страха. Электрическая мачта наверху, на холме, тотчас же за участком Цальбрукнеров, напоминала стилизованный скелет рождественской елки. А пучки заряженных частиц и телеграфные известия, или что бы там ни передавалось по этим проводам, отныне текли, не согретые теплом, ни одна пара птичьих коготков не обхватывала их ни на секунду – так они, бедные, и неслись в пустоту. Исчезли едва ощутимый, как перышко, вес птиц, их почти не измеримое сопротивление, их мягкий захват. Почему каждый вечер так темнеет, неужели это неотвратимо?
Согнувшись, словно доисторический человек из эволюционной диаграммы, он подошел к столику, на котором стоял его компьютер, и подвигал мышью. Скринсейвер, представляющий собой слайдшоу из зимних фотографий японских садов, растворился. Цвайгль сел смотреть видеоролики, обучающие массажу, пытаясь найти сидячую позу, которая выглядела бы наиболее симметричной. Одна женщина делала массаж другой, поясняя, каким местам нужно уделять больше внимания. На улице уже почти совсем стемнело, деревья в саду, словно вырезанные из бумаги силуэты, выделялись на фоне закатного неба, освещаемого последними лучами солнца. А если немного податься вперед и посмотреть на север, то можно было различить дымовую трубу, часть ныне не существующего кирпичного завода. На месте завода теперь построили жилой комплекс, только дымовую трубу по какой-то причине не тронули. Возможно, оставили как памятник. Днем она представляла собой вполне позитивное зрелище, но сейчас, в этих обстоятельствах… «Почему бы тебе просто не умереть», – промолвил Цвайгль, обращаясь к дымовой трубе.
Его взгляд вернулся к экрану, ведь приступы страха снова взялись за старое: он поймал себя на развлечении, на рассеянности, на месте нового преступления. И теперь у него сбилось дыхание. Женские руки демонстрировали шведскую технику массажа рефлексологических зон на ступне. Но это уже не помогало, это был всего-навсего жест вежливости. Впрочем, вполне благонамеренный. Когда-то его с успехом успокаивала череда сменяющихся картинок, представляющих бегущих коней, движущиеся велосипеды-тандемы или летящие старинные турбовинтовые самолеты. А еще ролики, в которых русские вороны играли, катаясь по снегу. Они съезжали по скользкому заднему стеклу автомобиля или по склону холма, или по скату крыши. Одна ворона даже превратила какое-то пластмассовое кольцо в подобие сноуборда, соскальзывала на нем с крыши, потом брала его в клюв и снова улетала наверх, и вновь повторяла всю последовательность действий. А еще еноты в предместьях американских городов, открывающие для себя назначение голливудских качелей, детской горки или туннеля. Или панда в китайской деревне, она с любопытством взбиралась на кресло-качалку, а потом, таинственным жестом зажав обеими лапами глаза и словно на мгновение преодолев страх, дергалась вперед-назад и даже всем телом откидывалась на спинку кресла, чтобы раскачаться посильнее. Цвайглю пришла на ум утешительная мысль: вот города будущего, откуда исчезнут люди, где будут обитать только звери, и еще какое-то время они будут играть с нашими странными артефактами. Но впрочем, все это осталось в прошлом, потерялось где-то далеко-далеко, навсегда.
В другой раз ему удалось совладать со своим страхом в Вене, в небольшом ресторанчике, подслушав, как хозяин рассказывает о какой-то посетительнице: «И вот входит такая толстуха, нет, ну надо же, а? Ну вот, заявляется такая, настоящий протуберанец, ко мне в заведение и спрашивает, нельзя ли ей в туалет». Слово «протуберанец» вызвало тогда у Цвайгля приступ восхитительного, ничем не сдерживаемого, даже задиристого смеха. А сейчас он пытался сосредоточиться на виде ступни в руках заботливой массажистки и гармонизировать в соответствии с обликом этой ступни свой пульс и дыхание. Ступня выглядела – это нельзя было описать иначе – совершенно счастливой, даже пальцы радовались. «Омовение ног», – подумалось ему. Это понятие имело религиозную окраску. «Религиозную окраску»? Какие только мысли он не перебрал, просто даже невероятно! И все-таки оно началось опять, да и вообще все это время не прекращалось. Однако когда физиотерапевт стала костяшками пальцев массировать середину стопы, где, как она поведала ласковым, убаюкивающим тоном, находятся точки, связанные с легкими, подавленность на некоторое время отпустила Цвайгля. Теперь свечение монитора в темной комнате превратилось в некое подобие силового поля, из которого ему нельзя было выходить. Вроде защитных пузырей из «Стар трека», которые спасали команду, телепортированную на чужую планету, не давая ей задохнуться. Да, задохнуться, точно. Об этом тоже можно было вспомнить, снимая, например, наручные часы и торжественно кладя их перед собой на стол. Ему по-прежнему нужно было дышать сознательно, иначе ему конец. Цвайглю вдруг стало невыносимо жарко. Нет, к сожалению, если он сейчас выйдет из области, где царит компьютерное свечение, то окажется беззащитным перед темными силами, с ним будет покончено, не помогало даже внутреннее предупреждение, что на самом-то деле он преувеличивает и своим поведением только выставляет себя на посмешище. Прошу тебя, прошу, пожалуйста. Он заметил, как быстренько приспосабливает под свое душевное состояние даже строгую самокритику.
