Текст книги "Отрада округлых вещей"

Автор книги: Клеменс Й. Зетц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

– То есть не требуется Даниэлю?

– Да, – ответил Прайснер. – Ему же не нужно… То есть его можно…

Он не завершил начатую фразу, вместо этого очертив в воздухе контуры четырехугольного ящика.

– Видите ли, я не знаю, как строится быт семьи в столь исключительном случае, – проговорила директриса, – но…

– Мы просто не хотим покупать фотографию, – сказал Прайснер. – Может быть, мы на этом остановимся?

Тем самым он словно бы предлагал ей заключить мир. Директриса почувствовала, что упустила свой шанс. Перед ее внутренним взором проплыл образ темного гаража, прохладного и зловещего, ей показалось, что по спине у нее вот-вот побегут мурашки, но, слава Богу, озноб ее не охватил. Зато внезапно ей очень захотелось открыть окно.

– А вы, собственно, сами видели Даниэля? – спросил Прайснер.

– Конечно. А что вы имеете в виду?

– То есть эту камеру можно открыть или…

– Господин Прайснер, а вам не кажется, что обсуждать это было бы несколько вульгарно?

– Нет, – ответил он, и лицо его приняло честное и открытое выражение, что не могло не раздражать. – Мне кажется, это вполне оправданный вопрос. Когда дети устраивали рождественский вертеп, эта камера посреди сцены играла рождественский гимн, и его родители просто плакали навзрыд, но…

– Он взаимодействует с людьми, – заверила директриса несколько нетерпеливым тоном, словно еще раз объясняя урок непонятливому ученику. – Это самое важное. С ним можно работать. Он участвует в жизни, по-своему.

– Ну, скажем, как гидрант, – сказал Прайснер.

Прежде чем она успела как-то отреагировать на эту ужасную фразу, он поднял с пола свой зонтик. Не глядя на нее, притворился, будто смахивает какие-то невидимые пылинки с водонепроницаемой ткани.

– Я бы сказала, мы должны благодарить судьбу, – произнесла директриса, – за то, что ничего не знаем об этой боли. Да нормальным людям, вроде нас с вами, просто даже не вообразить, что означает почти совсем потерять ребенка.

Он по-прежнему не смотрел на нее. Но красные пятна на его щеках исчезли.

– Мы ничего об этом не знаем, – продолжала она. – Мы ничего не знаем ни о таких страданиях, ни о том облегчении, которое… У нас-то все хорошо, наши близкие здоровы.

– У моей дочери астма, – вставил Прайснер.

– Да, конечно, конечно…

Директриса сделала вид, будто у нее запершило в горле, и закашлялась, но лишь с большим трудом сумела скрыть непреодолимый, ничем не сдерживаемый приступ смеха. Господин Прайснер не засмеялся. Директриса почувствовала, как ее словно пронзили насквозь. Бельевой веревкой, натянутой между Венерой и Марсом. Она покашляла в кулак.

– Извините, – сказала она, отпив глоток воды из стакана, который все это время, нетронутый, стоял перед ней.

– На одно мгновение, – произнес Прайснер, обращаясь к зонтику, – Вы меня почти убедили, правда.

Немного подождав, она ответила:

– Я даже не пыталась вас убедить, господин Прайснер.

– Не буду спорить, – ответил он и встал со стула.

Директриса тоже поднялась, вздохнула и вытерла руки о рукава, словно запачкала их о беседу. Но Прайснер истолковал ее жест по-своему, решив, что ее знобит.

– Да, – сказал он, – постепенно холодает. На улице уже мерзнешь.

– Мы все мерзнем, – подхватила она.

– Не все, – возразил Прайснер и взглянул на нее.

Потом навстречу ей протянулась его рука. Она была теплая, пожатие – крепкое, почти дружеское.

ВЫДРА – ВЫДРА – ВЫДРА

1

Не знаю, употребляется ли еще сейчас слово «педель».[70]70
  Сторож в учебном заведении.


[Закрыть] В любом случае, нас таких было двое. Помещение нам отвели в подвале.

Обычно, по окончании работы я задерживался еще ненадолго. Пустая школа – место довольно симпатичное, даже ночью. Дома этим летом меня ждала только постоянно кричащая кошка. Она была старая, двадцати одного года от роду, и страдала сенильным слабоумием. По вечерам она звала братьев и сестер, которых уже не было на свете. Я носил ее на руках, расхаживая туда-сюда по квартире, и вместе мы ждали, пока ей не станет лучше. В последние недели стояла необычайная жара. Я даже перестал носить наручные часы. В интернете я прочитал, что в Антарктиде происходит какой-то ужас.

Вымыть коридоры пятиэтажного здания, честно говоря, не так уж трудно, если тебя не торопят. В этом смысле Грегор был хорошим начальником, мне нравилось у него учиться. Он работал здесь уже одиннадцать лет и знал дело как свои пять пальцев. Однажды он, еще в первый год службы, спас жизнь ребенку. Мальчишка упал в коридоре и проглотил язык. За эти годы он уже наверняка вырос. Грегор любил о нем поговорить.

– Ну и написал бы ему.

– Кому?

– Ну, тому, кто чуть языком не подавился; заглянул за порог, а ты вернул его к жизни.

Мы оба держали в руках кофейные чашки, впрочем, в моей лежали старые винтики.

– «Заглянул за порог». Так это называют?

– Понятия не имею, – сказал я. – Но стоило бы тебе по-настоящему взяться за дело и, не знаю, разыскать его, что ли.

– Ну, нельзя же просто так, ни с того ни с сего. – Грегор покачал головой, но видно было, что он польщен.

– Ну да, можно поискать его в интернете, вдруг найдется.

– Гм, да-да.

– А искать мужчину вообще легче, они же не меняют фамилии.

Грегор улыбнулся, но уже так, словно он меня успокаивал. Я поменял тему.

– Жара-то какая, чтоб ее черт побрал, – сказал я.

– Фу, да уж. В такие месяцы за газонами труднее всего ухаживать.

– А ведь ты тогда и правда вернул его к жизни, дернув за язык.

– Ну, может быть.

– Не иначе!

– «Вернул к жизни». Умеешь ты сформулировать.

– Я просто представил это наглядно.

Грегор склонил голову к плечу.

– Наглядно, – повторил он.

В школьном туалете по ночам всегда царил сквозняк, который колыхал свисающие с рулонов концы туалетной бумаги. Откуда брался этот сквозняк, было совершенно непонятно. Грегор говорил, что наверняка из розеток, но никаких розеток в туалете не было. И все-таки это объяснение представлялось мне единственно разумным. В коридорах повсюду висели рисунки младших школьников, эти неутомимые попытки установить, есть ли у детей душа. Отпечатки осенних листьев, яркие и безутешные, или изображения деревьев, составленные из сотен аккуратных штрихов. Кому под силу такое прочитать.

Конечно, зарабатывал я в школе недостаточно. Моя квартира-студия площадью двадцать два квадратных метра обходилась мне в пятьсот пятьдесят евро в месяц, а еще надо было оплачивать электричество и интернет, работавший со скоростью ползущей электрички. Поэтому днем я работал официантом в кафе «Джирино» в сквере Ам-Айзернен-Тор, неподалеку от площади Якомини.

С большинством завсегдатаев я познакомился довольно скоро. Их вообще-то было немного. Иногда, ближе к полудню, приходила пожилая дама, устраивалась у окна вместе со своим мастифом – сплошь в складках, придающих его морде тревожное выражение. Роскошный пес. Она всегда заказывала только чашку капучино, но неизменно осведомлялась о сортах мороженого. А так как мороженое она никогда не заказывала, я спустя некоторое время стал эти сорта выдумывать. Думаю, это радовало нас обоих. Был еще молодой человек с красными пятнами на щеках, который после ночной смены появлялся в кафе в форме санитара. От этой своей формы он, так сказать, освобождался в процессе еды: медленно, сдержанно, величественно и неспешно он словно сбрасывал ее с себя, крошечными кусочками поедая сэндвич.

Самой интересной мне представлялась слепая парочка, они приходили либо по вторникам, либо по четвергам около полудня, чтобы немного перекусить. Мужчина и женщина держались друг за друга, демонстрируя изящную «сыгранность» команды, и один из них – чаще всего мужчина – брал на себя обязанности поводыря и ощупывал окружающий мир тростью. Ею они сканировали пол. При ходьбе оба несколько вытягивали шеи, словно находились на сцене и обращались к зрителям в задних рядах; объяснялось это, вероятно, тем, что им, в отличие от зрячих, чтобы ориентироваться в пространстве, не нужно все время смотреть прямо перед собой. Мне казалось, что мужчина еще распознавал некоторые очертания и положение предметов. Говорили они тихими голосами, которые почему-то напоминали мне об информации для потребителей или о медицинских аннотациях, прилагаемых к упаковке лекарств. Они оба мне очень нравились, и я здоровался с ними, как только замечал, что они пришли.

После работы в «Джирино» я съедал что-нибудь в стоячей закусочной, потом садился на автобус и ехал в школу.

Пока я пропадал на работе, Джинни переносила одиночество очень терпеливо. К счастью, в школе у меня было всего четыре смены в неделю, но даже в такие дни она никогда не ждала у двери, раздраженная и изголодавшаяся, а замечала меня, лишь когда я уже делал несколько шагов по квартире. Тогда она поднимала голову, моргала и потягивалась, – ее сознание приникало ко мне быстрее, чем уже заметно одряхлевшее, с негнущимися суставами, тело, – а потом с мурлыканьем, спотыкаясь, шла ко мне. Ведь ни одного живого существа, кроме меня, на свете более не существовало, и то время, когда этого существа не было рядом, она просто проводила во сне. Я брал ее на руки, прижимался лицом к еще теплой от сна шерсти, давал ей свежего корма и, насколько мог, развлекал какими-нибудь играми, пока около часа или двух ночи она снова не уставала и не укладывалась спать.

Иногда, если мне особенно везло, у меня оставался еще час, а то и два свободного времени. Тогда я мог бродить по квартире, предаваясь в тишине своим мыслям. Может быть, мне удастся когда-нибудь доучиться на историческом. Или купить велосипед! Я ложился на пол возле кровати и изучал клубки пыли. «Ошметки», – называла их моя мать. «Вон там, под кроватью, ошметки». Если бы она смогла заглянуть в свою собственную погребальную урну, подобно тому, как это сделал тогда я, совсем еще молодой, она, может быть, произнесла бы то же самое слово. В любом случае, кошачья шерсть действительно скапливается по углам комнаты шариками приличной плотности. Вроде уменьшенных облачков перекати-поля в диораме из жизни Дикого Запада. Каждый раз, находя комок шерсти, я хвалил Джинни. Иногда я боком, боком, распластываясь и изгибаясь, заползал целиком под кровать и играл в «человека, оказавшегося под завалом во время землетрясения». Паучки-косиножки были безвкусные, ну, может быть, чуть-чуть отдавали миндалем.

2

Особенно жарким днем слепая пришла в «Джирино» одна. Как обычно, я с ней поздоровался. Она немного испугалась, стала извиняться.

Чтобы сесть, ей понадобилось намного больше времени, чем обычно. Края и углы соседних столиков все время пытались ее схватить, и она снова просила прощения. Я взял ее под локоть и провел к выбранному месту.

– Вы сегодня одна? – спросил я своим обычным официантским голосом.

– Да, – ответила она.

– Подождете или закажете сразу? – произнес я на манер оперного речитатива.

На лице ее промелькнуло какое-то странное выражение. Может быть, боль. А может быть, нетерпение, веселость, злость, – я не знал.

– Закажу сразу, – сказала она.

– Например, можем предложить томатную фокаччу с розмарином.

– Окей.

– Или киш с лососем и петрушкой.

Она подумала, и на миг по лицу ее скользнула тень прежнего непостижимого выражения.

– А сэндвич?

– Всегда в меню.

– Тогда сэндвич, пожалуйста.

Я ставил стаканы в посудомоечную машину и одновременно наблюдал за ней. Она определяла время на часах, ощупывая пальцами гибкие, выпуклые стрелки, потом вставила в ухо белый беспроводной наушник и стала что-то слушать. В этот час свет, падая сквозь оконные стекла, рисовал на столешницах занятные узоры из звездчатых медуз – их создавали отблески винных бокалов.

Я принес ей сэндвич.

– Вот, пожалуйста.

Она поблагодарила. Я уставился на ее руки. Красивые. С очень тонкой, пронизанной множеством жилок, кожей.

Она потерла ладони, словно для того, чтобы их согреть, а потом принялась за еду.

– Приятного аппетита, – сказал я. – Ваш муж сегодня пропустит самое вкусное.

Поскольку эта фраза, нелепая и неудачная, повисла в пустоте, я быстренько рассмеялся.

– Ах, вот вы о чем. Нет, мы расстались, – сказала женщина.

– А, окей. Сожалею.

– Ммм, – промурлыкала от удовольствия она, жуя сэндвич. – Так лучше. Для начала.

– Окей, да, – повторил я. – Я знаю, как это бывает.

Кажется, она удивилась.

– Что?

– Я только хотел сказать, что я, то есть если так лучше, если люди, пока… Я знаю, как это бывает.

– Ааа… Да.

Автобус, на котором я ехал в школу, течением увлекло в общий вечерний поток машин – в город возвращались те, кто работает в пригородах.

Я вспоминал разговор со слепой женщиной. Но было так жарко, что я не смог найти ему никакого спасительного истолкования.

Чем дольше автобус, окруженный транспортом помельче, невозмутимо стоял перед беспрерывно переключающимися светофорами, тем более представлялось мне вероятным, что какой-нибудь пассажир внезапно превратится в контролера. Жара и бесконечное мучительное ожидание вдруг пробуждают в нем глубинные, спящие инстинкты, он встает с места и начинает подвергать сомнению законопослушность окружающих.

Когда я добрался до школы, было без пяти пять. Безжалостные раскаленные дневные часы. Было так жарко, что, переходя улицу, люди становились прозрачными. А машины теснились у тротуара, являя собой дополнительные батареи отопления, свихнувшиеся. Пот стекал у меня даже по ушам. В здании школы сладковато пахло кабинкой для переодевания. У дверей учительской ждали своей участи какие-то пакеты. Навстречу мне вышли учительницы в светлых, похожих на пляжные, платьях и поздоровались.

– А она что, совсем слепая?

– Абсолютно. Целиком и полностью. Обильные поражения сетчатки.

Грегор пожал плечами и задумался. Сегодня винтики лежали в его кофейной чашке. Мы чередовались.

– И она тебе нравится?

– Еще как.

– Надо же.

Вокруг ящика с рабочими инструментами, жужжа, кружили две мухи.

– А как ты, собственно, познакомился со своим другом? – спросил я.

– Ну, как-то так…

До сих пор я знал Марио только в лицо, иногда он встречал Грегора после работы. Марио был немного моложе его, думаю, ему было двадцать с небольшим. Даже в самую отчаянную жару он носил серую шапку-бини.

– Sorry. Мне просто интересно.

– Да что там рассказывать, ничего интересного, – сказал Грегор. – Он, пожалуй, и сам уже не помнит.

– Надо же. А вот это уже интересно.

Грегор отмахнулся.

– Чего там.

Я готовил чистящие и моющие средства для обоих кабинетов химии. При этом я намеренно немного медлил, затягивая работу. Какими бы короткими ни были наши с Грегором беседы, я уже успел их полюбить.

– А эту штуку мне тоже взять? – спросил я.

– Да, может быть, она тебе понадобится.

– А в ней вообще дышать можно?

– Почувствуешь на себе.

– Круто.

Я повесил защитную маску на шею. От нее мерзко пахло какой-то химией.

– Где-нибудь через час зайди посмотреть, жив я еще или нет, – попросил я.

– Но вот из-за твоей новой подруги, – вдруг сказал Грегор.

– Что «из-за моей новой подруги»?

– Вот я бы не стал из-за нее так волноваться.

– Она еще не моя подруга.

– Да, но как знать? Так ведь говорят?

– Она просто приходит в кафе.

– В любом случае, надо тебе к ней присмотреться, вдруг что получится? Может быть, вы поладите.

– Хорошо, попробую.

У Джинни не было особого мнения на этот счет. Она чувствовала себя неважно. Жара, одиночество, боли в суставах. Высунув язычок, сидела она в прохладной тени кровати. Я принес ей из холодильника молока, и она принялась лакать, пока молоко не потекло у нее по грудке. Потом, свернувшись плотным клубком, улеглась рядом со мной и засопела. Постепенно сопение превратилось в утомленное мурлыкание, которое, стоило только ее погладить, тотчас же обрывалось. Я открыл окно, впуская в комнату немного ночного воздуха. Из кромешно черных окрестностей доносился шелест космоса. Его нарушали только прозрачно-ясные звоночки трамвая, время от времени долетавшие со Старой Почтовой улицы, и я представил себе, что это не трамвай, а длинная и узкая, ярко освещенная изнутри, оборудованная болтающимися ручками жилая комната, проплывающая ночью мимо темных домов.

3

Аня жила недалеко от «Джирино», на Клостервисгассе. С красивого фасада ее дома взирало множество каменных лиц. К железной оградке неловко привалилось несколько велосипедов. Соседние дома были выкрашены в необычные цвета, похожие на сорта мороженого, и мне вспомнилась пожилая дама с мастифом: вдруг она живет где-нибудь здесь, и я только что разгадал тайну ее загадочных вопросов? Каково это, каждый день просыпаться среди такого городского пейзажа. «Ореховое с оливковыми косточками». «Ванильное с вермутом». Я уже давно ее не видел.

Аня извинилась за беспорядок. Но я не успел его заметить, потому что, как только переступил порог, мне бросились в глаза несколько слов на голых, ничем больше не занятых стенах прихожей. Поначалу они показались мне пятнами, составляющими какой-то минималистский дизайн, но потом я понял, что это слова, написанные толстым черным фломастером.

ШЛЮХА ГРЕБАНАЯ ГРЕБАНАЯ ШЛЮХА ШЛЮХА ВШИВАЯ ШЛЮХА ШЛЮХА СУЧКА СУЧКА МЕЛКАЯ ДЕРЬМО НАХРЕН

Наверное, я надолго застыл, уставившись с глупым видом на надписи, потому что Аня внезапно окликнула меня:

– Куда ты пропал?

– Здесь, снимаю ботинки.

– Ах, да поставь их куда-нибудь. А можешь и не снимать, ничего страшного. Я же говорила, у меня ужасный беспорядок.

ШЛЮХА ШЛЮХА СУЧКА ГРЯЗНАЯ

В кухне тоже, Боже мой, так оно и продолжалось. На шкафах, над плитой. Нельзя сказать, чтобы стены были совсем уж исписаны, но везде виднелось по крайней мере одно слово, все сплошь ругательства.

Не хочу ли я чаю? У нее есть вкусный андский чай.

– Да-да, пожалуйста.

Аню рассмешила моя застенчивость.

Я сидел и внимательно читал настенные письмена. Батюшки мои. Прямо рядом со мной на стене было начертано гротескно растянутое слово «SLUT»,[71]71
  Шлюха (англ.).


[Закрыть] расстояние между отдельными буквами равнялось длине локтя. За окном начался дождь. Наливая воду для чая, Аня опустила в чашку палец.

– Как, тебе не больно? – спросил я, когда кипяток стал поглощать ее палец.

До сих пор мы о ее слепоте не говорили, и Аня, воспользовавшись моим вопросом, весело, явно давно привыкнув к этому ритуалу, рассказала, как и когда она потеряла зрение. Я повторял: «Ах, вот оно что, ого, да, наверное, это был удар», – а сам тем временем то и дело вертелся, стремясь рассмотреть вездесущие надписи.

Она полностью ослепла в четыре года. Из младенчества ее память сохранила несколько зрительных образов, прежде всего уходящий под небеса высотный дом, университетскую клинику в Санкт-Леонхарде. Врожденный порок развития сетчатки. А потом, в результате дурацкой инфекции, потеряла сначала один глаз, а вскоре и второй. Я слушал. Она много смеялась и шутила. Я тоже смеялся.

– А часто об этом спрашивают? – поинтересовался я.

– Разумеется, постоянно.

Над холодильником наискось было написано высокими и узкими, своеобразно сужающимися кверху, словно пламя свечи, буквами: ДЕРЬМО СУКА СУКА СУКА и ШЛЮХА ВШЫВАЯ. Грамматическая ошибка производила особенно агрессивное впечатление.

– Хочешь, перейдем в гостиную?

Я последовал за ней. Мебель в гостиной была красивая – вся в «пигментных пятнах» от старости, но весьма нестандартная. И здесь тоже все было расписано безумными крепкими ругательствами, иногда даже красной краской. А еще синей. СУЧКА ВАНЮЧАЯ.

Я чуть было не спросил ее об этих росписях. Но можно ли задавать такие вопросы? Может быть, надписи когда-то в прошлом оставил какой-то гость или взломщик. Кто знает, как она на это отреагирует. А что если это тест, с помощью которого она определяла, честно ведет себя с ней посетитель или нет? Последняя возможность вдруг показалась мне весьма и весьма вероятной, и я отчетливо ощутил собственный затылок.

Я вспомнил ее мужа, – а что если он был мошенником, который мог различить глазами значительно больше, чем притворялся. Ведь именно он по большей части вел ее и ощупывал землю и предметы тростью.

– А у тебя красиво, – заверил я.

– О, спасибо.

Да, определенно все эти выражения оставил на стенах он, этот человек, напоминавший мне увядшую грушу. По какой-то причине я совершенно забыл его лицо. Может быть, она случайно открыла какую-то его зловещую тайну и прогнала его к черту. А он так с ней поквитался.

На двери десятки раз было повторено FUCK SLUT.

Боже мой.

Я опустил взгляд.

Единственное хоть сколько-нибудь невинное слово, которое мне удалось обнаружить в комнате, было написанное каракулями на подлокотнике кресла «ВЫДРА». Оно несколько раз повторялось даже сбоку, однако, чтобы его там разглядеть, мне пришлось подойти поближе, фломастер на ткани плохо читался. На фоне всей раскаленной от злобы ругани это слово можно было воспринимать почти как примирительный жест. Немного подтолкнув воображение, легко было представить себе, что его написал ребенок. Аня тем временем угощала меня полбяным печеньем с миндалем. Печенье было вкусное.

Пожалуй, самой неприятной показалась мне сделанная толстым фломастером надпись «ОН MY WHORE MOANS»[72]72
  О, как стонет моя шлюха (англ.).


[Закрыть] в туалете, прямо над дверной ручкой. Я пялился на эти слова, пока с отвращением не осознал содержащийся в них глуповатый каламбур: «hormones / whore moans»,[73]73
  Гормоны /шлюха стонет (англ.).


[Закрыть] – да-да, просто круто. Надо же, больной ублюдок. Рулон туалетной бумаги рядом со мной висел совершенно неподвижно.

– Какое у тебя тут безветрие, просто благодать, – сказал я, вернувшись в гостиную. Аня сидела на диване. Я взглянул на часы в мобильном телефоне.

– Безветрие?

– Да. У нас на работе вечно сквозняк. У рулонов туалетной бумаги трепещут хвостики.

– Ну, – протянула Аня, – немножко свежего воздуха тоже, наверное, не повредит.

Она похлопала по дивану, приглашая меня сесть рядом.

На этом диване мы впервые и поцеловались, прямо под надписью ШЛЮХА ШЛЮХА ШЛЮХА ШЛЮХА ШЛЮ ХА ШЛЮХАШЛЮХ. Несколько минут я чувствовал себя неловко, но потом догадался закрыть глаза, чтобы оба мы оказались в одной стихии, и смог дышать свободнее. Поцелуй Ани отдавал мармеладными мишками.

Ветер тем временем усилился, и в окно стала стучаться ветка. Я высвободился из Аниных объятий.

– Ничего страшного, – сказала Аня. – Дерево опять хочет пробраться в дом.

Я засмеялся.

– Но ему это запрещено, а то оно мне тут всё закапает.

Не зная, что еще сделать, я положил голову ей на колени. Ощутил запах пота и джинсов. Снаружи по оконному стеклу барабанили капли, это приободряло. У Ани в желудке что-то крякнуло, как будто утка попыталась произнести слово «Грегг».

Под дождем я понесся к остановке. Насквозь мокрый, ввалился в автобус и сел впереди, прямо за креслом водителя, чтобы обрести хоть какую-то компанию и избавиться от одиночества. Несколько минут автобус стоял, наполняя салон прохладным, пахнущим дождем воздухом, потом двери закрылись, и водитель завел мотор.

Дома я никак не мог заснуть. Почему-то оказалось, что на часах уже четыре, а моя смена в «Джирино» начиналась в восемь. Джинни, которая во время грозы вечно не находила себе места, и сейчас мяукала и завывала. Обычно мне удавалось каким-то образом «включить фильтры», чтобы не замечать ее жалобный мяв, но сейчас голова у меня была светлая и пребывала в радостном, прозрачном бодрствовании, словно деревенская церковь в пасхальную ночь. Поэтому я встал и поставил перед носиком отчаявшейся кошки новую порцию корма, но, разумеется, не угадал, она хотела чего-то другого.

– Ничего не поделаешь, – сказал я, – другого-то у нас и нет.

Она замяукала на меня. Несмотря на возраст, у нее до сих пор сохранились клыки. Мощные маленькие кинжальчики. Орудия убийства. Я взял Джинни на руки и прошелся с нею по комнате. В моем расширенном сознании блуждало слово «выдра», то выныривая из него, то снова уходя вглубь. Через некоторое время я принялся нашептывать: «Выдра, выдра, выдра». Кажется, Джинни это понравилось.

– Мы просто подождем, – обратился я к ней. – Возможно, остальное приложится.

Я по-прежнему был взвинчен. А вдруг в Аниной квартире, где-нибудь в стене, живет такой безумный маленький человечек из старинных штирийских легенд, вроде Шорши, по ночам выбирается наружу и оставляет такие надписи. Джинни замурлыкала, но тотчас же умолкла, снова замурлыкала и опять перестала. Будто утратила навык. Я перенес ее на ее привычное место на кровати, и она попробовала улечься, но снова поднялась и спрыгнула на пол.

Поскольку мне ничего больше не приходило в голову, я стал читать ей вслух свою любимую книгу, «Графа Монте-Кристо». Спустя примерно семь-восемь страниц Джинни наконец забралась на кровать и свернулась клубком. Я, не вставая со стула, тихо читал дальше. За окнами уже рассвело.

4

Бессонные ночи силой срывают покров со всех чувств, да к тому же вселяют голод там, где обычно не ощущаешь. Я проглотил на ходу два протеиновых батончика, а еще скормил своему перевозбужденному мозгу всевозможные узоры: черепицы, ряды машин, старинные входные двери. Когда я тер глаза, раздавался зловещий скрип, словно пробку вытягивают из горлышка бутылки. А в ботинках у меня обнаружились целые залежи песка.

Я повсюду замечал непристойные слова. На всех мыслимых поверхностях кого-то поносили и проклинали. Спинка скамейки на остановке, Боже мой… Некоторые буквы нельзя было прочитать даже частично, столь чудовищным и непреодолимым стремлением высказаться был движим неведомый писатель.

Аня сегодня в кафе не пришла, и это было вполне понятно. В ее жизни что-то изменилось, и время пошло по-другому. Мы долго сидели обнявшись, прижавшись друг к другу, потом обменялись телефонными номерами. Она даже осведомилась о моей фамилии. Ее зрячие, читающие пальцы на моих ушных раковинах.

Несколько часов спустя на стенах и на столах в классах, в туалете и в коридоре, тоже проявились и принялись неистовствовать ругательства. До сих пор я их ни разу не замечал. Вот ФАК ХЕЛИ. А вон там АНАЛ СПЕРМА. В одном месте красовалась даже целая ссылка на Ютьюб, старательно, буква за буквой, выписанная от руки, удивительно. ДЖЕФФ ПЕДИК. СУЧКА. WORLD STAR.[74]74
  Мировая звезда (англ.).


[Закрыть] AYRE FIK.[75]75
  Пенис трахнуть (искаж. араб. нем.).


[Закрыть] АННИ ЗАТКНИ ПАСЬТЬ ATO ПОЛУЧИШ.

У меня появилось множество вопросов, но Грегор был еще менее разговорчив, чем обычно. Через несколько дней его отец переезжал в новый дом престарелых, а это неизбежно влекло за собой массу организационных хлопот и мучений. Нельзя слишком уж об этом задумываться, сказал он. Мы закончили работу молча и вдвое быстрее, чем всегда.

На следующий вечер я снова пришел в квартиру с исписанными стенами. Я продолжал рассказывать Ане о Джинни, и она заявила, что хотела бы когда-нибудь познакомиться с этой пожилой аристократкой, а я сказал, конечно, непременно, вот только квартира у меня, к сожалению, крохотная и убогая.

Когда мы вместе принимали душ, я обратил внимание, что высказывания украшают даже кафельную плитку. СВИНЬЯ ЖИРНАЯ, было написано в ванной. И несколько загадочное HARE.[76]76
  Заяц (англ.).


[Закрыть] В какой-то момент Аня едва не прижалась щекой к одному ругательству, и я чуть ли не оттащил ее, сказав что-то вроде: «Осторожно, не задень». После этого я дал ей себя намылить и послушно рассмеялся, когда гель для душа со вкусом кокоса попал мне в рот.

К тому, что откроется мне в спальне, я, несмотря на все прежние впечатления, оказался не готов. Здесь извивались по стенам огромные, сочащиеся яростью и ненавистью ругательства. СУКИ ДЕРЬМОВЫЕ. ФАК Ю ФАК ЮЮЮ ФАК Ю. ГРЯЗНАЯ СВИНЬЯ. СДОХНИ ШЛЮХА. DIE SLUT DIE DIE DIE.[77]77
  Сдохни, шлюха, сдохни, сдохни, сдохни (англ.).


[Закрыть] ДЕРЬМО ДЕРЬМО ДЕРЬМО ДЕРЬМО ДЕРЬМО. В выражениях тут никто не стеснялся.

ГРЯЗНАЯ БАБА красовалось на абажуре. ЖРИ ДЕРЬМО СВИНЬЯ СВИНЬЯ СВИНЬЯ было написано вокруг розетки. Вообще автор надписей явно любил слово «СВИНЬЯ». Оно было недлинное и умещалось даже на маленьких свободных участках. Что-то было намалевано каракулями и на полу, но, к счастью, эти буквы от времени стерлись.

Здесь, в отличие от остальной квартиры, некоторые слова были выведены аккуратно и тщательно, как требуют на уроках чистописания в школе, другие напротив, как в прочих местах, – поспешно начирканы большими буквами, криво, словно склоняясь под ветром. Видимо, думал я, два эти стиля соответствуют разным временам суток, когда неизвестный мог предаваться своей непостижимой болезненной склонности либо ничем не сдерживаемый, без помех, либо втихаря, в присутствии хозяйки квартиры. Я представил себе, как он, когда она на минуту отлучилась в туалет, торопливо нацарапывает на стене слово, а потом, когда она уходит уже надолго, терпеливо и методично работает над своими эскизами. А не спал ли он и сам под ними?

Забыть о надписях удавалось, натянув на голову одеяло. Ане понравилась эта игра. Она опускала руку мне на грудь, а потом, несколько порывистым, но изящным движением съезжала головой мне на живот. Напоминала мне большую грациозную кошку.

Под одеялом мне быстро стало жарко. Я лежал без движения и наслаждался минутами, когда Вселенная обретала смысл, потом в груди у меня распространилась тяжесть, меня охватила сонная истома, и я закрыл глаза. Мне привиделись осел и скрипки.

– Выдра, выдра, выдра, – пробормотал я.

Аня подняла голову:

– Что ты сказал?

– Да ничего, так… привязалась какая-то песня.

Она снова прижалась щекой к моему животу, уткнувшись носом чуть выше моего пупка. Какое-то время мы лежали не шевелясь.

– А что за песня? – спросила она.

– Да так, какая-то, названия не знаю. Типа «дн-дн-дн-дн», довольно быстрая, в стиле техно, из девяностых. Ну, не умею я описывать музыку.

Она провела пальцами по моим бедрам. Я стянул с нас одеяло. И почувствовал свежий, более легкий комнатный воздух.

На потолке спальни никаких ругательств не было, зато одно красовалось на вентиляторе. Этот чокнутый действительно стал однажды на край кровати, ведь иначе до потолка не достать, и что-то там намалевал. Жирным фломастером короткое слово. Но без очков разобрать я его не мог. Наверняка либо СВИНЬЯ, либо ШЛЮХА. Я вздохнул.

– Ммм? – промурлыкала Аня.

– Мне пора собираться, – сказал я, – а то у меня кошка умрет от голода.

– Ах, вот как. Ничего страшного, меня тоже еще работа ждет.

– Она уже так давно сидит в одиночестве.

– Окей. Я чаще всего работаю по ночам.

Я взглянул на написанное рядом со мной на стене ДЕРЬМО ДЕРЬМО ДЕРЬМО ДЕРЬМО ДЕРЬМО. На пятом «ДЕРЬМЕ» чернила во фломастере несколько истощилась, и потому истошный вопль превратился в суматошную жестикуляцию множества подрисованных задним числом линий, и выглядело это довольно смешно. Никогда прежде не попадались мне на глаза сколь жалкие, вызывающие сострадание знаки – наши латинские буквы. Особенно прописные. Не удивительно, что в старинных манускриптах крупные инициалы, которыми открывался абзац, часто обводились, раскрашивались и декорировались затейливыми орнаментами. Так они надолго сохраняли свою привлекательность.

– Кстати, а твой друг жил здесь?

– А почему ты спрашиваешь?