Текст книги "Отрада округлых вещей"

Автор книги: Клеменс Й. Зетц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

Когда я вышел из такси на своей улице, уже пахло вечером и только что затихшим колокольным звоном. А вдруг солнце, по вечерам и по утрам стоящее прямо над горизонтом, ненадолго освещает внутренность колокола, раскачивающегося на колокольне, так сказать, заглядывает ему под юбку? Позволяет ли проникнуть туда угол падения солнечных лучей? А если нет, зачем тогда вообще прорезать на башне четыре высоких окна, со всех сторон колокола? Деревья на аллее стояли не шелохнувшись, словно в начале какого-нибудь фильма. Но вот, судорожно взмахивая крыльями, между ними пролетела ворона и опустилась на ветку, геральдической птицей обозначившись на фоне вечернего неба. Как в Тридцатилетнюю войну, – тут же выдал мой усталый мозг. «Так утром, в день Святого Михаила, мы взяли Регенсбург».

Несколько поодаль улицу переходили трое полицейских, казалось, они держатся за руки. Настал час, когда автомобильным багажникам их владельцы, семьи, повсюду возвращающиеся об эту пору домой, позволили поразевать пасть немножко подольше. Мужья и жены вместе ездили по магазинам и сейчас вернулись с покупками. И теперь воздух был напоен юным, свежим весенним духом. Вот Марианна удивится, что я дома. Может быть, ее и дома-то еще нет и вернется она ближе к ночи, когда в нашем квартале кругом начнут потрескивать и расти дымовые трубы. Я снова включил айфон.

10

Когда я вошел в дом, в нос ударило зловоние, заполонившее подъезд. Нет, ни на дым, ни на газ оно не было похоже. И никакой опасности не предвещало. Однако оно усиливалось, чем выше я взбирался по ступенькам со своим увесистым чемоданом. На всех лестничных площадках кто-то открыл окна. Перед дверью квартиры смрад сделался почти невыносимым. Еще не успев найти этому феномену хоть какое-то объяснение, я заметил, что выражение моего лица автоматически переключилось на «встревоженное». К горлу подступила тошнота. Я выудил ключ из кармана и отпер входную дверь.

Никогда не забуду зрелища, представшего моему взору, когда я вошел в квартиру. Повсюду, кто на полу, кто скорчившись у стены, сидели и лежали какие-то незнакомые люди. В одной только прихожей я насчитал шестерых. Но тотчас же понял, что во всей остальной квартире их не меньше, а то и больше. Среди них были старики и юнцы. Пучками, пачками, связками. На матах и на листах картона. Одежда их была в жутком состоянии – рваная, грязная, слившаяся с ее владельцами. У большинства мужчин были растрепанные, всклокоченные бороды.

Наверное, я замер и какое-то время просто стоял без движения. В следующий миг, когда сознание ко мне вернулось, кто-то, единственный из всех согбенных, скорчившихся, распростертых, способный держаться на ногах, появился на пороге гостиной. В мою сторону этот «кто-то» не смотрел. Он нагнулся к одному из нашедших приют в нашей квартире и протянул ему какой-то предмет, чтобы тот лежа мог прижимать его к себе и тискать как мягкую игрушку: это была моя кофейная кружка с фрактальными узорами. Облагодетельствованный молча поднял в знак благодарности голову, а потом снова свернулся калачиком. Кто все эти люди? Откуда они взялись? Человеком, способным держаться на ногах, была Марианна. Вот она исчезла в глубине квартиры, где почему-то едва горели лампы. Все комнаты окутывал полумрак.

Разумеется, я пошел за ней следом. Любой на моем месте подчинился бы такому импульсу. Я шел точно по снегу, но почти беззвучно. Марианна успела тем временем выйти на балкон. Я с трудом мог различить ее фигуру в слабом свете, пробивающемся с соседских балконов; вот она наклонилась и снова выпрямилась. Я поспешно, в несколько шагов, добрался до своего кабинета, стиснув какую-то монету в кармане брюк и стараясь не дышать. Может быть, это смерть. В моей комнате пахло сыростью, словно в порту. Мне хотелось неистово, дико заорать. Кто эти люди? Но вопрос этот был столь чудовищен, что сформулировать его вслух я никак не мог.

В моей постели тоже нашлось место страданиям. В ней ютились четверо мужчин. Они лежали, тесно прижавшись друг к другу и тяжело дыша. Под моим письменным столом расположились еще четверо, все завернувшись в шерстяные одеяла, – это были подростки. Один из них поглядел на меня. Перекошенный рот и немного выпяченные губы. Перед ним на полу лежала моя электрическая зубная щетка с зарядным устройством. Большую часть одеял, которые явно раздала им Марианна, я никогда прежде дома не видел. Узнал лишь немногие. Вот например плед, которым я обычно укутывал ноги, когда смотрел телевизор. Я вышел из комнаты. Мой рот наполнился слюной, но сглотнуть ее я не мог. Не зная, что делать, я осторожно положил ключ от входной двери в позолоченную плоскую вазу в гостиной. Здесь на полу тоже лежали люди. Их было много – в лохмотьях, недужных, с кожей, покрытой язвами, хорошо различимыми даже в полумраке. В квартире жужжали мухи, первые, так сказать, ласточки литургического года. Они оставались невидимыми, но расслышать их было нетрудно. Одеяние, в которое была облачена Марианна, цветом напоминало старинные каменные колонны. Я заметил это только теперь, с опозданием, и только словосочетание «Норберт Гштрайн», совершенно лишившись привычного смысла и наполнившись зловещей, жуткой угрозой, реяло в моем опустошенном сознании, подобно полотнищу на ветру. Мои внутренние ветряные мельницы замерли.

На одном из пришельцев, устроенных возле телевизора, красовалась рубашка с рисунком из фигурок Чарли Чаплина. Какое-то мгновение я силился удержаться за них взглядом, за принт с усами и котелком. Человек этот лежал с закрытыми глазами, вцепившись рукой в складку рубашки. Здесь, в гостиной, господствовал самый омерзительный смрад. Сладковатое и резкое зловоние чередовалось с горькими и терпкими запахами. А вид прижавшихся друг к другу, и даже обвивающих друг друга, как на старинной страшной гравюре, несчастных, страждущих тел напомнил мне документальный фильм о кораблях работорговцев, виденный много лет тому назад. Но эти люди пришли сюда добровольно. На лицах их было написано облегчение, они чувствовали, что находятся в безопасности, они достигли цели. Именно в этот миг я осознал, что это зрелище не предназначалось для моих глаз, никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах.

Марианна вернулась с балкона в квартиру. Сначала я не узнал ее лица, выражение было совершенно чужим. Я решил, что всему виной полумрак, затопивший комнаты, иначе она не выглядела бы незнакомкой. Но внезапно я понял: она была счастлива. Так, именно так и выглядело счастье. Одновременно я осознал, что эту радость, эту само собой разумеющуюся веселость и легкость, по крайней мере, в моем присутствии, она не выказывала никогда прежде, не важно, каким бы дружеским и непринужденным ни было наше общение. Она просто расцвела, не в силах скрыть безмолвной гордости. Где еще можно было увидеть такую радость? Может быть, на картине Брейгеля «Крестьянская свадьба», на лице сидящей за столом невесты. В любом случае, я понял, что это зрелище, этот совершенно немыслимый лазарет, разместившийся в нашей квартире, и был ее единственно возможным реальным миром. Дабы существовать вне его пределов, Марианне всегда требовалось притворство, самообладание и терпение. Вне его она жила чужой жизнью.

Осторожно переступая через несколько свернувшихся на полу в гостиной тел и оттого держась несколько неловко, как бы дрейфуя боком, она медленно приблизилась ко мне. Зловоние при этом усилилось, возможно, оттого, что ее движения возмутили застоявшийся воздух. Марианна смотрела на меня, но не произносила ни слова. Я решил, что не даю ей пройти и, по крайней мере, так требую ее к ответу. Но потом, качнув головой, она шагнула ко мне и прошла мимо, не прикоснувшись ко мне совершенно. Я расслышал, как она прошептала: «Бред».

Пораженный, я обернулся и увидел, как она склоняется к пожилому человеку, скорчившемуся под нашим барометром. У него не было носа и одного уха, а в волосах зияли большие проплешины. Казалось, что много дней и ночей провел он, беспомощный, затерянный, под смертоносным солнцем какой-нибудь пустыни. Мне послышалось, что он тихо благодарит Марианну, хотя я и не был уверен до конца. За это она, похоже, поцеловала его в лоб, и он вновь опустился на картон и завернулся в одеяло.

МОЙ БЫВШИЙ ДОМ

В руке я держал расческу, костюм на мне был коричневый, на горизонте вращались строительные краны. Я выбрал дом в предместье, выкрашенный кричаще-яркой белой штукатуркой. Представился я «Петером Ульрихсдорфером». Отец семейства Шойх (согласно табличке возле дверного звонка), человек с густыми усами, выслушал мою просьбу, кивнул, протянул мне руку и сказал, что, конечно, пожалуйста, я могу посмотреть, он не возражает. Входите, пожалуйста. Может быть, я действительно что-нибудь узнаю.

– А когда именно вы здесь жили? – спросил он.

– Давным-давно, – ответил я. – Когда я был маленьким, мы часто переезжали, но здесь прожили дольше всего, почти семь лет. Примерно до того, как мне исполнилось тринадцать.

Я дотронулся до дверного косяка, с виду совсем нового, и тотчас отдернул руку, словно разочарованный.

– Ну да, конечно, – сказал господин Шойх, приложив палец к подбородку, словно погружаясь в размышления. – Мы въехали прошлым летом. До нас тут жила старушка по фамилии Цузер.

– Цузер, – задумчиво повторил я. – Нет, не припоминаю.

Я шагнул в переднюю. Двое детей, которые там стояли, завидев меня, исчезли, ретировавшись куда-то по направлению к лестнице. И смотри-ка, джекпот, еще и жена его была дома, господин Шойх кратко объяснил ей, зачем я пришел. Вслед за тем она, мир ей, отошла в сторону, притворившись, будто ее очень занимают какие-то предметы на полке. Чудесно! Мне ли не знать это настороженное выражение глаз, изо всех сил избегающих моего взгляда, оно теперь было знакомо мне не хуже, чем прежде – различные положения ушей моего пса Джеффа. Вот так он держал уши, когда беспокоился, вот так – когда успокаивался, вот эдак – когда радовался, что с ним играют, и так далее. Хотел бы я знать, как он сейчас. Мне говорили, что люди, у которых он теперь живет, – достойные, великодушные, добрые. Добрые, сердечные люди.

– Да, именно здесь, в этой комнате, – сказал я, обводя ее рукой. – Но теперь здесь все совсем по-другому.

– Вот незадача, – откликнулся господин Шойх.

– Но тогда я был еще и младше, – добавил я.

И потому присел на корточки, устремив взгляд к потолку. Кроме того, я сунул расческу в нагрудный карман: она выполнила свою миссию. Глядя со стороны, что может быть невиннее человека, который, прежде чем позвонить в дверь, торопливо причесывается.

– Там, дальше – кухня, – сообщил Шойх.

Я встал и сделал несколько шагов за ним следом.

– Но всю эту мебель мы с собой привезли, – сказал он.

– Да-да, я уже понял, – заверил я. – В самом деле, так мило с вашей стороны, что вы позволили мне заглянуть в мой бывший дом.

Я вернулся в гостиную.

– А заднюю комнату можно посмотреть? Помню, я там обычно время проводил после школы.

Господин Шойх кивнул.

– Да-да, конечно, – я понимаю… ваше желание. Да, повторяю, вы всё можете посмотреть.

Я нерешительно шагнул вперед, в направлении второй комнаты, справа от входной двери, но вдруг остановился и оперся на спинку массивного кресла. Я прикрыл лицо рукой, будто у меня в глазах потемнело, и медленно покачал головой.

– Вам нехорошо? – спросила женщина.

Но прозвучало это как-то ненатурально, на манер заученной реплики. Она еще не вжилась в предназначенную для нее сцену, не прониклась отведенной ролью.

Господин Шойх, имя которого мне очень хотелось узнать, прошел в кухню. Вернулся он со стаканом воды. У него было одно из тех вечно сияющих, все в ямочках, обреченных лучиться довольством лиц, которые Господь дарует всем, кого несколько преждевременно вытесняют из кокона.

– Пожалуйста, сюда, – пригласил господин Шойх.

И только тут я заметил, что вид у него довольно-таки спортивный. Это его лицо поначалу ввело меня в заблуждение. Когда он протянул мне стакан, его бицепс округлился под тканью рубашки. На шее тоже отчетливо обозначились мышцы.

– Спасибо, уже лучше, – поблагодарил я. – Это оттого, что всё так сразу навалилось… И, надо же, так изменилось. Я ведь с тех пор много переезжал. Даже в Швеции пожил.

Швецию я упомянул, поскольку очередь дошла до буквы «Ш». В прошлые выходные пришел черед букве «Ч», ее я выбрал в беседе с татуированной рептилоидкой в клубе «Тайфойд» на Рехбауэрштрассе. Чехия.

– Ах, в Швеции, – подхватил господин Шойх. – А где именно?

– Теперь здесь все по-другому, – посетовал я. – Очень жаль.

– Ну да, – отозвалась женщина, – по-другому.

– А вот это не помните? – спросил господин Шойх, указывая на старое пианино. – Когда мы въехали, оно уже здесь стояло.

– Нет, – покачал головой я. – Никогда его не видел.

Казалось, он и вправду этим немного разочарован. Может быть сейчас он, как большинство, начнет демонстрировать мне свой дом, в надежде, что какой-нибудь уголок или предмет обстановки пробудят мои воспоминания, – но нет, он лишь кивнул и продолжал:

– Ах, вот, значит как. А где в Швеции?

– В Стокгольме, – произнес я. – Но, как уже говорил, недолго. Наша семья довольно часто переезжала.

– Точно, вы об этом упоминали, – сказал мой собеседник. – Мне там всегда нравилось. В Стокгольме.

– А нельзя ли… – начал я. – То есть, нельзя ли… Вы разрешите мне посмотреть еще и сад? Вы действительно так добры ко мне.

Последовала пауза. Потом господин Шойх сказал:

– Конечно, на здоровье. Сюда, пожалуйста. Вот в эту дверь.

Он указал на высокую стеклянную дверь, выходящую на террасу. Я едва заметно поклонился в знак благодарности и вышел в сад. Мне необходим был свежий воздух, одно мгновение нужно было подышать, наслаждаясь покоем и уверенностью, а уже потом предпринимать следующие шаги. Рядом с игрушечной машинкой с дистанционным управлением в траве стояла белая лейка. А в глубине, поодаль, виднелись безобразные, усталые голливудские качели.

Когда я повернулся и хотел было пройти из сада обратно в квартиру, то внезапно столкнулся сразу с двумя мужчинами. Один из них был господин Шойх, другой – его приблизительная копия. Они были не просто похожи, они оба были одеты в одинаковые неряшливые клетчатые рубахи, но плохая копия оказалась на полголовы выше господина Шойха.

– Мой брат, – сказал хозяин дома.

– Алекс, – представился незнакомец, прижав руку к груди.

– Очень приятно, – откликнулся я. – Петер Ульрихдорфер.

– Простите, как? – переспросил брат и немного наклонился ко мне, чтобы лучше слышать.

– Ульрихдорфер.

– Ааа… – протянул он.

– Ульрихсдорфер или Ульрихдорфер? – переспросил господин Шойх.

– Без «с», – уточнил я. – Впрочем, большинство писем, которые мне приходят, адресованы лишнему «с», ха-ха.

Братья сделали вид, что вежливо улыбнулись.

Я заметил, что у Шойха по имени Алекс что-то торчит под мышкой. Это был фотоальбом.

– Ну и как, узнали что-нибудь?

– Все так изменилось, – посетовал я. – Но как мило с вашей стороны, что вы позволили мне всюду… Скажите, в саду вы многое поменяли?

– Мы хотели еще вот что вам показать, – объявил господин Шойх, махнув рукой на фотоальбом у брата под мышкой.

– Его оставила старушка Цузер, – сказал Алекс.

Братья рассмеялись.

Мы вернулись в гостиную. Господин Шойх прикрыл за мной дверь на террасу.

– Уже холодает, – сказал он. – Поди, скоро еще дождь пойдет.

– Ну, хорошо, большое спасибо, – проговорил я.

– Sorry, что опоздал, – сказал брат. – Еще раз, скажите, пожалуйста, так в какой комнате вы жили?

Он положил руку мне на плечо.

– Да там, наверху. В одной из детских. Но я уже давно злоупотребляю вашим тер…

– Нет-нет, ничего страшного, – заверил господин Шойх.

Я сердечно поблагодарил обоих братьев, кивнул в знак признательности и женщине и сделал несколько шагов по направлению к двери. Одновременно, незаметно опустил руку в карман взятого напрокат костюма и обхватил рукоятку «Станмастера-500».[21]21
  Электрошокер.


[Закрыть]

– А вот взгляните-ка на это, – стал вдруг настаивать Алекс. – Может быть, узнаете что-нибудь? Вот так выглядели ворота до того, как мы сюда въехали.

Я склонился над фотографией и кивнул.

– Да, немного похоже на то, как мне запомнилось. Впрочем, не уверен, память меня теперь иногда подводит.

– Видишь? Память его иногда подводит, – сказал господин Шойх Алексу.

– Да, старая история, – согласился Алекс и перевернул страницу. – А вот это не узнаете?

– Нет, это совсем не узнаю.

– Да уж, – протянул Алекс, покачав головой.

Со своего места я мог бы с легкостью дотянуться до его шеи, думал я. Контакты «Станмастера» уже поизносились, пришлось бы бить сильнее, а это создавало дополнительный риск. Я покосился на господина Шойха. Тот держал в руке тяжелый карниз для занавесей. Вероятно, таким можно было проломить череп носорогу. Однако господин Шойх сделал вид, будто раздосадован, что эта штука случайно попала ему в руки, и поставил его рядом с собой в угол.

– Может, присядете и еще посмотрите фотографии? – предложил Алекс, протянув мне альбом.

– Знаете…

– Впрочем, может быть, вас это слишком расстраивает?

– Нет-нет, – запротестовал я. – Это так любезно с вашей стороны.

– Он больше ничего не узнаёт, – констатировал господин Шойх.

В это мгновение ко мне подошла фрау Шойх. С тарелкой, на которой лежал кусок торта. Темножелтого цвета.

Мы сидели на диване. Я держал в руках фотоальбом, и в голове моей кружилось и вертелось одно единственное слово: «непрофессионально». Держать в руках и перелистывать фотоальбом было непрофессионально. Угощаться предложенным тортом было непрофессионально.

– Кстати, – спросил Шойх, – в какой из верхних комнат вы жили?

Я подумал и помотал туда-сюда головой, но выражение его лица не изменилось.

– Окна выходили на улицу или в сад? – стал подсказывать мне Алекс.

– В сад, – произнес я, как будто это только сейчас мне вспомнилось.

Братья переглянулись.

– Точно, вы же только что были в саду, – сказал Алекс.

– Знаете, показать вам вашу бывшую комнату будет не так-то просто, – признался господин Шойх. – Я вовсе не хочу вас обидеть, господин Ульрихдорфер, простите, Ульрихсдорфер, но дело в том, что теперь там живет Иеремия. Мы меж собой зовем его Джерри.

– О, ничего страшного, – принялся уверять я. – Мне просто хотелось еще раз увидеть свой бывший дом. И он оказался совсем не таким, как запомнился.

В прошлом, прибегая к подобным, несколько укоризненным, формулировкам, я не раз добивался успеха. Но сейчас все было тщетно.

– Слушай, но мы же можем его попросить, – предположил брат.

Господин Шойх склонил голову к плечу, потом потряс ею:

– Нет, это только выведет его из равновесия.

– Да-да, это верно, – согласился Алекс. – Но он, – Алекс показал на меня большим пальцем, – пришел в дом своего детства, он волнуется, и не может зайти в свою бывшую комнату, даже на секунду. Возможно, будет лучше, – с этими словами он тронул меня за плечо, – ему об этом сказать.

Какое-то время все молчали. Я заметил, что тарелка с тортом теперь стоит на полу, прямо у моих ног. Не помню, чтобы я ставил ее туда.

– Ваш сын нездоров? – спросил я.

– Наш сын? – переспросил господин Шойх.

– Он был добрый мальчик, – сказал Алекс.

– Нет-нет, – возразил господин Шойх. – Там наверху живет Иеремия. Он лишился пальца.

– Пальца?

Господин Шойх с братом переглянулись. Решение они приняли безмолвно. Господин Шойх вздохнул, поднял руку и показал мне средний палец, fuck you.

– Не пугайтесь, – успокоил он. – Вот этого. Вот этого пальца у него нет. Видите?

– Да, это было ужасно, – вставил брат. – Не только сам факт, что он лишился пальца, но и то, как это…

– Послушай, я же сказал, не знаю, надо ли посвящать постороннего во все эти подробности, – перебил его господин Шойх.

– Раз уж мы начали, – заявил брат, – то должны и… Иначе это нечестно, ведь так? – И тут он обратился ко мне:

– Он отгрыз себе палец. Потихоньку, помаленьку.

– Потихоньку, помаленьку?

– По тому, как ты это описываешь, получается, будто палец у него каждый раз отрастал заново, – запротестовал господин Шойх.

– Я хотел сказать, что он это сделал не сразу, – со смехом поправился Алекс. – Не в состоянии аффекта, а годами, медленно, непрестанно и неустанно.

Он сделал жест рукой, словно режет что-то невидимое на тоненькие кусочки.

– А как он это сделал? – спросил я.

– Как сказать… По маленькому кусочку, исподволь, раз за разом.

– И все это именно в вашей бывшей комнате, – подчеркнул господин Шойх.

– Да, гм, как сказать… – повторил его брат, и на лице его промелькнуло выражение глубоко затаенной боли.

– Все дело в этих медленных переменах, которыми так богата жизнь, – сказал господин Шойх. – Трудно справиться не с быстрыми изменениями, а с вот такими, долгими. Каждый день тебя становится немножко меньше, и так на протяжении пяти лет. А потом пальца-то и… Не знаю, почему это так пугает. Я хочу сказать, что мы смотрели, не отворачивались. Мы же заботимся друг о друге.

Алекс согласно затряс головой.

– Наверное, это вроде как в фильмах про тюрьму Алькатрас, – продолжал господин Шойх, – где герои десятилетиями чайной ложечкой роют подземный ход или вроде того. И подземный ход с каждым днем растет, ну, на сколько миллиметров, как ты думаешь, Алекс?

Брат пожал плечами, одновременно подняв брови, потом его лицо приняло выражение задумчивое и вместе с тем сосредоточенное; очевидно он подсчитывал в уме. Наконец он произнес:

– Ну, ничтожно мало. Максимум на один-два миллиметра в день.

– Да, и…

– А то и вообще не увеличивается, – добавил Алекс.

– И так мы себе это объясняем, – произнес господин Шойх. – Но, в конечном счете, истина, разумеется, известна одному Господу Богу.

– Именно так, – поддержал его брат.

И они оба впились в меня глазами.

– Вот это да, – сказал я, – Это же в самом деле…

Меня охватило глубочайшее разочарование. Вот так, наверное, чувствует себя тот, кого снова и снова изгоняют из собственного дома.

– Да, тут есть отчего испугаться. Там, наверху, в вашей бывшей комнате окнами в сад.

– Вот этот палец, – повторил Алекс и еще раз показал тот жест. – А он же еще и самый длинный.

Оба они одновременно встали. Пытаясь хотя бы образовать с ними равнобедренный треугольник силы, я тоже поднялся с дивана. Но тут фотоальбом, который все еще лежал у меня на коленях, упал на пол. А когда я нагнулся за ним, из кармана у меня выскользнул «Станмастер».

Алекс нагнулся за ним.

– Смотри-ка, – сказал он и передал устройство господину Шойху.

Тот протер его рукой и принялся рассматривать, включил, выключил. Потом вернул мне.

– Так вы правда ничего не узнаёте? – спросил его брат, слегка приобняв меня за плечи.

Он мягко повел меня к двери.

– Не знаю, – ответил я.

– По-моему, очень и очень грустно, что вы вообще ничего не узнаёте. Ведь это означает, что ваше детство вообще не имеет опоры в вашем настоящем. Что оно существует единственно в вас самих, в ваших воспоминаниях. Видели качели в саду? Вы ведь их тоже не помните, правда?

– Ах, да, качели, разумеется не помню, – сказал я с грустной улыбкой.

– Вещь-то была далеко не дешевая, – сказал Алекс со столь же грустной улыбкой.

Мы остановились у входной двери.

– Я бы хотел поблагодарить вас, – произнес я, стараясь говорить тише. – Большое спасибо за то, что помогли мне воскресить мое прош…

– Да помилуйте, за что же, – перебил меня брат. – Нет на свете ничего печальнее, чем человек, который не имеет прошлого и потому без устали бродит по миру неприкаянный. И если удается внести свой малый вклад в то, чтобы таких людей на свете становилось меньше, то к этому нужно стремиться всеми силами.

Я перешагнул через порог и очутился в море солнечного света. День стоял жаркий, меня немедленно бросило в пот. Нетвердо держась на ногах, я двинулся к воротам. Выходит, и здесь не повезло. Не будет ни дома, ни уюта, постепенно и терпеливо вступающего в свои права после того хаоса, что неизбежно воцаряется на несколько дней после переезда в новое жилище, ни чувства защищенности, безопасности. А я ведь так старался, прикладывал такие усилия. Тщась преодолеть сопротивление тех, кого застал врасплох. Женщина наверняка приняла бы свою участь и смирилась с неизбежным последней, это было заметно по ее благородным чертам. Кто-то что-то крикнул мне вслед, и я обернулся.

– Подождите минутку!

Господин Шойх шел ко мне по газону. Его брат стоял на пороге, глядя на нас.

– Я сделал копию этой фотографии и хотел подарить ее вам, – сказал Шойх. – Но вы так быстро скрылись.

Он протянул мне фотографию. Я отступил на шаг.

– Брат думает, что вы вообще ничего не помните. Вот я и решил подарить вам этот снимок. На нем сад и задняя часть дома, какой она была пятьдесят лет назад. Тогда всей этой пристройки, – видите, вот тут, наверху, – вообще не было, хотя по фотографии это не очень заметно. Ну вот, сравните: вот этой штуки с зубцами нет на фотографии, видите? А вот вход в погреб, мы его прошлой зимой тоже замуровали. Думаю, это поможет. Иногда нам требуются простые подручные средства. Так вы, может быть, заново построите свои старые воспоминания. Потому что нельзя же в самом деле жить с совершенно пустым прошлым, это было бы слишком жестоко.

– Спасибо, очень любезно с вашей стороны, – произнес я.

– Нельзя так жить – без единой зацепки, нельзя быть таким потерянным, совершенно затраханным.

Мы стояли, глядя друг на друга. С минуты на минуту я ожидал, что он либо обнимет меня, либо бросится на меня с кулаками, но он не сделал ни того, ни другого. Вместо этого он извлек из кармана брюк чайную ложечку и провел большим пальцем по ее скругленному краю.

– И что же? – спросил он, держа ложечку и как будто глядя сквозь нее на свет, как сквозь кусочек янтаря. – Что вы скажете о погоде? Будет сегодня гроза?