Текст книги "«Рим, или Второе сотворение мира» и другие пьесы"

Автор книги: Клаус Хаммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

8

Кабинет Виктории Ремер. За окнами ночь. Просторный кабинет освещен частично. Курительный столик, рядом два кресла. В полутьме еле заметен длинный стол заседаний. На торцевой стене – план Рима и его окрестностей. За письменным столом – В и к т о р и я.  В а й б е ц а л ь  ставит на курительный столик виски, рюмки, ящичек с сигарами и коробку с сигаретами, зажигает толстую восковую свечу и поправляет кресла.

В и к т о р и я. Который час?

В а й б е ц а л ь. Двадцать часов пятьдесят три минуты.

В и к т о р и я. Как только он придет, вы свободны.

В а й б е ц а л ь. У меня еще есть дела.

В и к т о р и я. Не хочу вызывать ревность вашей супруги.

В а й б е ц а л ь. Моя жена в отъезде. Она всегда уезжает, когда мы готовим отчетный доклад.

В и к т о р и я. Доклад нам сдавать через три месяца. Развлекитесь сегодня вечером.

В а й б е ц а л ь. Подготовка отчетного доклада превосходит, как правило, все развлечения, которые в данный момент может предложить Рим.

В и к т о р и я. Тяжкое обвинение в адрес Рима.

В а й б е ц а л ь. Или в мой адрес. Вы ведь знаете, до меня факты доходят лишь тогда, когда они зафиксированы на бумаге.

В и к т о р и я. И это распространяется на все сферы жизни?

В а й б е ц а л ь. Почти на все, товарищ Ремер. Меня воспитал государственный аппарат.

В и к т о р и я. Непостижимо. Опять бумаги на подпись?

В а й б е ц а л ь (открывая папку). Одну-единственную. Я позволил себе написать вашу биографию. Дело не терпит.

В и к т о р и я. Я не терплю такие дела! Сколько раз мне вам говорить? (Читает.)

В а й б е ц а л ь. Знаю ваше отношение к наградам. Но ведь не мы вас представляли. Это в полном смысле дар свыше.

В и к т о р и я. Скажите лучше, отступное, компенсация.

В а й б е ц а л ь. Надеюсь, вам ясно, как вы обижаете тех, кого сами представили к награде.

В и к т о р и я. Я просто бессовестная нахалка, товарищ Вайбецаль. (Продолжает читать.)

В а й б е ц а л ь. Раз вы так сами себя называете, вашим сотрудникам придется придумать что-нибудь другое.

В и к т о р и я. А тут что за чертовщина? (Цитирует.) «…в своей беззаветной и самоотверженной деятельности на благо коллектива!» Да еще с восклицательным знаком! И это вы называете биографией? (Закрывает папку.)

В а й б е ц а л ь. Вы не можете нам запретить высказать нашу точку зрения по существу вопроса. (Вновь открывает папку.) А вот здесь – ваша биография.

В и к т о р и я. Она меня не интересует.

В а й б е ц а л ь. Награда – это символ высокого признания заслуг.

В и к т о р и я. Я работаю не ради символов. Который час?

В а й б е ц а л ь. Двадцать один ноль-ноль.

В и к т о р и я. Символы по меньшей мере должны соответствовать сути. Но часто бывает иначе. Когда мы не могли никак стать на ноги, нас называли сигнальным фонарем хвостового вагона, мол, плетемся сзади всех. Но если ты последний, то ни светить, ни сигналить некому. Теперь мы вышли в передовые, и нас называют маяком. По-моему, тоже неудачно. Маяк предохраняет от мелей, от подводных скал. При чем тут наши успехи? (Встает.) Однако товарищ Шокнехт заставляет себя ждать.

В а й б е ц а л ь. Позвонить ему?

В и к т о р и я. Ради чего вы работаете?

В а й б е ц а л ь. Ради вас.

В и к т о р и я. Я не для того вытащила вас из министерства, чтобы выслушивать дурацкие ответы.

В а й б е ц а л ь. Я сам позволил вытащить меня, увидев, что здесь я могу кое-что сделать.

В и к т о р и я. А правильно ли то, что мы делаем?

В а й б е ц а л ь. Я позволил вытащить меня из министерства не для того, чтобы выслушивать дурацкие вопросы.

В и к т о р и я. Пусть вас не вводят в заблуждение всеобщие похвалы: мы-де идем правильным курсом. Все может измениться.

В а й б е ц а л ь. Я не оппортунист.

Стук в дверь.

(Открывает и докладывает). Фрау Бальрюс, товарищ председатель.

Входит  Б а л ь р ю с.

В и к т о р и я. Где Шокнехт?

Б а л ь р ю с. У человека был сегодня трудный день. Что ж ему, сразу скапутиться?

В и к т о р и я. Он просил меня о встрече, а не я его.

В а й б е ц а л ь. Как же поступить с вашей биографией?

В и к т о р и я. Подложите к исходящим. В том, что я делала, тайны нет. А дальше видно будет.

Вайбецаль уходит.

Б а л ь р ю с. Нарушения режима я не потерплю. О тем ты вообще думаешь? Назначить прием на девять часов вечера? Щеки у него пылают, он все время насвистывает «Интернационал». Однако лестницу одолевает с трудом. Зато уж нарядился, как на бал. Я заперла дверь, а фон Гейден сторожит его в вестибюле.

В и к т о р и я. Чего же хочет Шокнехт?

Б а л ь р ю с. Мало ли чего он хочет. Важно, что он должен. А должен он отдыхать побольше и вовремя спать. Он конченый человек, а ты расселась и ждешь его. Значит, тебе это нужно, иначе ты никогда бы так не поступила. И такая нагрузка в первый же день, а жить ему здесь полгода. У вас что, срочные дела?

В и к т о р и я. По твоему, он сильно изменился?

Б а л ь р ю с. Да, он уже не тот и больше не внушает страха.

В и к т о р и я. Ты не боишься его потому, что изменилась сама. Но я имела в виду другое: он постарел?

Б а л ь р ю с (резко). Очень постарел и подурнел. Герой вчерашнего дня. Я понимаю, что тебя волнует. Выкинь вздор из головы. Зачем бередить старые раны?

В и к т о р и я. Неужели ты думаешь, что только Шокнехт мог заставить меня вспомнить о муже?

Б а л ь р ю с. Да, Виктория, да.

В и к т о р и я (после раздумья). Вероятно, ты права. Шокнехт – герой вчерашнего дня. Двенадцать лет – это двенадцать лет.

Б а л ь р ю с. Для точности: двенадцать с половиной. И какие годы!

В и к т о р и я. Значит, мы все постарели. И я тоже.

Б а л ь р ю с. Вполне возможно.

В и к т о р и я. Но это трудно себе представить.

Б а л ь р ю с. Ты никогда об этом не думала?

В и к т о р и я. Так-так, мне сорок пять. Полжизни как не бывало.

Б а л ь р ю с. Больше, чем полжизни.

В и к т о р и я. В работе я учитывала и рассчитывала все, а вот годы свои не считала.

Входят  В а й б е ц а л ь  и  Ш о к н е х т.

Ш о к н е х т. Моего сторожа сон сморил. Вот ключи.

Б а л ь р ю с. Я этого не потерплю!

В а й б е ц а л ь. Успокойтесь, фрау Бальрюс. Разрешите вам помочь, товарищ Шокнехт. (Помогает ему снять пальто.)

Б а л ь р ю с. У меня жило даже высокое начальство. Но такого не вытворял никто!

Уходят с Вайбецалем.

В и к т о р и я. Мне немного странно, что я снова с вами. Говорят, вас рассердило сообщение медпункта. Это правда?

Ш о к н е х т. Конечно, ведь оно только усилило то, что ваш бургомистр хотел опровергнуть. Да и к чему тут глашатай? Воскрешаете старину?

В и к т о р и я. Глашатаю можно было задать вопрос и получить ответ. От репродуктора этого не дождешься.

Шокнехт присаживается в конце стола заседаний.

Прошу вас – сюда.

Ш о к н е х т. Там я не смогу удержаться от столь изысканного соблазна.

В и к т о р и я. Можно все убрать.

Ш о к н е х т. Пусть стоит. Вам ведь захочется пропустить рюмочку.

В и к т о р и я. Не уверена. (Садится напротив.) Итак?

Ш о к н е х т. Вы удивлены мною, а я восхищен вами – вот, собственно говоря, и все.

В и к т о р и я. Спасибо.

Ш о к н е х т. Именно это мне хотелось сказать вам, прежде чем я отправлюсь паковать чемодан.

В и к т о р и я. Очень мило. А зачем вам паковать чемодан?

Ш о к н е х т. Я понял, что через неделю сойду с ума. Врачи предписали мне спокойный образ жизни, но жить спокойно я не могу. На роль зрителя я не гожусь.

В и к т о р и я. Вам и не надо быть зрителем.

Ш о к н е х т. Я обречен на это, товарищ Ремер. Или я остаюсь в стороне от всего, или мне обеспечен некролог в местной газете. Такова альтернатива.

В и к т о р и я. Да на всей земле не сыщется местечка, где вы смогли бы спокойно сидеть, заложив нога за ногу. Так уж лучше оставайтесь в Риме. Вероятно, фон Гейден не самая подходящая компания для вас. Долго вы его не вытерпите. Пожалуй, лучше будет выписать сюда вашу жену.

Ш о к н е х т. У жены отпуск нескоро. А мой отъезд успокоит смятение умов. Если они вообще приходили в смятение. Это же взрослые, зрелые люди. Раз сюда приезжало даже высокое начальство, то исчезновение моей малости не вызовет сенсации.

В и к т о р и я. Не высокое начальство горшки обжигает, товарищ Шокнехт.

Ш о к н е х т. У вас все идет своим ходом. Подумаешь, два соседа заупрямились. Придет время, и они сами к вам прибегут.

В и к т о р и я. Эти два упрямца срывают орошение всей долины. Эти два рутинера с чисто ослиным упорством препятствуют концентрации наших мощностей у железной дороги. В Гротин надо перевести весь скот и все силосные корма, ведь часть из них мы вывозим. В Гротине надо создать агрохимический центр, снабжающий весь район. Их много, всяких «надо». А каждый час проволочки затрудняет и удорожает наше дальнейшее развитие.

Ш о к н е х т. И тормозит создание задуманного города. Я видел ваш план, Виктория, в нем мощь и сила. Желаю удачи!

В и к т о р и я. Правда? В плане есть недочеты.

Ш о к н е х т (показывая пальцем на грудь). У меня здесь тоже пара глаз. Жаль, что теперь им нужны очки, но видят они еще зорко. Они видят и то, что отсутствует в плане. Ни за что не отступайтесь от своей идеи. Поставят ее сегодня на повестку дня или нет.

В и к т о р и я. Не ожидала таких слов. От вас.

Ш о к н е х т. Для Рима эта идея уже актуальна, вы сможете ее реализовать. Отличный план: создание новой формы жизни для новой формы труда.

В и к т о р и я. Мы были последовательными, товарищ Шокнехт. И ставили задачи только с учетом реальных возможностей. Мы не лавировали от соревнования к соревнованию, а непрерывно работали с полной отдачей. У нас не в почете принцип: на работе я строю социализм, но дома я хочу жить красиво. Наши люди начали строить социализм именно потому, что дома они хотят жить красиво. И тут-то нужен город. Мы единодушно решили не давать ни пфеннига на бесполезные вложения. Время традиционной деревни отошло, надо искать новые формы. Здесь должен вступать оркестр.

Ш о к н е х т. Завидую вашей силе и энергии. В моем положении мне внушает зависть каждый, кто может жить с таким размахом.

В и к т о р и я. Сегодня вы здесь, а завтра вас и след простыл, не в том ли причина пышных похвал?

Ш о к н е х т. Я повторю их везде, где кто-то усомнится, что так называемый нормальный человек способен заботиться не только о себе. Или думать лишь от сих до сих.

В и к т о р и я. Глаза в груди, усталые, в очках – вот был удачный образ. А сейчас вы говорите обыденно…

Ш о к н е х т. Я же не пичкаю вас лозунгами. Ведь с социализмом мы оба на «ты». И забот у нас много: осмысливать перспективу, заботиться о человеке, быть непреклонным…

В и к т о р и я (встает, подходит к курительному столику, рассматривает виски). Все это в зубах навязло, товарищ Шокнехт. Осмысливать перспективу. Да с той самой весны мне часто вообще некогда было задуматься.

Ш о к н е х т. Не скромничайте, Виктория. Чья же это затея? Всем известно: вы душа всего предприятия.

В и к т о р и я (снова садится). Была. Теперь я ухожу.

Ш о к н е х т. Я не ослышался?

В и к т о р и я. Я ухожу из Рима.

Ш о к н е х т. Не доведя свой план до конца? Кто сбил вас с толку? Эрле? Или какой-нибудь умник из района, а может, даже из столицы?

В и к т о р и я. Меня с толку не собьешь. Мое решение – добровольное. Я, вероятно, вообще расстанусь с деревней.

Ш о к н е х т. Отложим разговор, утро вечера мудренее.

В и к т о р и я. Завтра вы уедете. А мне хочется исповедаться только вам.

Ш о к н е х т. Ну что ж, прошу вас.

В и к т о р и я. Прежде надо подкрепиться. (Встает и наливает себе рюмку виски.)

Ш о к н е х т. И на мою долю, пожалуйста. На всякий случай.

В и к т о р и я (приносит две рюмки, садится). Ваше здоровье.

Шокнехт чокается, но не пьет.

Все, что вы видели в Риме, и все, что вы слышали о нем, стало реальностью благодаря одному сугубо личному заблуждению. В основе его лежит моя несбыточная иллюзия, что муж вернется в семью, если я подарю ему город. Мой муж, как вам известно, был горожанином. Мы познакомились с ним сразу после войны, когда волны мешочников захлестывали деревни. Он тоже менял вещи на продукты. После седьмого приезда он остался у меня и хотел стать крестьянином. Вероятно, с голодухи. Потом началась коллективизация. И уже на следующий день я сидела с детьми соломенной вдовой. Муженек тягу дал – прямо в город. Он, видите ли, считал, что песенка крестьян спета; рабочий же класс всегда останется гегемоном. Он и нас с собой звал, но бросить дом и участок я не решилась… Вскоре я поняла, что мой муж для меня дороже всего на свете. И тогда я стала тут строить город, ради него. Я пошла учиться, вступила в партию, с головой окунулась в работу. Не для забвенья, не прячась от тяжких дум. Нет, в мыслях у меня царила ясность. И начала я, разумеется, не с города, а со скромных подступов к нему. Тяжко приходилось – это верно, но другого пути не видела. Преодолеть все трудности помог мне мощный личный стимул. Я делала все ради мужа. А время шло и шло. Успехи были подчас гигантскими, и радость, что мои земляки стали зажиточными, и удовлетворение, что мы здорово обогнали всех, привели к тому, что мало-помалу я стала забывать о первопричине, подхлестывавшей меня все время. Да и глупо иметь виды на мужчину, который ни о чем не подозревал и, скорей всего, уже давным-давно снова женился – там, у себя в городе. (Пьет.) А тут пришло ваше письмо. Приглашу его, подумала я, проверю себя: преодолела ли я любовь свою или только приглушила? Удалось ли мне – как и моим соратникам – стать новым человеком или я все та же: разочарованная, несостоявшаяся жена, вбившая себе в голову, что таким способом личное горе можно превратить в радость. Я подвергла себя экзамену и провалилась с треском. Мне стало совершенно ясно, что энергия, которой вы позавидовали, иссякла до конца. Новый Рим не заменил мне того, что я потеряла. Да и незачем создавать видимость, будто всеобщее благополучие для меня самое главное. Оно было средством для достижения цели, но цели своей я не достигла.

Ш о к н е х т. Нет, в это я не поверю.

В и к т о р и я. Во что именно?

Ш о к н е х т. Это не может быть причиной.

В и к т о р и я. Убийство по личным мотивам считается правдоподобным. Почему же весьма полезное дело, совершенное из личных побуждений, должно казаться чем-то невероятным и нелепым?

Ш о к н е х т. Нелепо и невероятно поверить в то, что вы откажетесь сейчас от важного дела, оправдавшего себя на практике. От вас ушел муж. Такое нелегко пережить, я сочувствую вам, Виктория, но это ваше личное дело. Оно не выходит за рамки вас самих. Председателя с зубной болью в сердце не снимают, если он хорошо тянет воз. (Грубовато, стремясь закончить неприятный разговор.) И вам не стыдно? Это же чудовищно! Попробуйте рассказать все на правлении. Да они покатятся со смеху. Уж не сомневайтесь.

В и к т о р и я. А я и не собираюсь им рассказывать. Вам я доверилась, полагая, что партийного секретаря могут взволновать не только лозунги и директивы.

Ш о к н е х т. Как же вы обоснуете свою отставку?

В и к т о р и я. Вообще не буду ничего обосновывать.

Ш о к н е х т. Разве я прогнал вашего мужа? Такая тогда была жизнь, Виктория. И посмотрите, как вам в конце концов удалось переменить ее. Бросить все просто грешно.

В и к т о р и я. Конечно, надо бодро-весело продолжать свое дело, не так ли? Не вешать головы, не задавать себе вопроса: а что, собственно говоря, тобой руководит? Чтобы внести между нами ясность, Шокнехт, скажу вам прямо: другие должны впрячься в повозку. Мои силы на исходе.

Ш о к н е х т. Когда я листаю свой гроссбух и подвожу итоги, то в моем «дебете» нет ничего похожего на Рим, что могло бы вознаградить меня за личные потери. Мне приходится ссылаться на республику в целом: тут крошечка, там горошинка. Сплошь безымянный труд, буквально безымянный – ведь никто не считает этот труд моим. Ну и что же! Такова участь большинства людей. Когда задаю себе вопрос, что заставляет меня делать то, чем я все время занимаюсь, ответ получается один: осознание необходимости, дисциплина, желание служить прогрессу, крепить мир, сделать социализм неуязвимым для его врагов. Я тоже люблю свою жену, но это любовь кочующего партработника, который, словно бродячий циркач, носит в душе образ той, с кем связан на всю жизнь. И когда я в последний раз закрою глаза, товарищ Ремер, Рима в моем активе не окажется. Кусочек меня останется на верфи, самая малость в двух-трех райкомах, да кое-что на еще не очень налаженной фабрике в Карл-Маркс-Штадте. Малую толику вложил я и в Рим. И не хотелось бы думать о нем как о капризе прекрасной, но разочарованной души.

В и к т о р и я. А собственно говоря, почему? Сложность омрачает вашу радость? Или она не соответствует героическим песнопениям наших иллюстрированных газет? Что обязывает меня заботиться еще и о вашем счастье? Я всех вокруг себя облагодетельствовала, а сама с носом осталась. Каша заварилась не ради кого-то, Шокнехт, а ради определенного человека.

Ш о к н е х т. Делать других счастливыми – ведь тоже счастье.

В и к т о р и я. Чтобы глядеть на вещи так, надо, видимо, обладать вашим фанатизмом.

Ш о к н е х т. Вы слишком умны, чтобы отплатить за свою частную неудачу таким образом.

В и к т о р и я. Что значит «частную неудачу»? Я полагаю, что социализм не предписывает рамок, в которых мне следует чувствовать себя счастливой и подавлять в душе все другие эмоции.

Ш о к н е х т. Однако если каждый станет исходить из своих сугубо личных представлений…

В и к т о р и я. Минуточку!

Ш о к н е х т. Соблаговолите дослушать до конца… из своих сугубо личных представлений о счастье и несчастье, куда это может завести?

В и к т о р и я. А вы хотите лишить наши побуждения всего личного? Разве любовь к жене не соответствует вашему представлению о личном счастье? Разве вы не хотите сохранить это счастье? Рим не гвоздь, который можно вбить в свой посох, чтобы веселей шагать и приговаривать: так, здесь я побывал, особых происшествий нет. Я вам скажу, почему я уезжаю: кто не хранит верность себе, не может быть верен ничему и никому. У кого ничего нет, тому и защищать нечего. Кто сам несчастлив, тот не сделает счастливыми других.

Ш о к н е х т. Ну что ж, бросьте Рим на произвол судьбы, так же, как ваш муж бросил когда-то вас. Око за око, зуб за зуб. Месть в духе Ветхого завета. Но кому вы мстите, вы подумали? Я согласен признать ваше право построить Рим из чисто личных и весьма своеобразных побуждений. Но разве, вы теперь вправе разрушить все по тем же мотивам? Или хотя бы причинить Риму вред, ущемить его интересы? Вы храните верность заблуждению, чтобы доказать свою преданность. Эх, вы!

В и к т о р и я. Я храню верность своему убеждению, что каждый человек – следовательно, и я – имеет право, кроме счастья общего, на свое частное, интимное, так сказать, сугубо личное счастье. И это убеждение я защищаю и буду защищать.

Ш о к н е х т. Поедете искать мужа?

В и к т о р и я. Нет. Хотите стать у нас председателем?

Ш о к н е х т. Вы решили погубить меня совсем?

В и к т о р и я. Почему? Это поддержит вас в форме и даст утешение, что вы спасли Рим для человечества. От вас не потребуется никаких особых усилий, только осознание необходимости и дисциплина.

Ш о к н е х т. Очень жаль, но я уезжаю.

В и к т о р и я. Очень жаль, что вы так радеете о себе. Я, по крайней мере, делала все ради другого.

9

Утром следующего дня. Вестибюль гостиницы в Риме. Т е т у ш к а  Б а л ь р ю с,  ф о н  Г е й д е н.

Б а л ь р ю с (читает учебник английского языка). «When Scrooge awoke, it was so dark, that, looking out of bed, he could scarcely distinguish the transparent window from the opaque walls of his chamber».

Ф о н  Г е й д е н. Пока достаточно. Весьма недурно. Есть здесь новые слова?

Б а л ь р ю с. «Scarcely, distinguish, opaque».

Ф о н  Г е й д е н. Очень хорошо. Теперь переведем «distinguish», фрау Бальрюс. Вспомните господина Шокнехта. Как он вел себя. Или подумайте о себе. Или обо мне. Представьте себе господина Шокнехта и нас с вами. Мы от него…

Б а л ь р ю с. Да уж подскажите.

Ф о н  Г е й д е н. Я уже подсказал. Разве господин Шокнехт такой же, как мы? А я разве такой, как вы? Ведь каждый из нас в чем-то другой. Мы с вами…

Б а л ь р ю с. Любезнее.

Ф о н  Г е й д е н. Я не хотел бы касаться этого. Тем более, что господин Шокнехт все-таки весьма любезен. И если мы все же любезнее его, то, значит, мы от него… отличаемся. Вот как переводится это слово. А «scarcely» значит – «едва».

Б а л ь р ю с. Едва отличаемся. Что такое «opaque»?

Ф о н  Г е й д е н. Непрозрачный. Учитель я, видно, плохой. Попытайтесь все же сделать перевод.

Б а л ь р ю с. Когда Скруг проснулся, было так темно, что он, лежа в постели…

Ф о н  Г е й д е н. …едва мог отличить…

Б а л ь р ю с. …едва мог отличить транспарантное стекло окна…

Ф о н  Г е й д е н. …прозрачное стекло окна…

Б а л ь р ю с. …прозрачное стекло окна от непрозрачных стен своей комнаты.

Ф о н  Г е й д е н. Очень хорошо. Теперь, если вы не устали, пожалуйста, выразите все это на нашем языке.

Бальрюс закрывает учебник.

Вы действительно делаете успехи, мы можем позволить себе небольшой перерыв.

Б а л ь р ю с. У меня на душе кошки скребут, господин фон Гейден.

Ф о н  Г е й д е н. Может, он на нас пожаловался?

Б а л ь р ю с. Тогда бы мы получили отставку, а он остался бы здесь.

Ф о н  Г е й д е н. Вам не в чем упрекнуть себя.

Б а л ь р ю с. Мне следовало помешать его приезду. Шокнехта нельзя было приглашать в Рим.

Ф о н  Г е й д е н. Угораздило меня задремать вчера!

Б а л ь р ю с. Так было предназначено свыше.

Ф о н  Г е й д е н. Вы хотите меня утешить. Но что ни говори, вы, милая фрау Бальрюс, ничегошеньки не могли поделать, раз сама фрау Виктория решила пригласить его в Рим.

Б а л ь р ю с. Все наш эгоизм проклятый. Раньше мы были маленькими людьми, неразвитыми, презираемыми, ну и сидели – тише воды, ниже травы. Нынче мы выросли, у каждого в петлице по ордену, а все равно – своя рубашка ближе к телу, сидим да помалкиваем. Когда Виктория председателем стала, я с нее глаз не спускала. Хорошо помню, как впрягала она нас в работу. К любому умела найти подход, личную выгоду не боялась каждому посулить. Одним – для семьи, другим – для мошны, третьим – для славы. Помню я, затаясь, выжидала: как она ко мне подкатится? На какую приманку захочет поймать тетушку Бальрюс? Посулит птицеферму? Телятник? Или бросит на картошку? На такое я бы не клюнула. И вдруг она невзначай спрашивает, не соглашусь ли я заведовать гостиницей? Это в Риме-то? В богом забытой, захолустной дыре? Не сегодня и не завтра, отвечает она, помоги пока тут и там, чтобы зарплата тебе шла, а уж к юбилею нашей республики получишь ключи от гостиницы: мы ее обязательно построим, и гром меня разрази, если я тебя обману. Знала ведь, что в молодые годы я была в услужении у хозяина отеля. Поэтому и решила, что с небольшой гостиницей я справлюсь. Ну ясно, я молилась на нее. Да и все тоже. Но вот ей туго пришлось, а нам хоть бы хны, не наша печаль. Скажу по секрету, ведь Шокнехт напомнил ей о муже, душу ей всю перевернул.

Ф о н  Г е й д е н. Я этого не подозревал. И все же вам не в чем винить себя. Чужая душа – потемки. Хорош бы я был, выставь для обозрения свою душу. Из одного приличия пришлось бы ее прикрыть. В ней такой хаос, что никто, кроме меня, не разберется. Но нет времени разложить все по полочкам. Сколько мне еще жить осталось? Потом будет вдоволь времени навести порядок. В канцелярии всех святых или чертей – вероятны обе возможности – попрошу перо, чернила, белой бумаги в голубую линейку и день за днем, буква за буквой стану вносить ясность в неразбериху моей жизни. Не исключено, что в день Страшного суда архангел Гавриил нервно постучит в мою каморку, мол, скоро ли закончишь писанину. Ведь пишешь уже не первый световой год, пора бы точку поставить над своим земным бытием. «Еще недельку!» – крикну я. А пройдет неделя – «еще три дня!» А уж потом признаюсь: никак не кончу, все время что-то новое вспоминается. «Страшный суд начинается, – возвестит архангел, – отсрочки нет никому». «Раз пора настала, Гавриил, иду», – скажу я ему.

Б а л ь р ю с. Несимпатичен мне этот Шокнехт.

Ф о н  Г е й д е н. Нет, дорогая фрау Бальрюс, тысячу раз нет. В нем не было ни высокомерной снисходительности, ни эдакого похлопывания по плечу, ни надменного всезнайства. Дотошной любознательностью он грешил, от гладко постриженного газона мог прийти в восторг и говорил, не повышая голоса. В моей памяти он остался человеком воспитанным.

Б а л ь р ю с. А я натравила на него собаку.

Ф о н  Г е й д е н. То время прошло и быльем поросло. Собачья эпоха миновала.

Б а л ь р ю с. У меня теперь и щеночка нет.

Ф о н  Г е й д е н. К счастью для меня.

Б а л ь р ю с (открывает учебник и переводит). Когда Скруг проснулся, было так темно, что он, лежа в постели, едва мог отличить прозрачное стекло окна от непрозрачных стен своей комнаты.

Ф о н  Г е й д е н. Брависсимо!

Б а л ь р ю с. Страшно подумать о последствиях, если она уйдет.

Ф о н  Г е й д е н. Что же толкнет ее на такой шаг?

Б а л ь р ю с. Гнев. Тоска. Замешательство. Предчувствие меня редко обманывает.

Ф о н  Г е й д е н. Даже если бы она умерла, все должно идти прежним путем. И уж гостиницу наверняка не тронут.

Б а л ь р ю с. А для чего я учу английский? Из Африки к нам приезжали. Из Америки к нам прилетали. Ради того, что станет без нее, навряд ли приедут из Дрездена.

Ф о н  Г е й д е н. Настоятельно прошу вас не сеять паники.

Б а л ь р ю с. А у самого руки дрожат.

Ф о н  Г е й д е н. Бог мой, надо собраться с силами. Побороть волнение. Человек не принадлежит себе, вступив на столь ответственный путь.

Б а л ь р ю с. Сейчас Шокнехт уже прибыл на станцию.