Текст книги "Единственная"

Автор книги: Клара Ярункова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

20

Перед экзаменами нам в школе дали свободный день для подготовки. Уже с утра мы все бегали из дома в дом со всякими вопросами друг к другу, а настоящая-то причина была та, что никому не хотелось оставаться одному, чтобы не трястись от страху. Правда, мы и вместе-то боялись, но это было хотя бы немножко смешно. Только после обеда мама выгнала всех, кто заявился к нам. Остались мы с Евой. Тут уж нам ничего другого не осталось, как взять книги и повторять.

Правду говоря, для меня это уже имело мало значения. Ева едва ли пройдет. Не то чтобы она ничего не знала, но она все время дрожит как осиновый лист. Я уж и смеялась над ней, ничего не помогает. Декламирует, например, стихотворение, а зубами так и стучит, словно смерть увидела.

– Да стисни ты зубы, ради бога, – крикнула я, – а то ведь и впрямь в гроб ляжешь!

Зубы-то она стиснула, но теперь уж и вовсе ничего нельзя было у нее понять.

– Знаешь что, – вскипела я, – так никакого смысла нет! Плюнем на учение да выйдем на воздух или зайдем к кому-нибудь. Что мы знаем, то и знаем, а чего не знаем, то теперь все равно в голову не полезет.

Я просто хотела немного развлечь Еву, чтобы она успокоилась. Может быть, тогда у нее все уляжется в голове. Отец мне как-то рассказывал, что даже студентом он никогда не зубрил в последний день перед экзаменами, чтоб дать отдохнуть мозгу. И потом, на экзаменах, все ответы как с полочек доставал.

Ева, конечно, поняла мое предложение по-своему:

– Лучше скажи, что наплевать тебе на меня, просто не хочешь со мной повторять, ты-то все вызубрила.

Ох, так бы и стукнула ее! Словно в последнее время у меня только и было забот, что зубрить! Дурочка!

– Вот что, – силой воли сдержалась я, – хватит болтать, пошли! Возьмем книги и будем учить на воздухе.

В конце концов она трубно высморкалась, и мы выкатились вон.

Но вечером, когда мама готовила мне праздничное платье, а отец держал речь о первом шаге в жизни, меня тоже схватило. Я металась по квартире, и голова у меня была очень большая, но пустая, как ангар.

И вот в этот бедлам – здравствуйте! – гостья. Тетя Маша! Паника даже ее затронула: она уже сейчас переживает, как-то ее Бабуля проползет девятый класс. Однако после кофе она воспрянула духом и начала развлекать меня анекдотами. Честно говоря, они были жидковаты. Смеялся один отец, и то из приличия, и еще потому, что тетя Маша ему спокон веку нравится.

Мама еще возилась на кухне, отец на минуту вышел, и я очутилась наедине с тетей Машей.

– Возьми-ка, Оля, – быстро подала она мне что-то, вынув из сумки. – Когда тебе станет невыносимо, проглоти и запей водой. Это против волнения. Зачем тебе мучиться, правда?

У тети Маши есть таблетки против всего. Отец, правда, шутит, что она одни и те же пилюльки принимает и от бессонницы, и от сонливости, и когда ей грустно, и когда слишком уж весело. Но тетя только смеется:

– Делаю что могу, чтобы сделать жизнь приятной, потому что, да будет вам известно, я собираюсь прожить сто лет. Кому нравится, пусть страдает, а я исповедую радость и жизнь без скорбей!

И она действительно почти всегда смеется. Только сомневаюсь, чтобы это было от таблеток. Если бы такие таблетки существовали, я бы их каждый день подкладывала в суп отцу и маме.

Бабушка весь вечер сидела в кухне и молилась по молитвеннику. За меня, говорит. Ох, мамочки! Заглянула я ей через плечо, а молитва называется: «Моление об удаче в торговом начинании». Ха-ха! А следующая – «Моление за легкую смерть». Спасибо большое! Хорошенькое начало!

Бабушка и сама засмеялась, когда я выразила недовольство такими молитвами. Мы перелистали весь молитвенник, но насчет приемных экзаменов там ничего не было. «В болезни», «За неудачного ребенка», «В несчастье» и, наконец, кое-что интересненькое: «За любимого в чужом краю». Я хотела прочитать ее, бабушка следила за мной, как ястреб.

– Ладно, – сказала я ей, – читай какую хочешь молитву, главное, что это за меня.

Оно и верно, в моем случае лучше всего подходила молитва «О торговом начинании». Или «В несчастье».

– Завтра болей за меня с самого утра. Ничего не делай, даже обед не вари, я все равно не стану есть. А ты попей чаю. Хорошо?

Бабушка обещала, но тут же взялась чистить картошку на завтра. Она не может, чтоб хоть чего-нибудь да не было к обеду! Это просто комично. Но болеть за меня она будет, я знаю. Она верит, что мне это поможет. Может, и так. Что мы знаем?

Я налила воды в стакан и запила тетину таблетку. Зачем мне хранить ее до утра!

Плохо было то, что экзамены мы держали в чужой школе – имени Гвездослава. Когда мы в семь часов все вместе вышли со двора, нам было ужасно весело. Никто не хотел показать, что трусит. Мы оглядывали друг друга, с трудом узнавая – так все были разодеты. Даже мальчишки наши выглядят довольно представительно, когда причешутся мокрой гребенкой и наденут приличные костюмы.

Чем ближе к школе Гвездослава, тем больше нам попадалось девятиклассников. Они тянулись со всех сторон, и школа поглощала их, как индейский бог невинных девушек и юношей.

– Интересно, – выразился Шушо, – сколько нас выплюнет после обеда, размолотых на фарш!

Осел! Смех мигом смолк. Ясно, что перемелют, по крайней мере, половину. Ведь нас было не меньше тысячи! И вряд ли вся тысяча – сплошные феномены.

В вестибюле висели списки фамилий. Себя я нашла в четвертой группе. Ева была в первой, а когда она это прочитала, ей начисто отказали нервы. А мне тоже! Мы еще дома подробно разработали систему взаимопомощи, но как нам списывать через стенку – этого не предусмотрели. Не так мы себе это представляли…

Мы стояли совсем убитые, и нас не радовало даже то, что девятиклассников по спискам оказалось не тысяча, а только пятьсот, и следовательно, перемолотых будет не больше двухсот пятидесяти. В их числе наверняка окажемся и мы с Евой…

Стоим это мы так понуро, вдруг перед входом тормозит такси, и из него выскакивает… моя мама! Озирается как коршун, и все пялят на нее глаза. Я вздрогнула, словно меня по голове грохнули, и пошла ей навстречу. Что это ей взбрело на ум? Какой позор! Что только люди подумают?!

– Ты забыла дневник, – закричала она, увидев меня. – Не знаю, где у тебя голова: с собой только и надо было взять, что дневник, а его-то ты и забыла!

– Тише, мама, – я покраснела, потому что, факт, глупо вышло – наверное, я единственная из всех забыла дневник.

– Если экзамены затянутся, – не отставала мама, – возьми что-нибудь в школьном буфете. Не сиди голодная!

– Хорошо, – я начинала нервничать. – Только уходи!

Но мама направилась к вестибюлю, а этого я никак не могла допустить.

– Туда нельзя, мама, – сказала я. – Прошу тебя, уходи!

– Вот еще – нельзя! – не сдавалась она. – А если у меня тут две знакомые учительницы!

О господи! Даже мама бывает порой ужасной! Знакомые учительницы! Этого не хватало.

– Не вздумай заходить в учительскую или еще куда-нибудь! – крикнула я, но так, чтоб никто не слышал. – Если не хочешь окончательно меня убить, садись в такси и уезжай! Пожалуйста, мамочка!

Тогда она наконец послушалась, села в машину и укатила.

По школьному радио нас пригласили в классы, и тут мы увидели Бабинскую – она выплывала павой. Она оказалась в одной группе с Евой, и это могло кончиться только плохо.

Письменные работы я кончила первой и, кажется, написала хорошо. Но я точно знала, на каком примере засыплется Ева. Во время перерыва я пошла к ней проверить. Я ошиблась. Она погорела не только на первом, но и на втором примере. Это было страшно, потому что примеров дали только три.

– Ты должна блеснуть на устном, – подбадривала я ее. – Дай я напишу тебе формулы на ладошке: ты посматривай на них и думай, что тебе подсказывают. Скажи сама себе, что терять тебе нечего, в худшем случае провалимся. Все время вбивай себе это в голову и увидишь – перестанешь трястись. Ну же!

Я даже не знала, что у меня такие хорошие нервы! Когда все началось, мои страхи совершенно улетучились, и я ко всему подходила с холодным спокойствием.

Устные испытания проходили после обеда. Однако мы не пошли домой. Мы прогуливались около школы, исписывая формулами разные части тела.

И второй шаг в жизнь вышел у меня удачным. На все вопросы я ответила без ошибки.

Наша группа освободилась раньше, и я подождала Еву. Она вышла, сияя улыбкой, и похвалилась, что ей достались самые трудные вопросы, но она на все ответила. Это меня обрадовало, но потом я стала сомневаться – вдруг ей так только показалось. Но уж когда Ева по дороге домой начала подтрунивать над тем, как я побледнела от страха, а ей все нипочем, тогда только я поверила, что ей повезло. Она уже совсем была в своей тарелке, и хвасталась, и меня жалела, что у меня такие никудышные нервы. Мы даже немножко поссорились, но не очень. Слишком я хорошо ее знаю!

За письменную по математике Ева уже совсем перестала переживать. Зато я – нет!

– Не будь такой уверенной, – смеялась Ева. – Вполне вероятно, что у меня все правильно, а у тебя нет!

Ну едва ли! Однако, если так, то шансы наши уравнялись!

Потом Ева рассказала, как отличилась на экзамене Бабинская. Только пусть мне никто не говорит, что после девяти лет тупоумие Бабинской вдруг озарил луч мудрости! И как раз на экзамене! Так гениально подгадать мог бы разве боженька моей бабушки, да и тот бы ей такой милости не оказал, потому что Бабинская – грешная душа, она и обманывает, и людей оговаривает, и вечно у нее подозрительно много денег.

– Ради бога! – смеялась Ева. – Неужели ты думаешь, что она в самом деле все знала сама по себе? Ее папочка узнал в министерстве вопросы и целый месяц вбивал их ей в голову, пока она все не запомнила, все-таки ведь не абсолютная идиотка!

Стало быть, мы сели в лужу, как сказал бы Иван. Нас теперь спасут только колы в табеле Бабинской. Ладно, увидим, есть ли еще на свете хоть на грош справедливости!

21

Если кому-то кажется, что я из-за экзаменов забыла об Имро, то он ужасно ошибается. Что вы! Именно мысль о нем и поддерживала меня в самые тяжелые моменты.

Кто о нем, по видимости, забыл, так мои родители. Ни разу больше они не упомянули о том вечере. Только я не такая уж наивная, чтобы не понять причины. Они не хотели меня расстраивать перед экзаменами! Теперь, когда все это кончилось, они так будут за мной следить, что и не вздохнешь. Знаем!

Но пользу это все же принесло: если они хотели что-то против меня затеять, то неизбежно должны были начать разговаривать друг с другом. И не так уж глупо говорить бабушке: «Не было бы счастья, да несчастье помогло».

Веду себя дома тише воды, ниже травы. Только время от времени то попою, то попляшу при них, чтоб не внушать подозрений.

Отец по вечерам учит меня играть в шахматы. Перед ходами я долго думаю. И дольше всего сижу над доской, когда вспоминаю мой самый прекрасный вечер под ветром. Отец начинает тогда торопить меня, и я делаю такой гениально-глупый ход, что он хохочет.

– Чем дольше думаешь, тем хуже играешь!

Ха-ха! Он мог бы понять меня, только если бы имел аппарат для чтения мыслей. Ох! Не хотела бы я видеть тот ужас, когда какой-нибудь болван сконструирует такую кибернетическую машину. То-то его поблагодарит вся молодежь на свете! Будем надеяться, что к тому времени я состарюсь. И уж наверняка не сделаю я такую подлость, не стану применять аппарат против собственных детей.

Так вечер за вечером я усыпляю бдительность моих родителей, и они уже, ручаюсь, убеждены, что память об Имро начисто стерта. Эх, люди, люди! Да как же выглядел бы мир, если бы каждый из нас способен был предать самого близкого человека, испугавшись одного косого взгляда или пары пощечин!

Я и на балкон не выбегаю. Не думаю, чтобы Имро теперь приходил к нашему дому. Но если даже придет, Марцела всегда во дворе, она принесет мне хоть записочку от него. Теперь она сделает это осторожнее, чтобы искупить свою вину. Она тогда же, на следующее утро, ждала меня у школы и объяснила, что торчала на улице до половины восьмого и даже носу из подворотни не высовывала, когда ее звали домой. Но без четверти восемь мать, встревожившись, отправилась ее искать. Тут же, прямо во дворе, отвесила ей три тумака, и то еще Марцела упрямилась, не хотела уходить домой. Я это оценила и поняла – она ничего не могла сделать. А тут мои отец зашел к ним и, когда узнал, что там меня нет, спустился к Еве, а потом помчался на улицу. Да, это был рок. Я простила Марцелу, а она тотчас этим воспользовалась:

– Передай от меня привет Йожо…

– Я к ним редко хожу, – сказала я, – а его отец все еще никуда его не пускает!

Марцела впала в такое уныние – мне ее даже жалко стало.

– Знаешь что, – придумала я, – позвоним ему, когда наших не будет дома!

Марцела обрадовалась было, но тут же ужасно застеснялась. Она обожает пороть глупости по телефону, но с чужими. А один раз позвонили мы Йожо, а она держала трубку что твоя овечка и даже не мекнула.

– Ничего, – успокоила я ее. – Говорить буду я, а ты только слушать его голос. Идет?

Мне ведь тоже приходится быть терпеливой. Труднее всего были первый и второй день после того вечера – меня мучило, что отец нас застиг, но потом все это ушло, остался только Имро и все то, что мы друг другу сказали Теперь нас никто не разлучит. В понедельник он наверняка будет ждать меня у художественной. А если за мной родители явятся, ну что ж, придет через неделю. Это мы выдержим. Я могу ждать его до бесконечности – знаю, что он все равно придет. Придет, и опять мы будем разговаривать и за руки возьмемся… Но почему нельзя, чтобы это было сейчас, немедленно? Кому это надо, что Косичка грустна, скажи, Имро? И зачем она то и дело вытаскивает из-под обложки дневника твой билет в кино, и только ей и радости, что этот билетик? В понедельник приходи, обязательно приди, а то Косичка плакать будет, Имро!!!

– Отчего у тебя такой отсутствующий взгляд? – спросила мама.

Я даже не заметила, когда она пришла домой.

– У меня? – Я чуть было не попалась. Но я бросила на стол химию и сказала: – Попробуй-ка смотреть иначе, когда вбиваешь себе в голову химические формулы.

Мама покачала головой:

– Ох, сдается мне, школа перестает тебя интересовать.

Обожаю такие разговорчики! Еще не хватало теперь лекции о самом главном в жизни – и я с цепи сорвусь!

– И перестает, – согласилась я. – Как только представлю себе, что учиться еще семь лет, так и хочется повыбрасывать все книги в окно!

Бабушка ужаснулась, но мама теперь не принимает этого так близко к сердцу, да и я тоже. Учебники я бы охотно выбросила, зато оставила бы книги, что в библиотеках. И читала бы их все подряд, и даже стихи. Только если они про любовь. Что-нибудь вроде Ромео и Джульетты. Я видела про них в балете, а потом прочитала и в книге. В старой такой, по виду и не скажешь, что это что-нибудь хорошее. Из книги-то я и узнала, что Джульетте тоже было пятнадцать лет! Пятнадцать, как мне! Ромео был немного старше Имро, но это неважно. Зато Имро такой умный, словно ему не меньше семнадцати. Остальное все совпадает: и родители нам препятствуют, и мы готовы умереть друг за друга, лишь бы быть вместе, пусть даже в могиле.

– Говорит, занимается! – подстрекала маму бабушка. – Сколько сидит, а еще и страницы не перевернула!

– Боже мой! – вскочила я. – Будешь так травить меня, я и до смерти не выучу химию! Хватит с меня твоих подозрений.

– Ольга! – крикнула мама. – Как ты разговариваешь с бабушкой? Еще раз – и, честное слово, получишь парочку пощечин!

Прекрасно. Вот и мама готова к пощечинам прибегнуть, а то, что она посадила бабку на коня и теперь с ней сладу не будет, вот это маму ни капельки не тревожит. Хорошая семейка, нечего сказать!

Отец с мамой уже начали немного разговаривать, но это они, может быть, хотят только обмануть меня. Знают теперь, что я наблюдаю за ними, ведь я обоим наговорила таких вещей. Разговаривать-то разговаривают, да все равно оба вечно унылые, как гиппопотамы. Ох, как эти взрослые отравляют себе жизнь! Меня, естественно, интересует главным образом, что они замышляют. Но если они только притворяются, я уж как-нибудь их разоблачу. Одного мне никак не понять: всем известно, как отец женился на маме. В последнюю минуту сбежал с помолвки с другой женщиной, да еще в канун рождества! Говорит, что и не подозревал, что там готовится помолвка. Только когда мать той девушки начала расписывать, сколько добра они дадут в приданое за дочерью, он вдруг понял, что любит бедную девушку, которая уехала на рождество в Лучатин. И сел он тогда в поезд и весь предрождественский вечер проболтал с проводником, потому что, кроме них двоих, в поезде не было ни души. На следующий день он все же обручился. Но с кем? С той бедной девушкой в Лучатине. И эта девушка – моя мама!

Вот это была любовь! Когда я родилась, отец, говорят, вынес на руках из машины не только меня, но и маму. Бабушка об этом иногда рассказывала, а отец всякий раз смеялся, вспоминая, как тогда сплетничали соседи, что «ребенок-то у них есть, а ума-то ни на грош». Из этого видно, что мои родители очень любили друг друга. А теперь? Правда, я не могу сказать, что они ненавидят друг друга, но любить не любят. Настолько притворяться они не в силах даже передо мною.

Вот этого я никогда не пойму.

Я все думаю о двух вещах, да так, что спать не могу. Первая связана с Имро, – в понедельник он не пришел к школе. Правда, за мной зашел отец, но я очень зорко смотрела вокруг.

Второе дело – приемные экзамены. Сегодня сообщат результаты. Тем, кто сдавал в двенадцатилетку. Кто подавал в техникум, тем объявили результаты вчера. Иван попал в свое желанное промышленное училище. Но что будет с нами – с Евой и со мной?

…Верба вошла в класс вместе с директором. Он хранил непроницаемый вид, а Верба улыбалась ласково, так, словно хотела сказать тем, кто не прошел: «Не плачьте, дети мои, как только директор уйдет, я для вас что-нибудь придумаю, а пока тихо, тихонечко…» Ох, знаем ее! Когда утонул наш одноклассник Юрко Бабич, директор еще и выйти как следует не успел, как Верба первая заплакала. Иногда она бывает такая. Будто вовсе и не учительница. Все вместе с нами переживает.

В классе было тихо, как на кладбище. Все мы, двадцать пять человек, дышать перестали.

– Бабинская Елена, – прочитал директор первое имя.

Я схватила Еву за руку. Она у нее была холодная и влажная, как лед, который начинает таять.

– Бабинская Елена, – повторил директор, – на экзаменах прошла, но с учетом плохой успеваемости за все прошлые годы в двенадцатилетку не принимается.

Ни единый мускул не дрогнул на лице у директора. И Верба стояла как статуя. Если бы можно было видеть сквозь их неподвижные лбы, я-то знаю, какие бы там оказались мысли.

Вербе жаль Бабинскую, которая стоит теперь такая тихая и не дерзит, как обычно. Но решение Верба считает справедливым. Она не радуется ему – она просто довольна.

Директору до Бабинской как до лампочки. Он вообще не очень-то чувствителен к ученикам, скорее наоборот. Но решение его раздражает. По его мнению, справедливо было бы принять Бабинскую, раз отец ее служит в министерстве образования.

Мы, понятно, тоже молчим. Ведь мы еще не знаем, как обстоят дела с нами. Только уже чуть меньше трясемся. Если бы Бабинскую приняли, мы бы тряслись как осинка.

Ева так и впилась ногтями в мою руку, но теперь она уже не такая потерянная. Директор читает ее имя.

– Экзамены выдержала только на «удовлетворительно». Не принимается.

Ева рухнула на скамью и начала всхлипывать неестественно высоким голосом. Я страшно испугалась, вскочила и вместе с Иваном вывела ее в коридор. Да, именно с Иваном! Обычно он бывает противным, но, когда с нами что-нибудь случается, он всегда вспоминает, что мы почти что тройня, и моментально кидается на помощь.

Ева в коридоре почти в обморок падала. Она безумно боится отца. Иван принес воды, а я поддерживала Еву. Когда она немного очухалась и могла уже стоять на ногах, Иван погнал меня в класс:

– Иди скорей, а то пропустишь про себя!

Про меня… Как будто мне уже не все равно, приняли меня или нет. Не пойду я в двенадцатилетку! Я дала слово и сдержу его. Пойду вместе с Евой… куда, еще не знаю, но вместе.

В классе открылась дверь. Верба провожала директора.

– Тебя приняли, Ольга! – крикнула она – ей так хотелось сказать нам что-нибудь хорошее.

Я кивнула головой, будто рада, но горло у меня так сжалось, что я взяла из рук Ивана стакан и выпила воды.

Не знала я, что так трудно исполнять обещание! Я прислонилась к стене, и мы постояли молча. Ева уже не плакала. Настороженно, искоса поглядывала она на меня. Не верила мне!

– Напрасно ты так смотришь, Евочка, – выговорила я. – Можешь сказать отцу, что и меня не приняли. Это его немного успокоит. И, в сущности, решительно все равно – отказаться добровольно или не быть принятой.

– А что ты скажешь своим? – оживилась Ева.

– Там увидим.

Об этом я еще не подумала. Тоже будет проблема…

– Но куда же мы теперь пойдем? – спросила Ева практично.

– Этого я тоже не знаю.

– Твой отец нам что-нибудь подыщет и устроит, чтобы нас приняли, – брякнула Ева.

Ну, скажу, это меня совсем доконало! Мы докатились как раз до того, чего я меньше всего хотела бы.

– Нет, – говорю я. – Отец может посоветовать, но устраивать он ничего не будет. Я не позволю, понимаешь, Ева?

Кажется, она не понимала.

– Почему? – стояла она на своем. – Видишь сама – всюду несправедливость. У меня протекции не было, вот меня и не приняли.

– А у меня, что ли, была? – воскликнула я.

– Этого я не говорю, но ты по мне можешь судить, как оно бывает.

– А Бабинская? Это ничто? Сама говоришь, она на все ответила, и все-таки ее по справедливости не приняли! Ну?

– Но с протекцией лучше, – не сдавалась Ева. Она меня взбесила. И, разумеется, сейчас же разревелась.

– Да не реви ты! Куда-нибудь да попадем. Посоветуемся с моим отцом. А насчет протекции и не заикайся больше! Ни в какой милости мы не нуждаемся! Не такие уж мы идиотки!

Ха, идиотка с одними пятерками! Такого еще не бывало.

Но кто выглядел совершенно идиотом, так это наш Иванко Штрба. Из всего нашего разговора он ничего не понял. Да и как ему было понять, если он не знал о нашем уговоре? Он стоял перед нами весь облитый водой, со стаканом в руке, протягивая его то мне, то Еве – в зависимости от того, кто из нас казался ему более несчастной. В конце концов он, видно, убедился, что мы обе рехнулись, и решительно отдал стакан мне, потому что в этом споре я, конечно, выглядела более ненормальной. Ненормальная – пусть, но никак не предатель!

Прозвенел звонок, и к нам подошел Шушо.

– Что с тобой, мякиш? – обратился он к Еве. – Чего ревешь? Ты только посмотри, как меня перемололи!

«Перемолотых» было семеро. Они сразу же сбились воедино и чувствовали себя отлично. В конце концов они втянули в свою группу и Еву. Только я как-то странно выделялась на их фоне. Они никак не думали, что я принадлежу к ним, считали меня примазавшейся и отпускали колкости по моему адресу.

Но домой я шла совершенно спокойно. Вечером продумаю тактику и проведу отца за милую душу.

А пока меня больше всего интересует время после обеда. Я ведь пойду в художественную!

С Евой мы договорились, что, если ее отец начнет свирепствовать, она прибежит к нам. Найти ее он, правда, сможет легко, но у нас бить не будет. Он ведь тоже хочет считаться хорошим отцом. Ха!

В чем дело? В чем? В чем?!

Имро и сегодня не пришел! А мог: наши за мной уже не шпионят. Я спросила Гизу, не болен ли он.

– Чего ему болеть? – засмеялась она. – Шатается по городу, как всегда.

Она смеялась… Да как противно! Хотела я передать Имро привет через нее – и не смогла. Не могла я ничего сказать Гизе, когда она так противно смеялась. И никогда больше не стану ее спрашивать об Имро. Никогда! Вот дождусь его, поговорю с ним и скажу – пусть не доверяет Гизе, раз она такая. В глаза ему наверняка соловьем разливается, а за спиной ухмыляется гнусным образом.

Я уговорила Таню вернуться с трамвайной остановки к школе. Напрасно. Три остановки я плелась пешком, еле ноги передвигая. Может быть, Имро что-то задержало, и я встречу его, увижу, как он бежит к школе… Или Шанё вылетит из-за угла, пробормочет что-нибудь, передаст привет или записочку и уйдет прочь своей походкой вразвалочку. Наверное, так и будет, надо только идти очень медленно да хорошенько сдерживаться, потому что ноги сами так и рвутся туда, на Подъяворинскую, или назад к школе, где, может быть, кто-то ждет под фонарем… Мог же он просто перепутать час!

Перепутать час? Нет, этого он не мог. Столько раз ждал меня, и часы у него есть. Подарок отца. Я бы вот никогда не перепутала час. Когда я с ним, тогда да, тогда время путается, но когда я его жду – нет!

Что случилось, Имро?

Из магазина грампластинок доносился грохот джаза. Неоновая танцевальная пара мигала всеми цветами радуги, как когда-то. Сначала вспыхивает красная юбка танцовщицы, потом голубой кавалер, зеленая блузка – и все гаснет. Ну и пусть гаснет! Слава богу! Раз нет рядом со мной лица, на котором я наблюдала игру света, огни потеряли всякий смысл. Как неприятно они вспыхивают, осыпают прохожих резким зеленым, голубым и розовым неоном! Глаза от него болят. Уши глохнут от саксофонов. Я ждала, чтоб зазвучали плавные звуки гитары – кубинская мелодия. Напрасно.

Ох, несчастный сегодня день!

Все-таки могла я передать через Гизу что-нибудь. Хотя бы просто привет. Ведь, если разобраться, я уж и не знаю, почему она показалась мне такой противной. Может быть, она вовсе не ухмылялась, а смеялась нормально, а я сразу выдумываю бог знает что. И ничего такого ужасного она мне не сказала, только что Имро шатается по городу. Ну и что? Он и правда непоседа – любит бродяжничать. Разве не познакомились мы с ним благодаря этому? Шатался бы он по выставкам – я и сегодня бы знать не знала, что существует где-то самый милый на свете мальчик, Имро Рептиш. И думать бы не думала, и не было бы никаких прогулок, никаких кино и вечера на ветру. Хотела бы я этого?

Нет! Никогда.

А мой Имро и впрямь бродяжка. А когда это говорит Гиза, я ей глаза готова выцарапать. Гиза, которая завтра утром придет в школу, увидит Имро, будет с ним говорить, шесть часов просидит с ним в одном классе и легко могла бы передать ему мой привет… Но почему только привет? Я могла ведь передать, чтоб он сразу после уроков пришел в дальний конец нашей улицы, потому что Косичке необходимо его видеть, чтобы не умереть с горя!

Ох, теперь поздно жалеть! Как подумаю, что завтра же все могло бы быть в порядке, прямо хоть плачь посреди улицы!

К остановке подъезжал трамвай. Когда двери открылись, меня как молнией озарила мысль, что, может быть, Имро ждет у нашего дома. А я тут теряю драгоценное время! Я бросилась к трамваю стрелой, пронеслась сквозь толпу ожидающих – и вот уже стучу в дверь, которая успела закрыться. Вожатый оглянулся на меня, покрутил пальцами у лба, но, увидев, с каким отчаянием я колочу по стеклу, открыл дверь и впустил меня. Дух я перевела только на площадке. Еще и поблагодарила за нотацию, которую прочитали мне вожатый с кондуктором. Мол, жаль, если б такая девочка погибла, на тот свет всегда успеется – и так далее, как это умеют взрослые. Но главное – я еду! Откуда вам знать, кто меня ждет! Однако по мере приближения к дому уверенность моя становилась все слабее, и когда я вышла, то даже не оглянулась на фонарь.

Зачем ему ждать тут, у отца под носом?

А с другой стороны, почему бы и нет, ведь раньше он выстаивал тут целыми часами.

Кто мне это объяснит? Кто?!

Имро, где ты?