Текст книги "Единственная"

Автор книги: Клара Ярункова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

13

До обеда бабушка отправила меня к Богунским. То никуда не пускает меня одну, а теперь вдруг с ума сходит от жалости к своему любимчику Йожиньке. Он звонит ей по пять раз на дню, и она ему всегда говорит: «Ты звони, звони, душечка. И попроси папочку, чтобы он тебя хоть ко мне пустил. Ты только хорошенько попроси! Ничего не бойся, попроси, может быть, пустит». Хорошо же она разбирается в своих внуках! Йожо скорее позволит себя четвертовать, чем попросит кого бы то ни было!

Когда утром наши ушли, бабушка напекла картофельных оладушек и хотела, чтобы я отнесла их Йожо. Еще чего не хватало! Так я и пошла по городу с узелочком, чтобы все смеялись! Я выбросила из сумки ботинки с коньками и засунула туда кастрюльку с оладушками. Бабушка полчаса их там укладывала и благодаря этому не заметила, что я надела не вельветовые брюки, а только юбку и короткое пальто.

– Да смотри поезжай прямо к ним! На трамвае! Не вздумай шататься по городу.

Конечно!

Вышла я на площади и стала рассматривать витрины. Все подряд. От многих вещей я бы не отказалась! Надо будет опять как-нибудь выманить отца в город.

Вместо книжной выставки была теперь выставка мексиканского строительства. Я немножко полистала папину книгу «Завоевание Мексики», и мне было довольно интересно смотреть эту выставку. Индейцы мне нравятся, только зачем приносили девушек в жертву богам? Мне и другие жертвоприношения не нравятся, а девушек – в особенности. Нет чтобы себя в жертву принести! Лучше беззащитных девушек… Был бы тут Имро, он тоже определенно рассердился бы. Но его не было. Не было и его друга Ша.

Я бы с удовольствием еще погуляла на воле, но мое аку-аку мне нашептывало, что дурачина Йожо может позвонить бабушке, и я пропала. Наслушалась бы я тогда выдумок, будто бегаю за мальчишками! Для бабушки ни выставка, ни витрины – все не в счет. Вечно она подозревает человека в самом плохом.

Йожо открыл мне дверь и унес оладушки в комнату. Чомба спала под одеялом, но Йожо позвал ее, и она сразу вскочила, набросилась вместе с ним на оладушки. Очень они ей понравились. Больше всего ей нравилось, что они хрустят на зубах, как орехи в джунглях. Она схватила всю тарелку сразу, и Йожо рассердился.

– Это несправедливо! – крикнул он Чомбе. – Дай сюда! Разделим пополам.

Но Чомба с тарелкой удрала на шкаф. Когда Йожо ее поймал, она хотела его ударить, но не удержала тарелку в одной ручке и уронила оладушки на пол. Йожо сдул с них пыль и разделил на две кучки, только совсем несправедливо: себе положил побольше. Чомба, наверное, заметила это и обиделась. Йожо уж было обрадовался, что ему достанется все, но радость его была преждевременной. Очень скоро обида у Чомбы прошла, она подтянула к себе ручонкой свою кучку и стала есть так, что за ушами трещало.

– Видала? – похвалился Йожо. – Она не дура, не то что некоторые люди.

Ох и досадили же ему родители!

– А нечего было из дому бегать, – сказала я, – не сидел бы теперь как в клетке.

– Думаешь, я расстраиваюсь? – хорохорился он.

– Ладно тебе болтать! Дома сидеть, пока занятия в школе, – это и я не прочь, а вот во время каникул очень даже противно!

– А по мне, если хочешь знать, как раз наоборот. Противно, когда отец тебя в школу водит, а сидеть дома с Чомбой – совсем даже нет!

Что ж, он вроде прав.

– Не понимаю, что это тебя по ночам из дому тянет, – говорю. – Другим-то дня хватает бродить, но Йожо Богунский не как все, понятно.

– Это мое дело, – отрезал Йожо.

Ну ладно, я не ругаться пришла.

– Марцела Штрбова передает тебе привет, – говорю.

– Ну и пусть подавится своим приветом, – огрызнулся он.

Боже, если бы Марцела это слышала! Заревела бы или стала бы меня убеждать, что это он с ума сошел от радости. Скорее второе!

А я бы такого от Имро не стерпела бы. Да он бы так и не сказал.

Потом мы рассматривали иллюстрированные журналы. Тетя Яна достала их нарочно, чтоб занять сыночка. Там были и такие, каких не купишь в киосках: английские и немецкие. Я хоть и хожу на немецкий, но ничегошеньки не поняла. Однако и картинки были интересные. На одной была прекрасная автомашина и два парня. Который поменьше очень похож был на Имро.

– Интересно, что это за ребята, – сказала я – мне еще не хотелось переворачивать страницу. Глаза-то! Ну совсем как у Имро. Удлиненные и с густыми бровями. И прическа точно как у Имро.

– Эти-то? – с ученым видом отозвался Йожо. – Это убийцы.

– Ведь они совсем мальчишки, и красивые притом!

– Тому, который поменьше, шестнадцать лет, а другому – девятнадцать. Шикарная машина, правда? Эту машину они украли. Видишь сзади багажник? В этом багажнике тот человек, у которого они украли машину. Разумеется, он уже труп.

– Врешь, – сказала я, – так я и поверила.

– Как же, – надулся он, – стану я ради тебя выдумывать всякие ужасы. Посмотри сюда! Что тут написано?

– «Морд», – прочитала я страшное слово.

– Так вот, «морд» – это по-немецки убийство. Не веришь, покажу в словаре.

Я уже и поверила, но все не могла примириться с этим.

– И что же они потом делали? – спросила я, потому что не могла отвести глаз от младшего.

– Убийца-то, собственно, тот, – показал Йожо на старшего. – А другой – его брат, он только ездил в машине и транжирил с братом украденные деньги по барам.

– Не верю, – сказала я. – Шестнадцатилетние по барам не ходят.

– Ты что, маленькая? – рассмеялся Йожо. – В Америке совсем другая жизнь, там молодежь на ключ не запирают, как у нас. Каждый ходит куда захочет. Этот-то, впрочем, уже никуда не ходит – аминь ему. Повесился.

Я смотрела на картинку и никак не могла себе представить, что этот мальчик уже мертв. Ведь он так похож на Имро!

– Он понятия не имел, на какие деньги пьет, – продолжал Йожо, – а когда выяснилось, что в машине сзади труп, то взял и повесился.

Бедняжка!

– А второй? – спросила я.

– Второго судят. Не миновать ему электрического стульчика. Как поддадут току – и крышка.

На другой фотографии была их мама. Как она плачет! Раньше надо было о детях заботиться, теперь уж реви не реви!

– Я бы и ее посадила на электрический стул, и их отца тоже. И учителей, и всех взрослых, которые не занимались этими ребятами, не знали, где они шатаются и что делают.

– Не мели чепуху, – сказал Йожо. – Тот парень совсем взрослый.

Это верно, но младший-то не был взрослым, и умер он совсем безвинно. Конечно, этому авантюристу Йожо самому хотелось бы покататься на такой машине. Он давно говорил, что у него ноги болят от ночных прогулок.

– Вот тебе и пример, – сказала я, – чтоб видел, какой может быть финиш.

– Спасибо за совет, – ухмыльнулся Йожо, – и отец мне для того же читал. Но меня убийства не интересуют. Я только хочу все видеть собственными глазами. И если мне нужна будет машина, я издам книгу и на эти деньги куплю. Без всяких трупов. Багажник мне нужен, чтобы уложить буссоль, охотничье снаряжение и компас, потому что в самой машине все это не поместится, если объехать весь мир.

Не такой уж он глупый!

Но в это время Чомбе надоело смирненько разматывать клубок, она прыгнула к нам на диван и вырвала журнал. Прижала его к себе обеими руками, повизгивая и злобно посматривая на меня. Ох, какие у нее глаза! Маленькие, глубоко посаженные и злющие-презлющие – даже смеяться хочется.

– А тебя я возьму с собой, – сказал ей Йожо. – Ты будешь единственная женщина, которая поедет со мною. Я научу тебя мыть окна, и ты будешь ухаживать за машиной. Идет?

Чомба прильнула к Йожо и торжествующе посмотрела на меня.

– Но если ты где-нибудь в джунглях убежишь от меня, – Йожо потрепал ей шерсть на голове, – тогда я тебя убью – и крышка!

Чомба делала вид, что все понимает; вдруг ни с того ни с сего она бросила в меня журнал: уходи, мол.

Ну и сидите себе вдвоем, дураки! Мне и в голову не придет путешествовать с сумасшедшей обезьяной и рехнувшимся парнем. Валяйте, валяйте! Счастливого пути!

14

Саму на себя зло берет, как я все забываю. Например, забыла сказать тем двум ребятам, что хожу на каток. Ну и сама виновата. Впрочем, не очень-то мне нравится уже ходить туда, где столько хулиганов.

Бабушка ушла в магазин, а я взяла телефонную книгу и стала искать под буквой «Р» фамилию Рептиш. Это фамилия Имро. Конечно, я и не собиралась звонить ему. Еще чего! Просто хотела посмотреть, есть ли они в книге и где живут. Рептишей оказалось целых трое, и я не знала, который из них его отец. И улицы те я не знаю, даже понятия не имею, которая из них недалеко от Подъяворинской. Очень стыдно, что я так плохо знаю родной город. Фамилия Шанё – Стрелецкий. Ее в книге вообще не было.

Ввалилась Марцела и, увидев телефонную книгу, начала набирать номера наугад.

– Алло, говорят из крематория, – кричала она в трубку, – пожалуйста, вымойте ноги и уши, мы сегодня приедем вас сжигать! Приготовьте и посуду для пепла, чтобы было куда вас высыпать. Благодарю.

Люди, конечно, ругались, а Марцела ржала как лошадь. Это мы один раз как-то прочитали такой анекдот, и она теперь все время валяет дурака. Сначала и я тоже смеялась, а потом мне надоела одна и та же чепуха. Еще возьмет да случайно к Рептишам попадет…

– Знаешь что, – говорю я, – ты по нашему телефону такие глупости не делай! Думаешь, нельзя на почте установить, откуда звонят? Если об этом узнает отец, он меня убьет.

Конечно же, Марцелу это не тронуло, ведь это не их телефон. Однако, набрав следующий номер, она уже не стала досаждать похоронными распоряжениями, а назначила кому-то свидание. В пять вечера у театра, примета – «Вечерка» в руке.

– Я молодая и красивая, а волосы у меня рыжие, – ляпнула она еще. – До свидания, дорогой. Чао!

Мы умирали со смеху.

– Придет, говорит, вместе с внуками! – пищала Марцела.

Значит, нашелся кто-то и переострил эту сумасшедшую. С внуками, ха-ха!

Марцела хочет прийти к нам вечером на телик. Будет шикарный фильм, «Красное и черное», две серии, сплошь про любовь и как все влюблялись в Жерара Филипа, что меня вовсе не удивляет. Когда я еще коллекционировала артистов и артисток, Жерар был у меня самым любимым. У меня целая тетрадь, полная им. Но Марцела сказала, что это фильм очень грустный, потому что под конец Жерара казнят. Все кино, говорит, плакало, когда Иван смотрел этот фильм, только он один не ревел. Понятно. Его ничем не проберешь. Разве только футболом или хоккеем, а так – ничем. А я обожаю грустные фильмы. Только грустные не про войну, а про любовь. И ничуть я не стесняюсь плакать. В жизни стесняюсь, а в кино плачу с огромным наслаждением. И смеюсь с удовольствием. А все остальное нагоняет на меня скуку. Я сказала Марцеле, что сильно сомневаюсь, разрешат ли мне смотреть.

– Знаешь что, – предложила Марцела, – позовем тогда Ивана. Его-то твоя мама определенно не выгонит, они в отличных отношениях.

Это была неплохая идея, только если уж кто и прогонит от телевизора, то совсем не мама, а отец.

– Попробовать можно, – говорю. – Приходите в семь. Сядем и будем с интересом смотреть последние известия, а когда начнется фильм, станем говорить, что он нас ни чуточки не интересует. Они увидят, что мы не обращаем внимания на безнравственные места, и дадут досмотреть хоть до середины. Потом обычно в фильме все обостряется, и если только герои доберутся до постели, то нам все равно ничего не поможет. Полетим как из пушки.

– Ладно, – говорит Марцела, – в полседьмого мы тут.

А может быть, папки и дома-то не будет.

– Ну, пока, – заторопилась Марцела, – мне пора на каток. Там Марта катается со вчерашнего утра. Только ночевать домой приходила. Еле на ногах стоит, но должна же она использовать коньки, понимаешь? Пока! В половине седьмого…

У Марты Шишковой с прошлого года нога выросла на три номера, и ботинки с коньками ей уже не лезут. Как подкопит монет, берет теперь коньки напрокат. Только стоит это двенадцать крон за два дня – многовато. Но Марте все равно выгодно, потому что после этого она две недели видеть не может льда. Конечно, если два дня с утра до вечера стоять на коньках, чтобы не платить зря!

На улицу я не пошла, и, когда Марцела убежала, мы с бабушкой начали распускать свитеры, которые мама когда-то связала для всей семьи. Был там один мой, маленький, с цветными уточками. Мы его и распускать не стали, очень уж он был хорошенький. Когда мы что-нибудь делаем вместе с бабушкой, она всегда рассказывает, как жила в Америке и работала в Бостоне на ковровой фабрике. Они были очень бедные, и ей в семнадцать лет пришлось зарабатывать. Я всегда ей завидую, что она уезжала так далеко, и понять не могу, как можно было два года подряд реветь по дому. Был там один из Брезнян, с черными усами, он хотел жениться на бабушке. А она за него не пошла из-за этих усов, а еще потому, что все время думала об одном красивом парне на родине. А этим красивым парнем был мой покойный дедушка. Когда бабушка об этом рассказывает, то принимает загадочный вид, кивает головой, и глаза у нее смеются.

В сущности, я очень люблю бабушку. Иногда это не видно, но это факт. Если бы она умерла, не знаю, что бы я сделала.

Кроме Америки, я больше всего люблю слушать о том, как у нее были дети. У бабушки их было шестеро, а когда дедушка умер, она взяла к себе на квартиру еще четверых, чтобы на эти деньги отдать учиться своих детей.

Бабушка переехала в Банска-Бистрицу, но в то время ей уже недосуг было тосковать по Грону. В одной комнате жили девочки, и за ними присматривала моя мама. В другой комнате поместили пятерых мальчишек. С ними дело было хуже. Бабушка обычно сидела над ними с ремнем, пока не засыпали.

Ох, как бы мне хотелось жить среди них! Чего только они не вытворяли! То и дело кто-нибудь приходил из школы с оторванным рукавом. А когда Пишту зимой посылали в церковь, он садился на молитвенник и на нем съезжал с Есенской горы. Пишта был из квартирантов, и он был самым озорным. Дети прозвали его «Шпигого», потому что по вечерам он засовывал под пижаму подушки спереди и сзади, вбегал в комнату девочек, раскачиваясь, как селезень, и, дико озираясь, орал: «Шпиго-го-го!» Мальчишки так возились, что почти каждый вечер срывали вешалку, и бабушка, бедняжка, так только хлестала ремнем наугад впотьмах, и почти никогда ей не удавалось кого-нибудь задеть. Вот была жизнь!

Моя мама училась лучше всех, и все мальчишки ее слушались, потому что они-то учились совсем не прекрасно. И только от нее ждали помощи, когда делали уроки. Самым противным был мальчишка по имени Дежо. Раз бабушка сварила галушки, а он не захотел их есть потому-де, что у него не такой мужицкий желудок, как у остальных. Тогда моя мама за обедом дала ему пощечину, и хорошо сделала. А с какой стати этот балованный болван их всех оскорбил? Бабушка отругала маму, она боялась, что родители заберут Дежо, а ведь за него платили больше всего. Куда там! Если бы его взяли, он бы сразу провалился, потому что мама его учила. Как только она получила аттестат и ушла из дому, родители забрали Дежо из школы. Во второй четверти схватил четыре кола. Так ему и надо!

Так мы разговаривали и распускали свитеры до сумерек. Потом бабушка стала чистить картошку на ужин.

Я пошла за чем-то в комнату и так, мимоходом, выглянула с балкона. Ясно, Ша стоял внизу и И. Я сделала вид, что просто стою и смотрю на небо, и подождала, чтоб они заметили, что я дома. Шанё свистнул, но я не обратила внимания и вошла внутрь.

– Давай-ка мусорное ведро, – сказала я бабушке, – вынесу.

Бабушка удивилась, обычно она мне целый час в уши гудит, пока выгонит с мусором.

– Зачем же на ночь глядя? – сказала она. – Подождет и до утра.

– Ох и разбираешься ты в гигиене, бабушка! – Я очень торопилась. – К утру все разложится на бациллы.

– Не насори по лестнице, – подала она мне наконец ведро, – а то соседи ругаться будут.

Я молнией вылетела во двор. Только мусорные урны у нас во дворе, а не на улице. Незаметно прокралась в подворотню и заглянула за угол. Надеюсь, они меня не заметили. Потом стала сильно стучать ведром об урну. Надо же хорошенько вытрясти мусор, правда?

Тут, вижу, две фигуры приближаются к подворотне. Впереди Ша, за ним И. Я сунула нос в ведро, все ли в порядке. И тут они меня увидели через забор.

– Привет, – сказал Шанё. – Что делаешь, О?

– Привет, – ответила я. – Не видишь?

Имро, опершись на забор, молча смотрел на меня.

– Вот и каникулы прошли, – вздохнул он.

– Ага, мне тоже жалко. Еще завтра на каток – и конец. И снова школьная каторга. В понедельник у меня еще и художественная.

– Жаль мне тебя, – сказал Имро. – До самого вечера вкалывать!

– Да уж, – поддакнула я.

– Оля! – закричала бабушка с кухонного балкона. – Иди домой, замерзнешь.

– Ну, пока, – взяла я ведро.

– Пока, – сказал Шанё. А Имро сказал:

– Спокойной ночи, Оленька. Спокойной ночи, Имро. Спокойной ночи!

Но я этого вслух не произнесла.

15

В конце концов настал и понедельник. В школу я отправилась даже с удовольствием. Факт. Без хвастовства. По дороге рассказала Еве об Имро и о том, как развивались события. Больше всего ее интересовало, красивый ли Шанё. Услышав, что у него веснушки не только на носу, как у нее, но и на лбу, сейчас же стала спрашивать про того солдатика, ходил ли он на каток, пока она была в Чаниковцах. Не ходил. Наверное, у него был отпуск.

– Что ты! – махнула Ева рукой. – Просто, раз меня не было, ему свет стал не мил, вот в чем штука.

Ох и воображала!

– Я просто счастлива, что мы наконец вернулись, – сказала она под конец. – С мамой было совершенно невозможно.

Могу себе представить.

– Бабушка сказала, чтоб я пригласила тебя на каникулы в Чаниковцы. Как думаешь, пустят тебя?

Думаю, теперь пустят. А я поехала бы с удовольствием. В деревнях, говорят, молодежь по вечерам песни поет, парни на гармошках играют или транзисторы запускают. Пожалуй, это здорово. Я и в хлева бы заглянула, посмотрела на телят с поросятами. Во время уборки мы помогали бы молотить, а я бы еще и нарисовала все.

– Ну нет, – сказала Ева, – рисовать и не суйся. Этого у них не полагается.

Вечно она против меня, когда речь заходит о рисовании или если она получит отметку хуже, чем я. Из-за рисования я даже злюсь, потому, что просто люблю рисовать и рисую вовсю не для того, чтобы похвастаться. Рисованием я редко хвастаюсь. В сущности, я сделала это только раз, тогда на турбазе, и кончилось глупо.

Но Еве я ничего не сказала. Странная она иногда. Например, когда говорит о моей маме. Опять пугала, чтобы я ничего не говорила маме об Имро, потому что тогда мать запрет меня на пять замков. А я сказала, что моя мама все знает и не думает меня запирать! Наоборот, смеется. В этом смысле мама у меня мировая.

– Ты еще увидишь! – пугала Ева.

А что я увижу? Ничего я не увижу! Вот Имро, может, сегодня увижу, ведь уже наконец-то понедельник!

В школе у меня было чудесное настроение. Я совсем затмила Ивана Штрбу. Даже учителя хохотали над моими остротами. В первый день после каникул никакой особенной учебы не бывает, так что я могла себе позволить. Вершины я достигла на химии. Верба готовила какой-то опыт. Она просто счастлива бывает, когда мы показываем глубокий интерес к опытам, тогда она разрешает нам все, что угодно. Я без спросу встала и тихонько пошла к столу, на котором Верба ставила опыт. Все лопались со смеху, глядя на мои ужимки, а Верба ничего не замечала. И тут-то случилось: я поскользнулась и упала на мягкое место! Это-то еще ничего, я грохаюсь постоянно, но пол был скользкий, и я так и поехала на мягком-то месте, и с довольно-таки приличной скоростью. Когда я причалила у стола, Верба оторвала глаза от пробирок, всплеснула руками и так меня приветствовала:

– Откуда ты взялась, дитя мое?

Все мы ужасно смеялись, но Верба больше всех. У нее тоже было хорошее настроение.

В обед у меня не было аппетита, но я не хотела сердить бабушку и заставила себя есть шпинат. От него, по крайней мере, не толстеют. Только бы она не всадила в него столько яиц!

В художественной школе мои безумства продолжались. Я подговорила ребят подержать Гизу Анталову и типографской краской нарисовала ей усы до самых ушей.

– Догадываешься, за что я тебя так? – крикнула я, а потом и шепнула на ушко – за что.

Она умирала со смеху, рассказывая, как Имро каждый день обо мне расспрашивает, дружу ли я с каким-нибудь мальчишкой, как я учусь, – в общем, обо всем. Даже так?

Естественно, я тоже поинтересовалась, не хулиган ли Имро и как он учится. Учится, говорит Гиза, средне и не хулиган. Девчонки, правда, сходят по нем с ума, но он ведь не виноват, что такой красивый.

Весть насчет девчонок меня немного резанула, но я не показала виду и продолжала резвиться, пока не пришел учитель.

– Раз у тебя столько энергии, Поломцева, – сказал он, – сбегай-ка с Анталовой в подвал за глиной. Конкурсные работы все уже сдали, так что сегодня займемся барельефами.

Мы с Гизой кинулись со всех ног, но добрались только до дверей, там мы столкнулись так, что искры из глаз посыпались и огненные молнии озарили наш жизненный путь. Учитель кричал нам вслед:

– Девочки, вы что? Потише, а то ноги поломаете! А нас уже и след простыл! Мы выскочили во двор и давай бросаться снежками. Только когда спустились в подвал, я заметила, что на голове у меня шишка. К счастью, под волосами. Я прижалась шишкой к холодной стене и стояла так, пока пароксизм смеха не прошел и я смогла не только взять глину, но и удержать ее в руках.

До сих пор не понимаю, как мог у меня получиться такой хороший барельеф. Мой и Шушин оказался лучше всех, и оба пошлют на выставку. Я вылепила пару фигуристов в танце: Людмилу Белоусову и Олега Протопопова. Они мне нравятся больше всех других фигуристов на чемпионатах. Танцуют они, как завороженные лебеди. Завороженные, но такие точные в движениях.

Когда мы надевали пальто, меня так и тянуло к окну. Но я не подошла. Все время я повторяла себе, что, если Имро не придет, расстраиваться нечего. Ведь очень просто могло случиться, что ему не удалось уйти из дому или он не расслышал хорошенько, когда я возле мусорного бака сказала про занятия в художественной школе. Всякое может быть, правда? Стану я с ума сходить Гизе на смех!

Только напрасно я боялась. Имро и Шанё ждали меня на улице. Сердце у меня колотилось, как гонг. Но я пересилила себя и подошла прямо к ним. Подошла и Гиза, и мы немного поболтали вчетвером. Когда она наконец отчалила, Имро спросил, можно ли им немного проводить меня. Я кивнула и поскорей двинулась прочь – как бы кто не явился за мной из домашних. К счастью, нас распустили немного раньше обычного, так что, если бы за мной и пришли, я волей-неволей уже буду далеко отсюда.

Мы пошли пешком, а я про себя все терзалась, что на следующей остановке мне придется сесть в трамвай. Вдруг Шанё ударил себя по лбу и воскликнул:

– Мамочка, хлеб-то я забыл купить! Ребята, я должен вернуться, а не то лавочку закроют, и будет мне дома цирк!

Он круто повернулся – и был таков! Этого я никак не предвидела. Ноги у меня налились свинцом, и шагала я рядом с Имро, как немецкая заводная кукла. Прохожие толкали меня, а я ни за что на свете не посмела бы приблизиться к Имро больше чем на метр. Если бы нас кто-нибудь встретил, что бы он подумал!

– Ходят как бараны, – злился Имро, которому то и дело приходилось отыскивать меня в толпе. – Если тебя еще раз толкнут, я ему так влеплю, что увидит!

У меня мурашки по спине побежали, и я внимательнее стала смотреть по сторонам, но зато забыла всякую осторожность и совсем приблизилась к Имро. Ну и что ж тут такого? Если меня кто-нибудь увидит, скажу, что это одноклассник.

Мы разговаривали о школе, Имро хотел нести мой портфель. Я сказала, что он не тяжелый, и взяла его в другую руку. Из магазина грампластинок доносилась кубинская мелодия без слов, неоновая танцевальная пара над витриной переливалась всеми цветами радуги. Сначала загоралась красная юбка дамы, и лицо Имро осветилось розовым. Потом вспыхнул голубой кавалер, и Имро словно посинел от холода. Зеленая блузка дамы сделала его лицо сердитым, а когда все погасло, он сказал:

– Хочу тебя спросить кое о чем, Оленька.

Я замерла и кивнула головой.

– Хочешь со мной дружить? Я-то хочу, понимаешь?

Я опять только кивнула.

– Но ты должна это сказать, чтобы я знал.

– Я хочу с тобой дружить, Имро, – сказала я, но очень тихо.

– И ни с кем другим?

– И ни с кем другим, – повторила я за ним.

Потом мне вспомнились студенты на турбазе, Палё Бернат, Микуш и остальные подлизы, и я добавила:

– Знаешь, какие у нас противные мальчишки?

– Если они будут приставать к тебе, ты только скажи, – погрозил Имро, и лицо его изменилось, как при зеленом свете. – Ты теперь моя подруга, и никто не смеет к тебе приставать! Брат у тебя есть?

Я сказала, что у меня нет даже брата.

– Так я буду тебе вместо брата. Идет?

Это мне понравилось еще больше, и я была очень счастлива.

Мы проходили уже мимо третьей остановки, но разве могла я сесть в трамвай?! Никогда! И мы молча прошагали дальше, а неоновых реклам становилось все меньше и меньше. На пятой остановке я сказала, что пора мне сесть в трамвай.

– Хорошо, – согласился Имро. – Я провожу тебя до дому, чтобы с тобой ничего не случилось.

Я была счастлива, но очень боялась, как бы мы в трамвае не налетели на отца. Когда мы уже ехали, сидя рядом, я никак не могла понять, неужели я могла бояться такого мальчика, как Имро Рептиш! Убийцы на турбазе не испугалась, а как он меня обидел! А Имро Рептиша я боялась – Имро, лучшего моего друга! Когда-нибудь я ему об этом Убийце расскажу. Никому бы на свете я не рассказала, но ему расскажу, потому что теперь могу говорить ему все. И про того парня в иллюстрированном журнале, который так похож на него. Впрочем, о нем не скажу. По крайней мере, не скажу, что он, бедненький, повесился.

На лестнице я посмотрела на часы. Без четверти восемь!!! Позвонила полумертвая.

Мама сказала холодно:

– Счастье, что ты вообще пришла. Когда окончились занятия?

Я сказала, что не знаю точно, но довольно поздно. Хоть бы знать мне, приходил ли кто-нибудь за мной! Наверное, приходил, потому что отец был страшно взбешен; он открыл дверь и крикнул из комнаты:

– Добро пожаловать, барышня!

Бабушка с таинственным видом быстро подала мне ужин, причем противно качала головой. Я ждала, когда же начнется скандал, чтобы можно было обидеться и ни с кем для верности не разговаривать. Но скандал не начинался, и я поняла, что дело гораздо хуже.

– Ступай к отцу, – подтолкнула меня бабушка, – он очень сердится.

Вот тогда-то я всерьез испугалась! В свое время задобрить отца не было для меня проблемой, но теперь он такой странный, словно все мы действуем ему на нервы. И я не знала, испробовать ли мне на нем один из старых моих приемов. А бабушка все подталкивала меня к двери, и я волей-неволей вошла в комнату.

Отца там не было! Я поскорей закрыла дверь и, в свою очередь, начала теснить бабушку через прихожую в кухню. У нас всегда так: бабушка – самый ярый «поджигатель» в доме, но, когда дела по-настоящему скверны, именно она старается всех примирить.

– Видишь, его там нет, – шепнула я ей, когда она стала гнать меня обратно в комнату.

– А ты приглядись, – сказала бабушка, открывая дверь в комнату.

Тогда я заметила, что отец стоит на балконе. Я ужасно испугалась, не наблюдает ли он за Имро! Но этого не может быть! Ведь уже почти девять часов. Набравшись духу, я вышла на балкон.

Отец курил и смотрел в темноту. На улице не было ни души. У меня сразу же отлегло от сердца, и я взяла отца под руку. Он даже не шевельнулся. Стоял как каменное изваяние. Я моментально сообразила, что детские уловки уже не помогут, отпустила руку отца, но не уходила.

Пошел снежок. Из темноты посыпались белые хлопья, они незримо слетали на землю, но, попав в конус света неонового фонаря, вспыхивали – и каждая снежинка отплясывала короткий танец перед балконом Штрбы.

– Как красиво падает снег, правда, папка? – обратилась я к нему, когда он бросил сигарету.

– Ага, – сказал он, – снег.

Больше ничего. Через некоторое время:

– Иди спать, пожалуйста!

Тут мне стало вдруг страшно жалко всего, и у меня вырвалось:

– Я-то пойду, но знаешь, что с тобой уже совсем невозможно разговаривать!

Тогда отец повернулся ко мне и там, в холодной темноте на балконе, сказал:

– Вот как – со мной невозможно разговаривать… Ты забыла, Ольга, те времена, когда была правдивой девочкой. Были такие времена. Теперь ты научилась притворяться, и поэтому я ни о чем тебя не спрашиваю. Может быть, ты все поверяешь маме, но это меня уже не интересует. И не будет…

У меня потемнело в глазах. Господи, что мне было делать?! Сказать правду? Но как? Как?!!

– Ну, здорово ты меня огорошил, папка! – еле выговорила я.

Я медленно пошла в свою комнату. Мама уже стелила постель. Она тоже ни о чем не спрашивала.

– Мама, – сказала я минуту спустя, – я не сделала ничего плохого. Те два мальчика, помнишь, которые тогда заговорили со мной, ждали меня у школы. И немножко проводили меня. Но ничего плохого я не сделала! Скажи это папке, мам!

Мама не пошла сразу к отцу, и я не знаю, обрадовалась ли я этому. Да нет! А впрочем, да!

– Или как ты сама считаешь, мама, – сказала я. – Хочешь, скажи ему, а не хочешь – не надо. Как сама считаешь.

Но почему она тоже ничего не говорит?

– Неужели и ты мне не веришь? – вскрикнула я, готовая впрямь расплакаться.

– Я верю тебе, Ольга, – сказала она наконец, – но то, что было сегодня, пусть больше не повторяется. Из школы ты должна идти прямо домой. Если эти мальчики хотят, пусть приходят сюда, можете погулять вокруг дома или подняться к нам. А поздние прогулки я не разрешаю.

Хорошо. Теперь скажу про это Имро, и с проблемой покончено. Мне действительно все равно, где и когда нам встречаться.

Перед тем как заснуть, я еще переживала немного из-за того, что сказал отец, но, пожалуй, все не так еще страшно. Только странный какой-то он стал. Это он изменился, не я!

Мама долго читала, а я погасила свет сразу. Мне не хотелось читать. Я закрыла глаза и тотчас увидела Имро в розовом, голубом и зеленом свете. И кубинский ритм зазвучал у меня в ушах, хотя я его слышала только раз. Все было так живо, так реально, что я снова разговорилась с Имро – и болтала, наверное, до полуночи.

Имро неважно катается на коньках.

– Мне нужна опора, – говорит он, – клюшка нужна, понимаешь? Не то я все время хлопаюсь вверх ногами.

К сожалению, на каток с клюшками не пускают, а тем более запрещают играть в хоккей. Но Имро все равно спортсмен. Он футболист. Играет в школьной команде нападающим. Звал меня посмотреть, когда они весной будут играть на первенство школ.

А сейчас он ходит смотреть на меня. Стоит, опершись на забор с той стороны, а я всякий раз подкатываю к нему, как обегу круг. На каток я по-прежнему хожу с Евой и Штрбами. Они знают про Имро. Задача Марцелы – приставать к Микушу и Пале Бернату, чтобы они не бегали за мной. Микуш уже прямо-таки возненавидел Марцелу. А Пале Бернат нет! Приставания Марцелы очень даже ему по вкусу, и он при каждом удобном случае подлизывается к ней. Такой уж у него характер, все объясняет в свою пользу. И сейчас он убежден, что Марцела его обожает. Конечно же, он снова ошибается, как и тогда со мной! Марцела, между прочим, верна одному Йожо Богунскому. Она все время ломает себе голову, чем бы насолить отцу Йожо за то, что он его так мучает. А Ева, естественно, задирает нос со своим солдатиком.