Текст книги "Единственная"

Автор книги: Клара Ярункова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Клара Ярункова
Единственная

Свидание с автором

– Послушай, Клара, что побудило тебя написать именно такую книгу? Книгу о пятнадцатилетней девочке?

Вопрос был в общем не таким нелепым, как могло бы показаться… Но сначала, как принято в солидных предисловиях, я должна представить читателю мою собеседницу: прошу любить и жаловать – Клара Ярункова, словацкая писательница, женщина за сорок лет, но с таким великолепным чувством юмора, такая жизнерадостная, такого спортивного вида, что впору двадцатипятилетней. Помимо этих качеств, бросающихся в глаза сразу, я уловила в ней еще одно необычайно важное для писателя: способность необыкновенно точно и чутко понимать других людей, ощущать их состояние, угадывать каким-то шестым чувством ход их мыслей. Именно эта способность и заставила ее отнестись серьезно к моему на первый взгляд нелепому вопросу.

Ответила она вопросом:

– Тебе не кажется, что мы, взрослые, подчас слишком поверхностно относимся к миру детей и подростков?

– Вот именно! – воскликнула я, радуясь, что она поняла истинный смысл моего вопроса, который я не сумела выразить. – Именно это я и имела в виду: книгой своей ты хочешь показать, что надо уважать юного человека, который всегда – личность…

– Причем личность, порой более четко выраженная, чем личность взрослого. У взрослых уже многие острые углы пообтесала жизнь с ее заботами. А у ребят еще так резки грани между светом и тенью, что им гораздо труднее, чем нам, справляться с самими собой, когда они наталкиваются на несправедливость, на холодность, на обман… И это доставляет им глубокие страдания – у нас все это смягчено опытом, я бы сказала, закалкой против неприятностей. А что касается силы чувств, интенсивности переживаний, то они у них, по-моему, куда ярче, куда… первозданнее, что ли, чем у нас. И захотелось мне проследить, как справляется с этим девочка пятнадцати лет, которая уже не ребенок, но еще и не взрослая, у которой в душе и в голове намешано много и от детства и от зрелости… Самый он трудный для человека, этот переходный возраст! А вот интересно, о чем думала ты, когда читала мою книгу?

– Быть может, это тебе покажется странным или каким-то очень уж далеким сравнением, но я думала в это время, что Ромео и Джульетта погибли потому, что были еще детьми…

– А! – с удовлетворением воскликнула Клара.

– Правда? Ведь, будь они взрослее, они нашли бы выход, сумели бы постоять за себя, приспособиться, примениться к условиям. Только в ранней юности люди так бескомпромиссны, только в этом благословенном и проклятом возрасте могут они принимать такие смелые, такие детские, такие фантастические решения, последствий которых не умеют предвидеть… И когда я видела перед собой твою Ольгу Поломцеву, я думала: какое счастье, что с ней, около нее есть такие чудесные люди, как тетя Маша, как бабушка, как отец ее…

– Да… Я хотела немножко показать подростку и мир взрослых: пусть знают, кто им в помощь, кто их любит, кто бережет их. Я хотела, чтоб они, эти ребята, были справедливы к взрослым. Словами, конечно, никогда не передашь своего опыта, и это бесконечно жалко. Видишь иной раз, как юный человек поступает во вред себе, не умея еще ориентироваться в мире, и хочешь помочь ему, а он тебе не верит, отвергает твои советы, твой опыт, твои слова… И вот думается мне, что не словами, а образами, живыми примерами передать все это можно – если только литературные примеры могут быть живыми…

– Э, Клара, если литература талантлива и правдива, она жива. Разве не живы для нас Наташа Ростова, ее брат Петя – да что говорить, не один Толстой населил наш мир такими живыми и бессмертными людьми. И все они – наши личные знакомые, мы сопереживаем с ними. И, сопереживая, учимся на их опыте…

– А знаешь, в чем секрет? – улыбнулась Клара. – В том, чтобы писать правду. Не надо выдумывать искусственный мир для своих героев, выдумывать какие-то искусственные обстоятельства: жизнь так богата, что дает любой материал, и горький и радостный.

– Да. Я заметила, ты не щадишь своих героев. Ты пускаешь их в обыкновенную, настоящую, полнокровную жизнь. Сталкиваешь их в невыдуманных конфликтах. Порой мне кажется, писатель должен быть беспощаден. Наверное, очень тяжело ставить своего героя, которого ты ведь любишь, в самые трудные, самые трагические положения. Показывать его слабость, его ошибки…

– Зато есть возможность показать, как благородство и нравственная чистота этого героя преодолевают его слабость или ошибки! – горячо возразила Клара. – И в этом огромная радость для писателя.

– Тут мне приходит на память другая твоя повесть – «Брат Молчаливого Волка», повесть про мальчика. Как жестоко обошлась ты со старшим братом этого мальчика, с Молчаливым Волком, этим сильным, чистым, прекрасным человеком! Какой удар нанесла ты ему смертью той девушки…

Лицо Клары омрачилось.

– Мне больно было писать об этом. Но надо было. Надо было потому, что такое случается в жизни. Надо было, чтоб сказать моим читателям: не сдавайтесь, ребята, не падайте под ударами судьбы! Вырабатывайте в себе силу души и верность сердца… Но ведь в этой повести не только печальное!

– Да, в ней много чудесного юмора, а главное – так точно подсмотрены характеры не только людей, но и, например, собак… Эти сенбернары великолепны! И люди твои, живущие в горах, так близко к природе, – какие цельные, какие смелые характеры!

– Природа – великий воспитатель… Кажется, эта моя книга вышла у вас? – спросила Клара.

– Да. «Брат Молчаливого Волка» выпустило наше издательство «Детская литература». Скажи, какие книги ты еще написала?

– Есть у меня «Дневник героя», он был переведен у вас на русский язык, а в нашей стране в 1960 году он был удостоен премии Франи Краля, нашего знаменитого писателя. Затем я написала «Дети солнца» – они тоже изданы у вас, в издательстве «Молодая гвардия». Написала я и книжечку для малышей – «Про язычок, который не хотел говорить». После нее вышел «Брат Молчаливого Волка»…

– Эта повесть тоже получила премию?

– Книга вышла в 1966 году и в том же году получила вторую национальную премию на Международном конкурсе литературы для юношества атомного века – так она называется, эта премия. Это был как бы первый тур, внутри страны, а потом пошел второй тур, уже между странами социалистического лагеря, и там я получила за «Волка» третью премию. Три года спустя, в 1969 году, эта же книга получила Феррарскую премию Европы, а потом мне выдали за нее диплом Христиана Андерсена, датского сказочника. Было еще несколько более мелких наград… Ну вот, а после «Волка» я выпустила еще повесть «Мститель» – о парнишке, который сбился с пути, но старается как-то выправиться. Что же касается повести «Единственная», которую скоро издаст «Молодая гвардия» и перевод которой ты редактировала, то она переиздавалась у нас пять раз и, кроме того, переведена в Польше, Венгрии, Румынии, ГДР, ФРГ, США, Голландии, Югославии и у вас на Украине. Она награждена Почетным значком имени словацкого писателя-коммуниста Петра Илемницкого.

– В этой повести, как и в других своих вещах, ты ставишь проблемы нравственные, этические, и это прекрасно. Мне кажется, это то, к чему так стремится – или должен стремиться – юный человек, который в этом возрасте осматривается, стараясь понять, в каком мире назначено ему жить. В этом я вижу много общего с нашей литературой для юношества. И характер твоей героини, Ольги Поломцевой – девочки порывистой, благородной, всегда готовой броситься на помощь слабым, – очень сходен с характерами наших, советских ребят. Но знаешь, в чем, мне думается, есть разница?

– В чем? – заинтересовалась Клара.

– Повторяю, может, мне так только кажется, но, по-моему, твои ребята в большей степени индивидуалисты. Не пойми меня превратно – я отлично понимаю, насколько необходимо полное развитие личности. Но это не противоречит тому, что я хочу сказать… Когда я читаю эту твою повесть, когда вживаюсь в мир Ольги Поломцевой, мне чего-то не хватает… Мне, если б я была на месте Ольги, не хватало бы… дружбы. Ведь, в сущности, разве есть у нее друзья?..

– А Марцела, Иван, другие?.. – недоуменно перебила меня Клара.

– Да, конечно, но… Все-таки каждый из них немножко сам по себе, сам за себя. Не знаю, быть может, я ошибаюсь, но когда я вспоминаю свои школьные годы, то самое яркое и ценное в них для меня – это то, что в любое время я могла примчаться в свой класс, к своим ребятам с любым горем и с любой радостью. Это такое счастье, когда можешь прийти к людям и сказать: «Ребята, мне плохо», – и знать, что тебя поймут и поддержат. Или наоборот: «Ребята! Я сегодня такая счастливая!» – и тоже знать, что тебя поймут и порадуются за тебя… Вот прошло тридцать лет, как я кончила школу, а до сих пор мы встречаемся со школьными товарищами как с самыми близкими, родными людьми. От этого теплее жить. И если юность не знает этого счастья, мне жаль ее. Ты не обиделась?

– Что ты! Я просто думаю: вероятно, ты права. Наверное юность действительно тянется к тому, чтобы щедро делиться сердцем… Да, надо, чтобы были люди, которым можешь открыть душу. Пожалуй, именно этим и объясняется то, что я получаю так много писем от моих читателей. И когда я приезжаю в школы – а я часто приезжаю к моим героям и читателям, – то каждый раз между нами завязываются интереснейшие, глубокие, серьезные разговоры. Споры даже… Только не в присутствии учителей, – со смехом закончила Клара.

– Ну, это уж зависит от самих учителей! – засмеялась и я – Нас, взрослых, ребята судят строго, но справедливо. Я верю в их суд.

– Я тоже! Остается только, чтоб и они поверили нам! – воскликнула Клара. – Вот для этого, для того, чтобы было оно, это взаимное доверие и взаимное понимание, я и работаю…

Н. Аросева

1

Самое прекрасное дело – болеть в учебном году. Только еще лучше, если с температурой. Тогда уж и вовсе порядок. Во-первых, никаких подозрений, во-вторых, всем тебя жалко, в-третьих, родители испуганы, и очень легко сорвать с них что угодно. Правда, не так легко, как в раннем детстве. Тогда они каждый раз пугались, что я умру, и каждый день, пока я болела, покупали мне что-нибудь. Теперь-то я поумнела, зато родители не так легко раскошеливаются. Отец говорит – из педагогических соображений, чтоб не избаловалась: ведь я у них единственная. Не то чтобы не было денег, денег хватает, да заработаны они тяжким трудом, а труд облагораживает человека, и это главное, а уж то, что он дает средства на жизнь, – это второстепенное. На жизнь, не на пустяки! Ха-ха! А прежде-то: «Что бы такое подарить моей золотой девочке?» А теперь – нате вам: тяжкий труд, облагораживающий человека… Хорошо еще, папку домой на машине возят после тяжкого труда, а то бы, пожалуй, и не добрался…

Словом, пока я здорова, о пустяках уж и не думай. Вот когда болеешь, еще куда ни шло. Но чтоб заполучить модулит, пришлось мне набить целых сорок градусов. Стоит модулит восемьдесят крон. Это такой материал для лепки: слепишь, что надо, потом варишь, как галушки. Это-то и забавно. Сваренное потом красят и покрывают лаком для ногтей. Когда мне удалось набрать сорок градусов, отец обещал мне модулит. Зато уж если родители что пообещают, слово держат. Тут они молодцы. Папка говорит: последовательность – главный элемент воспитания, а мне и дела нет. Для меня главный элемент – чтоб купили. А что при этом говорится – мне неинтересно, если мы одни дома. Но когда к нам приходят Ева, или Иван с Марцелой, или мой чокнутый двоюродный братец, Йожо Богунский, тогда папкины разглагольствования меня здорово бесят. Еще бы! Я-то своего отца знаю, он дядька что надо, да они его не знают, подумают еще, что у него винтиков не хватает или такое прочее. Так и жду сплетен, будто мои родители тем только и заняты, что воспитывают меня с утра до ночи! Тогда уж мне крышка!

Температура еще тем хороша, что, если вечером у тебя сорок, можешь требовать чего душе хочется. На следующий день натянешь тридцать семь, но в школу еще не пускают. Других ребят после температуры держат дома два дня, а меня четыре, потому что в первом классе у меня был легочный диагноз. Ева, конечно, мне завидует, но я-то не виновата, что у нее в первом классе не было туберкулеза. Не ходила бы в детский сад, тоже заболела бы. Бациллы набросились на меня, потому что я не привыкла к детскому коллективу. Меня потом в Татрах откармливали, как рождественского гуся. К счастью, следов этого не осталось. И туберкулеза тоже: с ним было покончено в Татрах.

Сегодня принесли модулит. Мамочки, целая куча! Я сразу принялась за работу, потому что лежать он может только месяц. Не знаю, как успеть, ведь леплю-то я только мелкие вещички. А болезнь моя в лучшем случае продлится еще четыре дня.

Первая порция у меня разварилась. Когда я вынимала вторую, пришел папка. Выругал бабушку, зачем разрешает мне возиться с газом и кипящей водой. Мол, ребенок не соображает, а тебе бы уж пора головой думать.

Ребенок! Ух, как я обозлилась, но решила не нервничать. Вторая варка удалась.

– Что же это у тебя такое? – начал папка рассматривать фигурки, которые я разложила на дощечке.

– Вот эти четыре кружочка – это декоративные пуговицы, – говорю. – Не видишь, дырочки? Я их раскрашу перламутровым лаком, что стоит в ванной. А вот это – цветок шиповника. Вот листик, он будет зеленый. Лепестки окрашу в розовое, а пчела будет коричневая. Красиво, правда?

– Гм, разве это пчела?

– Ясно, – говорю. – Такая модерная. Только намек.

– И ты хочешь сказать, что вас этому учат в изобразительном? Ульи вы там, часом, не делаете?

Ну разве не противный? Сначала у меня отпала всякая охота раскрашивать шиповник. Но потом пришла Ева, и ей мой цветок понравился. Я его все-таки раскрашу.

Ева живет на нашем этаже. Родились мы в одну и ту же неделю. И не только мы: Иван Штрба с нашего этажа тоже. Конечно, не теперь. Четырнадцать с лишним лет назад. Но все равно – вот, верно, было здорово! Жалко, ничего этого не помнишь. Иван, правда, говорит, что помнит, но это он, конечно, врет.

У Евы большое несчастье. Мама перехватила письмо, в котором ее подружка из Чаниковц писала о Яне из ремесленного. Я об этом Яне знаю, потому что Ева мне все рассказывает, как она у своей бабушки в Чаниковцах кружила головы деревенским парням.

– Видела бы ты, – говорит Ева, – до чего они с ума сходят, стоит появиться городской девчонке!

А я бы и впрямь с удовольствием посмотрела.

Так вот, Ева мне все рассказывает, а своей маме ничего. Ну и поплатилась. Ох и скандал был, да еще три пощечины схлопотала. И в Чаниковцы ее одну уже не пустят.

– Я тебе покажу, – заявила ей мать, – как с четырнадцати лет с парнями таскаться!

А я бы тоже обозлилась, потому что Ева с Яном только один раз и разговаривала, вот и все, что между ними было. И вовсе никакой он не парень. Ему всего-то шестнадцать.

– Почему же ты ей все это не объяснила? – сказала я Еве. – Она теперь думает бог знает что. Я своей маме все рассказываю.

– Не буду я объяснять, – отрезала Ева. – Она меня оскорбила, и я с ней не разговариваю. А ты, если все говорить будешь, тоже поплатишься, хотя твоя мама и другая.

Но я маме, факт, скажу, когда будет о чем. Папке, наверное, нет, и бабушке нет. А маме – всегда.

Жалко мне Еву, она сейчас болеет, и нет ей никакой радости от болезни. И плакать к нам приходила. Я ей говорю: «Садись ко мне на кровать, спрячь ноги под одеяло». Она поднялась со стула и наступила на халат – халат-то был мамин, – и носом ткнулась в одеяло. Мы расхохотались и никак не могли остановиться. Только тогда перестали, когда услышали, как бабушка поднимается по лестнице. Мы мигом выскочили из кровати, Ева выбежала в другую комнату, и мы начали разговаривать через дверь, чтоб к нам не приставали, – у Евы желтуха, а у меня только краснуха.

До вечера я пробыла одна; вот скука была!

Но потом – господи, что творилось ночью!

Вечером началась драка у наших новых соседей – и я получила множество полезных сведений. В полночь ко мне пришла мама, прислушалась, спокойно ли я дышу, и вдруг всплеснула руками.

– Оля, да ты схватишь воспаление среднего уха! Стены холодные как лед!

На том и кончилось мое самообразование, но я долго не могла уснуть. И вовсе не потому, что гадала, действительно ли у соседки есть любовник, а сам сосед пьяница, а потому, что там плакали дети. Не выношу я, когда дети плачут. Если их еще и били, то завтра же позвоню в милицию, увидят они у меня…

Придя к такому решению, я наконец задремала. Но если я думала, что теперь уж будет тихо, то ошиблась. Как раз когда я погружалась в царство снов, зазвонил телефон. Я слышала, как отец шлепает босиком в прихожую и как он рычит в телефонную трубку. Спросонок он всегда рычит, как дикая собака динго. И не только спросонок. Однажды в зоопарке я ему об этом сказала, и он очень смеялся. А потом, когда он как-то зарычал так же на маму и я опять сказала про динго, он мне чуть было не всыпал. Тогда я была еще глупа и принимала всерьез разговоры отца о семейной демократии и о том, что у меня есть право голоса, как у каждого члена семьи, и т. д. и т. п. Вот уж верно – век учись, как говорит бабушка.

Папка положил трубку и прорычал маме:

– Яна едет к нам. Опять их сыночек пропал. Я бы его приструнил! А они только и знают: «Йожинька, Йожинька…» Вот и получили.

Отец натянул брюки, накинул на плечи пиджак и пошел ждать тетю Яну на улице, потому что наше парадное на ночь запирают. Я воспользовалась случаем и перебежала к маме на тахту. Она была до смерти напугана.

– Мама, что с Йожо?

– Не знаю, девочка. Дядя Андрей поднял на ноги милицию, его разыскивают целую ночь. Уже два часа ночи.

– Ну и что же? – я хотела утешить маму. – Если Йожо не захочет, его и милиция не найдет. Сам вернется, когда проголодается.

– Приснился мне плохой сон, – вбежала в комнату бабушка. – И за что такие страдания моей Яне!

– Может, он переплыл Дунай, – успокаивала я маму, – и давно уже в Венгрии или в Австрии.

– Не каркай, девочка! – воскликнула бабушка, а мама побледнела.

– А что ему там делать, скажи пожалуйста? – вошел в комнату папа. Ему уже надоело ждать на улице.

– Что? Да мало ли что… Писал бы романы, рисовал бы иллюстрации. А то торговать бы стал. Он умеет! Зарабатывал бы и жил припеваючи.

Бабушка заплакала, за ней мама. Папа, к счастью, ничего не сказал. А насчет писания чистая правда. Когда Йожо было девять лет, он написал книгу «Большое путешествие маленькой щепочки. Первый роман в нашей семье. Автор – Йозеф Богунский». И было довольно занимательно: как маленький мальчик бросил в Дунай щепку, и как она плыла, и что она видела. По-моему, вполне удачный сюжет. А цветы он продавал у Михальской башни, когда ему было только четыре года. Наломал дома сирени и продавал по четыре кроны. Мне еще тогда это нравилось, и я ему ужасно завидовала. Но помню, как наши пришли в ужас: отец Йожо – врач, мама – судья (это тетя Яна), а сын попрошайничает на улице! Но ведь он не попрошайничал! Он честно зарабатывал, как все, кто продает цветы. Жалко, что Йожо не родной мой брат. Я бы с ним когда-нибудь убежала. А одна я боюсь.

– И вообще, – закричал на меня папа, когда тетя Яна уже звонила в двери, – ты-то что здесь делаешь? Марш в постель! Детям полагается ночью спать!

Пришлось уйти. Они тихо сидели в другой комнате, и папа то и дело звонил к Богунским и в детскую комнату милиции, где держат разысканных детей. До чего мне хотелось попасть в эту комнату! Ночью… Но меня бы туда не направили, ведь мне уже больше четырнадцати. А Йожо двенадцать, ему туда легко попасть.

Не знаю, как это могло случиться, что я проспала главное. Наверное, у меня действительно слабые нервы (так говорит мама). Я чуть не лопнула от злости, когда проснулась и увидела, что уже утро.

Я вскочила, побежала в кухню на разведку к бабушке. И что же я увидела? За столом сидит его благородие Йожо! И не только сидит, но и жрет картофельные оладьи! Мне утром ни за какие коврижки не дали бы оладий: они-де тяжелы для желудка. Яичко всмятку и какао. Фу! А бабушка скачет перед Йожо, словно он принц какой. Каждую оладушку прямо со сковородки кладет ему на тарелку, салфеткой вытирает его сальные руки – и (держите меня) ротик! Того и гляди в пеленочки его завернет. А Йожо знай себе жует и жует.

– Привет, – говорю и сажусь напротив. – Добро пожаловать к нам!

У Йожо был набит рот, он только кивнул мне и мизинцем показал на кружку – это чтоб бабушка налила ему еще чаю. Конечно же, не чай ему нужен, а нужно ему не смотреть на меня.

Бабушка мне подмигнула (а подмигивает она – со смеху лопнешь! – даже слон заметит!) и завела песенку о том, какое она мне готовит прекрасное какао. Очень трогательно! Что же, так и будем играть в глухонемых? Да еще это какао! К счастью, бабушка заметила, что я расстроена: у нее на это чутье. Взяла тарелку и положила мне одну оладью.

– Но если это тебе повредит, – промолвила она, – я не в ответе.

– И ладно, – рассердилась я, – но тогда давай больше.

Тоже мне хороша – мастер унизить человека. «Повредит»! Потом мы ели, но мухи дохли со скуки. Бабушка все время болтала, а Йожо – ни звука. Я порой взглядывала на него, но по нему ничего не было видно. В Дунае он явно не плавал, одежда на нем сухая. Ногти чистые – бабушка, поди, его уже отмыла, и ботинки каши не просят, хотя он шлялся где-то целую ночь. Волосы влажные и причесаны набок. Постричься бы ему не мешало. Голова у него как груша, наверху широкая, книзу сужается. Но глаза красивые. Карие, большие, с такими золотыми черточками. Немножко как у совы в зоопарке, когда она не спит. Любопытство меня так и распирает. А бабка все мелет свое.

– Сколько ты уже съел? – спросила я громко, чтобы заглушить бабку.

– Не знаю, – пожал он плечами. – Мало. Штук пятнадцать.

Боже, ну и оголодал!

– Бабушка, ты ему еще испеки, – сказала я.

– Да нет, – встал Йожо из-за стола. – Хватит. Позвонил телефон, бабушка пошла к нему. Это мать Йожо проверяла, у нас ли он еще. Через некоторое время позвонил проверить его отец.

«Если будут так надоедать, он снова убежит», – испуганно подумала я. Но Йожо вел себя так, словно это его и не касалось. Рано утром его привели к нам, под присмотр бабушки. Он даже в школу не пошел. Только вечером его заберут.

– Теперь, детки, идите в комнату, – стала бабушка убирать со стола, – а я вам сварю вкусный обедик. Чего тебе хочется, Йожинька?

– Все равно, – пробормотал он.

– Жареный шницелек? И говядина у нас есть для жаркого. Или пойти поискать курочку?

– Ладно, – сказал Йожо. – Если нет маку к лапше, то уж свари что тебе легче.

– Ах, – воскликнула бабушка, – голова моя садовая! Ну конечно же, лапшу с маком и суп с яичком.

Мы ушли в комнату, и сначала было очень скучно. Я не знала, о чем говорить с Йожо, раз его интересуют только приключения. Они и меня интересуют, только я не умею говорить о них.

– Хорошо еще, что ты больная, – сказал Йожо, – а то тут совсем подохнешь.

Ох, убил! А он с девчонками иначе и не разговаривает. В этом он хуже других мальчишек.

– Когда ты пришел домой? – спросила я просто так, вовсе не сгорая от любопытства.

– Около трех, – ответил он, роясь в моем столике. – Только не сам. Мильтоны засекли меня у театра. И доставили к отцу через бюро находок.

– И ты дал себя засечь? Мог бы знать, что за тобой следят.

– Не следили. Случайно встретили.

– Ты что, маленький? «Случайно»! Ты, верно, и не подозреваешь, что ваши ночью весь город на ноги подняли.

– Может быть. Но меня-то поймали случайно. Видела бы ты их рожи, когда они меня застукали – а я стоял, читал список вин у дверей «Савойи». Вокруг ни души, и я один глубокой ночью, на площади Гвездослава. Я думал, что лопну от смеха.

– А все-таки хоть немножко-то да екнуло у тебя сердечко, – сказала я. Не люблю, когда уж слишком-то хвастаются.

– Как раз! – ухмыльнулся Йожо. – Прямо упал от страха. Если хочешь знать, я сунул руки в карманы, а когда они направились ко мне, начал насвистывать «Витаминовый чарльстон».

– Вот это да! – пришлось мне признать его геройство.

– Вот так. – Йожо сунул руки в карманы и зашагал ко мне, будто я милиционер. Он раскачивался из стороны в сторону, подгибал колени и свистел «Витаминовый чарльстон».

Я откинула угол ковра и протанцевала несколько па; локти в стороны, пятки повыше… Я не виновата, но как услышу танцевальную музыку, так срываюсь с места, юля, по выражению бабушки.

Я видела, что Йожо нравится, как я танцую, но он вдруг перестал свистеть и сказал:

– Меня такие глупости не интересуют.

Не интересуют потому, что не умеет! Что двугорбый верблюд, что он – одно и то же. Ну да ладно!

– Послушай, – спросила я напрямик, – а не кажется тебе, что ты уж слишком загадочную личность из себя строишь? Мне-то твои тайны ни к чему, оставь их при себе, но я видела, в каком состоянии была ночью твоя мать!

Он моментально сник.

– Что я тебе сделал? – спросил он глупо.

– Мне-то ничего, а вот бабушка говорит, что ты маму в гроб сведешь. Думаешь, им это пустяк – целые ночи не спать от страху? Они тебя хоть выпороли?

– Еще чего, – двинул он плечом.

– Так вот что я тебе скажу: другие бы тебе всыпали так, что на тебе живого местечка не осталось бы!

Зазвонил телефон. Йожо выскочил в прихожую, но трубку передал бабушке. Это его отец звонил. Йожо вернулся в комнату и закрыл за собой дверь.

– Так где же ты шатался? – спросила я.

– Где, где. Сначала по городу, а потом по Петржалке [1]1
  Большой парк на правом берегу Дуная, примыкающий к пограничной с Австрией зоне.


[Закрыть].

– Вплавь?

– Зачем вплавь? По мосту.

– И что дальше?

– Ничего. Шел, смотрел…

– Не завирайся: темно было.

– Ну и что? Думаешь, в темноте нельзя видеть?

– Куда же ты дошел?

– До пограничников в Овсище. Они меня уже знают, я к ним захаживаю. Они целую ночь не спят, и мы разговариваем.

– Вот врет! Ты еще скажи, что тебя поймали при переходе через границу.

– И нет! Я же тебе говорю, что шел прямо к ним.

– А если они тебя знают, то как же они не позвонили родителям, не спросили, не волнуются ли они, что ты пропал ночью? А?

– Да не кричи так, Оля, – струсил Йожо.

Ага! Наконец-то я его поймала.

– Я не кричу, – сказала я шепотом. – Так как же было дело?

Господи, чего я тут только не узнала! Милый Йожинька и не думал называть пограничникам свою настоящую фамилию. Наплел им, что отца у него нет, а мама работает кондуктором на ночном автобусе, что одному ему дома скучно, что он даже и не ужинает, и т. д. и т. д. Конечно же, они его не передавали в милицию и никуда не звонили, да и куда? А в двенадцать они его всегда отвозили на машине к одному дому в Петржалке – вроде он там живет, а мама приходит с работы в час ночи. Он прощался с пограничниками и – вот хитрюга! – даже в парадное входил. Там он ждал, пока они уедут, а потом пешком шлепал к Братиславе. В полночь один! У него сильно болели ноги, он-де прислонялся к дереву и немного дремал. Чертов мальчишка! И вот сегодня около театра, уже почти у самого дома, его и засекли.

– Но это неважно, – окончил Йожо, – по крайней мере, довезли до дому. А то я уже сыт был по горло – пешком шлепать.

Нет, честно говорю, я была в восхищении. Одно меня злило – что Йожо не хотел рассказать, что он видел на границе.

– Не могу я все это выбалтывать, – заявил он. – Я собираюсь писать роман. Тогда прочитаешь. Роман будет называться «Один на ночной границе».

И сказал, что мне первой даст читать. Ладно.

– Только, если узнают, что ты назвался чужой фамилией, засадят как миленького, и я не знаю, как ты тогда будешь писать.

– Не узнают, – возразил Йожо. – Я больше туда не пойду.

– Ага, каталажки испугался!

– Зря смеешься, каталажки я не боюсь. А не пойду я туда совсем по другой причине.

– Интересно, по какой?

Позвонил телефон. Его мама. Йожо выхватил трубку у бабушки из рук, прикрыл себе рот ладонью, чтобы не слышали, и сказал:

– Мама, это ты? Знаешь что, мам?.. Приходи за мной, мам. Ладно? Хорошо. И я хочу тебе что-то сказать… ну, что больше не убегу… Приходи, мама.

Ну вот я и поняла, почему Йожо больше не пойдет к пограничникам. Но сделала вид, что и понятия об этом не имею.

Даже когда пришла тетя Яна, я и виду не показала.

Вечером по телику передавали «Честную шлюху». Мы смотрели вместе с бабушкой, но потом пришел папка, а мы не услышали и не успели выключить… Когда их нет дома, мы всегда смотрим при полном освещении, а как услышим ключ в дверях, скорее выключаем. Правда, только когда передают что-нибудь подозрительное. Если же показывают «Новости сельского хозяйства» или «Культурное обозрение», то нет. Тогда родители не ворчат, только папа остановится, скажет: «Ага, это Дюро Потканик». Или: «Ну и знаток этот Яно Шупола по кукурузе. Таких бы нам побольше». Папка всех знает.

За «Честную шлюху» нам, конечно, попало. Меня с ходу засадили заниматься. Догонять пропущенное. Хорошо, папка не сказал, каким предметом мне заниматься, и я углубилась в историю. А эта шлюха была очень красивая. Как отрежу косы, сделаю себе такую же прическу. Юбка у нее – закачаешься. Интересно, когда же и мне мама разрешит носить узкую юбку? Ева носит уже целый год. И даже две: в клеточку и белую. И туфли на высоких каблуках. В этом ее мама куда прогрессивнее, чем моя. С бюстгальтером вот то же самое! Сколько раз я просила маму купить мне бюстгальтер, а она смеется. «Зачем?» – говорит. Как зачем? Носить. У всех уже есть, Ева даже второй номер носит, а мне не хотят купить даже несчастный нулевой…

В девять вечера отец похвалил меня и сказал:

– Видишь, Оленька, разве не умнее провести вечер за книгой, чем смотреть всякую сомнительную ерунду? Завтра повтори и другие предметы, чтобы у тебя не было пробелов, когда пойдешь в школу.

Есть чего бояться! Пробелы залатаем справками от врача. Три дня на них продержусь, а у «Пушкина» даже неделю. Только географию перелистаю: Антония ко мне цепляется.

Потом меня отправили спать. Мама разрешила еще почитать полчасика. И папка не возражал. Я взяла Гашека «О ребятах и зверятах». Эту книгу они мне подарили еще в прошлом году, когда я болела гриппом. Мама шутит – вот бы хорошо, если бы я так же обожала учебники, как Гашека! А что? Если б учебники были такие же остроумные – пожалуйста! Бедные родители, они даже не подозревают, какие в этой книге соленые штучки. Они-то думают, Гашек писал о зверюшках для детишек! Ха-ха! К счастью, отец читает почти только служебные бумаги. Мамка, хоть и много читает, на этот раз дала маху. Я все время дрожу: вдруг возьмет да перелистает эту книгу. Тогда ведь сметет с лица земли несчастного Гашека, и дома от него следа не останется…

Я разыскала рассказ о трагическом конце гимназиста Петишки, который прыгнул в отхожее место, да так, что только пузырьки пошли, а директор еще кричал ему вслед, что исключит из школы. Я уже дошла до того места, когда ему стучат в дверь, и смеялась как сумасшедшая, как вдруг мне показалось, что у соседей кто-то плачет.