Текст книги "Единственная"
Автор книги: Клара Ярункова
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
11
Ехать было скучно, и это мне досадно. Ведь я впервые одна ехала так далеко! А скука была не оттого, что все места были заняты, а потому, что нельзя мне было посматривать по сторонам, а то, чего доброго, еще какой-нибудь «убийца» вообразит, что я хочу его подцепить в мужья или того похуже. И я все время смотрела в окно, а это очень утомительно, когда за окном темно, как в погребе. Хорошо еще, в Жилине вошли две тети, довольно симпатичные, они дали мне шестнадцать лет, да честно, не просто как комплимент!
Поезд запаздывал, в Братиславу мы приехали около полуночи. Родители ждали меня на перроне. Как я обрадовалась, увидев их! Факт! У мамы на голове был платок, обычно она его не носит. Папка был нормальный. Когда мы двинулись, я схватила маму под руку, потому что вещи взял отец.
– Больше всего ненавижу встречи, – сказала я. – А ты, мама?
Факт! Не выношу объятий и поцелуев. Я тогда зверею.
Мама подумала, потом засмеялась.
– Я тоже!
Конечно, это противно каждому нормальному человеку. Я расстегнула пальто. У меня пальто три четверти, да еще с теплой подстежкой.
– Фу! Ну и жарища у вас, – сказала я. – У нас в горах такая холодина! Вы тут не таете в своих шубах?
Все городские модницы ходили страшно закутанные. Только я одна была с открытой головой, и все равно мне было жарко.
– Или у меня температура? – пришло мне в голову. – Говорят, у вас тут грипп?
Тут я спохватилась, что каникулы-то продлили, и прикусила язык. Разговорчики о гриппе могли сыграть против меня…
– Хорошо ли ты ехала, Олик? – поинтересовался папка.
– Хорошо, – сказала я. – С двумя старыми тетками. А, вон они!
Тетки сели, оказывается, в наш трамвай. Папка им поклонился, а мама засмеялась.
– Да им не больше сорока, – шепнула она мне. – Значит, я тоже скоро старуха?
Об этом-то я и не подумала! Вот тупица…
– Ты? – засмеялась я. – Ты что, мама? Ты – и старуха?
Я пошевелила пальцами у лба. Моя мама красивая, и самое красивое у нее – глаза. Они большие и золотистые. И в них что-то мерцает.
– Я рад, что у тебя были хорошие спутницы, – распинался папка. – По крайней мере, разные авантюристы не приставали к тебе с вопросами: «Когда же мы встретимся, барышня?»
– Нет, – отрезала я, – не приставали. Ограничивались пока что взглядами.
Отца-то я срезала, но, между прочим, это была правда. Сидел в купе один пожилой мужчина, все время пялил на меня глаза. Ему могло быть лет двадцать семь – двадцать восемь. Ногти у него были чистые, но все равно вид подозрительный. Он все время поднимал ноги и подтягивал складки на брюках. Да еще пах – только не кремом, а одеколоном. Один раз он вмешался в наш разговор, но я отвернулась к окну, чтобы тетки не думали, что я такая, с которой каждый может себе все разрешить.
Мы вышли из трамвая, и папка стал разглядывать меня под фонарем.
– Как ты ходишь? – сказал он. – У тебя ноги болят?
– А что? Ничего у меня не болит.
– Тогда почему ты боишься наступить? Прямо видно, как ты переносишь вес с одной ноги на другую. Может, гвоздь у тебя в ботинке?
Господи, чего только не выдумает!
– А плечи выдвигаешь вперед, словно у тебя сломана ключица. Слушай, ты об дерево там не треснулась? Ведь ты не ходишь, а вся извиваешься, будто у тебя ни одной косточки целой!
– Я хожу нормально, – отрезала я и зашагала вперед.
Знаю, ему не нравится, что я теперь не топаю как слон и не размахиваю руками, как в восемь лет. Теперь я хожу стройно. Ступаю сначала на носок и потом опускаю всю ступню, как вычитала в «Человеке». Надо только привыкнуть, тогда уже само пойдет. Как твист или любой другой танец. А отец – не треснулась ли я об дерево! Ох, трудно с ним! Но не нужно обращать внимания.
Дома было чудесно. Я и не знала, что у нас такая прекрасная квартира. Я зажгла все лампочки и еще в лыжных ботинках прошлась по комнатам. Потом погасила большой свет и прошлась еще раз при уютном ночном освещении. Бабушка стонала, что я натащу грязи, но мама заманила ее в кухню. Я уселась в кресло и начала читать газеты. В «Смене» был репортаж о свихнувшихся девчатах, но мне не дали его дочитать. Позвали ужинать. В полночь – ужинать! Но раз дали омлет, я его съела.
Потом в ванную. Бабушка полезла за мной под предлогом, что я не вымоюсь как следует, а постель чистая. Знаем, знаем! На самом деле будет охать да охать, что у меня все ребра пересчитать можно еще лучше, чем прежде, а потом станет требовать, чтоб меня больше никуда не пускали.
– Слушай, бабушка, – сказала я тихо, но довольно угрожающим тоном. – Не знаю, как бы тебе понравилось, если бы я лезла к тебе в ванную!
Не переношу этого. Что ей меня разглядывать? Я, еще когда в шестом классе была, один раз папку водой окатила. Он нечаянно зашел в ванную, когда я купалась. Вернулся с работы и хотел руки вымыть. Очки у него вспотели, так что он и не подозревал, что в ванной дочка. А я, на беду, играла ведерком. Зачерпнула воды – и хлесть ему на костюм! Ну и рассердился он тогда! Говорит: «Думаешь, не видел я голых детей? Я и тебя не раз из мокрых пеленок вынимал! Просто ты из кожи выпрыгнуть хочешь, вот и все!»
Однако с тех пор он всегда, как собирается пойти в ванную, сначала смотрит, где я. Только на бабушку ничего не действует. Разве что дерзость. Если б только она при этом не плакала! Но она до ужаса любит плакать!
Сегодня у нее не было настроения плакать. Она шлепнула меня по голой спине и выкатилась. Обычно-то я ей говорю: «Чего дерешься? Интересно, как бы это тебе понравилось!» Но сегодня я ей ничего не сказала. А кончилось, естественно, тем, что она сказала маме:
– Что-то мне девочка не нравится. Поставь-ка ей градусник.
Через минуту стук в дверь:
– Выходи, простудишься. Чего ты там так долго мокнешь?
Быстро моюсь – плохо, долго – опять нехорошо. Трудно так жить! Но я себе головы не ломаю. Вякну что-нибудь – и ладно.
Я надела пижаму и стала подкарауливать бабушку. Как только она опять явилась, я рывком открыла дверь и прыгнула на нее. Она чуть не упала, но я была готова к этому и подхватила ее. Очень ей не хотелось смеяться, да она не удержалась. Но стоило мне отпустить ее, как она коршуном влетела в ванную и начала сзывать всю семью – пусть-де посмотрят, какая после меня черная вода! Ну и что такого? За всю неделю я мылась один только раз в ту самую ночь. Да и то не потому, что была грязная. Когда тетя Маша гнала нас мыться, дядя всегда говорил, что от грязи еще никто не умер, а вот от чрезмерной чистоты – случалось. Нам это было на руку, потому что вода была холодная как лед. Но дома я как раз очень соблюдаю чистоту.
Потом бабушка вычесала мне волосы густым гребешком. От этого она ни за что не откажется. Отец сердится: мы, говорит, живем не в средневековье, чтобы она меня терзала вшивым гребешком, словно мачеха какая-нибудь. Но я не сопротивляюсь – это очень даже приятно.
Спать мне совсем не хотелось. Родители начали меня расспрашивать, успели вытянуть из меня все, что я делала эту неделю. Кое о чем я рассказала, но не обо всем. Зачем? Еще перепугаются… И вообще у меня не было настроения рассказывать, мне, наоборот, хотелось знать, здесь ли Ева и остальные ребята. Как они будут мне завидовать, глядя на мой загар!
Потом меня все-таки загнали в постель, был уже час ночи. И радио не позволили включать. Мама сказала, что ляжет в моей комнате на софе. Это меня обрадовало. Я прыгнула в постель и наладилась ждать ее.
Однако на меня сейчас же напала дремота. Мама-то пришла, но я уже не могла рассказать ей про самое главное. У меня в постели такая ложбина, от нее кривится позвоночник (скоро мне купят тахту), зато спится в ней божественно. Я хотела погасить ночную лампу, но не могла даже руки протянуть.
Я еще слышала, как мама расчесывает волосы. Электричество так и щелкало, из-под гребешка выскакивали искры. Я их не видела, так как была не в состоянии открыть глаза, но знала, что они летают вокруг маминой головы, как маленькие голубые мушки.
Проснулась я в десять часов! Ну, не жалко ли так тратить время каникул? Всюду было тихо, как в заснеженном лесу. Все было убрано. Даже около моей постели!
Бабушка сидела в кухне, смешно смотрела в книгу через очки в простой оправе, но сразу сняла их и надела другие – не для чтения.
Она уже изготовила список всего, что я забыла. Стала я читать:
1. Домашние туфли (конечно, остались там под кроватью).
2. Одна варежка (сгорела на печке).
3. Четыре носовых платка (один я потеряла, когда поднималась по канатной дороге, остальные не знаю где).
4. Пара рейтуз (их я отдала Бабуле, потому что она мерзла: проделала дырки для рук, а резинку затянула ей вокруг шеи).
5. Две майки (понятия не имею, куда они девались).
6. Все для рисования (ну ясно, бросила тогда в столовой).
7. Предметы туалета (да ну, забыла только зубную щетку, пасту, стаканчик и полотенце).
– Не понимаю твое пристрастие все преувеличивать, – сказала я бабушке: ей всегда ужасно жалко всякой ерунды.
На самом деле я иной раз и не такое забываю! Даже самые нужные вещи. Могу, например, отправиться на урок рисования, а с собой возьму школьный портфель, в котором ни одного карандашика. Или летом на пляже вдруг обнаруживаю, что не взяла купальник. Из школы я чуть не каждую перемену бегаю домой за забытыми вещами. А из молочной принесу что угодно, кроме молока.
– Ужо погоди, – пугает меня бабушка, – когда-нибудь голову потеряешь, тем и кончится!
Господи! Слыхала я это сто тысяч раз!
Я спустилась к Еве. Они все еще не приехали из Чаниковц. Встретила Марцелу. Позвала к нам, но ей было некогда. Она потеряла сезонный билет на каток и теперь мчалась загонять книги букинисту. Хотела я посмотреть, что она несет, – не дала. Понятно! Это не ее книги, отцовские. У них в маленькой комнате под кроватью ящик стоит с книгами, вот Марцела из него и потягивает. Вчера, говорит, продала на целых сорок две кроны, недостает еще двадцати двух. Она ужасно нервничала, сказала, зайдет потом. Я ее поняла. Однако она не забыла спросить про Йожо Богунского. Тут ей никакая нервозность не помешала. Марцела с Иваном вернулись после каникул позавчера. Они были в Банска-Бистрице. У них там тоже тетка.
Потом я позвонила в дверь к Сонечке. Никто не открыл. В квартире ни звука. Тогда я прибежала к себе и спросила бабушку, не знает ли она, что сделали с детишками эти злодеи.
– Какие злодеи? – испугалась бабушка.
– Да соседи! – крикнула я. – Что они сделали с Рудком и Сонечкой?
– Да ничего, – облегченно вздохнула бабушка. – Что они могут с ними сделать? Их мать вернулась, но сейчас ее, наверное, нет дома.
Я метнулась было к дверям, но бабушка меня удержала:
– Разве не помнишь, что отец запретил тебе к ним?
Я вырвалась. Ну конечно, звонок у них испорчен! Я стала упорно стучать в дверь. Открыл Петер. Я кинулась прямо в кухню: Сонечка сидела за столом и ножом (!) чистила картошку. Увидев меня, она покраснела, но не сделала ни малейшего движения. Не бросилась мне навстречу! Мне показалось даже, что она выпрямилась, словно линейку проглотила.
– Здравствуй, Соник, – села я за стол. – Как поживаешь?
Молчит. Только порой устремляет на меня серьезные глаза.
– Что вы делали все это время? Тот зубик у Рудка прорезался?
Ни гугу. Батюшки, да она обиделась! И Петер молчит как заколдованный.
– Хорошо же вы меня встречаете, – обиделась и я. – Тогда я лучше уйду.
Тут Сонечка шевельнулась и до ужаса укоризненно произнесла:
– Где ты была?
Я подробно выложила ей все – про лыжи, про фуникулер, про турбазу. Соня слушала, но все еще держалась страшно сдержанно. Конечно, ей все это интересно, но она себя ничем не выдала.
– А мне ты ничего не сказала! – вырвалось у нее наконец.
Я объяснила, что и сама-то толком не знала о том, куда поеду. Она вроде приняла такое объяснение, потому что постепенно начала сама задавать вопросы. Заметив, что гнев ее проходит, я спросила, вернулась ли к ним мама.
– Нет, – сказала Сонечка.
– Как нет! – воскликнул Петер. – Вернулась, только сейчас ее нет дома.
– Когда же она вернулась?
– Завтра, – сказала Сонечка.
– Вот дурочка! – засмеялся Петер.
– Ну, значит, вчера, – поправилась она.
Все та же песенка! В сотый раз объяснила я ей, что такое завтра, а что вчера. Она сидела с умненьким видом, но, спорю, в следующий раз опять все перепутает. Она в самом деле умная, только времени не разбирает.
– С кем она пришла? – спросила я. – Одна?
– Нет, с отцом.
Господи, эти дети уже путают отца с чужим мужчиной! Совсем ребенка идиотом сделают, злодеи!
– Она пришла с отцом, он ее бил, и я плакала. Правда! – быстро прибавила Соня.
Значит, это и впрямь был отец.
– Не верь ей, – сказал Петрик, – у нее еще разума нет.
Нет, у Сонечки разум есть! И еще какой! Но мне стало жалко Петрика, и я шепнула ему, что не верю ни одному Сонечкиному слову. Он сразу же повеселел. Я еще и врать должна из-за этих гнусных злодеев! Хочешь лупить жену, лупи ее где-нибудь в другом месте, не при детях!
Сонечка уже сидела у меня на коленях. Чтобы доставить Петрику приятное, я сказала Сонечке, что с мамкой, конечно, лучше (!), чем без нее. Сонечка долго молчала, и я уже начала тревожиться за Петера, но потом она все же сказала:
– Конечно.
Но думала она, безусловно, совсем о другом, потому что обхватила меня за шею и повторила:
– Где ты была так долго?
– Ведь я тебе уже сказала, – покачала я ее на колене.
– А меня почему не взяла?
– В следующий раз возьму, – сорвалось у меня с языка – теперь уж не Сонечка, а я сама чуть не ревела. Как я ее возьму, когда мой отец против них?!
Ох, боже, не понимаю, за что некоторым детям такое мучение!
Ничего, когда-нибудь и я стану самостоятельной! Заработаю на картинах и на собственные деньги возьму с собой кого захочу!
12
Бабушка ведет себя подозрительно. Мама тоже. И тетя Яна теперь к нам захаживает чаще прежнего. Беднягу Йожо даже в каникулы держат под замком. Только под вечер дядя Андрей выводит его на прогулку, как собачонку. Спасибо большое! Я бы предпочла сидеть без прогулок хоть весь год.
Папка приходит домой поздно. Давно он не приезжал на машине. То-то у него так много времени уходит на дорогу. Когда его нет дома, у женщин полная свобода для бесконечных разговоров. Не знаю, о чем они могут столько разговаривать. Меня они выгоняют. Не тетя Яна – бабушка. И как наивно! Например: «Сбегай-ка за «Вечерником», Оленька». Или: «А что поделывает Марцелка, ну-ка загляни к ней». Вершиной ее странностей было, когда она сама послала меня на каток. Тут должна быть чертовски серьезная причина!
Я быстро оделась и побежала, чтобы не раздумали. И прямо дрожала, когда пришлось вернуться за коньками: я в спешке забыла все на свете, вплоть до сезонки. К счастью, мне открыла мама, так что мне урону не было. Она не делает из этого трагедии, потому что знает – сама ненамного лучше.
Бабушка – та наоборот. Ей, например, обманывать можно, а стоит ей поймать на чем-нибудь меня – сейчас же раструбит по всему дому. Или: она ничему не верит, а ей извольте верить! И вещей своих не разрешает никому трогать, а в моих все время копается. Как чего-нибудь не могу найти, она точно скажет, где лежит. И еще требует благодарности – мол, что бы я без нее делала!
Но теперь она какая-то странная. Не только посылает меня на каток, но даже ругаться перестала, чтобы в доме тихо было. Отцу не жаловалась уж не помню с каких пор. На ужины готовит целые пиршества и сама предлагает папе черный кофе. И маме. Но мама пьет его на кухне, с ней. А мне вечно проповедует, Чтобы я слушалась отца и не спорила с ним. Да я и не спорю! Неизвестно, когда и спорить-то. К его возвращению меня уже загоняют спать. Надо как-нибудь подкараулить его, мне нужна мохнатая шапка. Может, уделит малость из своих тяжелым трудом заработанных, если скажу, что у меня голова мерзнет. С ним легче договориться, чем с мамой, ей шапка не нравится. А отец не знает, сколько у меня шапок, и всегда твердит, что голова в тепле – залог здоровья. Он, когда простужается, спит в берете, говорит, только это ему и помогает. Ха! Мне шапка тоже поможет – потрясти человечество на катке!
Я ни с кем не договаривалась, потому что и не предполагала, что каток вдруг свалится с луны. Вернее, с неба. Ха-ха! («С луны свалилась» – это такой фильм, там одна свалилась в озеро со скутера, а потом демонстрировалась по деревне в бикини, и все крестьяне пялили на нее глаза.) Раз я ни с кем не договорилась, то поехала на трамвае. Была бы компания, конечно, интереснее было бы тащиться пешком. А в одиночестве – нет, нет. Слишком далеко.
На катке была скучища. Кроме Марцелы, Ивана, Бланки, Микуша, Пале Берната, Кинцелки и одноклассников из художественной, не было никого знакомых. Кинцелка сказала, что отец Бабинской еще в тот день, перед каникулами, подал заявление в двенадцатилетку. Попросил у директора чистый бланк и тут же его заполнил и отдал. Кинцелка знает все. От Антонии. Правда, про это и я знала. Не от Антонии, а просто легко было догадаться.
Домой вернулась в шесть. А у нас Верба! То есть моя классная учительница Врбова. В общем-то меня это с ног не сбило. Она посещает семьи, вот и к нам пришла. На каждую семью у нее отведено ровно по десять минут. Что можно наговорить за десять минут? Она сидела в комнате с мамой. Мы с бабушкой окопались в кухне. Но Верба все не уходила, и бабушка вытолкала меня в комнату – мол, надо же поздороваться. Ну вошла я. А что такого? Верба была как мед. А почему бы и нет? Я в школе вполне приличная. Через две минуты я взяла чашки со стола и спросила, не сварить ли еще кофе. Мама, ясно, чуть не лопнула, но виду не показала. Дело в том, что я в жизни еще ни разу не варила кофе. А Верба кивает – давай, мол. Я выкатилась в кухню и сказала бабуле, чтобы она не сквалыжничала, а сварила бы сногсшибательный напиток.
– Подсыпь, подсыпь еще, – толкала я ее под руку, – не жадничай!
– Ну погоди! – шепотом стращала меня бабушка. – Она уже спрашивала, как ты со мной обращаешься, и я рассказала, какая ты грубиянка!
Сначала-то во мне что-то екнуло, но потом я поняла, что это неправда. Ни капельки я бабке не верю! Пусть мы с ней ругаемся, но чужим она меня никогда не выдает. Да еще учительнице!
– Жалуйся сколько угодно, – выпалила я наугад, – никто тебе не поверит. Тем более Верба.
– Но-но! Вот возьму и взаправду все скажу! – грозила бабушка.
Ясно! Она еще и словечка не пикнула!
Я элегантно подала кофе и удалилась, поняв, что со стороны Вербы мне ничто не угрожает.
Явился отец. Бабушка забегала вокруг него: мол, не подать ли ему ужин в кухне. Услыхав, кто у нас сидит, он сказал, что поужинает позже, и бросился в ванную бриться, чтобы произвести впечатление на Вербу. Ха, могу себе представить! «Пани Врбова, не хотите ли закурить? Вам удобно сидеть? А то я принесу подушечку… Так как же ведет себя наша Ольга?»
Хо-хо-хо!
Куда там десять минут – пока длился визит, я прочитала всего «Пастушка божия». Ничего другого в моей комнатушке под рукой не оказалось. Это такая древняя бабушкина книжонка. Но трогательная, хоть плачь. Как на бедного пастушка наваливали ужасно много работы, потому что он был сирота, но бог его от всех бед спас и в конце концов взял на небо. Аминь. Когда-то люди этому верили. Но мне было жаль пастушонка, он был такой маленький и одинокий. Счастье, что ему помогал господь бог. Нынче-то несчастным детям никто не помогает, когда они горят по математике или гео.
Некоторые слова из «Пастушка» я не поняла. Бабушка мне объяснила, что «повойник» – такой платок, которым раньше женщины обкручивали головы, «смутный» – значит грустный, печальный, «орать» – значит пахать. Смех!
В девять часов за Вербой захлопнулись двери, папка пришел в кухню и молча стал ужинать. Я шмыгнула в комнату выспросить маму, что было. Выяснилось, что Верба явилась вовсе не «посещать семью», а просто она встретилась с мамой в магазине. Потом, когда они проходили по нашему двору, мальчишки громко здоровались с Вербой, чтобы она их узнала даже в темноте. Шупо, тот даже спросил: «Куда вы, товарищ учительница?» Он любит так подлизываться. А Верба ему и ответь: «Меня пригласили на чашку кофе».
Когда мама это сказала, я чуть не умерла.
– Ох, ты же меня просто убила! – произнесла я, когда ко мне вернулся дар речи. – Теперь я во двор ни ногой!
– Да что такого? – не поняла мама.
– Что? – я была готова разреветься. – Ты еще спрашиваешь?
Я ей объяснила, что теперь все думают, будто она нарочно затащила к нам Вербу, чтобы та мне покровительствовала. Я бы думала то же самое, если б была тогда во дворе.
– Да, здорово ты меня подкосила, теперь мне крышка!
– Ну, знаешь, – рассердилась мама, – не выдумывай глупости! Мы знакомы с ней девять лет, почему же нельзя нам посидеть за чашкой кофе?
– Я же тебе говорю почему! – крикнула я.
– Замолчи! – Мама даже ногой топнула. – Если кто что скажет, ты объяснишь, и дело с концом! А теперь иди спать.
Скажет! В том-то и дело, что никто ничего не скажет, а думать будут все! Некому и объяснять-то будет! Нет, пропала я совсем!
Перед сном я попросила маму, чтобы никто никогда не вздумал мне покровительствовать. Что я, Бабинская?
Надо еще сказать это же отцу, с него скорее станется…
На следующий день меня опять услали на каток. Возвращаясь с Иваном и Марцелой, мы разговаривали о Банска-Бистрице – там, оказывается, в моде больше лыжи, чем коньки. Иван, оригинальничая, говорил банска-бистрицким говором:
– Кабы у нас да таки круты горы-то, и мы б все на лыжи-то становились бы, не на эти несчастные железки-то.
Может быть. Я на лыжах катаюсь неважно, поэтому предпочитаю коньки. Ивана я на лыжах не видела. По его словам, нет в Банска-Бистрице лучшего горнолыжника, чем он.
– А теперь скажи, какую девчонку ты там закадрил, – подковырнула я его. – Я знаю тамошних девчат, вот мне и интересно.
Только Иван расхвастался, что, ясное дело, девчонок было много, а всех он запомнить не может, как вдруг меня словно обухом по голове стукнуло: вижу, стоят под нашим балконом две знакомые фигуры и глазеют вверх. Хорошенькое место выбрали, тупицы! Я так и обмерла, представив себе, что кто-нибудь из наших выйдет на балкон и посмотрит вниз. Надо было чуть не наскочить на них, чтоб они оторвались от нашего балкона и опустили взгляд на нормальный уровень.
– Привет! – первым очнулся веснушчатый Шанё. – Вот случай!
Ничего себе случай! Правда, хорош?
А другой – Имро – слова не мог выговорить.
– Ты тут живешь? – сказал опять-таки Шанё. Господи, шпионят за мной, как Шерлоки Холмсы, а еще спрашивают, тут ли я живу! Ну и обезьяна этот Шанё!
Тут, слава богу, фонарь замигал, и Имро наконец собрался с духом.
– Тоже мне освещение, правда? – сказал, пренебрежительно взглянув вверх, – и в эту минуту фонарь окончательно погас.
– Не знаю, что это с ним, – посмотрела и я на фонарь. – Вообще-то он светит нормально.
Это был тот самый фонарь, который светит в комнату Штрбы, и Иван при его свете читает детективные романы, когда мать у него гасит лампу. Мы-то живем на четвертом этаже, выше фонаря. Но только я договорила, неоновые трубочки опять покраснели, замигали как сумасшедшие.
– А тебе в такой темноте не случается падать в ямы? – спросил Имро.
Вопрос был довольно трогательным, только не знаю, в какую яму я могла упасть, когда никакой не было.
– Ну, в ту, где улица раскопана, – объяснил Имро.
Однако и улица у нас не была раскопана, но я все же сказала:
– Нет, я не падаю. Обычно тут нормальное освещение.
Иван дьявольски ухмыльнулся и потянул за собой Марцелу. Я двинулась за ними.
– Чего же ты убегаешь? – преградил мне дорогу Шанё. – Теперь ты с нами знакома, можешь немножко поболтать!
Обезьяна невоспитанная! Еще насмехается!
– Между прочим, в прошлый раз вышло очень глупо, чтобы ты знал, – срезала я его. – Прочитай правила поведения, если не знаешь, что на улице с девчатами не знакомятся.
– А где же тогда знакомятся, скажи на милость? – заспорил он.
– Где… В другом месте, не на улице!
Мы чуть было не поругались, но тут Имро потянул Шанё за рукав и вежливо сказал:
– Извини, Оленька, что мы на тебя тогда так налетели. Но теперь-то ты нас уже знаешь, правда?
Слыхали – «Оленька»?
– Откуда вы знаете мое имя? – удивилась я.
– Откуда! – с торжеством воскликнул веснушчатый. – Ты сама нам сказала, не помнишь?
Вот вранье! Никому я своего имени не говорила, тем более в тот вечер. На это меня не поймаешь.
– Это ты своей бабушке расскажи, – говорю.
– Правда, Ша, перестань трепаться, – одернул его Имро.
– И ты называешься другом, И? – для виду разозлился Шанё. – Или у тебя тоже выпрямились мозговые извилины?
– Не слушай его, Оленька, – оттолкнул Имро товарища. – Мы спросили Гизу Антолову, знаешь ее? Она нам и сказала, как тебя зовут.
Вот как – Гиза из художественного. Да, кажется, она ходит в школу на Подъяворинской. Ну, я ей покажу, чертовке!
Мы еще немного поболтали, только я очень нервничала оттого, что стоим мы под нашим балконом. Ладно еще, что фонарь временами гас.
– Но могу вам сказать, – закончила я разговор, – что в жизни так не пугалась, как тогда, когда вы на меня налетели.
– Ладно уж, не сердись, – попросил Имро.
Я больше совсем не сердилась, но пора мне было уходить.
– Куда ты торопишься? – завел свое Шанё.
– Серьезно, – подхватил Имро, – побудь с нами еще немножко.
Но мне было нельзя. И так уже скандал будет. И Марцела с третьего этажа бросала в нас бумажные шарики.
– Что ж, пока. – И Имро подал мне руку. – Идо свидания!
– Зачем «пока»? – не унимался Шанё. – Постоим еще немного, И!
– Нет, – сказал Имро, – пошли. Пока, Оленька. До свидания.
На нашем балконе скрипнула дверь. Еще счастье, что отцу вечно некогда ее смазать. И фонарь опять зажегся. Я убежала за угол и оттуда крикнула мальчикам: «Привет!»
Дома мне немножко влетело. Относя в комнату свитер, я шмыгнула на балкон и посмотрела вниз. Фонарь снова погас, но я хорошо разглядела, что Имро там еще стоит. И Шанё с ним.
После ужина я села за физику и стала думать об этой встрече. Имро мне кажется лучше всех знакомых мне ребят. Шанё немного псих, но, видно, хороший товарищ. А как смешно они придумали: не Шанё, а Ша и И – телеграфный стиль. Наверняка азбуку Морзе знают. Железно!
«До свидания», – два раза сказал Имро. И «Оленька» – тоже два раза.