Текст книги "Единственная"
Автор книги: Клара Ярункова
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
Домой меня провожает Имро. Иван сначала отпускал шуточки, но ему всегда все быстро надоедает – так и это наконец перестало его развлекать. С катка я теперь ухожу пораньше, чтобы вовремя являться домой. По дороге мы с Имро уговариваемся, как будем летом купаться на озере. Пора мне понемножку обрабатывать родителей, чтобы летом меня никуда не отправляли. Это будет нелегко, ведь я до сих пор всегда так и рвалась в Банска-Бистрицу и прочие страны света.
– Но если тебя все-таки заставят куда-нибудь поехать, – говорит Имро, – не забудь присылать мне много открыток. Знаешь, я их коллекционирую.
– А зачем мне уезжать? Никуда я не поеду! Разве что на пару дней. Специально ради открыток.
У Имро есть девятилетний брат, и он рассказывает о нем всякие истории. Как, например, в прошлом году он поймал на Камзике ужа, принес его домой, и никто в семье не был уверен, не ждет ли его в кровати змея.
– Представь, – говорил Имро, – он выдрессировал ужа, и тот в самом деле его слушался. Он носил его в кармане, обмотав вокруг руки. И как позовет его: «Зуза!»…
– Зуза? – Я-то вспомнила кое-кого другого!
– Ну Зуза, а что?
– Знала я одну Зузу на Хопке. Та была похуже всякой змеи. Так что же делала Зуза, когда ее звали?
– Сейчас скажу, – продолжал Имро. – Только ты потом не забудь рассказать мне о другой Зузе.
– Хорошо. Так что она делала?
– Что? Представь, высовывала из кармана голову.
– Вот это да!
– Тогда Владо протягивал ей палец. Зуза цеплялась за него хвостиком, и так он ее вытягивал из кармана. А когда она повиснет вниз головой, Владо командовал: «Поднимайся!» – и Зуза в самом деле начинала постепенно подниматься, обвиваясь вокруг собственного тела, пока не доставала головой до хвоста. Представляешь?
– Ой, и она ни разу его не укусила?
– Нет. Только когда он принес еще одного ужа, чтобы Зузе было не скучно, она рассердилась и укусила его. Так что Владо пришлось отнести его обратно на Камзик.
– В точности как Чомба у Йожо! Она тоже ревнует ко всем. Странные какие-то эти звери. А что Зуза ела?
– Сырое мясо. А молоко ужи не пьют – это просто поверье такое. Она любит плавать в ванне и тогда, наверное, пьет воду. А молоко и видеть не хотела.
– Ты ее тоже в руки брал? – с восхищением спросила я.
– Ну ясно, – сказал Имро. – Знаешь, какая у нее нежная кожа? Как силоновый свитер с бархатистой стороны.
– Ага, – кивнула я, – у меня тоже есть такой свитер. Желтый.
Потом мы оба посетовали, что Зуза осенью исчезла и мы ее больше не увидим.
– В ней отдался зов леса, – сказал Имро, – и она, наверное, сама отправилась на Камзик. Она ведь понятия не имела, сколько каменных улиц ей придется пройти, и нужно было иметь чертовское везение, чтобы у нее это получилось. Тогда это был бы единственный в мире уж, совершивший такой подвиг, и ни одна змея на Камзике ей бы не поверила.
– И наверняка искусали бы его, если б он туда добрался.
– Может быть, – кивнул Имро. – Укусила же Зуза подругу, когда ей было хорошо.
– Это верно, но если бы уж он одолел столько каменных улиц, где нет ни одного местечка, чтоб отдохнуть, и вернулся бы на Камзик совсем без сил, они бы могли пожалеть его.
– Могли-то бы могли, – возразил Имро, – но змеи есть змеи, а не люди. Понимаешь, Оленька?
Имро иногда поучает меня, как будто ему не пятнадцать, а целых семнадцать лет. Только он – мой лучший друг, и от него я приму даже поучение. А почему бы и нет, раз он умнее? А если в чем-то умнее окажусь я, то и я ему, в свою очередь, дам совет. Без обид.
Если не считать истории с ужом, Имро во всем недоволен братом. Он и помогать дома не хочет, даже за паршивыми дрожжами не сбегает. Все должен покупать сам Имро, и бывает, что набегается, как собака, потому что магазины от них далеко.
Когда я узнала, что у Имро нет отца, я целый час не могла слова вымолвить от сострадания. Его отец жив, но он живет в Праге. Год назад он бросил жену с тремя детьми. Поэтому все заботы ложатся на Имро. Кроме Владо, у них есть еще четырехлетняя Ганечка.
– С ней было хуже всего, – сказал Имро. – Когда отец ушел, то каждый день после обеда, в то время, когда он обычно возвращался домой, Ганечка ждала его в прихожей у двери, и каждые пять минут она всплескивала ручонками и повторяла: «Где же наш папулька?»
Ох! У меня так сжалось горло, что я думала – задохнусь.
– Ну, я мужчина, понимаешь, – сказал Имро, – и вот один раз я ее выдрал. Не сильно, конечно, но это помогло.
Он просто убил меня. Первый раз в жизни я не могла его понять.
– Не мог я смотреть на маму. Понимаешь, Оленька? И на Гану не мог смотреть, как она ждет в прихожей. Разве так не лучше? Получила трепку – и успокоилась.
Успокоилась? А вообще-то кто знает. Может быть, действительно так было лучше. Мне ужасно хотелось сжать Имро руку, но я не сделала этого – пусть не думает, что я его жалею.
– Ах, да что там! – дернул он плечом. – Теперь-то я отношусь к этому по-спортивному. Теперь все довольно сносно. Когда отец приезжает из Праги и зовет нас к дедушке, я стараюсь выжать из него как можно больше. Он мне ни в чем не отказывает, чтобы не говорили, что он плохой отец.
– Но он плохой! – крикнула я.
– Ясно, плохой, – спокойно подтвердил Имро, – но он ужасно хочет, чтоб о нем хорошо думали, – почему же мне этим не воспользоваться?
– Я бы от него ничего не приняла, – сказала я.
– Ну и глупо бы поступила! – засмеялся Имро. – Я делаю так – сижу, пока он разглагольствует, как мы должны уважать его за то, что он известный композитор, и виду не показываю, только поддакиваю. А в душе хохочу. На «известного композитора» уже и Владо не клюет, разве только дурочка Ганечка, она прямо на седьмом небе, когда видит отца.
– Ей-богу, я бы ему сказала, что я о нем думаю! Сказала бы! – перебила я Имро, потому что все, что он говорил, мне нисколечко не нравилось.
– Ну и был бы идиотизм с твоей стороны, – возразил Имро, – потому что, если хочешь знать, я после таких встреч возвращаюсь домой, например, с велосипедом! Или с футбольным мячом и бутсами. Провалиться мне на этом месте, если в следующий раз не вытрясу из него фотоаппарат! И не какой-нибудь! Самый дорогой! Денег у него куры не клюют, так что пускай раскошеливается – разве не так?
Не так! Пусть подавится своими деньгами, если он такой! Я так и сказала Имро, а он смеялся – хочет, мол, хоть какую-то выгоду от отца иметь.
Понятно, Имро ведь тоже всего-навсего мальчишка и от радости готов до неба подскочить, если в руки ему такие богатства лезут.
Потом мы говорили о всякой всячине, но я уже заторопилась домой, потому что меня начала изводить совсем другая мысль…
16
Мы с Евой и Иваном отпросились в школе и пошли получать паспорта. В паспортном отделе смеялись, что мы родились в одну неделю, а все-таки ни чуточки не похожи на тройню.
– Этого только недоставало, – смеялись мы с Евой, косясь на Ивана.
– Будь у меня такие сестры, товарищ капитан, я бы с ходу бросился в Дунай, – петушился Иван.
Паспортисты расхохотались, но вовсе не вредно.
На улице мы долго рассматривали наши фотографии и хохотали как психи. У Ивана на карточке ужасно оттопырились уши, а Ева выглядела словно ее мешком из-за угла ударили. Моя фотография вроде была самой удачной, но мне она совсем не нравилась. Вид у меня на ней как у шестиклассницы. А все из-за косы, я знаю! Если б она так не нравилась Имро, давно бы ее отрезала.
Потом Иван сунул паспорт в нагрудный карман, высунув уголочек, как мужчины носовой платок. И пальто расстегнул, чтобы все видели красную книжечку. На одном заборе мы прочитали афишу кино, но утром, кроме разрешенных для детей, никаких фильмов не дают. Было бы что-нибудь, где «до 16 лет запрещается», – мы пошли бы испробовать действие наших паспортов. У нас набралось вместе семь крон, этого бы на троих хватило. Но поскольку ничего такого не было, мы поскорей вернулись в школу, чтобы потом не говорили, будто мы прогуливаем.
Но мне все равно повезло. Директор освободил меня от географии, и я до конца урока в поте лица рисовала плакат к Международному женскому дню. Я это делаю каждый год и обычно рисую женщин всех цветов кожи, но на этот раз я выдумала нечто новенькое. Женщины там, правда, тоже были, но я их поместила с самого края. Они смотрели в правый угол, где был земной шар, усеянный детишками.
Пришлось немного задержаться с этим и после уроков, чему я, понятно, не так уж радовалась. Стенгазетчики отлично могли справиться сами. Мы ведь, строго говоря, уже не пионеры. За целое полугодие у нас было одно-единственное собрание, да и то вожатая не пришла. На другой день мы узнали (от Вербы), что вожатая должна была сказать, когда нас будут принимать в союз молодежи. И все должны раздобыть синие рубашки. Наконец хоть какая-то перемена.
Отец к обеду явился домой. Я показала ему паспорт, и он подарил мне целлулоидовый кармашек для него. Хотела я заикнуться насчет мохеровой шапки, но вовсе не ради самой шапки, а для того, чтобы наконец-то поговорить с отцом. Не вышло. Он допил кофе и ушел.
Нет, это невыносимо! Я сделала уроки и стала ждать маму. Она возвращается с работы в четыре. Сегодня ей не увильнуть! Поговорю с ней во что бы то ни стало!
Я дождаться не могла, когда она пообедает. Ест она еще меньше, чем я. То-то и похудела за последнее время. Ей, конечно, можно! Но не очень-то ей это к лицу. И левая рука, в которой она держала вилку, дрожала, словно маме холодно.
– Что ты на меня уставилась? – сказала она вдруг.
Я даже вздрогнула.
– Просто ты мне нравишься, – пошутила я, как когда-то в детстве.
Мама положила вилку и поправила косыночку, которую носит под свитер, чтобы не было видно, до чего она худенькая.
– Ладно, не болтай, как сказал бы Иван Штрба, – засмеялась мама. – Марш в свою комнату, книги по тебе плачут! Даже здесь слышно, как скулит физика.
Я обрадовалась, что у нее хорошее настроение, но сегодня мне хотелось поговорить с ней о других вещах. Я, правда, пошла в нашу комнату, но позвала и ее.
– Что-нибудь в школе? – подозрительно спросила она. – Покажи дневник!
– В школе ничего, – сказала я, – а в дневнике то же самое!
– Значит, какие-нибудь новости от мальчиков? – продолжала она расспросы. – Когда придут в гости?
Так вот – Имро не придет к нам. Ему стыдно. Еще бы, не жениться же он собрался? Однако этого я маме не сказала, в этих вопросах даже она старомодна.
Исчерпав все вопросы, она легла на тахту и замолчала. Я мигом подсела к ней.
– Мама, – вырвалось у меня, – почему ты теперь спишь тут?
Я знаю, дети не должны задавать родителям такие глупые вопросы, но раз уж выскочило, что теперь поделаешь? «Несказанное девай куда хочешь», – говорит бабушка, а куда девать сказанное, этого даже она не знает.
Мама долго не отвечала, потом оперлась о локоть и спросила:
– Я тебе мешаю, Олечка?
– Что ты! – испугалась я. – Но раньше вы с папкой разговаривали по вечерам, а теперь не разговариваете. Может быть, потому его никогда не бывает дома!
– Он очень задерживается. – Мама снова легла и закрыла глаза. – Его перевели на другое место, там работы больше.
– Нет! – воскликнула я. – Раньше вы разговаривали, как бы поздно он ни пришел! Почему теперь ты спишь тут?!
Да!!! Почему она мне на это не отвечает?
– Тебе этого не понять, детка.
Правильно, не понять. Потому и спрашиваю. И никакая я не детка! Я должна знать, что делается в семье, а то уйду из дому, не вынесу я этого!
– Если ты не скажешь, – пригрозила я, – то буду ждать отца хоть до полуночи. Или до утра. И он должен сказать мне!
– Успокойся, Олечка, – вздохнула мама, – ничего ведь не случилось.
Вот как, ничего! Вам-то ничего, а я хорошо знаю, какова жизнь у Имро и Ганечки. И у Владо. Взрослым это, может, и ничего. Они думают, детям можно наговорить что угодно. Кто-нибудь, может, и поверит, только не я!
И, усевшись в папкиной комнате, я стала ждать. Сначала слушала радио. Выключила только, когда завели джаз. Не потому, что мне не нравится, но папка его не очень-то обожает. Одно время я даже по дому ходила не иначе как твистом, и он раз даже рассердился: «Приходишь домой усталый, и только и слышишь – твист, твист, ла-ла-ла-ла, твист!» И я в самом деле все время подпевала себе. Правда, то были такие времена, что, как начнет папка меня передразнивать, так я от смеха свалюсь на пол – и всякий гнев у него пройдет. А что теперь?
Мама входила несколько раз, а я, нервничая, делала вид, будто учу физику. Я давно придумала, что сказать отцу. Одно меня мучило: как начать? В девять меня позвали спать. Даже бабушка пыталась урезонить меня. Только я не двинулась с места.
– Ты ложись, мама, – сказала я, – мне совсем не хочется спать.
У меня был начат свитер из старой шерсти, и я принялась вязать. Я составила два кресла, и такое получилолось уютное гнездышко – хоть до утра сиди. Если Йожо может пробродить целую ночь, неужели я не просижу несколько часов?
Этого, однако, не потребовалось.
В десять часов щелкнул замок, папка снял пальто и пошел в ванную. Потом он, наверное, ужинал на кухне, но очень недолго. Вскоре он открыл дверь и остановился как вкопанный, увидев меня с вязаньем.
– Привет, папик! – Я не удержалась от смеха. – А я тебя поджидаю.
Он встревожился, посмотрел на меня и спросил точь-в-точь как мама:
– Что-нибудь случилось, Ольча?
– Ничего, – отложила я вязанье, – просто, думаю, дай дождусь тебя… И мы поговорим…
– Знаешь, – папка сел, – для этого, Олечка, давай выберем более подходящее время. Уже четверть одиннадцатого.
– Только-то? – небрежно бросила я.
– Я тебе покажу «только-то»! – Он смахнул мне волосы на глаза.
Я покосилась из-под них и вдруг начала смеяться, как в детстве.
Папка схватил вязанье и тоже, как в давние времена, забросил его в угол, только спицы звякнули.
– Посмей мне только когда-нибудь портить глаза над паршивым носком, – сказал он грозно, – соберу все твои нитки и выброшу в печку!
– В калорифер, – поправила я его.
Он терпеть не может, когда я рукодельничаю. Когда я была маленькой, он отмерял расстояние, с которого при рисовании надо смотреть на бумагу. «Обидно, если придется закрыть очками такие красивые глазки, – говаривал он тогда, – не хочу, чтобы у тебя было зрение как у меня». Ясно! У мамы-то глаза во сто раз красивее.
– Ну, а теперь спать! – И папка начал разбирать мое гнездышко.
Я хихикала и что есть силы держалась за кресло, но он беспощадно вывалил меня на ковер и сказал:
– Катись, утром мне вставать в пять часов. Еду в командировку.
– Серьезно? – И я стала устраиваться на полу, словно собиралась спать тут.
– Правда, Оля, не надоедай. Утром лечу в Прагу.
В Прагу? Я так и застыла на ковре, пошевелиться не могу.
– Когда вернешься? – выговорила я наконец.
– Не знаю точно. У меня много дел.
Тут я вскочила и подошла к нему.
– Нет, – говорю страшным голосом, – ты точно скажи, когда приедешь!
– Да что с тобой? – удивился он. – Обратного билета у меня нет, как могу я знать? Но к пятнице вернусь обязательно. У меня важное заседание. Серьезно, Олик, ты ничего от папки не скрываешь?
Кое-что я, в общем, скрываю. Но теперь самое важное – выяснить все насчет Праги и его возвращения.
– Слушай, папик, – стала я к нему ластиться, – привези мне что-нибудь, ладно?
– Не знаю, будет ли у меня время… А что привезти?
Я подробно описала ему, какую я хочу шапку – голубую, мохеровую. И даже сказала правду, чего до сих пор не бывало: не так уж нужна мне эта шапка, просто хочется покрасоваться.
Папка засмеялся как бог – заметил нечто новое в наших отношениях.
– Идет, – и он подмигнул мне. – Прекрасно пойдет к твоим волосам. В пятницу получишь. А теперь скройся с глаз!
Я отбежала в угол, стала в позу и пошла оттуда к двери нарочно твистом.
– Ну вот! Твист, твист, – проворчал папка, – а я-то все думаю, чего это мне не хватает. Твист, твист…
Он замахнулся – шлепнуть меня на дорожку, но я прошмыгнула в дверь – и была такова!
Он вернется из Праги! Наверняка! Как он может не вернуться? Должен же он привезти мне шапку!
– Когда вас принимают в союз молодежи? – приоткрыл папка дверь. – Я хотел бы при этом быть…
– А не будешь, – злорадно парировала я. – Это произойдет в четверг.
Принимали нас в союз молодежи великолепно. Клятву мы приносили в парадной гостиной Дома пионеров. Мы все радовались, что наконец-то начинается наша молодежная жизнь. Конечно, мы уже не дети и уже не так дурили, как в третьем классе, когда давали Торжественное обещание пионеров. Тогда я два дня ничего не могла есть и испортила все торжественное собрание, хлопнувшись на пол посреди мертвой тишины. От голода, конечно.
Теперь у меня нервы лучше. Я нормально поела и нормально стояла на линейке. То есть не совсем нормально, потому что, когда мы начали строиться, вдруг вижу – одни из нас большие, другие маленькие, одни тощие, другие толстые, и половина из нас – девчонки, а половина – ребята, а рубашки у всех одного и того же размера, сороковой номер, потому что других в магазинах не было!
Мамочки, вот была умора! Маленькие тонули в рубашках, у больших ребят торчали из рукавов руки чуть не по локоть. Это наблюдение я передала по цепочке… По-настоящему взволновала нас торжественность события, только когда нам вручили уже билеты. После этого мы уже целый день были в приподнятом настроении, и нам совершенно не хотелось расходиться по домам. Мы сговорились и все вместе пошли на Славин. И вели себя там прилично, не то что раньше. Там была еще одна группа вроде нас, и, как только чуть выглянуло солнышко, они поснимали пальто, похвастать своими новенькими синими рубашками. Они у них были тоже сорокового размера, но мы не смеялись. Только поскорей скинули пальто. Увидев, кто мы такие, они подошли к нам; потом мы все вместе сидели на ступеньках. Это были ребята из школы имени Чапека, их сегодня тоже приняли в союз молодежи. Мы договорились дружить, и было нам ужасно здорово и весело. Иван Штрба начал клеиться к девчатам из школы Чапека, но я подкралась к нему и незаметно толкнула его так, что он влетел в кучку ребят, да там и остался. Никак не может понять, что когда уместно, тупица несчастный!
Гурьбой спустились мы потом с холма, сложили все наши деньги в шапку и в лавке «Овощи – фрукты» под Славином купили двенадцать бутылок цитрусового сока. Супружеская чета с маленьким ребенком покупала там в это время морковь и, увидев, что мы отмечаем торжественное событие, преподнесла нам еще пять бутылок. Продавец не захотел отстать и прибавил две бесплатно. Всего у нас получилось целых девятнадцать, и этого нам хватило, хотя нас была огромная куча.
Так что день этот вышел замечательным. Я заранее радуюсь, как буду рассказывать о нем Имро. У них прием в союз молодежи, говорят, прошел скучно. Они не дружат между собой и ничего не отмечали. А мы, наоборот, держимся дружно и в хорошем и в плохом. Когда, например, Верба выходит из себя, мальчишки, жертвуя собой, начинают доказывать, что дверцы шкафа не открываются, и даже показывают ей. И ей никогда не удается никого записать – не разбивать же ей стекло в дверцах, чтоб добраться до классного журнала! А как успокоится, дверцы вдруг подаются… Еще бы: у нее к тому времени пропадает охота записывать.
И страшно жалко мне становится, как подумаю, что кончится год и мы расстанемся – каждый уже сам по себе уйдет в жизнь или в другую школу…
17
Я сшила себе купальник! Шикарное бикини из полотна в полосочку.
– У тебя же есть два прошлогодних! – удивлялась мама.
Есть, но они детские, цельные. Мне в них теперь стыдно будет показаться, когда мы с Имро и другими ребятами поедем на озеро.
Сейчас еще бывают заморозки, но я хочу быть готовой к лету. Когда я примеряла бикини, бабушка смотрела на меня так противно…
– Ну и ну, – подзуживала она маму, – я ничего не говорю, но такое мне не нравится!
– Еще бы, – говорю, – тебе нравились купальники по колено, а вверху по самые уши, как в твои молодые годы.
– В мои молодые годы некогда было заниматься ерундой! – обиделась бабушка. – Нам работать приходилось, а не выставляться напоказ полуголыми. Тьфу!
Господи, ну что мне с ней делать?
А купальник – шик.
Богунские купили машину. Сегодня ездили получать ее и прямо с утра прикатили к нам – показывать бабушке. Она, говорят, восторгалась всем, особенно мотором. Вот так номер! Дома-то небось даже миксера боится, как начнет гудеть, а вот мотор, конечно, расхваливала до небес, только бы не обидеть дядю Андрея. А тот как пить дать сидит за рулем в огромных белых перчатках и черных очках. Ха! Теперь он может по ночам гоняться за Йожо в машине. Наверное, и купили-то ее для этого. Сказали, она красного цвета. «Фиат», несомненно. Этого, конечно, бабушка не знает.
После обеда я пошла в художественную. Когда я собиралась, дома никого не было – вот здорово! Я надела, разумеется, новую мохеровую шапку из Праги. Она и впрямь отлично мне идет. Сумку я взяла мамину, красную, из синтетики, которая твердеет на холоде. Но я постараюсь не поломать ее.
Мы с Имро точно не договаривались, но я рассчитывала, что он придет. Так и было. Я еще во время занятий увидела: ждет под кленом вместе с Шанё Стрелецким. Гиза украдкой показывала им язык, а они ей показывали длинный нос. Потом я вышла к печатному станку, и Имро, заметив меня, улыбнулся и помахал мне. Я всерьез рада, когда вижу его. Мы не встречались уже несколько дней, и я была просто счастлива, что он пришел, едва высидела за мольбертом.
Наконец-то мы выкатились на улицу. Посмотрела я туда, где клен растет, – и что же вижу! На той стороне стоит красный «фиат», а в нем за рулем дядя Андрей. Он сразу меня углядел, гордо улыбнулся и куда-то показал. Я глянула – там мама стоит. Махнула я Имро – мол, сейчас приду – и двинулась к маме, пусть не думает, что мне неприятно, когда она в кои-то веки зашла за мной.
– Привет, мама, – говорю я, – это и есть машина Богунских?
– Да! Пойдем, подвезем тебя.
Меня это немного тронуло, но я виду не показала.
– Смотри, мама, – шепнула я ей, потому что она все знает про Имро. – Вон они стоят под деревом. Только незаметно посмотри!
– Ага, – она повернула голову. – Довольно симпатичные. Который же из них Имро?
– Который красивее, – вырвалось у меня.
– Хорошо, – говорит, – но теперь пойдем, чтобы дяде не ждать.
– Минуточку, – метнулась я в сторону, – я им только скажу несколько слов… Ладно?
– Не сейчас! – воскликнула мама. – Куда ты, Ольга? Нам пора.
Я остановилась и медленно, в каком-то оцепенении, пошла назад. И чувствовала спиной взгляд Имро – он зовет меня, не понимает, почему я не иду к нему, и жалко ему, и стыдно перед Шанё…
Я шла к машине как мертвая. Даже оглянуться была не в состоянии. Дядя Андрей что-то болтал, он велел мне сесть сзади. Мама села рядом с ним. Когда он завел мотор, слезы у меня так и хлынули, и я не могла больше сдерживаться – из-за Имро, из-за того, что мама так меня подвела. Мотор гудел, и дядя Андрей ни на что больше внимания не обращал. А мама что-то почувствовала; она несколько раз беспокойно оглядывалась на меня. Хотела взять меня за руку, но я держала руку на горле, меня душили спазмы. И не хотела я, чтоб она взяла меня за руку! Ни она, никто, никто!
Когда подъехали к дому, я уже не плакала. Только в голове шумело. Я взбежала по лестнице и заперлась в своей комнате. Долго лежала без движения, смотрела, как по плафону скачут слезные звездочки. В ушах звучала та давняя кубинская мелодия, только теперь она была такая грустная, такая грустная… что, если б у Рептишей был телефон, я бы тотчас позвонила Имро, пусть бы хоть знал, что я плачу.
Дядя Андрей уехал, и мама пришла ко мне. Подсела на тахту, но я отвернулась, мне ни с кем не хотелось говорить.
– Я думала, что ты благоразумнее, Олечка, – начала она.
Не хочу я быть благоразумной! Я хочу говорить с Имро!
– Неужели ты всерьез плачешь из-за такой глупости?
Да, и плачу. Плачу, но не из-за глупости. Плачу потому, что он целый час ждал меня, а мне не дали сказать ему даже нескольких слов. Плачу, потому что ему сейчас грустно. И потому я плачу, что именно мама это сделала!
– Олечка, ты ведь знаешь, какой дядя Андрей. Мне не хотелось, чтобы он видел тебя с мальчиками.
Пусть бы видел! Плевать мне на него! Какое ему до меня дело! Я вообще его не люблю!
– И не хотелось заставлять его ждать.
Вот именно. Он не может подождать три минуты, а Имро может стоять там часами! Ненавижу дядю вместе с его красной тарахтелкой! Никогда больше не сяду в нее!
– Оставь меня, – сказала я маме.
Но она не ушла, все сидела и ничего больше не говорила. И я ей ничего больше не скажу. Зря и говорила-то. Зря!
Мама долго не двигалась, и я украдкой посмотрела на нее. Она сидела тихо, опустив голову. Волосы у нее немного растрепались. Она не заметила, что я смотрю на нее, и сидела, неподвижно уставившись в пол. Руки сложила на коленях. Мне показалось, что она даже не дышит. Внезапно меня охватил дикий ужас, что она умерла и никогда больше не сможет двигаться.
– Мама! – крикнула я.
Она шевельнулась и взглянула на меня так, словно просыпалась от смертного сна.
– Что, Олечка? – отсутствующим тоном спросила она. – Прости, дочка. Ты ведь у меня одна.
Я снова заплакала, на этот раз уже о ней.
– Не плачь, детка, – говорила мама все тем же глухим голосом. – Пройдет неделя, мальчики снова придут, и все будет хорошо. Не стоит из-за этого плакать. Ни теперь, да и никогда в жизни. Сердце этого не выдержит.
Она поднялась и пошла в кухню.
Конечно, опять принимала эти коричневые капли. В сущности, она права. Столько недель прошло, ну и эта как-нибудь пройдет. А может быть, даже и не целая неделя…
Я встала и пошла к себе в комнатку за географией. Когда я проходила через кухню, бабушка погрозила мне рукой. Мама была в ванной, видеть ничего не могла, и я дернула плечом: мол, не обращаю внимания. Но это была неправда.
Теперь я почти все время провожу с Евой. Немного повторяем математику, в ней Ева довольно слабовата, как мне кажется. Я-то лично терпеть не могу повторять. Ненавижу все, что повторяется. Делаю это только ради Евы. И даже, в общем, с удовольствием – приемные экзамены на носу, так что, может быть, мне это и пригодится.
Кроме повторения, я рисую для Евы модели платьев, которые ей бы хотелось иметь. Рисовать она не любит, зато любит модели. А мне это нипочем. Я ей в одну минуту выдумаю хоть десяток.
Мы часто говорим об Имро. Ева все расспрашивает про Шанё Стрелецкого. Сдается, она уже примирилась даже с его веснушками на лбу: ведь ее солдатика перевели в Ружомберок. Из-за этого ей даже не хочется на каток ходить. Но я ее все же раз вытащила, и хорошо сделала. Только я начала зашнуровывать ботинки в раздевалке, как заметила, что ко мне приближаются черные мокасины. Одна пара, но они шагали прямо и остановились около меня. Я уж было разозлилась, поднимаю голову, а это Шанё!
– Наконец-то явилась! – буркнул он, не поздоровавшись.
Что значит «наконец»? И где Имро? Почему его нет?
– Болтаюсь тут из-за тебя третий день, – сердито продолжал Шанё, – и всякий раз выкладывай полтинник за вход!
Третий день! Шанечко, золотой! Спросить его об Имро? Или не спрашивать?
– Имро посылает тебе привет и еще вот это, – он протянул мне какую-то бумажку. – Это в вашу заплеванную «Палацку». Приходи железно! Ну, я пошел. Пока!
И он исчез раньше, чем я успела позвать Еву.
Я рассмотрела бумажку: билет в кино «Палац» на завтра, на 16 часов. Ряд 13-й, место 4-е. Я увижу его, увижу!
Кое-как зашнуровала ботинки и вырвалась на лед. Будь у меня сейчас крылья, никто бы меня не удержал! Взлетела бы я к железным балкам и закружилась бы под стеклянной крышей, как птица!
Пока Ева выползла из раздевалки, я обежала уже добрых двадцать кругов. Я тут же потащила ее к перилам, показала билет.
– Я скажу, что с тобой пойду, хорошо? А ты побудь где-нибудь полтора часика, а потом мы вместе вернемся. Ладно, Евочка?
Ева, правда, согласилась, но вид у нее был достаточно насмешливый. Я знаю почему. Если б еще она знала, что произошло между мною и мамой, то-то бы торжествовала! И вдруг, словно она была колдуньей и умела читать чужие мысли, Ева спрашивает:
– Что же ты не попросишь разрешения у мамы? Или ты уже иначе на это смотришь?
Это меня ужасно задело, но я ничего не показала, потому что теперь главное было, чтобы Ева согласилась быть ширмой.
– Понимаешь, – сказала я ей, – во всем лучше соблюдать меру. В том деле все они одинаковы. Никак не поймут, что мы уже не маленькие.
Еве, конечно же, этого было мало.
– А что я тебе говорила! – вякнула она противным тоном. – Но на меня ты можешь положиться. Я тебя не выдам.
Господи, как она меня злит! Вид делает такой заговорщический, словно пойти с Имро в кино – это бог знает какое преступление! Не выдаст!!! Если б я могла обойтись без нее! Но делать нечего, остается только молчать и терпеть. К счастью, меня грел билет от Имро, который я держала в перчатке, а с такой поддержкой я все перенесу.
Я перевела речь на приемные экзамены – они наводят на Еву дикий ужас, и тогда она перестает допекать меня. Дома ее держат в ежовых рукавицах. Отец пообещал придушить ее, если она провалится. Умно, нечего сказать! Ева уже и сейчас трясется, и легко может случиться, что она со страху и на экзаменах не пикнет.
– Знаешь что, Оля, – сказала вдруг Ева, – давай поклянемся, что если одну из нас не примут в двенадцатилетку, то и другая не пойдет! Найдем еще какую-нибудь школу и снова будем вместе. Хорошо?
Ну, знаете, это дело серьезное, потому что я должна окончить двенадцатилетку, если хочу попасть в художественное училище. Я не ответила сразу, а Еву это так обидело, что она едва не разревелась прямо на улице.
– Я знаю, – взорвалась она, – тебя отец по протекции устроит, а я повисну в воздухе! Тебе ведь все равно, если меня дома убьют!
Этим она меня окончательно взбесила. Разговорчики насчет всяких протекций я никому не позволю! И в то же время мне было немножко жалко Еву, потому что отец у нее очень суровый. Когда он в плохом настроении, то швыряется в детей шлепанцами и в самом деле лупит Еву за всякую ерунду. Из-за этого она уже убегала из дому, но это плохо кончилось – когда она вечером вернулась, отец выдрал ее как Сидорову козу. Тоже мне геройство – драться с девчонкой! Ева теперь только молча страдает да ждет, когда начнет сама зарабатывать. Тогда она подыщет себе однокомнатную квартиру и домой больше носу не покажет, и, по-моему, она совершенно права.
– Я уверена, ты экзамены сдашь, – сказала я. – Но если тебя вдруг не примут, а меня – да, то я тоже плюну на двенадцатилетку и поступлю с тобой куда-нибудь еще. В училище прикладного искусства, например.
Ева довольно недоверчиво взглянула на меня. А если бы она еще знала, что я только что заняла с моим циклом «Дети» первое место в школьном конкурсе, она бы мне и подавно не поверила. Но я-то сказала так всерьез. Когда я даю слово, то держу его, как бы трудно мне ни было, потому что я знаю, что такое дружба. (Имро тоже знает. Завтра я его увижу!) А из двенадцатилетки меня, может быть, все равно вытеснит Бабинская. Протекции у меня нет, да я и не хочу ее иметь никогда!