Текст книги "«Гудлайф», или Идеальное похищение"
Автор книги: Кит Скрибнер
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)
И в тот момент он решил, что – пока еще не совсем состарился – он заведет себе женщину помоложе, с полной грудью и пышными бедрами. У него ведь уже была такая женщина много лет назад… и Стона снова погрузился в сон, вспоминая тепло, шедшее – словно от горячего теста – из ложбинки на ее груди. Но когда утром он проснулся и увидел спящую рядом Нанни, он ощутил в сердце страшный холод, который так и не покидал его в течение всего дня. Вернувшись вечером с работы, он занес в дом портфель, снял пальто, открыл холодильник, чтобы взять тоник с лаймом, и тут холод охватил всю грудь, сжал ее, словно тисками, и сердце вдруг перестало биться.
Все то время, что он лежал в отделении интенсивной терапии, и потом, в те тридцать семь дней, что он выздоравливал, и все последующие три года они никогда больше ни словом не обмолвились об Оуквилле.
«Господи, поверь мне, – молил Стона, – если у меня будет возможность снова жить вне этого ящика, я изменю свою жизнь. Я понимаю – Нанни была права. Всегда можно найти „правильное“ решение. Благодарю тебя, Господи, за это наказание, за данную мне возможность исправить мои моральные принципы».
Стона вглядывался в прошлое. Он проводил сейчас переоценку своей жизни – эпизод за эпизодом. Несколько опрометчивых поступков в начале их брака. Он никогда не переступал черту, но его вожделение было неукротимым, и он знал, что, если бы ситуация сложилась так, а не иначе, устоять он бы не смог. Он обманул бы Нанни. С налогами тоже бывало – в первые годы, пока они еще не встали на ноги. Была еще сделка с недвижимостью в Пенсильвании. За время своей работы он принимал десятки решений, приносивших вред ни в чем не повинным людям, – все ради благополучия компании.
Самое страшное было то, что случилось в Оуквилле. Он понял, что все, что он тогда делал, – это зло. Более того, ему было стыдно, что он пытался выставить себя в наилучшем свете, как-то замазать тот факт, что у женщины из Оуквилля – рак груди, и все это – перед сидевшей напротив него Нанни, терпеливо слушавшей его россказни. Он думал только о том, чтобы сбросить этот груз со своих плеч, переложить его на плечи жены, ему необходимо было похвастаться, похвалить себя. Как мог он так обойтись с ней? Ему было стыдно за мысли, что пришли ему в голову в ту ночь, когда он смотрел на Нанни, остывавшую после ванны. Но они не были его настоящими мыслями, даже в тот самый момент. Это его гнев на себя самого, попытка защититься – вот что заставило его с такой ненавистью думать о Нанни. На самом деле он вовсе не имел этого в виду. Когда на следующий день с ним случился инфаркт, он винил в этом напряжение предыдущих месяцев и реакцию Нанни. Но, выздоравливая, он постепенно осознал, что инфаркт был ему наказанием, и он испытывал благодарность за это. Решил, что отныне с каждым днем станет любить Нанни все сильнее. Так оно и вышло на самом деле.
«Если Ты освободишь меня из этого ящика, о Господь, я буду служить Тебе верой и правдой. Я брошу работу и посвящу свою жизнь Нанни и ее добрым делам. Прости мне, Отче, ибо я грешил».
И Стона методично листал страницы своей жизни, прося прощения за каждый компромисс, на который ему когда-либо приходилось идти.
У Брауна при себе были деньги. Вчерашним утром, когда Тео просматривал его бумажник, ища карточку «Американ экспресс», он увидел пачку зеленых. Тео вовсе не был воришкой, он не собирался брать эти деньги, но ситуация изменилась.
– Спортивная сумка в багажнике, – сказал он Коллин, подняв Брауна на ноги. Когда Коллин, пригнувшись, прошла под дверью бокса, Тео просунул пальцы под витки клейкой ленты, в теплые влажные карманы. Выхватил бумажник с деньгами и пачку банкнот, скрепленных металлическим зажимом. К тому времени как Коллин вернулась с бутылкой воды, деньги успели перебраться в карман Тео.
Уже спустились сумерки, оставалось всего минут пятнадцать до закрытия мини-складов на ночь. Тео стянул пластырь со рта Брауна, и тот сразу выплюнул кляп.
– Без разговоров, – приказал ему Тео.
Браун опустил голову.
Коллин, взявшись пальцами за подбородок, приподняла ему голову.
– Как вы себя чувствуете? – спросила она.
– Прошу вас…
Тео бросил на нее злой взгляд. Он держал Брауна за полосу клейкой ленты, протянувшейся у того между лопатками, и медленно и осторожно его отпустил. Потом отступил назад, протянув к нему руки, чтобы подхватить, если что. Браун стоял совершенно самостоятельно, и Тео поднял брови, глядя на Коллин: «Разве я не прав? Разве я тебе не говорил?» Теперь Коллин могла действовать сама, без его помощи. Это ведь была ее идея.
Тео присел на корточки у двери – следить за тем, что происходит снаружи. Вытянул из кармана бумажник. Пять пятидесяток, влажных, но совершенно новых. Он лизнул палец и попытался вытащить шестую – не получилось. Пачка банкнот в зажиме состояла всего лишь из бумажек в один доллар. Зато их было, по-видимому, двадцать, а то и двадцать пять. Он вложил в зажим и пятидесятки и взвесил толстую пачку денег на ладони. Но… черт возьми, зажим-то – фирменный, петрохимовский. Точно такие же дешевые металлические зажимы для денег компания дарила всем своим служащим на Рождество в каком-то году, когда Тео там еще работал. Тео тогда так обозлился, что сразу же выкинул зажим. К тому Рождеству Тео уже стало ясно, что ему в «Петрохиме» никакое продвижение не светит. А ведь его шеф обещал ему, что с должности начальника военизированной охраны он будет быстро продвигаться по службе. Тео хотел включиться в работу разведки «Петрохима», собирать сведения о клиентах, о группах защитников окружающей среды, заниматься расследованиями, выяснять и заносить в досье личностные и профессиональные характеристики сотрудников компании. Он уже представлял себе, как будет работать под прикрытием – станет распространять дезинформацию на рынках сбыта, выплачивая вознаграждение арабам, оказывая влияние на мелких политиков. Но ему вскоре стало ясно, что такая работа делается высшими представителями Службы безопасности «Петрохима» – бывшими сотрудниками армейской разведки, ЦРУ и ФБР. Полицейскому из небольшого городка, такому как Тео, никогда не пробиться на самый верх. На той рождественской вечеринке Тео взял да и подошел к шефу, прямо спросив его об обещанном повышении. И шеф ответил: «Ты хорошо работаешь. Продолжай в том же духе. Ты нравишься нам на этом месте». А потом всем им вручили по маленькой коробочке для драгоценностей, в которой лежал такой вот пятидесятицентовый зажим для денег с выгравированным на нем логотипом «Петрохима».
– Время, – сказал Тео. Коллин давала Брауну «Слим-фаст». Нельзя допустить, чтобы проходящий мимо охранник сказал им, что пора уезжать из мини-складов. – Быстрей, – поторопил он жену. – Ему в кроватку пора!
Браун выглядел гораздо лучше. Вода и воздух пошли ему на пользу. Отрывая новые куски клейкой ленты, Тео вспоминал о тех нескольких месяцах, когда в «Петрохиме» проводилось сокращение рабочих мест. Он должен был входить в рабочие кабинеты вместе с сотрудником отдела кадров, юристом компании и охранником в форме, чтобы сообщить людям об их увольнении. Кадровик зачитывал постановление, а Тео сразу же провожал уволенного на стоянку машин. Все лето он по субботам отправлялся на работу – проводить этих людей в здание «Петрохима», чтобы они могли упаковать фотографии детей в рамках, групповые снимки с коллегами, дружеские шаржи, приколотые к пробковым доскам для сообщений, цветы в горшках, стаканчики для ручек и карандашей с надписью «Самому лучшему в мире папочке». Это были люди, которые всю жизнь проработали в «Петрохиме», но компания опасалась, что они могут нарочно испортить компьютеры или похитить секретную информацию. Как будто какая-нибудь сотрудница отдела, владевшего информацией о росте доходов, только и ждала этого дня, чтобы осуществить свой план продажи петрохимовских секретов оптом и в розницу.
Когда шеф дал Тео это задание, он сказал: «Раз уж тебе наскучили твои теперешние обязанности, у меня есть для тебя кое-что, что может тебе понравиться. К тому же – оплата сверхурочных за субботы». Он не прямо, но все же намекнул на временное отстранение Тео от службы в полиции. Сказал, им нужен человек, не боящийся силу применить. Тео возненавидел своего шефа. Он их всех ненавидел – снизу и до самого Брэдфорда Росса.
Тео заклеил рот Брауну свежим куском клейкой ленты и, когда они снова укладывали его в ящик, внимательно следил за выражением глаз Коллин, боясь, что она хочет бросить все это дело.
Почти в полной темноте, уже сидя в машине, она сказала:
– Я думаю, нам надо его отпустить.
По направлению к ним шел охранник, покачивая фонарем. Тео подумал, а не взять ли ее на пушку? Что, если он ответит: «О’кей, твоя взяла». Что она тогда сделает? Попросит охранника помочь ей отвезти Брауна в больницу? Неужели она полагает, что Тео не видит ее насквозь?
– Спокойной ночи, ребята, – попрощался охранник, проходя мимо их машины.
Тео помахал рукой ему в ответ.
– Во всем, что идет не так в нашей с тобой жизни, ты всегда винишь других, – сказала Коллин.
Его жена в него совсем не верит.
Тео и Коллин отправились в яхт-клуб, а Тиффани работала в позднюю смену в харчевне «Такос» у Джои, так что Малкольм оставил дверь в ванную открытой и не побеспокоился зажечь свет. Но вдруг услышал, что ребята поднимаются по лестнице, и потянулся вперед на стульчаке, чтобы захлопнуть дверь. «…Ты должна поверить, что все получится», – услышал Малкольм слова Тео. Потом – голос Коллин: «Я боюсь». Она явно чуть не плакала. «Мне надо, чтобы ты мне доверяла», – говорил Тео. И Малкольм ужасно огорчился за Тео. Коллин не оказывает ему никакой поддержки в этом предприятии с яхт-клубом. «Я сейчас приду», – сказал Тео, и Малкольм услышал, что Коллин, идя по коридору в их комнату, плачет.
Он зажег свет и взял зубную щетку. Из спальни доносилось знакомое потрескивание его полицейской рации. Это была оперативная частота из Ашертона – опер-частота-один, он установил ее из-за этого похищения. Тео и правда заинтересовался этим делом. Должно быть, их обсуждение за обедом, напомнившее Малкольму волнующие дни его службы в полиции, заставили Тео вспомнить о его неудачах. Всю свою жизнь Тео, стоило ему потерпеть неудачу, засовывал руки поглубже в карманы и покидал поле боя. Но это дело его, конечно, заинтересовало, оно заинтересовало даже Коллин. Она вроде такая возбужденная стала, когда пошли новости. Это, конечно, потому что она жену увидела, вот что ее разволновало, это точно.
Малкольм почистил зубы, принял таблетки. Помыл махровой салфеткой шею и за ушами. Он уже чувствовал себя – как это говорят об умирающих? – спокойным, примирившимся. Жалко, что Тео двадцать лет назад не сказал ему, что не хочет, чтобы его мерили по мерке Дейва Томкинса. Малкольм целый день чуть волосы на себе не рвал. Но важно, что сейчас они снова понимают друг друга. Он выжал воду из салфетки и, вешая ее на рожок у двери, все еще мог слышать потрескивание опер-частоты, доносящееся из спальни.
Вытерев лицо и руки, Малкольм открыл дверь ванной и прямо-таки наткнулся на Тео.
– Па! – Тео отскочил назад. – Я думал, ты внизу, в переходе!
– Да нет, уже готовлюсь ко сну. Подумал – лягу-ка сегодня пораньше.
Тео попытался было протиснуться мимо, но Малкольм шагнул вбок, чтобы задержать сына на пару слов.
– Есть что-нибудь новенькое? Я имею в виду – про похищение?
Тео высоко поднял брови, развел руками.
– Я думал про то, какого рода группа могла такое дело предпринять…
– Знаешь, пап, забавно почесать об этом языки за обедом, – прервал его Тео, – но у меня сейчас целая куча дел накопилась в связи с яхт-клубом. – Говоря это, Тео смотрел в сторону. – А как ты себя вообще чувствуешь, а, пап? Дышится хорошо?
– Один приступ сегодня. Но вообще – довольно хорошо.
– Ну и отлично. – Тео снова сделал попытку протиснуться мимо.
– Я просто подумал, может, тебе захочется послушать оперативную частоту? Мы могли бы…
– Ну я же говорю, нет у меня на это времени. И интереса нет. – Это было сказано вовсе не резко. – Я не слушаю полицейское радио с того дня, как ушел из полиции.
Что-то внутри у Малкольма будто рухнуло.
– Ты выглядишь усталым, пап. Давай-ка выспись как следует, и мы завтра поговорим. Я тебе расскажу, какую яхту я собираюсь тебе купить. – Тут Тео раскинул руки во всю ширину коридора. Обхватил отца руками и сжал. – Хорошо снова жить в городе, – сказал он. – Снова быть рядом. Но трудно. Трудно пытаться начать все с начала. Столько тревог.
Руки Малкольма бессильно висели вдоль боков. Сын не обнимал его уже много лет.
Он смотрел, как Тео закрывает дверь в свою бывшую комнату. Потом повернулся и пошел в свою. Посмотрел на сканер у себя на столике, протянул к нему руку, но передумал. Он глядел на него, надеясь, что ослышался, надеясь, что это был телевизор или радио из какой-нибудь припаркованной вблизи машины. Он проявит доверие к Тео, особенно теперь, когда ему так недостает поддержки Коллин. Малкольм никогда не добился бы того успеха, какой выпал на его долю, без поддержки Дот. Может, он съездит в яхт-клуб «Голден-Бэй», посмотрит, как там все расположено, угостит сына ленчем.
Он поколебался еще с минуту, потом коснулся ладонью радиоприемника. Приемник был теплый. Вот черт.
Ведь он любит своего сына. Если бы только он раньше постарался убедиться, что Тео об этом знает. Если бы только Тео доверял ему.
– Запах детской присыпки напоминает мне о нашей первой ночи с твоим отцом, – сказала Нанни.
– Ну, мама! – запротестовала Джейн.
– Ты ведь взрослая женщина, Джейн. А там, внизу, есть люди помоложе тебя, которые пытаются вернуть его домой.
– Я знаю, но…
– Не старайся убедить меня, что вы с Джо еще не спали вместе. – Пар из ванной медленно вплывал через открытую дверь в комнату, где Джейн припудривала детской присыпкой спину матери. Обе они сидели на кровати. – Когда мы с твоим отцом были молодые, время было совсем другое. Он долго за мной ухаживал, мы всего лишь держались за руки… Прежде чем сделать мне предложение, он просил позволения у моего отца. Ни одному из нас и за миллион лет в голову не могло прийти заняться сексом до свадьбы. Секс начинается после – сначала возникает любовь. Это было вдвойне верно для католиков. В нашу свадебную ночь, в Харборсайд-Мэнор, с окнами, распахнутыми на Лонг-Айлендский пролив, мы были всего лишь неопытными детьми, вместе открывавшими для себя что-то новое. – Нанни сделала глубокий вдох и медленно выдохнула воздух, ощутив на своем теле умиротворяющую тяжесть тела Стоны. – Запах детской присыпки и шорох отлива.
Джейн помогла матери надеть халат.
– Мы с Джо хотим устроить большую традиционную свадьбу, вроде вашей с папой. Пара сотен гостей и прием в Тэтчер-Гарден. И мы хотим уехать в настоящей карете, запряженной лошадьми. Все мужчины будут во фраках, а Джо собирается надеть цилиндр.
Нанни снова чувствовала гнилостный запах. Он казался теперь еще сильнее, еще отвратительнее, а Джейн все говорила и говорила, пытаясь как-то отвлечь мать.
А ее мать думала о том, что недавно сказала дочери о продолжительности любви. Но преданность, чувство долга продолжают существовать даже после того, как угасает любовь. Ничто из происшедшего в Оуквилле не смогло изменить преданность Нанни мужу, ее чувство долга по отношению к нему. Ставки были слишком высоки. Она никогда не сделала бы ничего такого, что могло разрушить семью, потому что, кроме семьи, у нее ничего больше не было. Но может ли она сказать, что после Оуквилля любила Стону так же, как раньше, ведь ее уважение к мужу было поколеблено? Взаимоотношения развиваются все дальше и глубже, пока ты не достигнешь границ другого человека. Ты можешь двигаться в пределах этих границ, но не можешь выйти за эти пределы. Это и есть разочарование.
В тот вечер, когда они вернулись из ресторана «У Марселя», Стона ушел к себе в кабинет – позвонить в Саудовскую Аравию менеджеру одного из заводов. Он часто делал так посреди ночи, чтобы застать там людей в самом начале их дня. Нанни вошла в кабинет вслед за ним и, когда он усаживался в кресло, сказала:
– Мне необходимо знать, что ты на самом деле чувствуешь в отношении Оуквилля? Мне надо хоть немного разобраться в том, как это сочетается с твоими принципами.
– Что тебе на самом деле надо, – проговорил Стона, набирая номер, – так это осознать, насколько наивны твои представления о том, как оплачивается наш дом, твои поездки в Италию, твои наряды и приемы, твоя добровольческая…
– Ты хочешь сказать… – начала она яростно, но Стона поднял ладонь, заставив ее замолчать.
– Доброе утро, Марк, – сказал он в трубку. – Как работает твой арабский бен-гей?
Нанни стояла в дверях, скрестив руки на груди, и слушала, как Стона болтает с Марком Мэнсфилдом в Саудовской Аравии о его семье, о ноющих после тенниса мышцах, о количестве выпускаемой продукции и о встрече, которая должна состояться на следующей неделе. Она все стояла там и после того, как Стона повернулся к ней спиной, и голос его звучал легко и оживленно. А Нанни вспомнила, с каким облегчением он говорил ей о результатах происшедшего в Оуквилле, вспомнила о том, какая гордость звучала в его голосе, о праздничной атмосфере обеда, и у нее из глаз хлынули слезы. Он разговаривал с Марком довольно долго, так что Нанни сдалась и пошла спать. Но ей необходимо было понять, как он сможет жить дальше, как сумеет примириться с собственным решением, допустившим то, что произошло в Оуквилле. Она не хотела задавать риторические вопросы. Она хотела услышать его ответ. Ей отчаянно хотелось, чтобы Стона ее убедил. Потому что, если он не сможет ее убедить, значит, она не знает собственного мужа. Человек, которого она знала, больше заботился о детях, чем о самом себе. Он выделял крупные суммы денег чуть ли не полудюжине благотворительных организаций. Ни на минуту не задумавшись, он выписал чек отцу Райану на полную стоимость нового асфальтового покрытия для церковной стоянки машин. Он всегда носил в кармане пачку однодолларовых бумажек, чтобы раздавать чаевые за самые незначительные услуги.
Когда Стона наконец улегся в постель, было поздно, и Нанни решила подождать с разговором до завтра. Но заснуть она не могла, так что, пролежав час, встала с постели и приняла ванну. После ванны, сидя у туалетного столика, она услышала, как Стона нащупывает на тумбочке очки. И пока она сидела там, стирая капли воды с шеи и плеч, она чувствовала, что он наблюдает за ней, и была уверена, что он думает о том, как сильно ее любит. Она была уверена, что он смотрит на ее наготу с тем же желанием, какое испытывал в их первую брачную ночь в Харборсайд-Мэнор. И зная, что он, лежа в кровати посреди ночи, молчит и смотрит на нее с любовью, она почему-то уже не так сильно беспокоилась о его моральных принципах. Он на нее смотрит, он ее любит, и в тот момент это было единственное, что имело значение.
На следующий день у него случился инфаркт.
Сейчас она представляла себе, что он заперт в комнатушке, похожей на тюремную камеру, без нормальных санитарных удобств, без простыней на кровати, без одеяла ночью. Она молилась, чтобы ему позволили посмотреть ее обращение по телевизору, чтобы он увидел ее шарф, услышал песню, услышал ее голос. Он обычно звонил ей из Аргентины, из Саудовской Аравии или из Кливленда и говорил: «Я тут так ужасно разбрасываюсь, что уже не знаю, о чем сам думаю, меня просто рвут на части. Но когда я слышу твой голос, все во мне упорядочивается, снова становится на свои места. Я вспоминаю, кто я такой, что я здесь делаю». И думая о нем, Нанни поняла, что ужасное зловоние – результат ее собственного гниения, ее сомнений в их любви, и это в то самое время, когда он страдает! Это ее черная душа, сомневавшаяся в том, что их любовь выдержит испытание Оуквиллем, это ее отвратительная способность – разглядеть что-то положительное в похищении мужа.
Из любви к нему она должна пойти на все, чтобы вернуть его домой. Но если она скажет Джексону, что похитители могут быть из Оуквилля, если она расскажет, что Стона там натворил… Ее преданность не позволяла ей сделать это.
Она уже задремывала, и мысли ее зависали, не поддаваясь контролю, как бывает во сне. Не слишком ли усердно она работает над собой, стараясь сохранить свою любовь к нему? Неужели это правда, что страх и отчаяние, пронизывающие все ее существо, когда приходит понимание, что Стона может никогда не вернуться, окрашены чувством облегчения? Казалось, она и Стона любят друг друга с каждым днем все сильнее, но не подслащена ли наружная корочка, чтобы прикрыть подкисшее нутро? Похоже было, что Стона после Оуквилля решил любить ее даже больше, чем раньше, – решение, рожденное скорее разумом, чем сердцем. Еще одно решение после рабочего дня, до отказа набитого решениями.
Все, что его интересовало в жизни, – это его карьера. Никто не мог бы достичь таких высот, как он, не имея его необузданного честолюбия. Нанни хотела, чтобы он ушел на пенсию пораньше, чтобы он мог наконец побыть с ней. Ей хотелось, чтобы в оставшиеся им годы жизни он проявлял к ней то же внимание, какое тридцать пять лет отдавал своей карьере. Она хотела обрести прочное место в его предпочтениях. Она хотела быть уверена, что знает своего мужа.
Стона, ты жил ради своей работы, это твоя работа неделя за неделей отнимала тебя у семьи, чтобы ты мог заключать сделки по всему миру, это твоя работа устроила тебе экзамен в Оуквилле – а ты его провалил! – и это твоя работа сейчас отняла тебя у меня. Бедный ты бедный! Ты там не мерзнешь? Я молю Бога, чтобы тебе не было холодно. Мерзавец.
Воскресенье
– Доброе утро, мистер Браун, – сказала женщина. – Сегодня вы вернетесь домой.
Она медленно стянула клейкую ленту с его глаз, и он увидел изящные длинные пальцы с наманикюренными ногтями. Какое облегчение. Даже приятно. Напоминание о том мире, что существует снаружи. Стона подумал о собственной руке, о своей хватке, о том, что надо будет более серьезно поупражняться в игре в гольф. О том, как станет разминать спину и плечи перед меткой для мяча. Широкими шагами мерить площадку для гольфа. Было даже чуть-чуть радостно – твоего лица касаются изящные руки молодой женщины.
Он сидел, выпрямившись в своем ящике. Свет в гараже был тусклый. Женщина в черной маске, похожей на капюшон палача, присела на корточки рядом с ним, поставив на пол фонарь. Вопреки своим опасениям, Стона не ослеп; он закрыл один глаз, потом другой, проверяя свое зрение. Хотелось бы, чтобы оно было более четким, но скорее всего оно сейчас такое же, как всегда. Он не мог быть в этом уверен – он ведь никогда не ходил без очков. Он надевал очки даже тогда, когда вставал ночью помочиться.
Женщина сложила ленту пополам, клейкой стороной внутрь, держа ее за уголки самыми кончиками длинных пальцев; она обращалась с ней так, будто лента заразная. Бросила ее в мешок для мусора у своих ног, потом отогнула повязку у Стоны на лбу.
– Сейчас уже не так больно? – спросила она.
Стона не ответил. В бизнесе – он давно усвоил это правило – если уж ты трахаешь кого-то, нечего притворяться добреньким. Трахни его как следует, и пусть потом оправляется, не теряя достоинства.
Он откинул назад голову, так что затылок лег в подставленную ею ладонь, и на лоб ему полилась струйка холодной воды. И вдруг внутри у него что-то вроде бы раскололось, под ребрами как-то странно забилось, задрожало; он испугался, что начинается инфаркт, и постарался дышать ровно и глубоко. Он выдохнул воздух, но ощущение кома в сердце не стало хуже, только дрожь распространилась по всему животу. Стона плакал.
Женщина, по-прежнему поддерживая его голову, стала утирать ему слезы платком. От платка пахло ее духами. Она оттерла липкие следы клейкой ленты со лба и щек Стоны. Прижала его голову к себе и промокнула ему платком губы и уши. Потом протерла шею, под воротником сорочки тоже. А слезы промыли ему глаза.
– Я тоскую о ней, – прорыдал он.
Женщина крепко прижимала к груди его голову.
– Я не хочу умирать…
– С вами все будет в порядке, мистер Браун.
– Как долго еще?
– Чем скорее, тем лучше для всех, кого это касается.
– Когда?
– Сегодня вечером.
– Нет! – Он затряс головой и вывернулся из ее рук. Он не сможет пережить еще один день в этом ящике. Она что, не понимает, какая тут жара? При его сердце? – Это меня убьет, – сказал он. – Не запирайте меня в ящике. Я умру, – сказал он. – Совсем другое дело, если сидеть вот так. Тогда я могу дышать, – сказал он. – Разве я недостаточно наказан? – Ладонь женщины закрыла ему рот, и у него в голове разверзся ад кромешный.
Женщина по-прежнему сидела рядом с ним. Он сам по-прежнему сидел, привязанный за пояс к торцу ящика, со связанными руками и щиколотками. За то время, что Стона спал, зной усилился. Железная крыша поскрипывала. Женщина спустила с плеч серый комбинезон до самой талии. На ней была бледно-желтая трикотажная блузка без рукавов, с маленьким круглым воротничком и пуговичками, расстегнутыми у горла. Стоне были видны припорошенные белым налетом следы антиперспиранта у нее под мышками.
– Воды, – произнес он. Руки у нее были гораздо красивее, чем она того заслуживала.
Она дала ему пить. По внутренней стороне ее предплечья стекала бусинка пота.
– Возьмите все… все, что у меня есть. – Ему потребовалась уйма времени, чтобы выговорить эти слова. – Если вы попытаетесь получить выкуп, вас поймают. – Голос его набирал силу. – Если вы меня сейчас отпустите, я отдам вам все, что имею. Это не восемнадцать миллионов, но все равно очень много. Я просто хочу уйти с работы. Я принял несколько решений. Хочу провести жизнь с женой и с семьями своих детей. Я едва знаю своего собственного сына… Я все ликвидирую и отдам вам деньги наличными. Это займет всего пару дней. И тогда вас не поймают. Так для вас будет лучше.
С набухшими от слез глазами он умолял эту женщину. Сможет ли он удержаться, сохранить разум? Он медленно и постепенно давал ему уйти, будто все больше и больше отпускал нитку воздушного змея, позволяя этой нитке скользить сквозь пальцы. Позволяя мыслям плыть по воле ветра на тонкой нити, трепеща высоко-высоко над фанерным ящиком. Но когда змей уплывал чуть ли не за пределы видимости, а нить перекашивалась, Стоне становилось страшно, он боялся отпустить ее еще на один виток, боялся, что она соскочит с катушки и, колеблясь под ветром, безвозвратно исчезнет из глаз.
– Однажды я возненавидел свою жену. Возненавидел за то, что она такая хорошая. Такая правильная.
– Я тоже когда-то возненавидела своего мужа.
– Возненавидел за то, что она была права.
– Я понимаю, – прошептала женщина. – Я знаю это чувство. Я тоже там побывала.
– Я знаю, что был не прав. Теперь я это понимаю. Я и тогда это понимал, только никогда не говорил ей об этом.
– Сегодня вечером вы ей скажете.
– Сделайте так, чтобы она обязательно узнала. Пожалуйста, скажите ей. Спецификации танкеров, банкротство Бернхарта, договор с Пакистаном, та женщина в Оуквилле… Сделайте так, чтобы она знала – я об этом сожалею.
– Да, похоже, что все это – дела давно минувших дней. Не надо казнить себя за это. – Она промокнула ему лоб платком. – Незачем плакать о пролитом молоке.
– Обещайте, что вы ей скажете.
– Очень скоро вы сами сможете ей все сказать, мистер Браун.
– И еще про одну вещь.
– Да?
– Это было вожделение. Извращенное.
– Тс-с-с.
– Смотрел, как подружка Джейн купается голышом. А ей было всего тринадцать. И возбудился.
– Тс-с-с! Хватит.
– Нужен священник. Я должен…
– Просто дышите глубже.
– Отец Райан, в храме Святого Фомы. Вы можете ему доверять.
– Дышите поглубже.
– Я сделаю так, что он ни одной душе не скажет.
– Вы же понимаете – мы не можем.
– И еще… Я был совсем мальчишкой, в колледже. Все мое будущее… – Стона взглянул на женщину. – Прости мне, Отче, ибо я грешил, – начал он и вдруг исчез под черной прорезиненной тканью, неожиданно протянувшейся над ящиком. Раздался какой-то хлюпающий звук, словно кто-то шлепал по грязи в резиновых сапогах. Стона провалился куда-то, где его кожа не могла дышать. Он однажды читал, что на Хеллоуин какая-то девочка умерла, потому что ее покрасили с головы до пят серебряной краской. Кожные поры были закупорены. Она задохнулась. Это был костюм рыбы.
– Мистер Браун, как вы? Мистер Браун!
Ему не хватало воздуха. Хлюпающий звук шлепающих по грязи сапог становился все громче. Стона старался побороть приступ морской болезни, раскачивавшей его голову, вгонявшей его в сон. Впервые он осознал, что сон может означать смерть. Он заглатывал сгустившийся воздух. Нет, он не умрет. Он не будет проклят за то, что унес свои грехи с собой в могилу. Заставив себя держать глаза открытыми, он наблюдал за женщиной: черная маска, зеленовато-голубые глаза, выступающие ключицы, комбинезон спущен с плеч до талии. Изящными длинными пальцами женщина нащупала крохотную дырочку в промежности комбинезона. Потянула за сморщенную нитку, но нитка не оборвалась, она тянулась и тянулась. Стона все смотрел, а шов распоролся, широко раскрылся, обнажив ее естество, сочное, влажное, и оттуда выскользнула рыбка величиной не больше его ладони. Рыбка забилась на бетонном полу, следом за ней вылилось целое ведро морской воды. Он следил за тем, как рыбка бьется о бетон. Ее глаза пристально глядели на него, жабры жадно ловили воздух.
*
Тео растянулся на спине на диване – голова опирается на один подлокотник, ноги в носках задраны на другой. Ему было слышно, как у заднего крыльца отец постукивает по ступенькам, тычет в них чем-то – все еще ведет речь о том, чтобы их заменить. Тео пересчитал пачку однодолларовых купюр – семнадцать баксов в этом чертовом петрохимовском зажиме. Он тщательно протер зажим подолом рубашки – это же сувенир. Пятидесятки убрал в свой собственный бумажник. Тео чувствовал себя последним подонком из-за того, что взял эти деньги, но сегодня вечером им нужно обеспечить себе дополнительные меры безопасности. Вообще-то он подозревал, что у Коллин в загашнике всегда имеется пара сотен баксов.
– Ау! Dios mió![54] Жара как в жаровне! – Тиффани вышла из своей комнаты, вытаскивая что-то из бумажного пакета. – Глянь-ка, что я для дедули купила.
Тео незаметно сунул доллары в грудной карман.
– Эта штуковина – одна из самых симпатичных и ни к чему не пригодных деревянных скульптур в абстрактном стиле, какие мне когда-либо приходилось видеть.
– Это – валик для ног. Массажер.
– Разумеется, как раз это твоему дедуле больше всего подходит. Вполне в его духе, – заметил Тео. – Уверен, он только об этом и мечтает. Ты в самую точку попала.
