Текст книги "«Гудлайф», или Идеальное похищение"
Автор книги: Кит Скрибнер
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
В дверь кабинета ворвался Джексон, и по выражению его лица Нанни поняла, что он вспомнил о папке, оставленной им в открытом портфеле. С сотовым телефоном в кармане пиджака, от которого его костюм сидел на нем криво, он остановился за стулом и медленно опустил руки на его полированную деревянную спинку. С того места на полу, где они с Джейн стояли на коленях над фотографиями, Нанни посмотрела на Джексона. Она смотрела на него пристально, без чувства неловкости, будто разглядывала снимок, ища на нем искусные затенения, затемненные фигуры, темные цели. Смотрела безжалостно, не думая о том, что он чувствует себя не в своей тарелке, не испытывая никакого желания отвести взгляд от его лица. Она смотрела на Джексона, совершенно не принимая Джексона в расчет.
– Желтый с коричневым шарф от «Шанель». Подарок твоего отца. Найди его. Пожалуйста. – Нанни сидела у туалетного столика в одной комбинации. Подняла одну руку, потом другую и принюхалась. Нет, дело не в этом. Однако она на всякий случай снова покатала под мышками шарик антиперспиранта. Расчесала волосы щеткой, глядя в зеркало на свое потемневшее, в пятнах, изможденное лицо. Это было лицо женщины, которая засыпает перед телевизором во время позднего фильма, а потом с трудом добирается до постели и долго лежит без сна. Лицо пожилой женщины, которая живет одна.
Может быть, это что-то во рту? Такой вкус, как от гнилого зуба. Нанни почистила зубы, оттерла зубной щеткой язык. Теперь она смотрела в раскрытую дверь ванной на ту сторону кровати, где всегда спал Стона, вспоминая, как он любил, лежа там, наблюдать за ней, когда она остывала у туалетного столика после ванны.
Вкус мяты оставался свежим у нее во рту, пока она пыталась припудрить темные круги под глазами и покрывшуюся пятнами кожу щек. Однако у изножия кровати, надевая платье, приготовленное для нее Джейн, дурной запах, преследовавший ее повсюду, снова вернулся к ней. Слабый запах гнилых яблок или чего-то похуже. Она чувствовала его на коже рук, ощущала на языке, в горле.
– Они нанимают шеф-повара для особых случаев, вместо того чтобы устраивать приемы в ресторане, – говорила Джейн. Но Нанни ее не слушала. Дочь рассказывала ей об обеде у родителей Джо в честь его помолвки с ней. Она хотела отвлечь Нанни, но это было бесполезно, так как Нанни могла двигаться только в одном направлении: она стремительно погружалась в глубины тихой паники. Сейчас она завязывала узлом желто-коричневый шарф. – У них посреди стола стоял огромный фарфоровый горшок в форме быка, а в нем палые листья, совсем немного цветов и несколько стеблей диких трав. Если бы этот букет составляла я, он выглядел бы вульгарно, а на самом деле он был совершенно восхитительный.
Только ее преданность Стоне помогала Нанни сохранять контроль над собой. Она должна оставаться спокойной. Одной лишь силой воли она должна вернуть его домой.
*
Остановившись внизу, у лестницы, она увидела яркий свет телевизионных ламп, сиявший сквозь дверной проем гостиной и четко высветивший Джексона и телеоператора – совсем молодого человека, мальчишку прямо со школьной скамьи, которому явно надо было бы как следует подстричься. Джексон, глядя на Нанни, постучал кончиком пальца по циферблату наручных часов, а она в ответ подняла указательный палец и скользнула в кабинет Стоны. Портфель Джексона и папки с досье исчезли.
Нанни открыла дверцы музыкального центра Стоны. На пяти черных панелях красовались небольшие белые ярлычки: On/Off, CD, Пленка, Столов., Гостин., Патио, Все динам. и так далее, десятки ярлычков. Стона сделал их специально, чтобы Нанни было удобно. Он очень любил технические новинки. Обожал делать ярлычки и составлять каталоги. Любил все систематизировать.
В дверь кабинета постучали.
– Миссис Браун, – окликнул ее Джексон. – Время.
Она помнила, как Стона наслаждался своим новым стереоцентром. Он потратил весь конец недели на то, чтобы протянуть провода через плинтусы, неумело просверливал отверстия в стенах, портя штукатурку. В гостиной ему пришлось перевесить картину «Школа на реке Гудзон», когда отверстие для провода к динамику у книжного шкафа оказалось прямо посередине стены.
Она отыскала нужный диск.
– Миссис Браун, прошу вас. Одна минута. – Голос Джексона балансировал на грани между мольбой и приказанием.
Нанни нажала несколько кнопок, думая о том, как пальцы Стоны держали ручку, выводившую на ярлычках печатные буквы, а потом разглаживали эти ярлычки на панелях стереосистемы. И вот она уже идет по коридору вслед за торопливо шагающим перед ней Джексоном, словно решившим, что его энергичный шаг сможет заставить ее двигаться быстрее… Но она что-то сделала не так, она не слышала музыки, не слышала песни – их с мужем песни. Впрочем, времени вернуться и все исправить уже не было. Если он смотрит передачу, он увидит ее шарф, и это даст ему понять, что Нанни простила его за Оуквилль. После инфаркта, когда он снова вышел на работу, Стона подарил ей этот шарф, без всяких объяснений, а она приняла подарок, ничего не сказав, хотя оба понимали, что это означает. Шарф этот она ни разу так и не надела.
– Кончайте треп! – приказал Джексон, и пятнадцать мужчин, находившихся в столовой – агенты ФБР и полицейские, – тут же умолкли.
Нанни свернула за угол и, сощурив глаза от света жарко сияющих ламп, вошла в гостиную, где репортеры продолжали беседовать между собой, в то же время внимательно ее разглядывая. Нестриженый парнишка, с планшетом и в наушниках, перевел ее через черные кабели, протянувшиеся по бухарскому ковру, который Нанни и Стона привезли из Турции, помог обойти напольный канделябр, под углом прислоненный к дивану. Он подвел ее к глубокому желтому креслу с подголовником и сказал:
– Просто говорите обычным тоном, будто беседуете с кем-то. Мы начнем обратный отсчет от пяти примерно через девяносто секунд.
Значит, Джексон солгал, что осталась одна минута. Нанни подумала, не сбегать ли обратно в кабинет, поправить там, чтобы песня зазвучала как надо. Но вдруг, словно удар ножом, ее пронзила фантомная боль в груди. Она сдвинулась чуть вбок в кресле, как бы пытаясь уйти от нависающей над ней боли, и вспомнила о той женщине из Оуквилля. Сейчас перед ней, ниже камер, сидели две молодые женщины, по-турецки поджав под себя ноги, и держали в руках карточки-шпаргалки. Гвалт в комнате, полной репортеров, постепенно угас. Не слышалось ни бормотанья, ни шепота, стало так тихо, что она расслышала мелодию песни, доносящуюся из крохотных динамиков, установленных на книжной полке по обеим сторонам их свадебной фотографии. Значит, все-таки получилось! Мужчина, сидевший на диване, поднялся на ноги и поправил на подлокотнике тяжелое покрывало. Другой осторожно снял футляр от камеры со стола в стиле шестидесятых годов девятнадцатого века и бесшумно опустил футляр на пол. Все стояли выпрямившись, словно дети, которых отчитывают взрослые; ни звука не слышалось от двадцати или более репортеров, сгрудившихся в торце комнаты и уставившихся на Нанни в желтом глубоком кресле. Она никогда не видела репортеров, проявлявших хоть какое-то почтение к кому-либо. Она знала их агрессивными и бесцеремонными. Боль нарастала, заполняя всю грудь, поднимаясь к горлу, а песня все звучала у Нанни в ушах – песня, которую они со Стоной обычно ставили, прощаясь в конце выходных на неделю, когда еще учились в колледже. Нанни было слышно, как вращаются камеры, как тихонько жужжат лампы, и когда она взглянула на заполнивших комнату молчащих репортеров, она вдруг возненавидела их за ту трагедию, которую знаменовала их уважительная предупредительность.
Коллин резала зеленый лук для салата, когда на экране телевизора возникло лицо миссис Браун. Коллин выпустила нож. Ручка ножа громко стукнула о разделочную доску. Эта женщина выглядела совсем не так, как Коллин ее себе представляла, – она не была ни молодой, ни высокой, ни кричаще разодетой. Она вовсе не была похожа на женщину, привыкшую сидеть за главным столом на благотворительном банкете или на женщину, представляющую Палому Пикассо и Барбару Буш, призывавших вносить деньги в фонд Музея Гуггенхайма. Это была просто изможденная женщина в самом обыкновенном платье с шелковым шарфом, в жакете кофейного цвета. Она сидела в кресле колониального стиля и отчаянно пыталась следовать указаниям Тео.
Голос ее подрагивал, но речь была твердой. «Мы любим тебя, Стона, – говорила она. – Если ты слышишь нас, будь уверен – мы делаем все возможное, чтобы ты мог вернуться домой. Сейчас у нас нет причин сомневаться, что тебя захватила группа, называющая себя „Воины радуги“».
– Ага! – произнес Тео. – Я же тебе говорил, па. Это за экологию.
– Потрясно! – сказала Тиффани.
Коллин подошла поближе к телевизору.
– Несчастная женщина, – пробормотала Дот.
Лицо миссис Браун то и дело освещалось вспышками фотокамер, над ее головой метались микрофоны. Она на мгновение умолкла – казалось, она не знает, что следует дальше сказать; лицо ее словно застыло. Она выглядела совершенно затравленной. Ее глаза глядели словно из глубоких темных колодцев; высокие, обтянутые нежной кожей скулы казались очень хрупкими. Но вот сжатые губы снова пришли в движение, хотя все лицо оставалось совершенно безжизненным. Где-то за ее креслом звучала музыка.
– Это – «Я с тобой скоро увижусь», – сказала Дот.
А миссис Браун продолжала: «Это очень прискорбно, но задержка с твоим возвращением вызвана самими расследователями».
Тео пальцем показал на экран:
– Кто-то там явно руководит событиями!
– Очень странно, – заметил Малкольм.
На этом все и закончилось. Коллин вздохнула с облегчением. Дот опрокинула кастрюльку с макаронными ракушками в дуршлаг и принялась его встряхивать, чтобы стекла вода. Пар от горячих ракушек поднимался прямо ей в лицо.
Однако по ТВ сразу же пошли заголовки местных новостей. Главной темой по-прежнему было похищение. Снова появилась фотография мистера Стоны Брауна, на ней совершенно невозможно было узнать человека, за которым Коллин только что ухаживала. Опять упомянули «Воинов радуги». Размер выкупа не назван. Снова на экране дом Браунов, Чад Стёрджен в гостиной. Репортеры и мужчины, по неуклюжей грубоватости которых можно было отличить полицейских, мельтешили на заднем плане. Телевизионные лампы ярко высвечивали пустое желтое кресло.
– А вот и Дейв Томкинс, – сказал Малкольм.
Дот подняла голову и взглянула на экран.
– Он малость похудел, – заметила она.
Коллин посмотрела на Тео: она понимала, что он ищет взглядом кого-нибудь, кто, кроме Дейва, может его знать. Брэдфорда Росса или еще кого-нибудь из «Петрохима».
«Это странная, прямо-таки парадоксальная история, – говорил Чад Стёрджен. – Самый стойкий защитник окружающей среды в высших эшелонах „Петрохима“ взят в заложники, как утверждают его похитители, за экологические преступления».
– Тоже мне защитник нашелся! – сказала Тиффани.
«В данный момент остается только выяснить, кто такие эти „Воины радуги“. Твой черед, Тоши».
Тиффани вскинула кулаки над головой. Ей бы следовало побрить под мышками, подумала Коллин.
– Пусть грянет революция!
– Не надо так говорить, – сказала ей Коллин. – Это ведь трагедия. Ты видела лицо этой несчастной женщины?
Эта женщина не была ни высокомерной, ни шикарной: на самом деле она казалась такой же, как сама Коллин.
– Все это просто ужасно, – сказала Дот, ставя тарелку с едой перед Малкольмом и подавая ему вилку. – Ракушки с баклажанами, как ты любишь, – добавила она.
– Ну, убедился, пап? Довольно профессионально, на мой взгляд.
– Здорово звучит, – откликнулась Тиффани. – Экотеррористы!
– Ох, прошу вас! – произнесла Коллин. – Какие же они террористы? Это просто ужас какой-то, что они сделали!
– По правде говоря, я не знаю, чему верить, – заговорил наконец Малкольм. – Со стороны глядя, трудно понять, кто тут кого за ниточки дергает. Но одно могу вам точно сказать: его жену не показали бы по телику, если бы не принимали все это всерьез.
– А Эрика говорит, это как раз то, что нужно движению за коноплю. Радикальные действия. Если хотя бы один человек из десяти начнет ее выращивать, мы заткнем глотки всем судам. И у Джорджа Вашингтона, и у Томаса Джефферсона были целые плантации конопли. Абсолютные радикалы – прическа конский хвост и туфли с пряжками!
– Если какой-нибудь псих сбежит из психушки и приставит револьвер к шее заложника, – сказал Малкольм, – приходится идти ему на уступки. Только это не делает из него профессионала.
– А вот и нет, дедуль, – возразила ему Тиффани. – На этот раз все по-настоящему. Наркотики – всего лишь начало. Мы просто выжидаем. А это – революция.
– Мы? – спросила Коллин.
Тео похлопал отца по руке:
– Девочка – настоящая отличница. Голова у нее хорошо варит.
Да школа-то не очень хорошая, подумала Коллин. Самой первой тратой из полученных ими денег будет чек за будущий год в подготовительной школе.
– Положим конец крупным корпорациям – уничтожим одну за другой, – пообещала Тиффани.
Коллин радовало, что ее родители не дожили до разрушения Лудлоу. Нехорошо, что Тиффани приходится расти посреди трущоб.
– Я пока налью тебе полстакана, – предложила Дот, – а ты сама сможешь потом налить еще, если захочешь. – Она поставила картонку молока у стакана Тиффани. – Это полезно для твоих замечательных зубов.
На одной стороне картонки виднелась расплывчатая фотография маленькой девочки. Под ней шла надпись: «Вы меня видели?»
– Но если они держат жертву, – рассуждал Малкольм, – чего они хотели добиться, заставив жену выступить по ТВ? Выглядит как-то импульсивно. Иррационально. Вроде что-то у них пошло не так.
– Ох ты, Боже мой! – произнес Тео.
Импульсивно. Иррационально. Не так. Коллин содрогнулась от фактической стороны того, что они натворили. Человек – их пленник – в гробу!
Малкольм поставил локти на стол.
– Они хотят получить деньги по-быстрому и – насколько это возможно – по-тихому. Они не выиграют…
– Да все это – ради огласки, – перебила деда Тиффани. – Они хотят, чтобы люди задумались об окружающей среде.
Лицо Тео расплылось в улыбке:
– Эта девочка точно пойдет в колледж учиться.
– Так что ты думаешь, эти экологические штучки – всерьез? Не для того, чтоб со следа сбить?
Тео кивнул:
– Я верю этому, пап. В самом деле верю.
– Это великий исторический момент, – заявила Тиффани.
– Немедленно прекрати! – Коллин отреагировала слишком резко. Тиффани надулась. Поковыряла палочками ракушки у себя на тарелке. – То, что произошло с этим человеком, просто ужасно, а вы обсуждаете, хороший это был план или плохой, и не благородное ли это дело, а где-то находится связанный, ни в чем не повинный человек…
– Полегче, Коллин! – остановил ее Тео. – Остынь!
Малкольм посмотрел на Коллин так, что она сразу почувствовала себя виноватой.
– Тоже мне ни в чем не повинный! – Тиффани подняла глаза к потолку, кончики китайских палочек тоже поднялись кверху. – Очень может быть, что мистер Петрохим сейчас наслаждается жизнью, как никогда раньше. Остынь, мам.
– А я уверен, что мистер Браун в полном порядке, – сказал Тео.
– Могу поспорить, они там кормят его вегетарианской едой, – продолжала Тиффани, – не покрытой пестицидами, которые его собственная компания целыми тоннами выпускает. Кстати, между прочим, конопля растет без всякой химии, а это лишний повод, чтобы «Петрохим» ее ненавидел, а еще – конопля не истощает почву. Поспорим, они дают ему соевое молоко, и оно ему нравится.
– О-ох, – произнесла Дот. – Я как раз собиралась сказать, заведующий отделом пищевых складов сообщил мне, что они не поставляют соевое молоко. Он сказал, раньше они продавали соевый творог, но его никто не покупал.
– Спасибо, бабуль. Эрика говорит, надо в Ашертон поехать, там можно купить. Не беспокойся.
Коллин необходимо было проверить, как там мистер Браун. День был невыносимо жаркий. Она уехала из мини-складов еще до самого страшного пекла. Она могла только вообразить, что там происходит. Сегодня утром он выглядел гораздо лучше, но к тому времени, как ей надо было уходить – даже после воды и полбаночки «Эншуэ», – он уже не очень хорошо соображал. Что бы там ни говорил Тео, мистер Браун нуждается в уходе. И она сказала Тео:
– У меня сегодня встреча назначена.
Он посмотрел на нее, ничего не понимая.
– Жены в яхт-клубе встречаются, – объяснила она. – Тебе незачем туда ехать.
– Да и тебе незачем.
Она энергично потрясла головой.
– Мы все дело сорвем, если станем там слишком часто появляться. Это будет странно выглядеть. Вроде нам так уж не терпится.
– Ты не прав, – сказала она ему.
– Об этом мы попозже поговорим.
– Да-а, – протянула Тиффани. – Этого мужика там, наверно, обхаживают девахи-неряхи, в сандалиях на босу ногу и с вот такими баллонищами… Ну, я что хочу сказать, они никак не в моем стиле, но политически я с ними солидарна.
Взгляд Коллин заставил Тео опустить глаза.
– По моему опыту, – сказал Малкольм, положив ладонь на руку внучки, – люди, решившиеся на преступление… Их вовсе не заботит жизнь других людей. Они, может, на поверхности и кажутся такими же, как мы, да только внутри они ничего такого не чувствуют. Не как мы все.
Пальцы Коллин крепко сжали ручку вилки.
– Поеду сразу, как мы поедим. – Ей было страшно при мысли о том, что происходит с ее мужем.
– Давай сменим тему, – сказал Тео.
– Кто-то же должен бороться с этой системой. – Тиффани взболтала молоко в картонке и пощелкала палочками под фотографией девочки. – Малолетнюю девчушку похищают, ее лицо помещают на такой вот картонке – и все! Но когда нарушается безопасность президентов корпораций или политиков или судей, то это уже революция. Это – государственная измена против капиталистического строя. Если этих похитителей поймают, я вам обещаю – их на электростуле поджарят, как пить дать.
– Заткнись, Тиффани! – сорвался Тео.
– Мученики, – сказала она. – Тостики подгорелые.
*
Капля воды шлепнулась на клейкую ленту, залепившую левый глаз Стоны. В горле у него зазвучали слова: «Простите меня, святой отец, ибо я согрешил».
Он увидел лицо Нанни по ту сторону столика в ресторане «У Марселя», лицо Нанни, озаренное снизу светом свечи. Она успела взять только одну ложку крем-брюле. И совершенно невероятным образом ложка оказалась отброшенной на край столика, длинное желто-коричневое пятно протянулось через белоснежную скатерть. Это было столь невероятно, что Роберт спросил, все ли в порядке с едой. Стона допил портвейн и сделал знак, чтобы бокал наполнили снова. Махнул Роберту, чтобы тот ушел.
В тот день Стона с огромным облегчением услышал новости об Оуквилле. Он позвонил в ресторан «У Марселя» и заказал столик, потом позвонил Нанни. Когда они заказали десерт, Нанни сказала:
– Ты выглядишь спокойным и веселым. Впервые за много недель.
– Да это все мой паршивый желудок. Он меня замучил. – К тому же Стона все это время очень плохо спал. Ком в горле становился все плотнее и плотнее. – Но теперь все прошло.
И он высоко поднял бокал с портвейном.
– Динь-динь, – произнесла Нанни, подняв руку, в которой ничего не было.
Так же, как много раз до этого случая, она не знала, что именно они празднуют. Да и не хотела знать. Она полагала, что он и так слишком много времени уделяет работе, чтобы позволить рабочим делам заполонить каждую свободную минуту их жизни.
– Я подумывала о часах для Джейн к окончанию колледжа, – сказала Нанни. – Нужно хорошие часики ей купить. Золотые.
– В настоящее время контроль над расходами – наполовину и моя обязанность.
– Конечно, дорогой. Но молодой женщине следует носить золотые часики. Ты так не думаешь?
Много лет тому назад Стона вел себя за обеденным столом, как на рабочем совещании. Он указывал на Джейн: «Отчитывайся. Что у тебя в школе?» Потом – на Виктора: «Как с победами в футболе?» Поэтому Нанни установила правило, что по вечерам, в первые полчаса после прихода домой, Стона вообще не разговаривает. Ему необходимо расслабиться.
– Вот что в последнее время не давало нам покоя, – начал Стона.
Он давно хотел рассказать Нанни про Оуквилль – просто чтобы облегчить душу, – поэтому и бросился напролом, не обращая внимания на вопрос о подарке для Джейн. Нанни уступила, вздохнув и откинувшись на спинку стула, на губах ее заиграла спокойная терпеливая улыбка, ложечка застыла над десертом. Она всегда была готова его поддержать, просто старалась видеть все в перспективе – ради него, ради их семьи, а Стона к этой ее черте относился с большим уважением. Он понимал – она ждет, чтобы он скинул груз со своих плеч, а потом снова тактично вернется к разговору о том, что подарить Джейн в день окончания колледжа.
Он стал рассказывать жене о побочном продукте, спускаемом тринадцатью заводами химического подразделения компании, производящими растворитель, который используется при прессовании пластиков.
– Одна женщина, – говорил он, – которой просто нечем занять свое время, решила развязать кампанию по поводу незначительных следов этого побочного продукта в составе воды около завода в Оуквилле, в штате Огайо, где она проживает. Заявила, что это наносит вред здоровью, что риск очень велик. Оуквилльские журналисты с радостью ухватились за эту новость.
– А что обнаружили ваши собственные эксперты? – спросила Нанни. – Там действительно есть риск нанести вред здоровью людей?
– Ну, если ответить кратко, то – нет. И все же – да. Возможно, что есть. Я бы не сказал, что я полностью оправдываю эту ситуацию, но научно ничего не доказано. Все абсолютно неубедительно. Мы приобрели специальное очистительное устройство, чтобы избавляться от этого вещества. По тому, что нам было предложено, трудно понять, как эта очистка осуществляется. Но в некоторых случаях лучше не спрашивать. Самое важное, что нам удалось как-то прикрыть собственные задницы. Мы же не могли прервать производственный процесс на время расследования. Министерство юстиции и лоббисты помогут нам продержаться по крайней мере…
– Каков же предполагаемый вред здоровью на самом деле? – Нанни начинала терять терпение. Она проломила ложкой корочку из жженого сахара на своем крем-брюле.
– Вообще ничего еще не доказано. Дело в том, что через семь лет мы переведем эти заводы за океан, так что к этому времени вопрос отпадет сам собой. Индия принимает два самых крупных завода просто с раскрытыми объятиями. А они практически равны пяти. Один, возможно, возьмет Венесуэла. Бангладеш и Турция. А до тех пор нам просто необходимо, чтобы заводы продолжали работать. Но эта женщина организовала местную экологическую группу, а потом стала привлекать в нее людей, живущих рядом с другими нашими заводами. А ведь таких заводов в США тринадцать! Я знаю, ты терпеть не можешь разговоров о процентах, но в химическом подразделении это очень значительная цифра, вполне достаточная, чтобы вызвать резкое понижение акций на целый год. А у нас и так было достаточно судебных исков из-за этой женщины, хватило бы на то, чтобы обанкротить самого короля Фейсала,[53] да только оказалось, что она – совсем без средств. Так что ей терять нечего. Ей все это только выгодно. Она – председатель собственной экологической группы. Она придумала «Канал любви», наверное, чеки туда рекой текут. А еще она устроила вовсе уж странный рекламный трюк: сфотографировалась совсем голой до пояса, и все массмедиа просто с ума посходили. Так что она…
– Ты хочешь сказать, что из-за химикатов у нее…
– Да нет, нет, ты меня неправильно поняла. Смысл в том, что не ясно, как судебные дела должны вестись в отношении лиц, не имеющих за душой ни гроша. Должны ли они обладать такими же прерогативами? Если в какой-либо игре ты можешь только выиграть, если не можешь ничего поставить, это вряд ли справедливо по отношению к другой стороне. Необходимо было ее дискредитировать. Но большой удачей для нас было заполучить на нашу сторону АЗО – Агентство по защите окружающей среды. Несколько недель назад я разговаривал с двумя их расследователями и сказал им, что понимаю – в данный момент будет неэтично, если «Петрохим» пригласит их на работу, но когда расследование завершится, мы возьмем их в наш собственный отдел экологической защиты с зарплатой, вдвое превышающей их нынешнюю. А сегодня все бумаги из суда были отозваны. Дело закрыто. И все это уже не существенно. Давай поговорим о часах для Джейн.
– У нее был рак груди? – Нанни застыла в напряжении.
– Это же вовсе не связанные друг с другом вещи. Конечно, ужасно для нее. И для кого угодно. Нанни, я же не говорю, что это не ужасно. Я просто говорю, что это не наша вина. – Стона оглядел зал ресторана, потом снова взглянул на жену: – Думаю, золотые часики для Джейн – просто великолепная идея.
Стона увидел, как губы Нанни сомкнулись вокруг ложечки с крем-брюле, затем она вдруг вынула ложечку изо рта – по-прежнему полную крема. Он увидел, как Нанни сделала какое-то странное движение вбок, словно собралась встать, но передумала. Провела ложкой по скатерти, запачкав ее желто-коричневым кремом, и вдруг отшвырнула ложку, будто та обожгла ей руку.
Стона все это видел, но стоял на своем. Он опьянел от светлого портвейна и от чувства облегчения. Ему хотелось убедить Нанни, что он все сделал правильно. Он хвастался, он – человек, у которого все получается как надо. Он продолжал говорить о том, как в тот день – вместо падения, которого они целый месяц так опасались, – взлетели вверх акции «Петрохима».
– И не думай, что в городском обществе все поддерживают эту женщину. Они прекрасно понимают ценность рабочих мест и недвижимости, люди ведь должны выплачивать ипотеку за свои дома, вносить плату за автомобили. Никому не понравится, если завод закроется из-за ложных причин, потому что какая-то женщина без средств…
– Ты сказал, ее необходимо было дискредитировать? – спросила Нанни. Она очень медленно произносила слова.
Роберт убрал ложку Нанни и положил чистую возле ее тарелки. Пятно на скатерти он прикрыл чистой салфеткой. Стона заказал еще портвейна, а стоявший перед ним бокал допил одним большим глотком.
– Самому крупному нанимателю рабочей силы требуется…
Лицо Нанни застыло, таким неподвижным Стона его никогда раньше не видел. Глаза метались, оглядывая зал, будто ища, на чем бы задержаться, но подбородок и рот не двигались, будто замерзли. Она сидела на стуле как-то странно, тяжело склонившись на один бок, словно это была не она сама, а мягкая кукла, сделанная по ее образу и подобию.
– Что вы с ней сделали?
Он и тогда понимал – нельзя было это делать. Господи, я совершал ошибки, и я понимаю, этот ящик – мое наказание за них, а теперь я молю о прощении. Молю дать мне шанс прожить остаток моей жизни как должно.
– Ничего, – ответил Стона. – Наши люди внедрялись на их собрания. Понемногу выкапывали всякую грязь. Вели разведывательную работу – обычная рутина. Это же единственный способ выровнять игровое поле. Но теперь все это уже не имеет значения – ведь проверяльщики играют в нашей команде. В этом главный смысл.
Нанни вглядывалась в лицо мужа.
– Ради всего святого, не будь такой наивной, – сказал он. – Разве ты не знаешь – в большинстве стран… Господи. В Италии, например, «Петрохим» оплачивает весь процесс выборов. La bustarella? Маленький конвертик. Ты не в курсе? Ты просто выпала из игры, дорогая.
Чем они руководят, по ее мнению? Бесплатной столовой для бедных? Должность Стоны позволяла Нанни работать полный рабочий день на добровольных началах – без всякой оплаты – в храме, для Детского фонда, в благотворительной организации «Хэмлин». А кто пачками чеков спасал ее жизнь, когда за ней горшки выносили в больнице Святого Фомы? Они никогда не говорили об этом друг с другом, но разве между ними не было достигнуто понимание? Разве правда об этом не была известна им обоим? Они были настоящей парой, они были единым целым. Компромиссы Стоны – трудные, неоднозначные последствия некоторых его решений, некоторые особенности стратегии «Петрохима» – уравновешивались добрыми делами Нанни. И вообще, его компромиссы были не такими уж вредоносными, потому что даже если завод и строился ближе по соседству, чем людям того хотелось, он приносил им огромное число хорошо оплачиваемых, надежных рабочих мест, так что семьи вполне могли на это рассчитывать. Незначительные жертвы приносили продукцию и процветание всем и каждому. Разумеется, иногда эти жертвы навязывались людям, Стона знал об этом, но зато ведь существовала благотворительная деятельность Нанни… Если подвести баланс, они вместе, как единое целое, оказывались очень даже в выигрыше.
Нанни прижала руку к груди.
– Моя преданность тебе превыше всего, – произнесла она наконец. – Ты ведь это знаешь, не правда ли? Ты мог бы совершить убийство, и оно не поколебало бы мою преданность. Но… – Нанни умолкла, ища нужные слова, и если бы не искала их, если бы не произнесла их так четко, они могли бы показаться ничего не значащими. Но она тщательно выговорила каждый слог, и Стона пришел в ярость. – Ты меня разочаровываешь, – сказала она.
Стона тогда проснулся посреди ночи, оттого что замерз; в спальне влажно пахло свежими огурцами. Он скользнул рукой по туго натянутой холодной простыне на той стороне кровати, где спала Нанни. Открыл глаза и разглядел в прямоугольнике света нечеткий силуэт жены, сидящей у туалетного столика. Она опиралась локтями о его крышку, лицо пряталось в ладонях. Не произнося ни слова, Стона похлопал ладонью по тумбочке, нащупывая очки. Нанни сидела у туалетного столика голышом. Она подняла голову. Громко хлюпнула носом и высморкалась. Она плакала. Принимала ванну с огуречным настоем. Стона хорошо знал этот заведенный ею порядок: Нанни выходила из ванны, вытиралась двумя полотенцами, стелила третье, свежее, полотенце на туалетный пуфик, открывала дверь в спальню, чтобы вышел пар, и сидела так, остывая после ванны.
В тот момент он почувствовал, что ему до смерти надоела предсказуемость его жены. Он не желал признавать, что ее горе – это его вина. И пока он смотрел, как тоненькие ручейки воды стекают с ее волос, рисуя зигзаги на обнаженной коже, он испытывал ненависть к ее стойкости, к ее предсказуемости, к ее правильности и наивной вере в моральные принципы. «А что обнаружили ваши собственные эксперты? Там действительно есть риск нанести вред здоровью людей?» Как будто хоть что-то в жизни бывает так просто. Он ненавидел ее за ее веру в то, что он никогда ее не разочарует. Ненавидел за ее вечные аллергии, за тридцать пять лет этого чертового хлюпанья красным носом, за головные боли из-за синусита, за карманы, полные влажных носовых платков. Ненавидел ее тощие ноги и костлявые плечи и мясистую складку на животе. Ненавидел ее единственную опавшую грудь – просто обвисшая кожа и сосок, глядящий в пол. Ненавидел тугой шрам, невыразительный и твердый, протянувшийся над самым сердцем. Ненавидел даже и то, что кожа там была гладко натянута и казалась более молодой, чем на той морщинистой груди, что осталась нетронутой.
