Текст книги "«Гудлайф», или Идеальное похищение"

В доме было полно мужчин. Нанни проходила между ними, словно между мужчинами на вокзальной платформе в Сорренто. Между мужчинами, стоящими повсюду в ожидании. Чужие, навязчивые мужские запахи. Она прошла через столовую – стол в стиле королевы Анны[16] был просто завален звукозаписывающими устройствами, наушниками, картами, папками, телефонными аппаратами, уставленными в ряд, как в каком-нибудь офисе. Нанни прошла мимо молодого полицейского в форме, его щеки все еще блестели после бритья. Он бросился в сторону, чтобы дать ей пройти: «Извините, мэм!» – скрипнула кожаная портупея, запахло мятной жевательной резинкой. Нанни шла сквозь запахи других мужчин – запах яичницы с беконом, шедший из их ртов, от их пиджаков, запах сигаретного дыма, запах лосьона после бритья, акрила и металла. Она пробралась сквозь все это на кухню.

– Нам нужно достать ящик кока-колы из подвала, – сказала она Джейн.

– Тебе необходимо посидеть, мама.

– А в морозилке – пластиковые мешки со льдом.

– Если зазвонит телефон, ты должна быть готова.

Джейн, в тренировочных штанах и кроссовках, в черной водолазке и с серебряными сережками-пуговками в ушах, подаренными ей женихом, стояла на стуле и шарила в шкафчике над микроволновкой, пытаясь отыскать пепельницы. Каштановые волосы были затянуты назад бело-розовым ободком. Часы на микроволновке показывали 10.45. Почти три часа прошло, а до сих пор – никаких звонков. Ничего.

Нанни подставила стакан под дозатор льда в дверце холодильника. Подождала, пока стакан наполнился, и опрокинула его в ведерко для льда. Снова подставила к дозатору и снова наполнила стакан. Моторчик рычал, выдавая все меньше и меньше ледяных кубиков.

– Нам решительно необходим мешок льда из подвала.

Дверца шкафчика захлопнулась, и Джейн спустилась со стула со стопкой ярких цветных пепельниц, которых Нанни много лет и в глаза не видела. Она и Стона бросили курить в середине семидесятых. На каждой пепельнице был изображен карикатурный игрок в гольф в клетчатых брюках-гольф, а под ним шла подпись – обязательно какая-нибудь шутка об игре в гольф: о неправильных ударах – слайсах, о бункерах – песчаных ловушках или о девятнадцатой лунке;[17] Стона нашел эти шутки такими очаровательными, что купил весь набор.

– Да, расставь их, пожалуйста, – сказала она дочери, а из дозатора послышался опустошенный вздох. – А потом – лед. Лучше два мешка принеси.

Вместо того чтобы расставлять пепельницы, Джейн водрузила всю стопку на кухонную стойку, обняла Нанни и прижала ее к себе.

– Я знаю, мам, ты наверняка справишься с этим, как надо, но если ты просто сядешь и немножко посидишь, ты будешь готова.

Нанни глядела за плечо дочери, на верхнюю в стопке пепельницу, где в воздухе летали перья – игрок-шотландец с вывернутыми внутрь коленками угодил мячом прямо в голову голубю. Внизу было написано что-то про высокий удар – о том, как «попасть прямо в птичку».[18] И вдруг она увидела Стону – честные глаза, неуверенный смешок, – увидела, как он отпивает из стакана водку с тоником и гасит сигарету в этой самой пепельнице двадцать лет назад.

– Мы справимся, девочка моя, – сказала Нанни. Дочь обнимала ее не как девочка – как взрослая женщина.

Джейн медленно отступила на шаг от матери, взяла стопку пепельниц – глухое побрякивание керамики – и, толкнув распашные двери, прошла в столовую. Створки дверей покачивались взад-вперед, а Нанни все еще ощущала руки дочери у себя на спине, чувствовала запах ее волос, тепло тела Джейн, прижавшегося к ее телу. Эти ощущения унесли Нанни в те времена, когда Джейн то и дело прибегала к ней, чтобы мама осушила ее слезы, забинтовала царапину, умиротворила оскорбленные чувства. Джейн зависела от Нанни так, как никогда не зависел Виктор.

А сейчас, прислушиваясь к голосу Джейн, доносившемуся из гостиной, Нанни сама обвила себя руками – одна рука касалась воротника, другая легла на живот. Голос дочери несся к ней над приглушенными голосами мужчин, над потрескиванием радиопомех и визжанием пленки, сдернутой с ролика, над непривычными сигналами телефонов, над тяжелыми шагами грубых башмаков. Она была потрясена тем, какие абсолютно чуждые звуки раздавались сейчас в ее доме – в доме, который она вела вот уже двадцать семь лет: званые обеды, празднование дней рождения, ночевки друзей, специальные приемы для отца Стоны, а потом, год спустя, – для Бинни. Она из года в год стояла здесь, на кухне, ощущая, что дом полон гостей, прислушиваясь к таким привычным, знакомым звукам. Ее дом был частью ее самой, и его звуки гармонировали с ритмами всего ее существа. Но сегодняшние звуки были чуждыми, неожиданными – у них была не та высота, не та тональность.

Ощущение, что Джейн по-прежнему ее обнимает, прошло, из тела ушло тепло объятия, и Нанни почувствовала сильную боль в груди. Она попыталась прогнать ее, глубоко дыша, – это, конечно, фантомная боль в левой груди, в той, которую ей убрали. Массажистка в санатории советовала ей дышать поверх боли. Или через боль. Прополаскивать болевую область дыханием, пока боль не рассосется. Нанни положила руки ладонями вниз на стойку и выпрямилась. Глубокое дыхание. Глаза закрыты. Не сгибаться перед болью, не сутулиться, расправить грудь. Расправить!

Она коснулась лба, потом – щек, будто проверяла, не поднялась ли температура. Надавила ладонями на грудь, потом – на ребра, потом провела руку сквозь боль, которая парила перед ее телом, словно электрическое свечение, и крепко прижала ладонь туда, где сердце.

Звон колокола заставил ее вздрогнуть. Этот звон был ей знаком, хотя она не помнила – откуда. Нанни глядела на стойку, на розовые керамические плитки вдоль ее края, и вдруг вспомнила. Тогда тоже звонил колокол – корабельные часы Стоны. Как же это она могла забыть?! Фантомная боль угасала, Нанни оставила ведерко со льдом на стойке и бросилась в столовую, пробираясь сквозь толпу мужчин, сквозь облака сигаретного дыма; какой-то молодой полицейский махал рукой, разгоняя дым, как бы расчищая ей путь. Брэдфорд Росс, глава службы безопасности «Петрохима», опершись локтем о подоконник, смотрел в окно.

– Есть что-то, – сказала Нанни, добравшись до окна, – что-то такое, о чем я совершенно забыла упомянуть.

Брэдфорд Росс распрямился и встал перед Нанни, расправив плечи, будто так он мог лучше ее слышать. Он поднял вверх палец, и начальник полиции и представитель страховой компании тут же подошли и встали рядом, образовав перед ней неплотный полукруг.

– Я была на передней террасе, поливала цветы, и кто-то бежал трусцой, только движения ног были какие-то странные. Неловкие. Была ли это женщина? Да, я думаю, это была женщина. Розовые спортивные брюки. Она остановилась прямо перед въездом в нашу аллею. Когда Стона налаживал новые часы.

– А лицо ее вы видели? – спросил Брэдфорд. Остальные записывали что-то в блокнотах. – А волосы?

– Только ноги.

Мужчины перестали записывать.

– А машину вы видели? – спросил Дейв Томкинс, начальник полиции.

– А вы прежде ее видели? Где-нибудь? Она была одна? – Брэдфорд коснулся ладонью локтя Нанни.

Она закрыла глаза. Она видела только ноги, розовое мельканье сквозь зеленую листву, пугающе знакомый прихрамывающий бег. Она слышала хриплые крики птиц и звон колокола. Звон корабельных часов Стоны.

Нанни открыла глаза и взглянула на лица мужчин, с надеждой смотревших на нее, державших наготове блокноты с занесенными над ними ручками; на поясах у них были рации, от ушей змеились провода, их пиджаки вспучивались над револьверами… И она поняла, что все эти люди совершенно беспомощны.

У них было лишь две улики – несколько кусочков синей автомобильной краски на дороге и след покрышки на мокрой земле у ящика для писем. Они сделали гипсовый слепок. Опознали шину. Такие бывают у фургонов или пикапов. Они начнут, так объяснил ей Дейв Томкинс, с краденых машин, потом проверят все взятые напрокат. Сняли отпечатки пальцев в «мерседесе» Стоны. Опросили соседей. Ничего. По сути, у них нет ничего. Нанни они об этом не сказали, но она знала. Видела по их полным ожидания лицам, по вытянутым вперед головам, по напряженно застывшим над блокнотами ручкам, и она понимала, что точно так же, как она сама, они ждут телефонного звонка. А до тех пор – они могут только ждать.

Малкольм крепко держался за перила, пытаясь отдышаться. В другом конце подвала, по ту сторону отопительного котла, над картонными ящиками с семейным скарбом низко наклонился Тео. Казалось, его тело качается из стороны в сторону – прямо над ним раскачивалась на проводе лампочка без абажура. Цепочка выключателя, словно тикая, постукивала о ее матовое стекло. Неглубоко вздохнув, Малкольм отпустил перила.

– Что ты ищешь, сынок?

Тео резко обернулся:

– Господи Исусе! Разве можно так подкрадываться к человеку!

Малкольм пригнулся под низко идущей, обернутой асбестом трубой, снимая с лица невидимые паутинки. Откашлялся и сплюнул мокроту в ведро, стоявшее под спускным краном у основания котла и до половины наполненное затхлой водой.

– Я бы подумал, что ты слышишь, как я по лестнице топаю, так я пыхчу и отдуваюсь. Ох уж эти чертовы легкие!

Тео снова принялся рыться в ящиках с барахлом.

– Ну как они приняли этот твой ящик для спасательных жилетов? – спросил сына Малкольм.

– Он им очень понравился, – ответил Тео не оборачиваясь. – Говорят – для их целей вполне подходит. Прочный и простой. Я знаю, ты бы сделал что-нибудь посимпатичнее, только им там для этих дел изящная мебель не нужна.

– Ну, тогда хорошо. – Малкольм откашлялся. – Было кое-что, – проговорил он, как раз когда Тео подносил к носу какую-то штуковину из яркого цветного ситца с оборками. – Кое-что такое, что я хотел с тобой обсудить.

– Ох Господи! Коллин такой вопеж поднимет из-за этих подушек. Совсем заплесневели.

– Да ерунда. Просушите на веревке – все и выветрится. – Возможно, сейчас не самое лучшее время говорить с Тео о серьезных вещах. Но если не сейчас, то когда? – Дело в том, что…

– О нет! – Это Тео открыл еще один ящик. – Нет, нет, нет! – Он отшвырнул журнал, страницы зашелестели, раскрываясь, когда журнал полетел через подвал. Он ударился об асбестовое покрытие трубы: на пол посыпался мелкий белый порошок. – Моя подборка журнала «Парус»! За четыре года! Совсем погибла! Здесь внизу все просто совершенно мокрое. – Держа ящик в руках, Тео раздраженно повернулся к Малкольму: – Ты ведь знаешь, мы оставили здесь вещи, потому что в доме столько пыли. Да еще сигаретный дым.

Нет, сейчас не время обсуждать дела. Тео вывалил глянцевые журналы на пол и ногой отправил картонный ящик в угол подвала; потом открыл еще один.

– Что ты ищешь? Может, это что-то такое, что есть у меня наверху?

Тео торопливо рылся в мешанине удлинителей и телефонных проводов, почти не обратив внимания на то, что электрическая точилка для карандашей упала на бетонный пол и ее пластмассовая крышка разбилась. Сын Малкольма оказался человеком, не умеющим ценить вещи.

Малкольм не хотел вступать в перепалку. Он просто хотел объяснить сыну про ценные бумаги – депозитный счет и индивидуальный пенсионный счет. Ему хотелось, чтобы Тео знал про сберегательные облигации и про его долю в том рыбачьем домике. Ведь теперь с недели на неделю Малкольм может отправиться тем же путем, каким уходил Рэймонд Ковальски: Рэймонду в нос вставили трубку, а другую – в руку, одели в ночную рубашку и поместили в полиэтиленовую палатку – ждать, когда его легкие совсем закроются, перестанут работать.

– А как этот фургон, хорошо бегал? – спросил Малкольм у сына. – Двигатель тянул нормально?

– Ага. Нормально, пап. – Тео вытащил из мешанины проводов телефон.

– По звуку судя – четыре литра двести. Немногого стоит, если груз везти. Некоторые считают, они больше миль намотают, если на шестой будут ехать, только я в это не верю. Не выйдет, если у двигателя мощности не хватает.

– Он хорошо шел.

– Я сегодня по сканеру слышал – два-ноль-семь по полицейскому радио выходил, – сказал Малкольм, прижав два пальца к хрупкой изоляции трубы. Тео бросил телефон. – Из Ашертона. Вроде какое-то крупное ЧП, – продолжал Малкольм. Он не может оставить Дот это дело с асбестом: еще одна задача, которую надо решить, пока он не помер. – Безопасность «Петрохима» тоже по полицейскому выходила. Похоже, это с одним из их людей связано.

– Они кого-нибудь подозревают? – спросил Тео. Малкольм отвел взгляд от трубы и посмотрел на сына. Теперь Тео стоял к нему лицом. – А федералы уже прибыли?

– Про это не слышал. Они пока все еще пытаются выяснить, в какую сторону собственные задницы повернуть. Говорят о пропавших без вести, но я-то думаю, в это никто не верит.

– А улики?

В голосе Тео слышалось равнодушие. Он спокойно скрестил на груди руки и принялся покачиваться с носка на пятку и обратно. Малкольм оперся ладонью о сгиб трубы, разделявшей их. Такое редко происходило между отцом и сыном: двое мужчин беседовали.

– Ничего такого не прозвучало. Но Дейв Томкинс там, на месте преступления. Ты не помнишь, кто-нибудь из петрохимовских шишек живет на Карнеги-лейн?

Полицейские дела были темой, которую оба всегда с готовностью обсуждали. Тео казался таким многообещающим полицейским в первые годы своей службы.

– Значит, никаких улик?

– Слушай, вот что я тебе скажу. Мы зазовем Дейва Томкинса к нам на чашечку кофе и выпотрошим…

– Ох, вот уж не надо! – Тео нырнул под трубу. – Я слишком занят. Это дело с яхт-клубом либо прогорит, либо выгорит, да по большому счету, в ближайшие пару дней. – Тео уже был на середине лестницы, зажав под мышкой пестрые подушки.

– Разве тебе не нужно перепаковать свои вещи? – Все, что до сих пор лежало в аккуратно поставленных друг на друга картонных ящиках, теперь было похоже на свалку вещей, непригодных даже для Армии спасения.

– Все, что мне нужно, – вот эти две подушки. Коллин хочет подкладывать их под спину, чтобы удобно было читать в постели. Она не может переносить дым в гостиной. А все остальное надо просто выкинуть на помойку.

Подняв глаза, Малкольм смотрел, как прогибаются балки кухонного пола под тяжелыми шагами Тео.

Он стоял в подвале в полном одиночестве, подсчитывая в уме, со сколькими футами асбестовой изоляции ему придется иметь дело. Обсуждение финансовых вопросов с Тео можно отложить, но всего на несколько дней. Если бы только собственный отец Малкольма высказывался перед смертью более ясно, если бы захотел потратить на это какое-то время…

Малкольм протиснулся на дальнюю сторону котла и подобрал журнал Тео с бетонной плиты. Журнал пробил бумажную оболочку изоляции, обнажив скрывавшиеся под ней усыпанные порошком складки и неровности. Малкольм позаботится об этом. После пятидесяти с лишним лет курения небольшая порция асбеста вряд ли может так уж сильно ему повредить. Особенно теперь.

Да и с задним крыльцом тоже придется что-то делать. Он подумал, что можно будет разобрать мусор, оставленный Тео в мастерской, и посмотреть, нельзя ли использовать обрезки, чтобы хоть немного укрепить лестничные косоуры и, пусть ненадолго, подправить ступеньки, да хорошо бы уговорить их худо-бедно продержаться еще годик. Интересно, сколько теперь берут за лестничную ступень из продольной доски?

Малкольм стоял посреди разбросанных Тео вещей – тут были полотенца, одеяла, фотоаппарат, кухонные рукавички, украшенные морскими сигнальными флажками – все это валялось кучей на сырой бетонной плите. Он вздохнул – глубже, чем ему обычно удавалось, видимо, благодаря прохладному подвальному воздуху, так что он зажег сигарету и подержал ее в губах, давая тончайшим струйкам дыма просочиться внутрь вместе с дыханием. Никотин оживил его. Он опустился на одно колено и принялся складывать вещи Тео обратно в коробки.

Похищение… Будет забавно посидеть с Тео и обсудить с ним это, он ведь никогда не бывает так занят, как говорит. Полицейский – всегда полицейский, это из человека никуда не девается. Они бы обсудили произошедшее со всех сторон. Одна только мысль об этом вызвала в его памяти дни, заполненные работой, когда они – отец и сын, – оба в полицейской форме, выходили в большой мир, и события в нем происходили не без их участия. И Малкольму, подбиравшему обломки электроточилки для карандашей, пришлось признаться самому себе, что прежде, чем в него вставят трубки и примутся ждать его смерти, ему очень хочется разок-другой как следует поговорить со своим сыном.

Когда Тео вернулся из подвала, они с Коллин поехали назад, в Американские мини-склады, захватив с собой подушки. Тео приподнял Брауна в ящике так, чтобы тот сидел, а Коллин поднесла к его губам бутылку с минеральной водой. Браун выпил целый литр. Вода не какая-нибудь – «Эвиан»! Доллар девяносто два цента. С ним все будет в порядке. Температура тела у него поднялась до нормальной. Дыхание ровное. Тео попытался заставить его записать текст на пленку, но Браун все еще был не в себе.

Прежде чем он снова запер его в ящике, Тео посвободнее перемотал клейкую ленту в области раны и приподнял раненую руку, уложив ее на подушку. Другую подушку он подложил Брауну под ноги, потом укрыл его шерстяным пледом. От шока лечить – большого ума не требуется. Попозже днем Браун уже придет в себя.

Они поехали домой, и Коллин забралась в ванну. Родители отсутствовали, «бегали по делам», как всегда, и Тео поспешил подняться в их спальню – включить сканер. Он сел на кровать с той стороны, где всегда спал отец, и смотрел, как бегут огоньки, отсчитывающие каналы. От одеял и подушек пахло, как от реки летом, – влажным, густым, приятным запахом и чем-то еще, более острым, вроде бензина. Так всегда пахло от отца, и для Тео этот запах привычно ассоциировался с пасмурными летними днями, когда они вдвоем, бок о бок, плавали на лодке по реке, не торопясь, будто каждый такой день мог длиться вечно.

Целых десять минут он слушал полицейское радио. Было три передачи о похищении. Сплошная рутина. У копов не было ни одной улики.

Спустившись вниз, Тео прошел через кухню в крытый переход. Он страшно не любил ждать. Посмотрел через сетчатую дверь на высокую траву. Он уже столько недель собирался ее подстричь, помочь отцу. Но, черт возьми! Уже за полдень. По плану они должны были получить выкуп сегодня же, на Речной марине: пристань будет полна людей, собирающихся отметить праздничный конец недели, посмотреть, как запускают петарды – ведь День поминовения на носу! Если Браун не оправится от шока, так чтобы Тео мог записать текст на пленку к двум часам, им придется воспользоваться запасным планом. Тео ударил кулаком по ржавой сетке. Может, он все-таки подстрижет лужайку.

На кухне он открыл холодильник и смерил взглядом противень с остатками пирога, молоко, которое никто в доме не пьет, увидел кетчуп, кочанчик салата, банки с «Эншуэ»,[19] выстроившиеся в рядок на дверце, «Слим-фаст»[20] на нижней полке, стеклянную банку с огурцами в укропном маринаде… Он отпустил дверцу, и она захлопнулась. Господи, как же он не любит ждать. Если на дороге образовывалась пробка, Тео всегда первым заглушал двигатель и выходил из машины. Он прислонялся к переднему крылу, скрещивал на груди руки и стоял так, пока еще какой-нибудь водитель не выходил из еще какой-нибудь машины. Тогда Тео шел к нему – выразить сочувствие. Он всегда мог завести разговор о чем-нибудь с любым незнакомцем, найти с ним общую почву.

В гостиной, рядом с полочкой, на которой стояли фотографии Тиффани и Брука в Вэйле, были еще две полки с маминой коллекцией хюммельских[21] статуэток – несколько десятков фигурок. На сотни долларов. Фарфоровая хористочка. Мальчик, бросающий палку терьеру… Все они стояли точно так, как были поставлены двадцать пять лет назад. Тео покачал головой, подумав о том, сколько раз за эти годы мать поднимала каждую фигурку, чтобы вытереть с нее пыль, а потом ставила на место. Пустая трата времени.

Вертя в пальцах фарфоровую фигурку босоногого мальчишки, забросившего удочку с моста, Тео услышал, как шумит в трубах вода, выливающаяся из ванны, – Коллин закончила купание. Он поставил статуэтку обратно на ее привычное место и лег на кушетку, снова перебирая в уме возможные варианты, если придется менять план. Браун, конечно, подбросил ложку дегтя в бочку меда, сумев угодить под пулю, но их план легко поддается адаптации. Эти накладки – просто незначительные помехи. Разумность плана гораздо крупнее нескольких мелких неудач. Если Брауну так уж хочется затянуть это дело на денек, Тео из кожи вон лезть не станет. Он заложил в план некоторый допуск на возможность изменений. Учел возможные варианты. В этом был главный смысл его подготовки. Выделение всех «за».

Вода из ванны все еще вытекала в слив, а Коллин уже спустилась в гостиную в халате, с обернутой полотенцем головой.

– Придется вечером в воскресенье, – сказал Тео тихо, сплетя пальцы под головой. – Ничего не поделаешь.

– Страшно подумать, – ответила она. Лицо ее раскраснелось от горячей ванны, щеки и лоб маслено блестели от лосьона.

Если бы Браун не подставился под пулю, его отпустили бы сегодня вечером. Но завтра на пристани для яхт намечен концерт классической музыки, и тут вовсе не нужен специалист по петардам, чтобы доказать, что это вовсе не такое уж веселое развлечение для публики. Если не сегодняшние петарды, то только показательный полет «Голубых ангелов» – эскадрильи военно-морской авиации США, вечером в воскресенье, в десять.

Коллин ходила взад-вперед вдоль кушетки мелкими шажками, пытаясь плотнее завернуться в халат и потуже затянуть пояс.

– Просто я так беспокоюсь… Его состояние…

В крытом переходе послышались тяжелые шаги, открылась дверь в кухню. Коллин замерла на месте. Пройдя до середины гостиной, почти до буфета, заставленного множеством семейных фотографий, Тиффани вдруг почувствовала присутствие родителей и взглянула через плечо в их сторону.

– А-а! – произнесла она, по-прежнему направляясь в свою комнату.

– Что это ты так рано дома? – Коллин присела на самый краешек кресла матери Тео, тесно сжав колени, ее руки крепко стиснули халат у горла.

Тиффани остановилась:

– А знаете что? Эрика нашла работу в торговом центре, так что мы собираемся скинугься – у нее есть сбережения, у меня тоже – и в конце лета съездить в Саскачеван. – Она подергала волосы, свисавшие ей на глаза, нащупала посекшийся кончик. – Во всяком случае, вы-то оказались дома еще раньше меня.

– Ты на всех уроках была? – спросил Тео.

– Я работаю с трех до полшестого! – Она разорвала волос пополам.

– Прекрати это! – резко сказала Коллин. Потом смягчилась и добавила: – Моя хорошая.

Сквозь завесу сухих волос, спускавшихся на лицо, Тиффани взирала на халат матери, на полотенце, обернутое вокруг ее головы. Принялась перебирать пальцами крупные бусы, висевшие на шее, – бусины пощелкивали друг о друга.

– Конечно, может, все дело во мне, только вам-то самим не кажется странным, что вы, ребята, ванны тут принимаете посреди дня? Я хочу сказать, не работаете, как большинство других взрослых?

– Ну хватит, юная леди! – сказал Тео.

– Привет! Я не собираюсь ссориться. Просто я знаю – мы никогда об этом не говорим и всякое такое, но я понимаю, что у нас наблюдается некоторый финансовый кризис, и как раз сегодня мы с Эрикой обсуждали, что вам надо бы выращивать коноплю.

– Солнышко! – воскликнула Коллин. – Неужели?!

– Неужели что?

– Ты… куришь… марихуану?!

Тиффани рассмеялась:

– Да нет, мам. Иногда только под смолку балдеем. Такую… приятно-желтую.

– Это, между прочим, запрещено законом, – заметил Тео.

– Ну, это почти совершенно непродуманный закон. И это же сок, а не трава. Надо тыщу скруток выкурить, пока загудишь. А скипидар, между прочим, вовсе не запрещен законом, а попробуй-ка, затянись пару раз…

– Ты поела? – перебила ее Коллин. – Может, тебе приготовить что-нибудь?

– Я на работе поем. – После школы и по выходным Тиффани работала за стойкой в харчевне «Такос»[22] у Джои. Несмотря на утверждения дочери, что она питается у Джои, Тео не верил ей. Тазовая кость девочки, казалось, вот-вот проткнет ткань эластичных черных брюк, обтягивающих бедра и широких только внизу, где они свободно болтались над ее черными туфлями на низком широком каблуке. Восемьдесят девять баксов в фирменном магазине Кеннета Коула в Эстес-Парке. Но зачем нужны деньги, если не тратить их на собственных детей? Особенно если речь идет о высококачественной обуви? Тиффани вдавила каблук в ковер, будто собиралась проделать а нем дырку. – Конопля – самая старая посевная культура в мире, – заявила она. – Это наша единственная надежда. То есть нашей планеты.

– В наши планы как-то не входило становиться фермерами, – сказала Коллин. Полотенце у нее на голове начало понемногу разматываться. – Тебе что-нибудь задано на дом?

– Все транснационалы хотят вкладываться в коноплю. Она останется запрещена законом, пока эти корпорации не будут готовы ее выращивать и не вытеснят фермеров с рынка. В этом все дело. Всё всегда против фермеров.

Коллин поправила полотенце, по-новому подоткнув его кончик на шее под затылком.

– Ты не хочешь съесть чего-нибудь, хоть немножко? Ты такая бледненькая.

– Ой-ой, – сказала Тиффани.

– Не смей так разговаривать, – сказал Тео в спину дочери, громко затопавшей в кабинет, который теперь стал ее комнатой. Дверь закрылась.

Тео взглянул на Коллин. Раздраженная и уставшая, она боком прилегла в кресле, подтянув колени к груди. Закрыла глаза. Когда деньги будут получены, Тео обо всем позаботится. Все возьмет в свои руки. Он ведь из тех, кто поступает правильно. Он оплатит образование Брука и Тиффани и поможет каждому начать успешную карьеру. Его дочь больше никогда не будет работать в лепешечной. Он подожжет этот трухлявый старый дом и поселит своих родителей в совершенно новом кондоминиуме, со всеми современными удобствами и службами. И чего только он не накупит Коллин! Часы от Картье, поездки в Париж, где он будет ее всячески баловать, новое обручальное кольцо, по которому сразу будет видно, кто они теперь такие, а не кем были, когда им было по двадцать лет. Она забудет все свои заботы, перестанет беспокоиться о деньгах, забудет о необходимости продавать продукты «Гудлайф». Он обеспечит своей жене финансовое благополучие, как это обязан делать каждый мужчина. И он даст своей семье все самое лучшее.