Текст книги "«Гудлайф», или Идеальное похищение"

Тиффани сидела на своем месте за столом. Дот смотрела передачу «Новости о здоровье». Коллин села за стол и взялась за вилку.

– Получение выкупа провернуть – это надо на большой риск идти, – говорил в это время Малкольм.

– А я вам говорю, он сам себя похитил, – сказала Тиффани. – Деньги, деньги, деньги.

Жир вытек из несъеденного Коллин голубца и собрался лужицей вдоль края тарелки. Она больше никогда в жизни не станет есть рубленое мясо.

Это она – Коллин – виновата, что ее дочь стала такой циничной, что она настолько нечестолюбива, нецелеустремленна. Это Коллин внушила дочери представление, что ей следует обуздывать свои мечты. Такое представление было в юности и у самой Коллин, и пока она не восприняла философию «Гудлайф», она не могла сказать себе: «Я хочу – и это самое малое – иметь pied-á-terre[33] в Париже». Понятие «ответственность богатства» включало изменение ее позиции по отношению к миру. Осознание собственного перечня потребностей и желаний и определение приоритетов. Малый перечень превращает самого храброго человека в труса. Потребности Коллин никогда больше не будут отодвинуты на задний план из-за их стоимости. Все это касается заботы о самой себе, отрицания того образа жизни и поведения, к которому были приучены женщины. Действие, позиция, атмосфера. Коллин молила Бога, чтобы то, во что она верила в минуты наибольшей самонадеянности, было правдой, что она успешно выполнила свое персональное задание – развитие личности, и все, что тянет ее назад, это отсутствие денег.

Дот взяла со стола свою тарелку и тарелку Тео и поставила их в раковину. Коллин заставила себя съесть кусочек. Холодный голубец!

Ее чувствам не требовалось одобрения никаких мужчин, тем более такого богатого мужчины, как Стона Браун, обладающего достаточными ресурсами, чтобы заботиться о самом себе, не считаясь с расходами. Однако ее нервозность и страх в это утро указывали на то, что ее собственное самоуважение еще не стало ее приоритетом. Вместо этого она снова, в который уже раз, придает особое значение чувствам и мнениям других людей, в данный момент – чувствам и мнению мистера Стоны Брауна. А она имеет право на свои собственные чувства.

Коллин поставила свою тарелку на стойку рядом с раковиной. Обошла вокруг стола и взяла тарелку Тиффани: еда на тарелке была разрезана на такие мелкие кусочки, будто девочка искала спрятанный там драгоценный камень. Обед Малкольма так и остался нетронутым. Дот покачала головой и сбросила еду с тарелок в мусор.

– С точки зрения поимки, у человека гораздо больше шансов уцелеть, если он просто входит в банк в маске и с запиской, а не пытается забрать выкуп, – сказал Малкольм. – Статистически.

– Господи ты Боже мой! – Тео все больше овладевало напряжение, он раздражался. – Подумай о том, сколько человек получает от ограбления банка по сравнению с похищением этого парня.

Коллин остановилась за спиной мужа и крепко сжала руками его плечи. Она обязательно настоит на том, чтобы он несколько раз в неделю ходил на массаж и в сауну, и сама она будет делать то же самое. И наймет частного тренера. И диетолога. Они будут приходить прямо к тебе в дом и выкидывать из шкафчиков еду, которую тебе не следует есть.

Тео бросил на стол салфетку – она оказалась разорванной на тонкие полоски.

– Плюс политическое заявление.

– Политическое? – удивился Малкольм.

Тео посмотрел на телевизор и скрестил руки на груди:

– Не знаю, только сомневаюсь, что это простое совпадение. Посмотри на список экологических нарушений «Петрохима». Ты сможешь поспорить, что это – не экологические террористы?

– Думаю, папа прав, – тоненьким голоском поддержала его Тиффани.

– Voila![34] – Тео кивнул отцу и указал пальцем на дочь.

Коллин заканчивала убирать со стола, а Дот поставила на стол клубничное мороженое.

– Хочешь стакан холодного молока к мороженому, Тиффани? – снова попытала счастья Дот, но Тиффани отказалась.

Следом за ней Малкольм отказался от баночки «Эншуэ». Он наклонился – расшнуровать свои черные полицейские ботинки. Вытащил из ботинка ногу и стащил с нее носок – начинался ежевечерний ритуал с собакой. Малкольм отставил босую ногу вбок и растопырил пальцы, собака принялась вылизывать его ступню. Коллин отошла подальше, потому что иногда собака приходила в такое возбуждение, что напускала на полу лужицу.

– Дэйзи нужна соль в диете, – сказал Малкольм. – Так же, как человеку. Наверно, в этой пище для собак недостаточно соли. Здоровье у всех просто бзиком каким-то стало.

Ничего этого в ее жизни больше никогда не случится.

Через год Тео станет хозяином яхт-клуба и марины в Хилтон-Хед. В летние дни во время гонок на яхте, во время игры в гольф Коллин будет рядом с ним. Коктейли ровно в пять, по выходным – в три тридцать. Тео будут знать в обществе, он станет известен своими приемами на пляже, с целыми горами креветок, лобстеров, запеченных на решетке, щедро льющимся вином. А поздно вечером отблески костра будут освещать лица людей, обладающих силой и властью, знаменитостей, бизнесменов, политиков, отошедших на несколько дней от света рампы вместе с их благоухающими дорогими духами женами, с бокалами коньяка и шотландского виски в руках.

С ложечки из нержавеющей стали Коллин ела клубничное мороженое. За ее спиной забулькала кофеварка: кофе без кофеина был готов.

Остальную часть года она будет проводить на острове Сен-Луи в Париже, где она планировала купить жилой дом. Пентхаус станет ее местом уединения, а квартиры на нижних этажах она будет сдавать в аренду; одну из них – задешево – какому-нибудь достойному актеру театра или балерине. Сколько может стоить такой дом? Два миллиона? Три? Это не имеет значения, ведь дом окупится сам собой как капиталовложение, а если нет, то ведь это то, чего она хочет, чего она всегда хотела. Ее собственные потребности – прежде всего.

Коллин не станет спешить. Она использует свой капитал и престиж, для того чтобы правильно организовать свое дело в системе «Гудлайф». Она еще не исследовала проблему – возможно, кто-то уже открыл Париж, но если и так, то с поддержкой Тиффани она будет вести свое дело там гораздо шире и лучше. У нее будет своя яхта в Монте-Карло, и ей не потребуется слишком много времени, чтобы познакомиться с Каролиной и Стефанией. Сначала принцессы отнесутся к ней настороженно, как к американской выскочке, но Коллин не будет навязчива и бесцеремонна. Она будет уверена в себе, но не высокомерна, счастлива, но не опьянена успехом. Во время ее парижских сезонов глубинное развитие личности Коллин совпадет с ее внешним самоуважением, и она легко и свободно войдет в образ такой женщины, какой она и является на самом деле.

Вся ее семья сможет добиться успеха именно благодаря ее достоинствам и высокой культуре. В новом круге общения Коллин Малкольму и Дот простят их старость, она купит им приличную одежду, научит, как следует заказывать еду. Одежда Тиффани в стиле хиппи, ее похожие на паклю волосы, унизительность ее анорексии – все это будет забыто. Много лет тому назад Коллин убедила Тео отказаться летом от пива и перейти на «Кейп-коддеры»[35] и «Си-энд-Ти»,[36] и еще она убедила его больше никогда не ремонтировать машину на въездной аллее. Она продолжит попытки сделать мужа более рафинированным человеком. Первый шаг – заставить его немедленно сбрить эту бороду, сразу после того как они получат деньги. Тео – сильный и решительный человек, лидер, всегда принимающий ответственность на себя, она восхищается его уверенностью в себе, и когда он решил отрастить бороду для маскировки, у Коллин в голове родилась фантазия, что борода может придать ему галантность и утонченную сексуальную привлекательность. Однажды в Вэйле, на первом в ее жизни съезде «Гудлайф», ей встретился человек. Он был с усами. И он был такой же преуспевающий, как Стона Браун…

Коллин молилась о том, чтобы с мистером Брауном все было в порядке. Она молилась, чтобы план осуществлялся дальше без всяких загвоздок. Потому что она понимала, если с мистером Брауном случится что-то плохое по вине Коллин и Тео, то больше никогда… Она слишком стара, чтобы еще раз попытаться осуществить свои мечты. Заплесневелый дом Волковяков, их прокисший холодильник – все это уже отошло в прошлое. Голубцы и колбаса – уже в прошлом. Настоящего больше не существовало.

Собака вылизывала ступни Малкольма, а Тео в сотый раз рассказывал совершенно неуместную историю из тех времен, когда Дэйзи была щенком. Это случилось, когда он еще был копом и он купил щенка для детей. Каждый раз, когда они уходили из дому, а затем возвращались, собака напрягала живот и пачкала пол в комнате, где жила их семья. А Тео каждый раз непременно ее шлепал и тыкал носом в это безобразие, чтобы отучить ее делать свои дела в доме. И вот теперь Тео со смехом рассказывал, как в конце концов, когда они однажды вернулись домой, Дэйзи повернулась и по собственной воле ткнулась носом в кучку собственных фекалий.

– Задок поднят, – смеялся Тео, – хвостиком крохотным машет, думает, она поняла наконец, какому трюку ее учили! Вот тогда-то мы и решили отдать маленькую засранку вам, па.

Почему же его отец смеется вместе с ним, если он сто раз слышал эту историю? И зачем Тео нужно рассказывать ее за столом? За обедом? Никогда, никогда в жизни больше этого не случится.

Резкая боль во лбу, неприятное покалывание в шее пониже затылка, жаркая тьма вокруг… Стона в первый миг не мог вспомнить, где он находится. Он спал или потерял сознание, но теперь проснулся. Он жив. Он все еще в ящике.

Должно быть, уже гораздо больше часа дня, а его все еще не освободили. Хотелось бы знать, уплачен уже выкуп или нет, но тут он сообразил, что, конечно же, деньги будут выплачены ночью. Вот почему ему приходится так долго ждать. Но сейчас уже скоро, скоро все закончится. Придя к такому выводу, он почувствовал, как прибывают силы, почувствовал, как проясняются мысли. Нужно подождать еще час, от силы – два. И ему понадобится помощь, но он сам дойдет от этого ящика до санитарной машины, и он сможет потянуться, расправить члены. Боже милостивый, он сможет потянуться!

А на оставшееся недолгое время ожидания ему нужно чем-то занять свой ум. Так что Стона продолжил поиски похитителя. Из магазина мужской одежды Розенблатта он поехал на ашертонский почтамт. Проверил фотографии на объявлениях «Разыскиваются полицией», но мозги работали вяло, и в памяти не возникло никаких ассоциаций с лицами на снимках. Он встал в очередь и прошел за огораживающие канаты, мимо стенда с плакатами для филателистов, и, когда стал вглядываться в лица почтовых работников, сидевших за застекленной стойкой, память его заработала. Их имен он не знал, но он видел их лица раньше. Китаец подальше слева, женщина, которая всегда выглядит так, будто только что сделала завивку, толстяк с седой бородой, и у окна в дальнем конце… Он не мог точно сказать, где он видел его лицо, но когда он попытался представить своего похитителя здесь, на почте – волосы причесаны, пиджак, галстук, – он понял, что это неправильно. Стона вышел из здания почтамта в полной уверенности, что похитителя там нет.

Чтобы провести поиск как можно более тщательно, он съездил еще и на почту во Флорам-Парке. Заехал в Парковое хозяйство Хендерсона, однако, проходя по оранжерее, почувствовал, как гнетет его тяжелая влажная жара, во лбу и в висках у него застучало. Он попытался увидеть лица, но увидел лишь тьму внутри ящика. Тут он ощутил, что со лба его капает кровь. Сколько же часов он пролежал в этом гробу? Сколько часов в этой адской жаре? Разумеется, уже настал вечер, но этот проклятый гараж удерживает зной. Стона всегда полагал, что адом для него станет холод, что он вынужден будет стоять голышом во льду, не имея возможности сесть, а резкий ветер будет вонзать ему в кожу острые, словно бритва, мелкие льдинки инея. Он всегда брал с собой пальто или хотя бы легкий свитер – даже в разгар лета. Его сердце могло не выдержать неожиданного переохлаждения.

А теперь он умрет в этой влажной жаре. Промокшая от слюны тряпка сползает в горло. Но он не может умереть. Во всяком случае – не так. Есть кое что, в чем он должен исповедаться. «Это – преступное деяние» – Нанни именно так это назвала, но, черт возьми, у него просто не было выбора. На карту была поставлена компания. Опрометчивый поступок, девушка из Нью-Хейвена, сорок лет назад. Томление по девочке-подростку, школьной подруге Джейн.

Поясницу снова скрутила боль, Стона попытался повернуться на бок, опустил пониже левое плечо, уперся торсом в натянутые веревки, и его сердце вдруг как-то слабо и глухо ухнуло, будто взорвался воздушный шарик, наполненный водой. Из раны на предплечье хлынула кровь.

Он никогда не мог заставить себя признаться в этом – не позволяли ни его добропорядочность, ни его смущение. Он не может умереть, не исповедавшись, не соборовавшись, иначе ему грозит вечное проклятие.

Он почувствовал, что кровь заливает голень, потом лодыжку. Одеяло промокло. С залепленными лентой глазами он прямо-таки физически чувствовал, как сжимается, стискивает его ящик. Твердый, прочный. Нужно взять себя в руки. Он не позволит себе умереть. Стона попробовал представить себе, что он – в спальном мешке, в походе, температурит – у него грипп. Спит в мягком мешке, ужасно потея от температуры. Никакого ящика нет. Никакого ящика.

Кровь поднималась и заливала запястье, налипая на ремешок часов, на обручальное кольцо, обволакивала костяшки пальцев, волоски, заполняла складочки кожи, пока невероятное количество этой горячей жидкости не переполнило все углубления и, сорвавшись с места, не протянуло свои щупальца выше.

Зловоние бойни – Байрам после Рамадана. Потоки крови и зной. Ни на что не похожий запах промокшего от крови меха. Запах его собственной мочи.

А кровь все поднималась, собираясь в лужицы вокруг его приподнятых острых колен. Тело Стоны пустело. Уже не хватало крови его сбившемуся с ритма сердцу, и оно не могло проталкивать ее сквозь артерии. Его собственная кровь затопляла его всего, поднимаясь выше ушей, всползая на лицо, покрывая скулы, щеки… Стона уже чувствовал вкус крови во рту. Когда она забулькала в ноздрях, он изогнул спину и вытянул голову, пытаясь вдохнуть, и снова его лоб с размаху ударился о крышку ящика. Он бился и бился головой о крышку, с каждым ударом все сильнее, снова сдирая со лба кожу. Должен же кто-то быть рядом, кто-то, кто услышит. Он бился головой о крышку ящика, пока не ослабели мускулы шеи, пока струйка крови, стекавшей по щеке, не позволила ему понять, что заливавшего ящик потока крови больше нет. Что его никогда и не было.

И было тихо. Стона ощущал огромность лунного и звездного пространства, он проезжал на машине с настежь открытыми окнами огромные расстояния. Каким-то образом, по милости Божьей, прохладное дыхание ночи просочилось в ящик, лаская Стону, целуя его, шепча ему: «Ты все еще с нами. Все еще жив».

Нанни вздрогнула и проснулась. Пахло кислым. На кроватном подносе, на фарфоровой тарелке из ее свадебного сервиза лежал недоеденный сандвич: ростбиф с хреном, листик салата, огурец. На шезлонге спала Джейн. Часы показывали половину второго ночи. Везде горел свет. Нанни пристально смотрела на телефон: до сих пор никаких звонков. Потом она быстро вышла в коридор и остановилась на верхней площадке лестницы, прислушиваясь к приглушенным голосам мужчин, к шуму радиопомех и потрескиванию статического электричества в приемниках, к тоненьким сигналам сотовых телефонов. Как будто, словно десять-пятнадцать лет назад, их дети засиделись допоздна в гостиной и смотрят с друзьями кино по телевизору. Входя обратно в спальню, она заметила, что, когда смотрит прямо перед собой, она все видит очень ясно, но по краям все расплывается, будто она глядит сквозь центральное отверстие венка. И еще в глазах прыгали блики, от которых она, даже часто моргая, не могла избавиться.

Нанни накрыла дочь вязаным пледом и села рядом, у изножия шезлонга, молясь, чтобы они дали Стоне одеяло. Почему же они не захватили с собой его пальто? Аккуратно сложенное втрое, так, чтобы линия плеч была на виду, оно осталось на переднем сиденье.

Волосы Джейн были еще влажны после душа, и от нее пахло шампунем Стоны и вербеновым мылом Нанни. Нанни наклонилась над дочерью и поцеловала ее в лоб. Когда она отстранилась, рука Джейн откинулась вбок и ладонь, сжатая в кулак, слегка разжалась – стали видны две серебряные сережки-гвоздики. Нанни вынула их из ладони Джейн, и ладонь расслабилась и раскрылась, как у младенца. Нанни вспомнился запах ее малышей.

Виктор звонил сегодня вечером из Сеула. Он был очень мил. Сказал, что уверен – отец устроит похитителям настоящий ад. Виктор ждет вылета, но аэропорт закрыт, в лучшем случае на несколько часов, из-за шторма. Сильные ветры. Он сказал, что очень ее любит. А голос у него – как это она раньше не замечала – совсем такой же, как у Стоны.

Нанни было холодно, поэтому она быстро ходила по комнате, глядя на сандвич, который для нее приготовила и принесла ей в постель Джейн. Она потрогала телефон на тумбочке у кровати, с той стороны, где всегда спал Стона, прижав кончики пальцев к трубке, изо всех сил желая, чтобы он зазвонил. Стона сам будет с ней говорить. Он скажет: «Все хорошо, – усталым, но уверенным тоном. – Все будет хорошо». Пока Нанни смотрела на телефон, от пальцев к предплечью всползала боль, и она протянула другую руку – размассировать эту боль. И тут она нагнулась всем лицом к телефону, опустилась на колени на пол и кончиком носа коснулась трубки: она почувствовала дыхание мужа на светлой, словно слоновая кость, пластмассе, ощутила запах его уха. Под массирующими движениями ее большого пальца предплечье казалось затвердевшим. А когда она сжала кулак, в ладонь больно вжались сережки Джейн. Она хотела было положить их на тумбочку Стоны, но потом передумала: Джейн может забыть их там. Вместо этого она решила надеть их на себя. Когда вдевала их в уши, боль всползла еще выше по руке. И тут она поняла, что рука затекла оттого, что она все время сжимала между большим и указательным пальцами два волоса Стоны, те, что она сняла с его плеча, когда он уходил из дома. Эти два волоса она держала, пока ее допрашивал Брэдфорд Росс, потом – молодой офицер полиции из Ашертона, которого Росс очень быстро отправил восвояси, потом шеф полиции Томкинс, которому Росс прямо-таки приказал явиться к ней в дом. Не может ли Нанни вспомнить какую-нибудь подробность, которую упустила из виду? Звук, на который не обратила внимания? Не заметила ли кого-нибудь, недавно следившего за их домом? Не было ли необычных звонков по телефону? Необычной почты или посылки? Нанни закрыла глаза, силясь припомнить.

Когда Джейн приехала к Нанни, она осторожно вынула два отцовских волоса из ее пальцев и уложила их в папиросную бумагу. Сейчас Нанни потрогала эту бумагу, надежно упрятанную в карман ее свитера. Она растерла руку и посмотрела на дочь, спавшую на шезлонге в старых тренировочных брюках и в майке Высшей юридической школы.

Вдруг Нанни поняла, что больше ни одной секунды не вынесет запах хрена, и, не думая, выдвинула ящик тумбочки – тумбочки Стоны – и сбросила туда тарелку вместе с сандвичем. Потом толчком задвинула ящик. Она не могла отвести глаз от тумбочки: там, пока он спал, должны были лежать его очки со сложенными дужками. Вместо этого они сейчас лежали в конверте с надписью «Вещдок» в ашертонском полицейском участке. Джейн глубоко вздохнула, вытянула ноги и вдруг начала тихонько похрапывать. Нанни боялась, что с этих пор ничто в их жизни уже не будет идти нормально.

Она взяла платок и высморкалась. Ее аллергия обычно утихомиривалась ко Дню поминовения, но в этом году она прямо-таки разбушевалась. Проходя мимо шезлонга к двери, Нанни погладила дочь по голове, по ее густым, темным, быстро отрастающим волосам.

В коридоре стоял стол. В его верхнем ящике лежали электрический фонарик, свечи, спички, подставки под бокалы из магазина подарков при венецианской Академии изящных искусств. Там же находились колода игральных карт авиакомпании «Транс уорлд эйрлайнз» и книга стихов Джерарда Мэнли Хопкинса,[37] золотые буквы почти стерлись с потрескавшегося кожаного переплета. Коснувшись стола (стиль королевы Анны, они купили его у Дерека Колби, как раз перед тем как его магазин в Личфилде закрылся), проводя пальцами по его крышке, Нанни вспомнила все до одной вещи, что лежали в верхнем ящике, и на каком именно месте каждая из них лежала. Проходя мимо, она чувствовала их привычное присутствие.

Спускаясь по лестнице, она думала о муже: может ли он сейчас спать? Он совершенно разваливается, если ему не удается проспать свои семь часов. Она не знала никого, кто спал бы так крепко, как Стона. Нанни шла вниз по лестнице, но смотрела вверх, на люстру цветного стекла, висевшую над лестничной клеткой. Люстру сделала женщина из Эдгартауна, у которой было только имя, а фамилии не было; железную цепь выковал кузнец-полуиндеец, с волосами до пояса. Нанни спустилась в густую завесу дыма: запахов на самом деле было два – остывший, от сигарет, которые курили с самого утра, их запах впитался в ковры и стены, и свежий, бодрящий запах – от тех, что горели сейчас. Она прошла по ковру, устилавшему холл – персидский ковер, подарок Нанни от министра иранского шаха, – и прислушалась к разговору мужчин в затемненной арке прохода. «Восемь фунтов четыре унции. Это неплохо». – «Жена мне опять яичный салат с собой упаковала». – «А ты уже видел новый, с Томом Крузом?» Шипение открываемой банки с содовой, шуршание складываемой газеты. Нанни проскользнула в кухню незамеченной. Все лампы там ярко сияли – слишком ярко.

Дом был совершенно новый, когда они его купили в 1964 году, и это была третья кухня. Эркер и застекленную террасу «Флорида» пристроили позже. Сегодня утром было холодновато, то есть вчера утром, когда они со Стоной завтракали. «Твое пальто – в машине?» – спросила она мужа. С тех пор как он перенес инфаркт, ему нужно было очень тщательно заботиться о том, чтобы не простудиться. Она стояла с ним тут, на этом месте, поправляла ему платок в кармашке и галстук, сняла два волоска с его плеча, поцеловала его медленно, раскрытыми губами и сказала: «Я люблю тебя», – как они говорили друг другу из года в год каждое утро. Впрочем, в последние несколько лет она часто думала о том, как она обовьет его руками прямо у двери, прижмется к нему, обмякнув всем телом, и соблазнит его бросить работу тут же, не сходя с места, и сразу же улететь в Париано, а посуду от завтрака вымыть через месяц или два, уже когда вернутся.