Текст книги "«Гудлайф», или Идеальное похищение"

Автор книги: Кит Скрибнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Кит Скрибнер

«Гудлайф», или Идеальное похищение

Посвящается Кэрин Робинсон с великой благодарностью

Пятница

Скрежет – и Малкольм проснулся. Он задремал в застекленном крытом переходе, укрыв колени шерстяным вязаным пледом. Посмотрел во двор сквозь сетчатую дверь: каждая проволочка в ней так обросла ржавчиной, что весь двор принял ржавый оттенок. Надо было сто лет назад натянуть новую сетку, но он успел привыкнуть к паутинкам и крошечным стебелькам сухой травы, запутавшимся в ячейках. Во дворе Тео и Коллин заталкивали во взятый напрокат фургон тяжелый фанерный ящик – уголки и шурупы, торчавшие сквозь дно ящика, скрежетали о металл фургона, сдирая краску. Тео сдал темно-синий «форд-эконолайн» задом прямо через весь боковой дворик – останутся колеи.

Малкольм опустил руку на приставной столик, стоявший сбоку, нащупал ингалятор и поднес ко рту. Трижды нажал на кнопку, и стеснение в груди чуть отпустило.

Сын Малкольма, Тео, сам сконструировал этот ящик – по правде говоря, просто огромный солдатский сундук – для хранения спасательных жилетов, поясов, курток и прочего спасательного снаряжения. Проект в целом вызывал у Малкольма отвращение – три листа клееной фанеры в пять восьмых дюйма[1] толщиной, железки, наемный фургон – все это, должно быть, обошлось Тео не меньше чем в двести долларов. И такое позволяет себе сорокапятилетний мужик, ни цента не дающий на оплату счетов за продукты для собственной семьи! «Трать деньги, чтоб делать деньги!» – вот что Тео заявил собственному отцу. Ящик был чем-то вроде жеста доброй воли по отношению к владельцу марины,[2] который будто бы собирался взять Тео себе в партнеры. И все же Тео не захотел потратить несколько лишних долларов на фанеру высшего качества и не стал покрывать ящик водостойким лаком. Мокрые спасательные жилеты – да этот ящик за один год сгниет! «Так я же для этого отдушины в нем сделал! – объяснил вчера Тео, стоя у верстака в мастерской отца. – И мы проолифим его in situ.[3] Когда он будет установлен и закреплен болтами. Мы собираемся его на пристани установить. Рядом с пожарным шлангом. И с трансформаторной будкой». Вот так Тео всегда и разговаривал, еще с тех пор, как мальчишкой был. Добавлял всякие подробности, которые могли быть правдой, а могли и не быть.

– Если просмолить крышку, дождь будет скатываться, – предложил Малкольм.

– Я ценю, что ты хочешь помочь, па, но я сам справлюсь.

Тео привинчивал уголки на ящик снаружи. Срезы у него получились неровные, швы прилегали неплотно – щели были слишком широкие даже для силикона.

– В любом случае он ведь будет стоять под крышей, – сказал Тео.

Малкольм очень старался не обращать на все это внимания, старался оставить сына в покое. Единственный ребенок в семье, оба родителя вечно встревают в его дела. Наверное, он сам и Дот виноваты в том, что у Тео столько проблем: перегрузили мальчика своими добрыми намерениями. Привинчивая уголки, Тео произнес:

– Тебе понравится смотреть на яхты с той пристани, па. Они потрясающие. Точно как ты всегда хотел.

Малкольм посмотрел тогда в окно мастерской на лужайку за домом, где стояла его старая яхта – «Радость Тео». От года к году она подгнивала все больше, врастая в землю. Он зажег сигарету. Ему очень хотелось сказать Тео, чтобы тот всякую работу хорошо делал, не поступался принципами, как теперь принято говорить. Но обернувшись, он увидел, что Тео использует дюймовые шурупы – их кончики будут торчать внутрь ящика и рвать снаряжение. Он не удержался и затряс головой: «Полудурок!»

Тео нацелил на отца аккумуляторный шуруповерт.

– Вон отсюда! – приказал он.

Тон был спокойный, но неприглядная бороденка, которую сын в последнее время отращивал, подергивалась на его физиономии от такого же гневного тика, какой Малкольм видел у мальчика в четыре года, когда нужно было мыться перед сном, в восемь лет – на поле Детской футбольной лиги, в шестнадцать, когда Малкольм отказался купить ему автомобиль с откидывающимся верхом, и в двадцать четыре, когда Малкольм впервые добился временного отстранения Тео от службы в полиции. Лицо Тео покраснело, выражение разочарованности на нем стало еще более явным, и так как Малкольм не двинулся с места, Тео ткнул свое оружие вперед и нажал на спусковой крючок, почти касаясь Малкольма, хотя тот уже направился к двери; филлипсовская насадка шуруповерта жужжала, вращаясь.

Сейчас, с кресла-качалки в крытом переходе, Малкольм наблюдал, как Тео закрывает двери фургона. Зачем, скажите пожалуйста, надо парню отращивать бороду как раз тогда, когда он ищет работу? Коллин взобралась на водительское место, а Тео, размахивая руками, принялся указывать ей, как объехать самшитовое дерево и бетонную утку с целым выводком утят. Малкольм заметил, что самого маленького утенка все-таки сбили – он лежал на боку.

Двигатель машины работал со все бо́льшим напряжением, так они спешили. Малкольму было противно видеть, какую низкопробную поделку увозят с собой сын с невесткой. Это было явным поруганием того, что он всю жизнь пытался внушить своему мальчику.

Он покачался в кресле – заскрипели пружины – и вытянул сигарету из пачки, лежавшей в кармане купального халата. Трава вокруг была влажной от росы и неприлично высокой. Там, где Тео с Коллин примяли ее колесами, зелень была гораздо темнее. Наступает конец недели перед Днем поминовения,[4] а Малкольм еще не подстригал траву. Весна стояла страшно сухая, но и при этом вывести косилку из сарая две недели назад было бы не слишком рано. По правде говоря, Малкольм просто боялся, что его легким с этой задачей не справиться, особенно теперь, когда дни становятся все жарче. Он надеялся, что Тео сам вызовется подстричь траву. Малкольм даже намекнул ему об этом разок-другой.

Он зажал сигарету в губах и взглянул в глубину двора. Столько лет прошло с тех пор, как он хотя бы подумывал о том, чтобы починить яхту, и все же до сих пор он держал ее во дворе – назло самому себе. Она служила ему напоминанием об ошибках, которые мы совершаем в своей жизни. Яхта с самого начала была не так уж плоха, но, как не преминула заметить Дот, вовсе не так уж и хороша. Два двигателя «Либерти-V-12» то и дело требовали наладки, но когда удавалось отрегулировать их как часы, он мог вытянуть из яхты все триста восемьдесят лошадей, а то и побольше. Целых пять лет они ходили на ней вниз по реке и вдоль побережья. Яхта дарила им радость – Тео, Дот и ему самому, да и Коллин тоже ее любила, позировала на крохотной носовой палубе в бикини, точно модель с журнальной обложки, в то первое лето, когда они с Тео начали встречаться. Когда Малкольм купил эту яхту, она уже могла заинтересовать разве что коллекционера – небольшая моторка, построенная в 1941 году фирмой «Крис-Крафт», с бочкообразной палубой и тройными кокпитами.

Теперь яхта обросла мхом, на корпусе из красного дерева не осталось ни следа краски, медные поручни почернели и казались сделанными из железа. Суденышко было поставлено на стойки на заднем дворе, трейлер из-под него был продан, киль ушел в землю на целый фут.[5] В тех местах, куда за все эти годы Малкольм мог добраться с косилкой, трава была подстрижена. Конечно, яхта и теперь не так уж похожа на выброшенный на свалку автомобиль с треснувшим капотом и разбитыми стеклами, но ничего не скажешь – она торчит там как бельмо на глазу. И Коллин говорит, от нее дурно пахнет – надо же, какой нюх у этой девчонки. Да ей-богу, она по телефону учует, если ты на другом конце провода воздух испортишь. Если появился запах, то уж этот запах никуда не денется. Потому что Малкольму было уже ясно, что ко дню его похорон «Радость Тео» подгниет чуть больше, уйдет чуть глубже в землю, но будет по-прежнему покоиться на своем привычном месте во дворе. Яхта являла собой самую большую оплошность, какую Малкольм совершил в своей жизни. Видеть ее каждый день было его расплатой и наказанием за ту ошибку, и если для всех остальных она была бельмом на глазу, ну что ж, такова жизнь. Жизнь одного неминуемо проливается на жизнь других. Радость и любовь – это мы принимаем и приветствуем, но все остальное ведь тоже проливается на нас. Боль, глупость, обломки чьей-то потерпевшей крушение жизни – все это выплескивается, словно блевотина на твои ботинки, когда волочешь какого-нибудь пьяницу в участок за непотребное поведение.

Но вот и Дот появилась в дверях – в халате и домашних туфлях, с лицом, еще затуманенным сном. С годами ее фигура стала расплываться. Сейчас она спросит, как спрашивала каждое утро уже более десятка лет подряд, пил ли он кофе, потом спросит, что ему хотелось бы съесть на завтрак. А он ответит «да» или «нет», «ничего» или «яйцо всмятку». Но сегодня ему не хотелось участвовать в этой беседе, потому что его сын снова собирался выставить себя последним дураком с этим недоделанным ящиком, и виноват в этом он – Малкольм. Прежде чем Дот успела что-либо сказать, он произнес:

– Так хочется, чтобы мне больше никогда ничего не приходилось есть!

Малкольм зажег сигарету, которую все передвигал из одного угла губ в другой, и вдруг, глядя, как белка то появляется из пробоины в корпусе яхты, то вновь исчезает в ней, обнаружил, что не помнит, что это за чувство такое – чувство голода. Даже более того, он не помнит, когда утратил это чувство – этот звериный аппетит, столь характерный для него двадцать или тридцать лет тому назад, причинявший ему такие страдания, если он не мог его удовлетворить. Он помнил, как испытывал это чувство на яхте, как, словно виноградины, проглатывал фаршированные пряностями яйца, жадно поглощал треугольнички сандвичей с рыбой – хлеб, только что из холодильника, был холодным и влажным, – запивая пивом из бесчисленных жестяных банок. Все еще испытывая чувство голода, он смотрел, как подпрыгивают в попутной струе бумажные тарелки и пустые жестянки, вода бурлит и пенится, и цвет у нее, как у посудных обмывков. Он долго смотрел, как уплывает мусор, сохраняя посередине аккуратную полосу, оставленную попутной струей. В те дни он никак не мог насытиться, умерить свой аппетит. В какой-то момент он перестал обращать на него внимание, как на привычную боль, а когда, позднее, вспомнил о нем, понял, что чувство голода исчезло.

Дот в дверях уже не было, а после трех затяжек сигаретой возобновилось стеснение у него в груди. Он раздавил сигарету в пепельнице на ножке, которую получил на юбилейном банкете в честь десятилетия Ассоциации полицейских Нью-Джерси, и сделал еще две затяжки – на сей раз из ингалятора. Вчера он затянулся сигаретным дымом четыре раза и только потом не мог дышать; на прошлой неделе ему удавалось выкурить полсигареты. Так ему доктора и говорили про эмфизему: ближе к концу она шагает очень быстро. Это с ним и происходит. Короче говоря, он, Малкольм, умирает.

Коллин вела фургон. Она любила выбираться из дому пораньше, росистое утро обещало новое начало. Сегодня вечером, еще до того, как отправятся спать, они с Тео будут материально вполне обеспечены.

– Это что, светофор у «Бутылки с пробкой»? – спросил Тео из-за пассажирского сиденья.

Он сидел, скорчившись, на стальном полу фургона, между фанерным ящиком и рулоном ковролина. Рулон был упакован в оберточную бумагу и согнут посередине, чтобы войти в задние двери фургона. А для Коллин запах свежераспиленной древесины и нового ковролина был как запах нового крыла, пристроенного к дому, как осуществление несбыточной мечты.

– Да, – ответила она. – Это у «Бутылки с пробкой».

Тео так хорошо все спланировал, что теперь чувствовал, где они находятся, хотя никак не мог этого видеть.

– Не забудь про детали плана, когда в парк направишься.

Коллин опустила на глаза темные очки. Руки в перчатках вспотели. Она свернула налево и проехала через первую парковку – у теннисных кортов, где уже играли какие-то люди. Потом рванула вверх по холму к следующей парковке – у площадки со столиками для пикников, где, как и предсказывал Тео, не было ни машин, ни людей, вообще ничего.

– Семь двенадцать, – произнес Тео. Его голос теперь, когда мотор был выключен, звучал гораздо ближе, словно ее собственный внутренний голос. – Три минуты на разминку, и не забудь запереть машину.

Коллин захлопнула дверь фургона и спрятала ключ с брелком бюро проката в застегивающийся на «молнию» карман тренировочной блузы; потом перегнулась в капот, растягивая подколенные сухожилия.

Уставилась на часы. Когда на дисплее высветилось 7.15, она сняла перчатки и засунула их за переднее колесо. Побарабанила ногтями по боку фургона, подавая сигнал Тео, и побежала трусцой назад, вниз по холму, к дороге номер 401. Движение на дороге показалось ей более интенсивным: богачи спешили на работу – серо-стальной «мерседес», белый «кадиллак» размером с хорошую яхту. Может, ей теперь уже больше не надо будет работать. А может, она все-таки станет работать. Во всяком случае, у нее появится выбор. А это очень важно. Год назад, когда она решила основать свое дело, продавая продукты «Гудлайф», у нее никакого выбора не было. Долги от провалов в бизнесе, кредитные карточки, больничные счета за лечение Тиффани накапливались день ото дня все больше. Она поставила себе цель – составить идеальную программу распространения продуктов «Гудлайф», которая гарантировала бы ей уже через восемь месяцев достижение статуса Мэйджести[6] – одного из главных советников президента компании. Для ошибки просто не оставалось места. Нельзя было расслабиться, невозможно было выстроить прочную передовую линию и спокойно, не торопясь наладить надежную сеть дистрибьюторов. Сегодняшний вечер даст ей возможность по-настоящему принять философию и программу действий «Гудлайф» – помощь себе через помощь другим. То есть если она сама сделает такой выбор.

Надо было пробежать еще два квартала по тротуару, прежде чем свернуть в переулок Карнеги-лейн. Коллин решила сегодня надеть розовый костюм для бега с собранными в резинку манжетами на запястьях и щиколотках. Слева на груди и на левом бедре виднелась едва заметная вышивка «Dior», воротник у блузы вполне консервативный, никакого напуска, никаких подкладных плеч. Среди множества ее костюмов этот казался самым подходящим – он вряд ли мог привлечь особое внимание. Он не слишком обтягивал фигуру и в самом деле был вполне обыкновенным. Надо признать, фигура у нее все еще очень хороша для сорокапятилетней матери двоих детей. Лицо все еще молодо, волосы сохранили свой естественный цвет – она ведь натуральная блондинка, никогда их не красит, только чуть завивает, делая перманент, и они волнами падают назад, достаточно длинные, чтобы можно было укладывать их в элегантную высокую прическу или носить распущенными, например, придерживая их теплыми наушниками, когда катаешься на лыжах.

Философия «Гудлайф» научила ее думать о доходах и измерять их не цифрами, что стоят на долларовых бумажках, а тем, что на эти доллары можно приобрести. Она думала о том, что можно будет оплатить обучение Брука в колледже, о будущем Брука. Она думала о том, что можно будет возобновить лечение Тиффани. Она думала о том, насколько легче станет ее замужняя жизнь, все прожитые годы – двадцать пять лет! – тяжко обремененная долгами. Коллин свернула за угол Карнеги-лейн и легко побежала вверх по склону небольшого холма.

Угловые участки на дороге номер 401 были благоустроены в «натуральном» стиле: ограду из кедровых планок увивал плющ, густые кусты живой изгороди буйно разрослись. Когда Коллин подбегала к вершине холма, шум машин с главной дороги был почти не слышен – его заглушало непрерывное журчание воды из автоматических дождевателей. Лучи низкого еще солнца нащупывали путь сквозь гущу деревьев, пронизывали туманную морось, поднимавшуюся из отверстий невидимых, спрятанных в зеленом ковре травы дождевателей, и перекидывали радуги над свежим асфальтом вьющегося по холму переулка. Вот это был вид!

Коллин проверила время – 7.19. Тео рассчитал, что до начала подъездной аллеи ей понадобится шесть минут, и по ее собственным расчетам – один поворот дороги прямо перед ней, а потом еще один – точно так и должно получиться. Она побежала дальше вдоль тротуара, огибая полукружия воды, брызгавшей за бордюр.

Большинство домов на Карнеги-лейн были невидимы с улицы. Длинные подъездные аллеи вились под деревьями, которые казались подлинными – не высаженными специально, а теми, что росли здесь еще до того, как были построены дома. Через несколько недель, когда их листва станет гуще, дома совершенно скроются от чужих глаз за этими естественными кронами – так уютно, так интимно…

Она увидела ящик для писем с синим флагом на красновато-коричневом фоне. Очень простой, хороший вкус. Столбик из красного кедра обвивает вьющаяся роза. Коллин заметила свежую газету у въезда на аллею и замедлила бег. Сделала глубокий вдох и остановилась, будто у нее свело мышцы бедра. Она стояла на подъездной аллее, в двух шагах от въезда, словно боялась, что какая-нибудь машина, мчащаяся у самой обочины – кто-нибудь, опаздывающий на работу, – может ее задеть. В этом случае даже не нарушаются права собственности. Тридцать три фута от середины проезжей части принадлежат городу. Это Тео ей объяснил, и теперь она слышала его успокаивающий голос. Она подтянула щиколотку к заду, уверенно стоя на одной ноге рядом со свернутой в рулончик газетой.

Однако теперь у нее и в самом деле свело ногу. Спазм был такой сильный, что ногу затрясло. Коллин опустила ногу на землю, но боль пронзила бедро от колена до таза. Бег трусцой по тихой улице в свободной стране. Задача у нее была – проще некуда: отбросить газету ногой на другую сторону аллеи. Там рулончик и угнездился в завитке английского плюща, обрамляющего клумбу с розами.

Готово.

Коллин снова бежала трусцой вверх по Карнеги-лейн, но спазм в бедре все не проходил. Она пыталась бежать через боль, преодолеть ее с помощью бега, но ровного шага не получалось, нога как-то выбрыкивала от бедра в сторону… Как раз в этот момент она бросила взгляд направо, за группку сосен – ее внимание привлекли две белые березы – и заметила сквозь листву какой-то отблеск: женщина в купальном халате ярко-синего цвета держала в руке шланг, из которого тонкой струйкой текла вода, и женщина эта смотрела прямо на Коллин. Полсекунды – и она снова скрылась за деревьями.

Коллин побежала быстрее и бежала так, пока не достигла глухого конца переулка. Спазм прошел. Она повернулась и снова пробежала трусцой мимо того дома, на этот раз по противоположной стороне улицы, глядя сквозь деревья налево. Когда ей удалось мельком увидеть крыльцо, там уже никого не было.

Она пробежала мимо теннисных кортов. Изнутри фургона Тео сказал ей:

– Опоздала на две минуты.

– Извини. У меня ногу свело.

Она села на край ящика, натянула серый комбинезон поверх розового тренировочного костюма. Тео открыл задние двери и уложил ковролин так, что рулон торчал из дверей, с конца его свисал красный флажок. Затем Тео закрыл двери, плотно прижав створки к ковролину, и закрепил их шнуром.

Коллин завела двигатель, не торопясь спустилась через парк мимо теннисных кортов и, прибавив газу, включилась в поток машин на дороге номер 401; затем быстро свернула налево, в Карнеги-лейн. Теперь она сбавила обороты, фургон медленно поднимался по склону холма – почти на той же скорости, с какой она бежала здесь трусцой. Когда проезжали мимо того дома, она попыталась не смотреть в ту сторону, но не смогла удержаться. Глядя сквозь деревья, она стремилась отыскать хотя бы малейший признак жизни. Все, что ей удалось разглядеть, это секундный отблеск солнца, серебром отразившийся от водяных струй, сбегающих по ступеням крыльца.

Коллин сделала петлю в глухом конце переулка и остановила фургон на полпути к красновато-коричневому ящику для писем. Отсюда ей был виден конец подъездной аллеи и хотя и с трудом, но можно было разглядеть двери гаража. Она выключила двигатель.

На сиденье рядом с ней лежали газета «Ашертон газет» и пакет из булочной «Пончики Данкина» – кофе и плетенка с корицей.

– Все что хочешь! – Голос Тео, тихий и очень близкий, словно ночной разговор в постели. Он все еще сидел, скорчившись, позади, держа одеяло наготове – набросить на себя, если вдруг кто подойдет.

– Ничего не хочу! – ответила она, заглядывая в пакет. Плетенка была наполовину съедена, кофе наполовину выпит. Она вздохнула с облегчением: казалось, у нее в желудке летают, мечутся бабочки.

Коллин положила газету на руль, поставила термос с кофе в гнездо под приборной панелью и положила печенье на выдвижной поднос над радиоприемником. «Да просто пытаюсь убить время до восьмичасовой укладки, – принялась репетировать она, повторяя слова в уме. – О да. Он легко укладывается. Мы запросто управимся за час, это самое большее. Это хорошая работа. Надежная, постоянная». У конца подъездной аллеи не было ни малейшего движения. Она взглянула на часы – 7.40. Двери должны раскрыться с минуты на минуту. Ей надо произнести все это совершенно обычным тоном. Пофлиртовать. Но никакой полиции, конечно, не будет, все это просто запасной вариант. Кофе и газета – бутафория, этот сценарий – на тот невероятный случай, если полиции вздумается объезжать Карнеги-лейн и они остановятся, чтобы задать ей какие-то вопросы. Но ведь Тео все очень хорошо проработал. Ничего такого не случится – он ей твердо обещал.

И Коллин снова повторила в уме слова «до восьмичасовой укладки», стараясь представить, как звучит ее голос, сделать его естественным. Но, пытаясь их произнести, она слышала лишь голос Тео, показывавшего ей, как это надо сказать, когда они лежали в постели в своей мрачной и пыльной спальне, в той самой комнате, где Тео спал еще мальчишкой, под самой крышей дряхлого дома его родителей.

Стона опаздывал. Он провел слишком много времени, разбираясь с новыми корабельными часами. Но до чего же хороши! Можно лишить моряка моря, но невозможно лишить его… и так далее и тому подобное. Замечательно придумано! Корабельные часы для домашнего обихода.

Он нажал на кнопку гаражных дверей, открыл машину и положил пальто и портфель на переднее сиденье. Завел двигатель. Из деки загремел голос – по-итальянски… «molto piccolo».[7] Стона уже много лет пытался выучить итальянский язык. Он убавил звук, повернув ручку на два щелчка назад. Часы на стереоприемнике показывали 7.56. «Il fratello é molto forte».[8] Стона страшно не любил опаздывать. Одно из самых важных правил – появляться на работе раньше своих подчиненных. Не требовалось особой проницательности, чтобы как-то связывать это с деньгами, но он получал значительно большую, чем другие, зарплату в «Петрохиме» только по одной причине: он работал лучше и больше. Он не позволял себе работать спустя рукава, как некоторые другие. «La sorella é molto bella».[9]

Ты на самом верху устанавливаешь традиции отношения к работе и поведения в учреждении. Затем, ниже по иерархической лестнице, их воспринимают заведующие отделами, и так дальше вниз – от секретарей до уборщиков, – и тогда повсюду ты находишь профессионализм и компетентность. Например, Стона никогда не стал бы надевать темные очки, идя от машины к конторе и потом через вестибюль к своему кабинету. Никогда не стал бы, сидя на совещании, грызть фисташки, пощелкивая скорлупой, словно бурундучок, как делал один из его коллег. Грызть фисташки – что за аффектация! Как цинковые белила на носу, когда выходишь на яхте, или очки-половинки, когда тебе еще нет пятидесяти. В них нет еще необходимости, они – ненужный знак напускной значительности. Отпуск в Турции, занятия йогой (вообще всем, что имеет отношение к Индии), увлечение солнечной энергией, перины, дровяные печи, дорогие столовые приборы… Список все рос и менялся в уме у Стоны. По сути дела, он никак не мог понять, чем это стала неугодна классическая простота.

Он задом вывел машину из гаража чуть быстрее, чем обычно, и встал на поворотный круг, чтобы потом съехать на аллею. Утро выдалось солнечное. В зеркале заднего вида быстро вращались хорошо знакомые сосны, блеснул японский фонарь, пронеслась панорама дома и остановилась рывком у переднего крыльца. Когда он съехал на аллею, его взгляд привлекло что-то необычное – какой-то отблеск в зеркале? Или это солнечный зайчик от его очков? «Il padre é molto intelligente».[10] Он посмотрел через плечо в заднее окно. С края крыльца по ступеням бежала вода. Садовый шланг вился от водопроводного крана к самому крыльцу. Очевидно, Нанни сегодня утром поливала цветы. Совсем на нее не похоже – не выключить воду! Такая забывчивость! Стона терпеть не мог ничего тратить зря – ни воду, ни деньги по счетам за воду. 38 долларов 58 центов в прошлом месяце, и еще больше в каждом следующем, ведь наступает лето. Он открыл дверь – из-за приборной панели раздался звонок. Стона взглянул на часы – 7.58. Он не станет тратить лишнюю минуту на то, чтобы закрыть кран, – Нанни очень скоро вспомнит про воду. Она прекрасно справляется с такими вещами. Он захлопнул дверь и помчал по аллее. «La madre é molto simpatica».[11]

Когда Стона увидел, что газета лежит не на той стороне въездной аллеи, он решил там ее и оставить. Остановиться и обойти машину – это лишние полминуты. Все равно сегодня утром у него не будет времени ее просмотреть. У него назначен деловой завтрак, и вся вторая половина дня расписана. А Мэрилин даст ему распечатку кратких новостей из сегодняшней прессы ровно в полдень. Он вполне может оставить газету Нанни. Он потянул было на себя ремень безопасности, но вдруг резко нажал на тормоза. Ох, верно! Ему же к парикмахеру в шесть тридцать – подстричься. Газета будет нужна, чтобы не дать этому брадобрею заговорить его до умопомрачения: после работы пустая болтовня так утомительна. «La famiglia é molto contenta».[12]

Он торопливо обошел машину спереди, двумя пальцами опираясь на прохладную сталь капота, сильно горбясь – он знал, что так всегда бывает, когда он спешит. Сознательно заставил себя выпрямиться. Осанка у него всегда была хорошая. Он вспомнил, как отвел в сторонку Боба Хогеля, когда тот впервые появился в «Петрохиме», и сказал ему: «Даже если это до дна выпотрошит ваше семейное достояние, отдайте свои костюмы – все до единого – благотворителям и отправляйтесь в компанию „Братья Брукс“, купите себе пять или шесть самых консервативных костюмов, какие у них имеются. Выкиньте эти ваши темные очки и, ради Бога, Боб, держитесь прямо!» Поначалу Боб был с ним несколько сдержан, но через неделю стал совершенно другим человеком, а теперь он – вице-президент компании «Петрохим», курирующий вопросы международного производства нефтепродуктов.

Стона низко наклонился в тени машины и сжал пальцами рулончик газеты. Обратил внимание на странный шум. Что это – неужели опять что-то с автомобилем? Он присел на корточки, поближе к колесной нише – послушать как следует. Ему очень не хотелось заставлять Нанни снова целый день торчать в дилерском центре «Мерседес», занимаясь всякой ерундой, потому что они там никак не могли выяснить причину этого шума. Держа в одной руке газету и придерживаясь пальцами другой за покрышку, он обернулся.

Все еще сидя на корточках, он сначала увидел фургон, темно-синий, с открытыми задними дверями. И тут, будто уклоняясь от внезапно налетевшей птицы, он отшатнулся назад и упал бы, если бы не схватился за край крыла: между ним и фургоном стоял человек. Стона напряг глаза – он смотрел против солнца, пытаясь разглядеть этого человека. Похоже, тот давно стоял там и ждал. И когда человек двинулся к нему, Стона не испугался – это ему даже в голову не пришло.

У Тео затекли и руки, и ноги, и все тело. Вот ведь чертово невезенье, будь оно все неладно! Целых шесть дней по утрам он следил за домом Брауна, и Браун всегда выезжал из дому в 7.45 плюс-минус три минуты. А теперь уже 7.51. Жизнь вечно подстраивает Тео сюрпризы вроде этого. Браун вовсе не тот человек, который может не выйти на работу по болезни. Он из тех, кто болеет во время отпуска или вообще откладывает это дело до выхода на пенсию. Тео хорошо знал таких типов. Может, у Брауна сегодня деловая поездка?

– Убедись, что он один, когда он выйдет из дома. А если покажется лимузин, быстро сматываем удочки.

В таком же сером комбинезоне, как у Коллин, Тео теперь сидел верхом на рулоне ковролина, конец которого свисал из задних дверей так, чтобы скрыть номерной знак. Лыжные маски лежали у него в левом кармане – черные акриловые маски, закрывавшие всю голову, с оранжевыми обводьями вокруг отверстий для глаз и рта. Револьвер сорок пятого калибра находился в кобуре, прикрепленной к икре правой ноги.

7.54. Он выглянул из-за водительского кресла, посмотрел на Коллин. Губы ее шевелились, словно она читала молитву.

– Ты слишком напряжена, – сказал он. – У тебя виноватый вид.

– Я репетирую, – объяснила она. – Если вдруг полиция…

– Следи за дверями гаража. Это твоя задача. Сосредоточься на этом. И подними газету на руле повыше.

Про полицейских Тео знал не так уж мало. Тринадцать лет оттрубил в полиции – это из организма не вытравишь. Полицейские – они ведь «синие воротнички», рабочие высшей квалификации, они никогда не станут обижать людей, зарабатывающих на жизнь тяжелым трудом, например, настилающих ковровые покрытия и сидящих в респектабельном фургоне, не станут приставать к аккуратно одетой хорошенькой женщине.

– Ты должна выглядеть так, вроде тебе скучно. Вроде ты устала от каждодневной рутины.

…Это ничем не отличается от обычного ареста… даже легче, по правде говоря. Просто взять за шиворот человека, который и оглянуться не успеет.

7.55. Еще десять минут – и придется отказаться от всей затеи, во всяком случае, на сегодня. Он весь вспотел. Плохой знак – видно, нервы берут над ним верх. Нервы порой могли управлять его поступками: временные отстранения Тео от работы в полиции – это все из-за нервов. Например, магазинный вор сопротивлялся аресту, а мать подозреваемого, выкрикивая непристойности, цеплялась за рукав Тео, мешала произвести арест. И только когда он увидел, как женщина согнулась в три погибели, когда парнишка был уже в наручниках, когда Тео разглядел, что у женщины весь рот в крови, только тогда он понял, что его револьвер каким-то образом вошел в контакт с лицом этой женщины. И тот же феномен – нервное перевозбуждение, взявшее над ним верх, – привел к несчастному случаю, когда они шли на яхте… уйму лет тому назад. Отец ему так и не простил. Тео очень жалел, что не смог ему объяснить, но теперь он свою вину перед отцом загладит, теперь отец сможет им гордиться…