Текст книги "Подменыш"

Автор книги: Кит Донохью

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Глава 14

Немного не дойдя до дома, я заметил, что Крапинка тоже идет туда. Значит, она не осталась в библиотеке. Она двигалась параллельно моему маршруту, и я решил перехватить ее до того, как она доберется до нашего лагеря, чтобы извиниться за то, что не остался с ней, и рассказать о моей встрече с человеком, пока подробности не стерлись из памяти. Крапинка разозлилась бы, но ради ее сочувствия я готов был стерпеть любую вспышку гнева. Но, видимо, она тоже заметила меня, потому что неожиданно перешла на бег. Если бы я не замешкался с самого начала, я, наверное, догнал бы ее, а теперь не успевал. Второпях я споткнулся о ветку и упал носом в грязь, а когда поднялся, Крапинка уже стояла посреди поляны и что-то рассказывала Беке.

– Она не хочет разговаривать с тобой, – сказал, осклабившись, этот жабеныш, когда я вошел в лагерь. Несколько старожилов – Игель, Раньо, Дзандзаро и Бломма – встали рядом с ним, образовав стену передо мной.

– Мне нужно с ней поговорить.

Луковка и Киви присоединились к остальным. Киви стала справа от меня, а Луковка слева, на ее лице появилась хищная ухмылка. Хобгоблины, озлобленные по непонятной причине, окружили меня со всех сторон. Игель шагнул ко мне и ткнул пальцем в грудь.

– Ты не оправдал нашего доверия.

– О чем это ты?

– Она видела тебя, Энидэй. Видела тебя с тем человеком. Вместо того чтобы избегать контактов с людьми, ты встречался с одним из них.

Игель повалил меня на землю и начал запихивать мне в рот опавшие листья. Опомнившись, я сбросил его с себя и вскочил на ноги, но тут же оказался окруженным своими бывшими друзьями, которые выкрикивали мне в лицо свои обвинения. Мне стало страшно.

– Ты понимаешь, что ты всех нас мог подставить?

– Надо преподать ему урок!

Нас могли обнаружить!

– Надо дать ему хорошенько, чтоб запомнил!

– Они могут поймать нас и посадить в клетки!

– Бей его!

Первый удар нанес не Игель, а кто-то сзади. Кто-то дал кулаком мне по почкам, и я выгнулся от боли. Игель ударил меня в солнечное сплетение, и я сложился в другую сторону. А потом они набросились на меня все разом, как стая диких собак. Удары сыпались со всех сторон. Кто-то царапал мне лицо ногтями, кто-то пытался драть волосы, кто-то впился зубами в плечо. Меня душили и били ногами. Сквозь пелену я едва различал их лица, искаженные злобой. Кто-то прыгнул мне на грудь, собираясь переломать ребра. Силы покинули меня.

Боль была повсюду. Когда, наконец, экзекуция закончилась, Бека наступил каблуком сапога на мои пальцы, а Игель пнул носком тяжелого ботинка.

– Не смей никогда больше разговаривать с людьми.

Я остался лежать посреди поляны; солнце пробивалось сквозь ветви, лаская мое истерзанное тело. Я не чувствовал ничего кроме боли, пальцы распухли, глаза заплыли, на мне не осталось живого места. Я попытался встать, но не смог. Лежа в луже крови, дерьма, мочи и блевотины, я потерял сознание.

Я удивился, почувствовав холодную влагу у себя на губах, попытался открыть глаза и сквозь щелки век разглядел лицо Крапинки, склонившееся надо мной. Она вытирала кровь с моего лица, а за ее спиной смущенно стояли Смолах и Лусхог.

– Энидэй, прости меня. Я не могла предвидеть, что получится вот так…

– Блин, чувак, ну вообще жесть, – произнес Смолах. – Я тоже не ожидал такого.

Из-за его спины выглянула Чевизори:

– Я в этом участия не принимала.

– Тебе не нужно было уходить от меня, Энидэй. Нужно было довериться мне.

Я кое-как приподнялся на локте и посмотрел на своих утешителей:

– Почему вы их не остановили?

– Я не принимала в этом участия, – повторила Чевизори.

Лусхог ответил за всех:

– Таков закон. Ты должен, наконец, понять, что нельзя вступать в контакт с людьми. Если бы тебя поймали, последствия были бы ужасны для всех нас.

– Я хочу уйти от вас.

Никто не смотрел мне в глаза. Чевизори что-то бормотала себе под нос, остальные молчали.

– Крапинка, по-моему, это был мой отец. И он звал меня. И это был мой дом. И я жил там когда-то давно.

– Какая разница, кто это был, – отрезал Смолах. – Папа, мама, брат, сестра, тетин дядя. Мы твоя семья.

Я сплюнул сгусток крови.

– Семья не станет так избивать. Чего бы там ни случилось.

Чевизори склонилась надо мной и крикнула мне в самое ухо:

– Я тебя пальцем не тронула!

– Мы просто действовали по правилам, – сказала Крапинка.

– Я не хочу больше здесь оставаться. Я возвращаюсь к своей настоящей семье.

Не получится, – вздохнула Крапинка. – Ты исчез десять лет назад. Ты выглядишь как восьмилетний ребенок, хотя на самом деле тебе уже восемнадцать. Мы застряли во времени.

– Ты для них теперь как привидение, – добавил Лусхог.

– Я хочу домой.

Крапинка посмотрела на меня в упор: – Послушай, есть только три способа выбраться отсюда, но возвращения домой в списке нет.

– Точно, – подтвердил Смолах. Он сел на поваленное дерево и начал загибать пальцы, перечисляя: – Первый способ. Так как ты не можешь постареть, а значит, умереть от старости, ты можешь погибнуть в результате какого-нибудь несчастного случая. Один из наших однажды вышел прогуляться в один из морозных дней, и вздумалось ему спрыгнуть с моста на берег реки, но он не рассчитал своих сил, упал на лед, пробил его и утонул.

– Вот тебе и несчастный случай, – вставил Лусхог. – А еще тебя могут сожрать. Сюда иногда забредают волки и пумы.

– Способ номер два, – продолжал Смолах. – Уйти от нас и жить в одиночестве. Но это невыгодно ни тебе, ни нам. Мы нужны друг другу.

– К тому же жить в одиночестве очень грустно, – вздохнула Чевизори.

– Грустно-то грустно, – произнесла Крапинка, – но ощущать себя одиноким можно и в компании двенадцати друзей.

– Если выберешь этот способ, – сказал Лусхог, – я тебе не завидую. Вот представь, провалился ты в какую-нибудь яму и не можешь вылезти. И что делать?

Потом снова заговорил Смолах:

– Те, кто выбирает одиночество, обычно очень быстро погибают. В метель можно заблудиться или замерзнуть. Или уснешь, а во сне тебя укусит каракурт.

– Дай где ты найдешь место лучше, чем это? – спросил Лусхог.

– Как подумаю, что осталась бы одна, мне сразу плохо становится, – закатила глаза Чевизори.

Крапинка посмотрела куда-то вдаль:

– Есть и третий способ – украсть человеческого детеныша и занять его место.

– Не так все просто, – произнес Смолах, – сначала надо найти подходящего ребенка, разузнать все о нем. И в слежке участвуем все мы.

– Это должен быть очень несчастный ребенок, – добавила Чевизори.

Смолах бросил на нее сердитый взгляд:

– Не перебивай. Кто-то изучает его привычки, кто-то учится копировать голос, другие выясняют подробности его жизни, стараются все узнать о родителях, братьях, сестрах, родственниках, знакомых.

– А я стараюсь держаться подальше от собак. Собаки очень подозрительные, – опять встряла Чевизори.

Смолах глубоко вздохнул, но на этот раз ничего ей не сказал.

– Нужно узнать о ребенке все, чтобы потом люди поверили, что ты – это он.

– А я вот хотел бы найти семью с кучей детей, – мечтательно начал Лусхог, аккуратно сворачивая самокрутку, – и выбрать кого-нибудь из середки, за такими обычно особенно не присматривают, так что даже если немножко облажаешься, никто и не заметит. Например, шестого сынишку из тринадцати или четвертого из семи. Правда, таких больших семей сейчас почти нет.

– Я так хочу снова стать чьей-то дочкой! – вздохнула Чевизори.

– Как только находится подходящий вариант, – продолжал Смолах, – мы крадем этого ребенка, надо только выбрать момент, чтобы он или она оказались одни. В России однажды нескольких подменышей застали в тот самый момент, когда они собирались украсть малыша. Крестьяне схватили их и сожгли на костре.

– Думаю, гореть на костре не очень приятно, – глубокомысленно произнес Лусхог, выдохнув дым из ноздрей. Похоже, что его смесь уже начала действовать, потому что он разразился длинной речью: – Я вам рассказывал уже о той девчонке-подменыше, которая сдуру или еще с чего там еще залезла в комнату к ребенку, которого мы собирались украсть на следующий день, и начала перевоплощаться. И вот она перевоплощается, перево… площается, пере… во… в общем, переделывает себя по полной программе… И тут раздаются шаги на лестнице. И она, бац, лезет в шкаф. А это родители пришли. Они смотрят, дочки нигде нет, стали ее искать, открывают шкаф, а она там сидит и перево… делывается, вобщем. – Он затянулся еще раз. – Но она уже к этому времени успела переделаться кое-как – считай, повезло, – и сидит, на них смотрит. Они ей говорят, ты чего тут сидишь, выходи. Она вышла, а тут их настоящая дочка в комнату заходит. Родители оторопели. «И кто из вас настоящая?» – спрашивают. Настоящая говорит: я, мол, настоящая, а наша как заверещит нечеловеческим голосом – голос она еще не успела переделать: «Я! Я!» У родителей волосы дыбом, а она – прыг в окно со второго этажа! А нам начинай все заново. Вот такая история.

Смолах снисходительно поглядывал на друга, пока тот нес всю эту чушь, но потом посерьезнел:

– Конечно же, при подмене не обойтись без волшебства. Как ты знаешь, мы связываем украденного ребенка и бросаем его в воду.

– Типа крещения, – вставил Лусхог.

– Нет, это магия, – возразила Чевизори.

– После этого он становится одним из нас, – продолжал Смолах. – А ты теперь можешь выбирать один из этих трех путей, но ради первых двух я бы тебе своих башмаков не дал, как говорится.

Чевизори нарисовала на земле круг большим пальцем ноги:

– А вы помните того немецкого мальчика, который поменялся с Энидэем? Он еще умел играть на пианино…

Крапинка, зашипев, бросилась на Чевизори, схватила ее за волосы и повалила на землю. Села сверху и начала тузить кулаками прямо по физиономии. Чевизори заорала, как ненормальная, но Крапинка продолжала свое. Когда она остановилась, перед нами были две Крапинки, похожие друг на друга, как близнецы.

– Сделай как было, – заныла Чевизори.

– Сделай как было, – передразнила ее Крапинка.

Я не верил своим глазам.

– Тебя это тоже ждет, – сказал Смолах, показывая на Чевизори. – Так происходит перевоплощение. Вернуться в прошлое, увы, тебе не удастся. Вернуться к людям можно. Но только когда придет твоя очередь.

– Какая еще очередь?! Я хочу вернуться домой сейчас.

– Не, чувак, так нельзя, – очнулся Лусхог, – надо ждать очереди. Такой порядок. Один ребенок на одного подменыша.

– Боюсь, Энидэй, ты в этой очереди последний, – заметил Смолах. – Наберись терпения и жди.

Лусхог со Смолахем завели Чевизори в кусты и принялись колдовать над ее лицом. Оттуда раздалось похихикивание всех троих и нарочитые вопли: «Сделайте, чтоб было красиво», «О, смотри, получается, как в том журнале!» и «Ты что, хочешь сделать из нее Одри Хэпберн?!» Наконец они закончили, и Чевизори выпорхнула на поляну еще прекраснее, чем прежде.

Весь остаток дня Крапинка была несказанно добра ко мне и всячески пыталась загладить свою вину. Ее заботливость напомнила мне мою мать. Но помнил ли я ту на самом деле? Наверное, уже нет. А этот мужчина? Я на самом деле видел своего отца, или мне только показалось? Кажется, он узнал меня… Ночью я записал в дневнике все три способа, о которых рассказал Смолах, в надежде поразмыслить над ними в будущем. Когда все уснули, Крапинка села рядом со мной:

– Я так виновата перед тобой…

– Уже почти все прошло, – сказал я, едва сдерживаясь, чтобы не застонать от боли.

– Послушай, наша жизнь здесь не так уж и плоха. Мы не стареем. Нам не надо содержать семью, воспитывать детей, искать работу… Никакой седины и больных зубов. Нам не нужны костыли и инвалидные кресла.

– Дети, которые никогда не вырастут.

– Мы счастливы немногим, что дает Фортуна…

Ее слова повисли в тишине.

– Это был мой отец? – спросил я после долгого молчания.

– Не могу сказать. Позволь прошлому остаться в прошлом. Пусть листья облетят.

Она ласково посмотрела на меня.

– Тебе нужно поспать.

– Я не могу уснуть, у меня в голове черт-те что творится.

Она прижала палец к моим губам:

– Слушай.

Ничего. Там были только я и она.

– Я ничего не слышу.

Но она, наверное, слышала какой-то далекий звук, а взгляд был обращен внутрь, будто там скрывался источник этого звука.

Глава 15

После возвращения домой из колледжа жизнь моя будто остановилась, вечера превратились в унылый кошмар. Я, если не стучал по клавишам, стоял за стойкой «У Оскара», обслуживал толпу, одержимую своими демонами. Я привык к постоянным клиентам, когда появился один странный парень и заказал шот виски. Он придвинул к себе стакан и уставился на него. Я отошел к другому клиенту, налил пива, нарезал лимон, вернулся, а виски в стакане не убыло ни на дюйм. Незнакомец очень походил на пикси: чистенький, трезвый, в дешевом костюме и при галстуке; насколько я мог судить, он так и просидел, не поднимая рук с колен…

– Что-то не так, мистер? Вы не пьете.

– Нальешь за счет заведения, если я сдвину стакан, не прикасаясь?

– Что значит сдвину? Куда?

– А куда надо, чтобы ты поверил?

– Все равно, – он меня зацепил. – Сдвинь с места, и, считай, договорились.

Он подал мне руку, мы скрепили сделку, и стакан перед ним вдруг поехал влево дюймов на пять и остановился.

– Том Макиннс.

– Генри Дэй, – представился я в ответ. – Сюда многие приходят показывать фокусы за бесплатную выпивку, но такое вижу в первый раз!

– Волшебник не раскрывает своих секретов. За этот я заплачу, – сказал он, показывая на виски, и положил доллар на стойку. – Вы мне должны еще один. Только, пожалуйста, в новый стакан, мистер Дэй.

Он залпом выпил то, что я ему налил, а первый шот поставил перед собой. Весь вечер он показывал этот трюк посетителям и пил за их счет, но к самому первому стакану так и не прикоснулся. Около одиннадцати он встал и пошел, а виски остался на стойке.

– Эй, Мак, твоя выпивка! – крикнул я.

– Не трогай, – сказал он, надевая плащ. – Лучше вылей.

Я поднес стакан к носу и понюхал.

– Свинец[35]35
  Свинец, как и висмут, олово, медь, серебро, золото намагничиваются очень слабо, но они не притягиваются магнитом, а, наоборот, очень слабо отталкиваются от него и называются поэтому диамагнитными («диа» по-гречески значит «поперек»).


[Закрыть], – он помахал перед моими глазами увесистым магнитом, который непонятно как все это время прятал в рукаве.

Я пригляделся и увидел на дне рюмки металлические опилки.

– Мастерство не пропьешь, – усмехнулся он и вышел за дверь.

Макиннс был нашим постоянным клиентом в течение нескольких лет и появлялся у нас раз четыре-пять в неделю. И у него находились все новые и новые трюки, чтобы раскручивать посетителей на выпивку. Иногда это была обычная загадка, иногда сложная математическая игра, иногда – фокусы с картами или другими предметами. Удовольствие он получал не от дармовой выпивки, а от процесса одурачивания своих жертв. В те дни, когда выступали The Coverboys, он устраивался поближе к дверям, и как только начинала звучать «неправильная», по его мнению, песня, сразу вставал и уходил. Когда в 63-м или в 64-м мы стали играть каверы «Битлов», я заметил, что он исчезает при первых же звуках Do You Want to Know a Secret. Но если он не уходил, то в перерывах между сетами любил разговаривать с парнями, особенно с Джимми Каммингсом, самым простоватым из всех нас. Что касается выпивки, Макиннсу в ней не было равных. Он мог выпить подряд двадцать порций и не опьянеть. Оскар как-то спросил его об этой удивительной способности.

– Все дело в голове, – загадочно произнес Макиннс.

– И все-таки?

– Честно говоря, даже не знаю. С одной стороны, это дар, а с другой – проклятье. Скажу только, для того чтобы пить так много, недостаточно просто хотеть пить.

– И что же тебя заставляет пить, старый ты верблюд? – засмеялся Каммингс.

– Невероятная наглость нынешней молодежи. Но это не для публикации, – Макиннс улыбнулся.

– Мак, ты профессор?

– Антропологии, – произнес он по слогам. – «Мифология и теология как культурологические дисциплины».

Подошел Каммингс:

– Профессор, помедленнее, пожалуйста. Я не успеваю записывать.

– Я изучал влияние мифов и суеверий на формирование общественных и личных связей. В частности меня интересовала пренатальная и перинатальная психология. Я даже начал писать книгу о старинных практиках, которые еще сохранились кое-где на Британских островах, в Скандинавии и Германии.

– Значит, ты бухаешь из-за женщины? – вернул разговор в прежнее русло Оскар.

– Я был бы благодарен Господу, если бы из-за женщины, – Макиннс огляделся по сторонам и, увидев неподалеку несколько девушек, понизил голос: – С женщинами у меня все в порядке. Дело в голове, парни. Голова у меня думает беспрерывно. Я пью, чтобы не думать. Все насущные требования вчерашнего дня, завтрашнего дня суть лишь гора трупов. Смерть, рождение, снова смерть, а что между ними? Вот в чем вопрос.

Оскар пожевал спичку.

– Есть ли жизнь до жизни?

– Ты про реинкарнацию? – спросил Каммингс.

– Есть люди, которые помнят все, что было с ними до рождения. Если их ввести в состояние гипноза, они могут рассказать о том, что с ними произошло в прошлых жизнях. Они говорят о событиях столетней давности так, словно все это случилось вчера или даже происходит сейчас.

– Гипноз? – заинтересовался я.

– Ну, да, как это делал Месмер. Сны наяву… Трансцендентальный транс…

– Ну, да, знаем мы этот транс, – усмехнулся Оскар. – Еще один из твоих фокусов.

– Я несколько раз присутствовал при таких сеансах. Люди рассказывают совершенно невероятные вещи, в которые невозможно поверить, но они описывают то, что видят, с такими подробностями, что поколеблется любой скептик. Нас окружает волшебный и невероятный мир, который мы не осознаем в обычном нашем состоянии, но под гипнозом становимся способны воспринимать его.

Каммингс вскочил с места:

– Хочу сеанс гипноза!

– Закроется бар, и можно устроить, – кивнул Макиннс.

Часа в два ночи посетители начали расходиться, и Макиннс попросил Оскара уменьшить свет, а меня и Джорджа умолкнуть.

Он сел напротив Джимми и попросил его закрыть глаза.

Потом Макиннс заговорил с ним тихим, спокойным голосом, произнося что-то типа: «Тебе хорошо, тебе легко, ты паришь в вышине, ты легче пуха…» Не только Джимми, но и мы все чуть не воспарили… Потом Макиннс проверил, подействовал ли на Джимми гипноз:

– Положи правую руку на стол. Она очень тяжелая. Тяжелее наковальни. Никто не сможет сдвинуть ее с места, даже ты сам.

Джимми попытался сдвинуть свою руку, но у него не получилось. Макиннс показал нам знаками, мол, давайте, попробуйте и вы… Мы навалились все скопом, но у нас ничего не вышло. Рука лежала на столе, как приклеенная.

Макиннс, убедившись, что все работает, приступил к основной части эксперимента:

– Кто твой любимый музыкант, Джимми?

– Луи Армстронг.

Мы прыснули в кулаки. Обычно Каммингс говорил, что это Чарли Уоттс, барабанщик Stones, и вдруг такое признание – Сачмо![36]36
  Прозвище Луи Армстронга.


[Закрыть]

– Хорошо. Сейчас я дотронусь до твоих век, потом ты откроешь глаза и станешь Луи Армстронгом.

Джимми был обыкновенным белым парнем, но когда Макиннс коснулся его век, Джимми открыл глаза, в них загорелся тот самый армстронговский огонек, который ни с чем не спутаешь. Даже его губы стали какими-то выпукло-негритянскими, а лицо озарила знаменитая армстронговская улыбка. Все знают, что Джимми не умеет петь, но тут он раскрыл рот и запел абсолютно армстронговским голосом: «ГН Be Glad When You're Dead, You Rascal You», а потом приложил большой палец правой руки к губам, а остальными стал играть на воображаемой трубе, выдав совершенно умопомрачительный джазовый пассаж. Обычно Каммингс во время концерта прячется за своими барабанами, а тут он даже вскочил на стол, чтобы продолжить, но поскользнулся на луже пива и грохнулся наземь.

Макиннс тут же подскочил к нему:

– Когда я досчитаю до трех и щелкну пальцами, ты проснешься отдохнувшим и посвежевшим. Но когда кто-нибудь произнесет при тебе, Джимми, слово «Сачмо», ты запоешь голосом Луи Армстронга. Запомнил?

– Ага, – вяло произнес Джимми.

– Отлично! А теп ерь ты забудешь все, что произошло сейчас. Я щелкну пальцами, и ты проснешься, отдохнувший и посвежевший.

Улыбка сползла с лица Джимми, он заморгал и обвел всех нас непонимающим взглядом. После нескольких наводящих вопросов стало ясно, что он действительно ничего не помнит.

– А это помнишь? – спросил Оскар. – Сачмо.

– Hello, Dolly! — запел Каммингс хриплым голосом, но, испугавшись самого себя, зажал себе рот двумя руками.

– Мистер Джим Каммингс, самый крутой человек на Земле! – рассмеялся Джордж.

Еще несколько дней мы прикалывались над Каммингсом, в самые неподходящие моменты выкрикивая волшебное слово, пока оно не перестало действовать. Но события того вечера крепко засели у меня в голове. Я долго приставал к Макиннсу с расспросами о том, как работает гипноз, но тот ограничился только одной фразой: «Подсознание выходит на первый план и освобождает скрытые наклонности и воспоминания». Этого было мало, и в ближайшие выходные я отправился в библиотеку, чтобы изучить вопрос поглубже. От храмов сна Древнего Египта до Месмера и Фрейда, во все времена природа гипноза вызывала споры среди ученых и философов. Единого мнения не было. Наконец я нашел то, что искал. В «Международном журнале клинического и экспериментального гипноза» я обнаружил следующий текст: «Пациент сам контролирует, насколько глубоко он хочет и может погрузиться в свое подсознание». Я вырвал из книги страницу с этой фразой, засунул ее в свой кошелек и при каждом удобном случае доставал оттуда, чтобы еще раз прочесть эти слова. В итоге я затвердил их наизусть, как мантру.

Уверив себя, что я способен контролировать свое подсознание, я, наконец, обратился к Макиннсу с просьбой загипнотизировать меня. Если он действительно знает путь к забытым мирам, то сумеет мне помочь вспомнить, кто я такой и откуда пришел. А если откроется, что я родился в Германии сто с лишним лет назад, над этим просто все посмеются. Многие под гипнозом «вспоминают», что в прошлых жизнях они были кто Клеопатрой, кто Шекспиром, кто Чингисханом.

А вот если я под гипнозом скажу, что был хобгоблином, это будет уже не смешно. Особенно если дело дойдет до рассказа о той августовской ночи, когда я стал подменышем и мы украли ребенка. Конечно, превратившись в Генри Дэя, я старательно стирал из своей памяти воспоминания об этом, но… И даже под гипнозом я не смогу рассказать ничего о детстве настоящего Генри!

Макиннс кое-что знал обо мне. Я рассказывал ему о матери и сестрах, о самоубийстве отца и брошенном колледже, даже о мечтах, связанных с Тесс Водхаус, хотя настоящей правды он, конечно, не знал. Мое острейшее желание узнать, кем я был изначально, упиралось в страх быть обнаруженным.

В тот вечер Оскар, дождавшись ухода последнего посетителя, закрыл кассу, бросил мне ключи от входной двери и, пожелав спокойной ночи, ушел. Мы с Макиннсом остались одни. Он потушил весь свет, оставив только лампу у стойки. Меня обуревали сомнения. А вдруг я не смогу контролировать себя и выдам свою тайну? А если он начнет потом меня шантажировать или сдаст властям? Идеи, одна чудовищнее другой, всплывали у меня в голове. А может, после того как он расскажет мне все, что узнает, его лучше убить? Впервые за много лет я почувствовал, что во мне опять просыпается нечто нечеловеческое… Но как только Макиннс начал сеанс, страх сразу пропал.

Мы с Макиннсом сидели за столом, друг напротив друга. Его голос доносился откуда-то сверху и сбоку, убаюкивая меня. Мне показалось, что я превратился в каменную статую. Свет погас, вместо него в темноте возник луч, как от кинопроектора, и на белой простыне моего мозга начался киносеанс. Сюжета не было, смысла тоже, только чьи-то незнакомые лица, фигуры, они что-то говорили, и это пугало. Чья-то холодная рука схватила меня за лодыжку… Чей-то крик смешивался со звуками фортепиано… Какая-то женщина держит меня на руках и прижимает к своей груди… В какой-то момент я увидел маленького мальчика, который быстро отвернулся, и все погрузилось в темноту.

Первое, что я сделал, когда Макиннс вывел меня из транса, посмотрел на часы. Четыре утра. Как и говорил Каммингс, я тоже чувствовал себя «посвежевшим и отдохнувшим», словно мирно проспал часов восемь. Но мокрая рубашка и мокрый от пота лоб говорили об обратном. Макиннс выглядел обескураженным. Он подошел к барной стойке, налил себе стакан воды и выпил его залпом, словно несколько дней провел в пустыне. Его глаза смотрели на меня из темноты бара с недоверием и любопытством. Я предложил ему сигарету, но он отказался.

– Я наговорил лишнего?

– Ты знаком с какими-нибудь немцами?

– Шапочно.

– Ты говорил по-немецки не хуже братьев Гримм. – И что же я сказал?

– А что такое Wechselbalg?[37]37
  Подменыш (нем.)


[Закрыть]

– Никогда не слышал этого слова, – сказал я.

– Ты кричал так, будто с тобой случилось что-то ужасное. Что-то про der Teufel. Это дьявол, верно?

– Понятия не имею – A Feen [38]38
  Феи (нем.)


[Закрыть]? Это фея?

– Наверное.

– Der Kobolden[39]39
  Гоблины (нем.), в контексте книги – хобгоблины.


[Закрыть]? Ты прямо весь затрясся, когда увидел их. Кто они? Есть мысли?

– Нет.

– Entfuhrend [40]40
  Похищение людей (нем.).


[Закрыть]?

– Не понял.

– Я тоже. Ты говорил на смеси разных языков. Ты был с родителями и звал родителей по-немецки.

– Но мои родители не немцы.

– Те родители, о которых ты вспоминал, были немцами. А те существа – феи, черти или der Kobolden, – они хотели тебя похитить.

Я проглотил ком в горле.

– И, как я понял, им это удалось. И ты все время вспоминал маму, папу и das Klavier.

– Пианино.

– Я в жизни не слышал ничего подобного. Ты все время повторял: «Меня украли. Меня украли…»

И я спросил тебя, когда это случилось? И знаешь, что ты ответил?

– Нет.

– Ты назвал год по-немецки. Я не понял и переспросил. И ты сказал: «В пятьдесят девятом». Я сказал тебе, что этого не может быть. Ведь пятьдесят девятый был всего шесть лет назад. А ты сказал: «В тысяча восемьсот пятьдесят девятом».

Макиннс подошел совсем близко ко мне и посмотрел мне прямо в глаза. Меня всего трясло, и я закурил сигарету. Мы стояли в клубах дыма и молчали. Он закончил курить первым и с такой силой вдавил окурок в пепельницу, что она едва не треснула.

– Знаешь, что я думаю? Ты вспомнил свою прошлую жизнь, в которой ты жил в Германии.

– Верится с трудом.

– Ты слышал что-нибудь о подменышах?

У меня зашевелились волосы, но я сумел побороть страх:

– Я не верю в эти сказки.

– Да? Когда я спросил тебя о твоем отце, ты сказал: «Он все знал». Что он знал, Генри?

Я мог бы ответить, но не стал. В баре был кофе, в холодильнике – яйца. Мы позавтракали, сидя друг напротив друга: я с одной стороны барной стойки, а он – на своем обычном месте – с другой. Потом он молча встал, надел пальто и направился к выходу.

– А как меня звали в той, прошлой жизни?

– Я как-то не догадался спросить, – ответил Макиннс, даже не обернувшись. Больше он в нашем баре ни разу не появился.