Текст книги "Подменыш"

Автор книги: Кит Донохью

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Глава 10

Полная луна, висевшая точно за головой Игеля, напомнила мне изображения святых в нашей приходской церкви. Рядом с ним стоял Лусхог. Оба в плотных куртках, тяжелых ботинках и с рюкзаками. Они явно куда-то собрались.

– Энидэй, вставай и одевайся. Идешь с нами, – сказал Игель.

– С вами? – Я попытался прогнать сон. – Но рано же еще.

– Скоро рассвет, так что поторопись, – посоветовал Лусхог.

Мы пошли по тайным тропам через лес, прыгая, как кролики, и продираясь сквозь кусты ежевики, словно медведи, быстро и без остановок. Тучи то и дело закрывали луну, и окрестности то сияли в ее лучах, то погружались во мрак. Тропа несколько раз пересекла автомобильную дорогу – наши башмаки громко стучали по асфальту. Мы пронеслись через луг, потом через кукурузное поле, где сухие стебли и листья громко шелестели, когда мы пробирались между рядами, мимо амбара, который торчал громадой на фоне темного неба, и мимо фермерского дома, казавшегося желтым в неверном свете луны. Корова в стойле, завидев нас, мотнула головой. Залаяла собака. Игель нашел канаву, шедшую параллельно дороге, и мы укрылись в ней. Небеса из черных превратились в темно-фиолетовые. Раздался шум мотора, и вдалеке показался грузовик, развозивший молоко.

– Слишком поздно вышли, – вздохнул Игель. – Теперь надо поосторожнее. Энидэй, сейчас проверим, стал ли ты одним из нас.

Приглядевшись, я заметил, что грузовик останавливается на окраине городка возле невзрачного домика. Рядом стоял небольшой магазинчик с бензозаправкой. Молочник, одетый во все белое, вылез из кабины, занес в боковую дверь ящик молока и вернулся к машине с пустыми бутылками, которые позвякивали о металлические ячейки. Увлеченный созерцанием этой сцены, я едва не упустил момент, когда мои друзья небольшими перебежками бросились вперед. Я догнал их только в десяти ярдах от заправки: они сидели, спрятавшись в дренажной трубе, о чем-то шептались и на что-то мне показывали. В утренних сумерках я разглядел объект их желаний. Белая кофейная чашка на заправочной колонке светилась, будто маяк.

– Тащи ее сюда, – приказал Игель. – И чтоб тебя не заметили.

Всходило солнце, разгоняя ночные тени, и все вокруг было видно как на ладони. Задание казалось простым – перебежать через газон и тротуар, взять чашку и вернуться назад, в наше убежище. Но я испугался.

– Сними обувь, – посоветовал Игель. – Тогда тебя никто не услышит.

Я скинул башмаки, побежал к колонке, на которой неслись ввысь лошади с красными крыльями, схватил чашку и повернулся, намереваясь рвануть назад, но туг вдруг раздался какой-то непонятный звук. Я замер на месте. Звякнуло стекло о стекло. Я представил себе, что владелец автозаправки, наклоняясь за бутылкой молока, заметил меня и теперь собирается поймать. Но тревога оказалась ложной. Скрипнула москитная сетка, и дверь со стуком захлопнулась. Я проглотил комок в горле и подбежал к приятелям, торжествующе держа перед собой кофейную чашку.

– Отлично сработано, считай, повезло…

– Пока ты там копался, – насмешливо заметил Игель, – я надыбал молока.

Бутылка была уже открыта. Не взбалтывая полудюймовый слой сливок, лежащий сверху, Игель налил мне первому, и вскоре мы, как трое пьяниц, распили полгаллона божественного напитка, произнося тосты в честь поднимавшегося светила. От холодного молока живот у меня вспучило, захотелось спать, и мы продремали в канаве все утро.

К полудню мы проснулись и переместились еще ближе к городу, скрываясь в тени деревьев и замирая всякий раз при малейшем намеке на человека. Останавливались мы только в безлюдных местах. Однажды забрались на высокий каменный забор и нарвали целые охапки груш. Воровать было так приятно, и мы набрали гораздо больше, чем могли съесть. В итоге нам пришлось побросать фрукты обратно через забор и оставить гнить на солнце. С бельевой веревки мы стащили несколько чистых рубашек, а я даже взял белый свитер для Крапинки. Лусхог положил в карман один непарный носок.

– Традиция, – произнес он многозначительно и улыбнулся как Чеширский Кот. – «Тайна пропавшего носка».

Когда солнце повернуло за полдень, на улице показались дети, возвращавшиеся из школы, а еще через пару часов на больших автомобилях начали приезжать с работы их родители. Мы дождались вечера: в окнах зажглись, а потом стали гаснуть огни, послышались пожелания спокойной ночи, и дома стали исчезать в темноте, как лопающиеся пузыри. Горящие в ночи лампы выдавали романтиков, сидящих над книжками, или холостяков, грустящих в одиночестве. Игель, словно боевой генерал, долго изучал обстановку, прежде чем позволил нам выйти на улицу.

Много лет прошло с тех пор, как я смотрел в витрину магазина игрушек и трогал рукой кирпичную стену. Город стал мне чужим, хотя каждый его угол будил во мне ассоциации и воспоминания. У ворот католической церкви я словно слышал церковный хор, который пел на латыни. Возле дверей парикмахерской чувствовал запах одеколона и слышал щелканье ножниц. Почтовый ящик на углу напомнил мне, как я бросал туда «валентинки» и рождественские открытки. У дверей школы видел радостную толпу детей, с криками выбегавших на улицу после уроков. Но сам я изменился: улицы раздражали меня своей прямотой, здания – неестественностью, окна – прямыми углами. Мне казалось, что я угодил в лабиринт. Особенно раздражали дорожные знаки, рекламные плакаты и предостерегающие надписи – «Стоп», «Ешь здесь», «Стирка и сушка», «Установите цветной телевизор» – они больше не содержали в себе какой-то тайны, а просто раздражали своей тупостью. Наконец мы пришли куда и направлялись.

Лусхог пролез в едва заметную щель, куда и обыкновенная мышь не протиснулась бы. Мы с Игелем остались ждать снаружи. Наконец тихонечко щелкнул замок, и Лусхог, с видом завзятого мажордома, торжественно впустил нас в магазин. При этом он широко улыбнулся, а Игель радостно взъерошил себе волосы. Мы прошествовали мимо «Овалтино» и «Бо-ско», упакованных в блестящие обертки, мимо полок с консервированными фруктами, овощами, мясом, рыбой – я останавливался через каждые два шага, не в состоянии налюбоваться всей этой красотой, но Игель шипел на меня: «Вперед, вперед!» Наконец они присели на каких-то мешках, и Игель надрезал упаковку своим острым ногтем. Он сунул палец внутрь, потом лизнул его.

– Тьфу! Мука.

Взял другой мешок, повторил процедуру.

– Черт! Сахар!

– Когда-нибудь ты отравишься, – ухмыльнулся Лусхог.

– Прошу прощения, – перебил я их, – но я умею читать. Скажите мне, что вы ищете?

Лусхог уставился на меня, словно я задал самый нелепый вопрос, который он когда-либо слышал:

– Соль, чувак, соль!

Я посмотрел на нижние полки, где обычно лежала соль, и сразу же обнаружил пакеты с изображением девочки под зонтиком. Дождь лился на нее и превращался в соль. «Сыплется даже в дождь»[30]30
  Слоган американской компании «Мортон солт», впервые в мире добавившей в соль антикомкователь – карбонат магния.


[Закрыть], – прочитал я рекламный слоган. Парни ничего не поняли. Мы набили рюкзаки солью до отказа и пошли к выходу. Двигаться с такой тяжестью было гораздо труднее, так что мы добрались до нашего лагеря только на рассвете. Соль, как я понял позднее, требовалась для заготовки мяса и рыбы, но в тот момент мне казалось, что мы вернулись из кругосветной экспедиции и наши трюмы нагружены золотым песком.

Когда Крапинка увидела свитер, глаза у нее округлились от радости и удивления. Она скинула с себя потрепанную кофту, которую проносила, не снимая, несколько месяцев, сунула в рукава руки, и они скользнули туда, будто два угря. Я смутился, заметив мелькнувший передо мной кусочек ее голой кожи, и отвел глаза. Она села на одеяло, скрестив ноги, и велела мне сесть рядом.

– Расскажи, о Великий Охотник, о своих подвигах в Старом Мире. Расскажи о всех трудностях и невзгодах. В общем, рассказывай.

– Да тут особенно нечего рассказывать. Сходили в магазин за солью. Я видел свою школу и церковь, а еще мы стырили бутылку молока, – я засунул руку в карман и протянул ей мягкую, спелую грушу: – И вот я еще это принес.

Она положила ее рядом с собой.

– Расскажи еще что-нибудь. Что еще ты там видел? Что почувствовал?

– Я там будто одновременно что-то вспоминал и забывал. Под фонарем у меня появлялась тень, иногда сразу несколько теней, но как только выйдешь из круга, они сразу исчезали.

– Тени ты видел и раньше. Чем ярче свет, тем резче тени.

– Странный это свет, и все линии и углы из-за него резкие. Угол дома казался острым, как лезвие ножа. Понятно, что не настолько, а все равно страшновато.

– Это просто игры твоего воображения. Запиши это все в своей тетрадке, – Крапинка разгладила подол нового свитера. – Кстати о книгах: библиотеку видел?

– Библиотеку?

– Место, где хранятся книги. Энидэй, ты что, никогда не бывал в библиотеке?

– Я забыл.

Но за разговором в памяти всплыли стопки книг, потертые корешки, шиканье библиотекарши, безмолвные мужчины, склонившиеся над столом, женщины, погруженные в чтение. Меня водила туда мама. Моя мама.

– О, что-то такое вспоминаю вроде бы. Мне там давали какие-то книги, и я должен был потом приносить их обратно, когда прочитаю. Там еще были разные бумажки, на которых я писал свое имя.

– Вспомнил.

– Но я же не мог писать «Энидэй». Я писал какое-то другое имя…

Она взяла грушу, осмотрела со всех сторон:

– Дай мне ножик, Энидэй, я с тобой поделюсь. А потом, если будешь себя хорошо вести, покажу тебе библиотеку.

Обычно мои друзья отправлялись в путь перед рассветом, но в тот раз вышли ровно в полдень. Мы, Лусхог, Крапинка и я, шагали не спеша, наслаждаясь прогулкой, чтобы попасть в город в сумерках. У шоссе нам пришлось долго ждать перерыва в плотном потоке машин, чтобы перебежать на другую сторону. Я внимательно присматривался к каждой машине: вдруг за рулем окажется та самая женщина в красном плаще? Но наша канава была слишком далеко от дороги, и, конечно же, я ничего не увидел.

На заправке двое мальчишек гоняли на велосипедах, освещенные закатными лучами солнца. Их мать выглянула из дверей и позвала на ужин, но я не успел разглядеть ее лицо. По команде Лусхога мы пошли через дорогу. Но вдруг на полпути на асфальте он остановился, навострил уши и посмотрел куда-то на запад. Я ничего не услышал, но меня будто током ударило, так отчетливо я ощутил опасность, приближавшуюся к нам со скоростью летней грозы. Мы задержались там на мгновение, но и этого было достаточно. Из темноты на нас бросились две собаки. Крапинка схватила меня за руку и закричала:

– Беги!

Я видел оскаленные зубы, разинутые пасти, из которых неслись лай и рычанье. Собака побольше, молодая овчарка, рванула за Лусхогом, который дал стрекача в сторону города. Мы с Крапинкой побежали к лесу, и вторая, гончая, бросилась за нами. Когда мы добежали до деревьев, она поддала мне так, что я опомнился, только уже забравшись на платан футов на шесть от земли. Крапинка остановилась, повернулась лицом к собаке, которая бросилась на нее, отступила на шаг в сторону, схватила эту зверюгу за шиворот и отшвырнула в кусты. Собака взвизгнула, упала, ломая ветки, и в смятении заскулила от боли. Оглянулась на Крапинку, кое-как поднялась на лапы и, поджав хвост, заковыляла прочь.

Вернувшись к дороге, мы увидели Лусхога, который шел к нам через поле, а рядом, как старый приятель, бежал пес. Они остановились перед нами одновременно, как по команде, и пес завилял хвостом и лизнул Лусхогу руку.

– Крапинка, ты помнишь последнего подменыша? Немецкого мальчика.

– Не надо…

– Он к нам пришел со своим чертовым псом. Я уж думал, этот меня сожрет, и тут вдруг вспомнил ту старую колыбельную, которую он пел.

– Guten Abend?

Люкхог запел:

– Guten Abend, gut` Nacht, mit Rosen bedacht.. – и пес заскулил. Лусхог погладил его за ухом. – Похоже, музыка в самом деле «Утешит прожорливого зверя».

– Душу, – сказала Крапинка. – Там «Утешит музыка мятущуюся душу»[31]31
  Строка из трагедии Уильяма Конгрива «Невеста в трауре», 1697 (William Congreve, The Mourning Bride).
  Music hath charms to soothe the savage breast
  Express joy or sorrow, but you’d rather wallow in your averageness
  Decked in lavish dress, but lyrically can’t pass the test
  Who laughs the best when this culture dies a tragic death…


[Закрыть].

– Только ему об этом не говори, – расхохотался Лусхог. – Auf Wiedersehen, Schatzi[32]32
  До свидания, золотко (нем.).


[Закрыть]. Иди домой.

Пес убежал прочь.

– Кошмар какой! – выдохнул я.

С показной беззаботностью Лусхог свернул самокрутку:

– Могло быть и хуже. Если бы тут оказались еще и люди.

– Если встретим кого-нибудь, притворись немым, – проинструктировала меня Крапинка. – Они подумают, что мы просто дети, и скажут нам, чтобы мы шли по домам. Говорить буду я, а ты опусти голову и молчи.

Я огляделся по сторонам в смутной надежде кого-нибудь встретить, но улицы уже опустели. Люди в своих домах ужинали, купали детей, готовились ко сну. Из некоторых окон лилось какое-то неземное голубоватое свечение. Здание библиотеки стояло в центре усаженного деревьями квартала. Крапинка двигалась с такой уверенностью, словно приходила сюда много раз. Проблема закрытых дверей также была с легкостью решена. Лусхог обвел нас вокруг здания и показал на зазор между строительными блоками.

– Боюсь, мне туда не пролезть. Голова слишком большая.

– А вот Мышь пролезет, – весело сказала Крапинка. – Смотри и учись!

Так я узнал секрет размягчения костей. Смысл процесса заключался в том, чтобы мыслить, как мышь, одновременно используя природную собственную гибкость всего тела.

Поначалу, конечно, будет больно, малыш, но так бывает с большинством приятных вещей. На самом деле все очень просто. Главное – вера в себя. И практика.

Лусхог исчез в трещине. Крапинка последовала за ним, сделав глубокий выдох. Протискиваться через этот узкий проход было так больно, что я даже передать не могу. Ссадины на висках заживали потом несколько недель. И еще после того, как полностью размягчишь кости, нужно не забывать держать все мышцы в напряжении, иначе велик риск потерять руку или ногу. Но Лусхог оказался прав – со временем изменять размеры тела стало легче.

Мы оказались в подвальном помещении. Внутри было темно и страшно, но когда Крапинка зажгла свечку, стало немного комфортнее. Кто-то попытался придать помещению домашний вид: связанный вручную половичок, чайные кружки с забавными рисунками, некое подобие дивана, сложенного из старых одеял. Лусхог снова начал набивать самокрутку, но Крапинка шикнула на него, и он, ворча, протиснулся через щель наружу.

– Ну, как тебе, Энидэй? Немного грубовато, но все-таки какой-никакой, а уют…

– Здорово!

– Ты еще не видел самого главного, – Крапинка подошла к дальней стене, потянула за какую-то ручку, и сверху спустилась лестница. Она полезла наверх, а я остался стоять, ожидая, когда же она вернется. Но тут раздался ее голос:

– Ты идешь, или как?

И я поднялся вслед за ней в библиотеку. Мягкий свет пробивался из подвала в главный зал, но я никак не мог сделать первого шага – сердце мое вырывалось из груди – ряд за рядом, полка за полкой, от пола до потолка, целый город книг. Крапинка дернула меня за руку:

– Ну, с чего начнем?

Глава 11

Все закончилось вполне логично. Не только из-за того, что я уже научился всему, чему мог научить мистер Мартин, и мне до смерти надоели все эти гаммы, пьесы, дисциплина и прочая тоска. Главная причина заключалась в том, что хоть я и был хорошим пианистом, наверное, даже очень хорошим пианистом, но я не был великим пианистом. Несомненно, в городе и, наверное, даже во всем штате никто лучше меня не играл. Но что дальше? Мне не хватало страсти, всепоглощающего огня, чтобы стать пианистом мирового класса. Альтернатива же казалась ужасной. Стать второсортным исполнителем и закончить как мистер Мартин, давая уроки? Уж лучше играть в борделе. Когда мне исполнилось шестнадцать, я начал придумывать способ, как бросить занятия и не разбить при этом сердце матери.

Однажды утром за завтраком я решился:

– Мам, я не думаю, что могу научиться еще чему-нибудь.

– В смысле? – спросила она, взбивая яйцо.

– В смысле музыки. Я достиг своего потолка.

Мама вылила на горячую сковороду взбитые яйца, и они зашипели, соприкоснувшись с раскаленным маслом и металлом. Она поставила передо мной тарелку с яичницей, положила тост, и я начал молча есть. Налив себе кофе, она села напротив и сказала:

– Генри, помнишь тот день, когда ты убежал из дома?

Я не помнил, но кивнул, продолжая жевать.

– День был ясный и ужасно жаркий. Я пошла принять душ, чтобы охладиться немного. А тебя попросила присмотреть за Мэри и Элизабет, а ты убежал в лес. Помнишь?

Хотелось бы мне знать, как я мог это помнить! Но, допив апельсиновый сок, я кивнул.

– Когда я вышла из душа, – мама на несколько секунд замолчала, – тебя нигде не было, – ее глаза наполнились слезами. – Вечером мы позвонили в полицию и пожарным, и вместе с ними искали тебя всю ночь, – она устремила взгляд куда-то вдаль, сквозь меня.

– Можно еще омлета, мам?

Она показала ложкой в сторону плиты, и я пошел накладывать себе сам.

– Чем темнее становилось, тем сильнее я за тебя боялась. Кто знает, кто там водится в этой чаще. Я знала одну женщину из Донегала, у которой в лесу украли ребенка. Она расстелила покрывало в тени большого дерева на поляне, посадила там малыша и пошла собирать чернику. А когда вернулась, его не было. И ничего, никаких следов. Она так и не нашла его. От ее дитяти осталось только углубление на покрывале, в том месте, где он лежал.

Я поперчил омлет и принялся за еду.

– Я думала, что ты заблудился и теперь ищешь свою мамочку, а я ничем не могла помочь тебе и только молила Бога, чтобы он вернул тебя мне. Когда они нашли тебя, у нас словно появился второй шанс. Если ты бросишь занятия, ты откажешься от этого шанса, от этого божественного подарка. Ты должен использовать врученный тебе Богом дар.

– Опаздываю в школу, – я вытер тарелку куском хлеба, съел его, поцеловал маму в макушку и вышел из дома, жалея, что разговор пошел не в то русло.

Приближалась пора зимнего отчетного концерта, а меня просто воротило от одного вида пианино. Но мне не хотелось разочаровать своих родителей, потому я делал вид, что все в порядке. В день концерта мы приехали заранее, и я, оставив наше семейство в холле концертного зала, отправился за кулисы. Там царила обычная в таких случаях суматоха. В боковых проходах толклись ученики, настраиваясь мысленно на выступление и отрабатывая технику на любой ровной поверхности. Мистер Мартин сновал среди нас, считая по головам, подбадривая тех, кто боялся сцены, и тех, кто что-то забыл, и тех, кому не хотелось играть.

– Ты мой лучший ученик, – сказал он, подойдя ко мне, – лучший из всех, кого я когда-либо учил. Единственный настоящий пианист из всей этой компании. Заставь их рыдать, Генри! – и с этими словами прицепил мне на лацкан пиджака красную гвоздику.

Мое выступление должно было стать финальным аккордом концерта, так мне удалось в тишине покурить отцовский «Кэмел», который я утром стащил у него из пачки. Я вышел на улицу, стояла морозная зимняя ночь. Посреди аллеи я заметил крысу. Она тоже увидела меня и остановилась. Я оскалил зубы и угрожающе зашипел, но она не испугалась. В былые времена эти твари бежали от меня без оглядки.

В эту морозную ночь я почувствовал себя совсем человеком, и меня грела мысль о тепле концертного зала. Сегодня я даю прощальный концерт, и пусть он будет таким, чтобы его запомнили надолго. Я был молниеносным, как хлыст, я был мощным, и плавным, и точным. Публика поднялась с мест и начала аплодировать, когда еще не затих последний аккорд. Завороженные слушатели были преисполнены такого благоговения, что я на мгновение даже забыл о своей ненависти к урокам. Первым за кулисами меня встретил мистер Мартин – со слезами радости он пискнул: «Браво!», а за ним стали подходить другие ученики: одни и не пытались скрыть свою зависть, другие горячо поздравляли меня, грациозно маскируя обиду от того, что я затмил их выступления. Потом появились родители, знакомые, родственники, соседи и просто любители музыки, и вскоре вокруг каждого выступавшего образовалась группа почитателей. Конечно же, вокруг меня толпилось больше всего народу, и потому я не сразу заметил женщину, которая держала в руках красный плащ.

Моя мать опирала влажным носовым платком отпечаток губной помады с моей щеки, когда она подошла к нам. Ей было под сорок, но выглядела она прекрасно: темно-каштановые волосы, умное лицо. Но пристальный взгляд светло-зеленых глаз встревожил меня. Она внимательно изучала мое лицо, словно пыталась разгадать какую-то тайну. Мне стало не по себе.

– Извините, – произнесла она, – это вы Эндрю Дэй?

– Генри Дэй, – поправил я ее.

– Точно. Генри. Вы отлично играете.

– Спасибо, – я повернулся к своим родителям, которые уже собирались уходить.

Возможно, мой профиль или движение, с которым я отвернулся от нее, что-то соединили в ее голове, она глубоко вздохнула и поднесла пальцы к губам:

– Это же ты! Ты – тот самый мальчик.

Я недоуменно покосился на нее и улыбнулся.

– Мы виделись с тобой той ночью, в лесу. На дороге. С оленем, – она говорила очень быстро и возбужденно. – Ты что, не помнишь? Ты там был еще с двумя мальчиками. Восемь или девять лет назад. Ты, конечно, подрос, и все такое, но ты – это точно был ты! Я тогда сильно ударилась головой, когда сбила оленя, и сначала подумала, что ты мне мерещишься. Я много раз вспоминала о тебе.

– Не понимаю, о чем вы говорите, мэм, – я шагнул в сторону, собираясь уйти, но она вцепилась в мою руку.

– Это ты! Ты вышел из леса…

Я заорал так, что все замолчали. Любой бы заорал на моем месте, но я-то заорал нечеловеческим голосом! Я думал, что уже утратил и эту способность, но нет. На помощь пришла мама.

– Оставьте моего сына, – резко сказала она. – Зачем вы схватили его?

– Слушайте, леди, – сказал я. – Я вас не знаю.

В разговор вступил мой отец:

– Что тут происходит?

Глаза женщины вспыхнули гневом:

– Я видела вашего сына. Однажды ночью я ехала по лесной дороге и сбила оленя. Я не знала, что делать дальше, и вышла из машины, чтобы оглядеться…

Она перевела взгляд с отца на меня:

– Из леса вышел этот мальчик. Ему тогда было лет семь или восемь. Ваш сын. И он удивил меня еще больше, чем тот сбитый олень. Возник ниоткуда, подошел к лежавшему на обочине зверю и стал дуть ему в морду. Потом положил руку на голову, и олень очнулся. Вскочил на ноги и убежал. Это была самая невероятная вещь, которую я видела в жизни.

Я понял, что она описывала реальное происшествие. Но я никогда с ней не встречался. Я знал, что иногда некоторые подменыши оживляют животных, но сам этими глупостями никогда не занимался.

– Я очень хорошо рассмотрела этого мальчика в свете фар. Гораздо лучше, чем двух его друзей, которые стояли в темноте. Это был ты. Кто ты такой на самом деле?

– Мы незнакомы.

Моя мать явно разозлилась, и голос ее прозвучал сурово:

– Это не мог быть Генри. Послушайте, однажды он и правда сбежал из дома, но после того случая я глаз с него не спускала. Он никак не мог оказаться в лесу ночью.

Из голоса женщины исчезла агрессивность, но она цеплялась за последние доводы своего разума:

– Он посмотрел на меня, а когда я спросила, как его имя, убежал. И с тех пор я…

Мой отец официальным тоном, который он довольно редко использовал, произнес:

– Извините, но вы, скорее всего, ошибаетесь. На свете много похожих людей. Возможно, вы видели кого-то, кто немного напоминает моего сына. Мне жаль, что так вышло.

Женщина заглянула в его глаза, надеясь найти там понимание, но в них было лишь вежливое сочувствие. Отец взял красный плащ из ее рук и изящно подал его. Она сунула руки в рукава и вышла, не сказав больше ни слова и даже не оглянувшись.

– Ну, что вы скажете? – спросила моя мать. – Что за бред! По-моему, она просто сумасшедшая.

Краем глаза я заметил, что отец изучающе смотрит на меня, и мне это не понравилось.

– Может, поедем уже отсюда?

Когда мы выехали из города, я решил объявить о своем решении:

– Я сюда больше не вернусь. Никаких концертов, никаких репетиций, никаких уроков, никаких сумасшедших с их дурацкими историями. Я ухожу.

Сначала мне показалось, что отец сейчас даст по тормозам и съедет на обочину, но он зажег сигарету и позволил матери первой начать разговор.

– Генри, ты прекрасно знаешь, что я думаю по этому поводу..

– Ты слышал, что сказала та леди? – встряла Мэри. – Она думала, что ты жил в лесу.

А ты ведь даже зайти туда боишься, – присоединилась Элизабет.

– Это твои мысли, мам, а не мои.

Отец неотрывно смотрел на белую полосу на дороге.

– Ты чувствительный мальчик, – продолжала мама, – но ты же не позволишь какой-то женщине с ее дурацкой историей разрушить твое будущее. Неужели можно выбросить восемь лет учебы псу под хвост из-за какой-то глупой сказки?!

– Это не из-за нее. Просто мне все надоело.

– Билл, почему ты молчишь?

– Пап, я устал от всего этого. Занятия, занятия, занятия… У меня пропадают все субботы. В конце концов, это же моя жизнь.

Отец глубоко вздохнул и забарабанил пальцами по рулю. Это был сигнал для остальных членов семьи, что разговор закончен. Дальнейший путь мы проехали в полном молчании. Ночью я слышал, как мои родители разговаривают на повышенных тонах, но так как острота моего слуха сильно снизилась, почти ничего не разобрал. Время от времени до меня доносились только отцовское «черт возьми» да всхлипывания матери. Около полуночи отец, хлопнув дверью, вышел из дома, и вскоре послышался шум отъезжавшей машины. Я спустился, чтобы посмотреть, как там мама, и застал ее в кухне. На столе перед ней стояла открытая коробка из-под обуви.

– Генри, уже поздно, – она перевязала стопку писем лентой и положила их в коробку. – Эти письма твой отец писал мне раз в неделю, когда был в Северной Африке.

Я знал семейную историю наизусть, но она опять завела эту шарманку. Им было по девятнадцать, отец ушел на войну, а она, беременная, жила со своими родителями. И там же родился Генри, потому что отец еще не вернулся с фронта.

Мне сейчас было почти столько же, сколько ей тогда. Но если считать годы, проведенные мной в лесу, я годился ей в дедушки. Но она, в свои тридцать пять, рассуждала как старуха.

– Когда ты молод, тебе кажется, что жизнь прекрасна, потому что чувства твои остры. Когда все хорошо, ты будто паришь, словно птица, а когда случаются неудачи, тебе кажется, что мир рушится, но потом опять все становится хорошо. Я уже далеко не девочка, но еще не забыла, что значит быть молодым. Конечно же, это твоя жизнь, и ты вправе делать с ней все, что захочешь. Я надеялась, что ты станешь знаменитым пианистом, но ведь ты можешь стать и кем-то другим. Раз у тебя больше не лежит душа, что уж тут поделаешь… Я понимаю.

– Хочешь, я налью тебе чаю, мам?

– Было бы неплохо.

Две недели спустя, как раз перед самым Рождеством, мы с Оскаром поехали отмечать обретенную мной свободу. После случая с Салли вопрос о взаимоотношениях с женщинами стоял передо мной довольно остро, поэтому я отнесся к нашему предприятию не без опасений. Когда я жил в лесу, лишь один из тех уродов был способен к таким взаимоотношениям. Его украли в довольно приличном возрасте, и у него уже начался период полового созревания. Он не давал прохода ни одной девчонке из нашего племени. Остальные просто физически не могли вступать в половую связь.

Но в эту ночь я собирался заняться сексом несмотря ни на что. Мы с Оскаром выпили из горла для храбрости бутылку дешевого вина и отправились туда, где девушки делали это за деньги. Я попытался сказать, что еще девственник, но всем на это было наплевать. Все произошло даже быстрее, чем я думал. У нее была невероятно белая кожа, на голове – корона платиновых волос, и Правило – никаких поцелуев. Когда она поняла, что я ничего не умею, она просто положила меня на кровать, села сверху и сделала все сама. Мне осталось только одеться, заплатить ей и пожелать счастливого Рождества.

Когда настало утро с подарками под елкой и родственниками в пижамах, я почувствовал, что стою на пороге новой жизни. Мама и сестры не заметили перемены во мне, потому что хлопотали по дому, но отец явно что-то заподозрил. Когда ночью я вернулся домой, в гостиной стоял запах его «Кэмела», словно он поджидал моего возвращения и ушел в спальню, как только услышал шум машины Оскара. Весь день отец шатался по дому, как медведь, который почуял на своей территории другого самца. Косые взгляды исподлобья, ворчание, нарочитая грубость и затаенная неприязнь – полтора года до окончания школы, до отъезда в колледж, я жил в этой атмосфере. Мы старались избегать друг друга, редко разговаривали, он относился ко мне как к чужаку.

Я вспоминаю лишь два случая, когда он отрывался от своих мыслей и пытался поговорить со мной, и оба раза были тревожными для меня. Несколько месяцев спустя после того зимнего концерта он вновь завел разговор о женщине в красном плаще. Мы с ним сносили курятник, так как мама решила завязать с куриным бизнесом, ведь платить за мои занятия у мистера Мартина не требовалось. Отец задавал вопросы в перерывах между выдиранием гвоздей и отрыванием досок.

– Ты помнишь ту женщину с рассказом о ребенке и олене? – спросил он, отдирая очередную доску от каркаса. – Что ты об этом думаешь? Она говорила правду?

– Звучит невероятно, но мне кажется, такое могло случиться. По крайней мере, говорила она очень убежденно.

Криво усмехнувшись, он потянул плоскогубцами за шляпку ржавый гвоздь.

– То есть ты считаешь, что все это произошло на самом деле? А как ты тогда объяснишь, что она видела тебя?

– Я не говорил, что это было на самом деле. Я сказал, что она уверена в том, что с ней приключилась такая странная история. Но даже если предположить, что нечто подобное действительно с ней случилось, уверяю тебя, меня там не было.

– Может быть, был кто-то похожий на тебя? – он с силой налег на кусок стены, и она рухнула. Остался голый каркас, темный на фоне неба.

– Не исключено, – сказал я. – Я напомнил ей кого-то, кого она видела. Ты же сам говорил, что у каждого человека есть в этом мире двойник. Вот она и встретила моего двойника.

Отец посмотрел на остов бывшего курятника.

– Еще пара ударов, и дело сделано.

Он толкнул опору, сарай рухнул, мы погрузили доски в грузовик, и он уехал.

Второй эпизод случился примерно год спустя. Голос отца разбудил меня на рассвете, я пошел на звук и остановился у задней двери. Густой туман стелился над поляной, посреди которой по пояс в мокрой траве спиной ко мне и лицом к лесу стоял мой отец и звал меня по имени. В чащу вел темный след. Отец стоял с таким видом, будто спугнул дикое животное. Но я никого не видел. Когда я приблизился, в воздухе таяло, как диминуэндо, несколько раз повторенное слово «Генри». Потом он упал на колени, обхватил голову руками и тихо заплакал. Я незаметно вернулся в дом, а когда он вошел, притворился, будто читаю спортивные новости. Он подошел ко мне вплотную и в упор стал разглядывать мои длинные пальцы, державшие чашку с кофе. Мокрый пояс его халата волочился за ним по полу, как цепь за собакой. Промокший, взъерошенный и небритый, он казался намного старше своих лет, хотя, возможно, я просто раньше не замечал, что он стареет. Его руки дрожали, когда он вытащил из кармана халата пачку своего «Кэмела». Достал сигарету, попытался прикурить, но она, похоже, совсем отсырела. Тогда он скомкал всю пачку и бросил ее в мусорное ведро. Я налил ему кофе, но он посмотрел на него так, словно я предложил ему яду.