Текст книги "Подменыш"

Автор книги: Кит Донохью

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Глава 22

Мы чувствовали, что вот-вот произойдет что-то ужасное, и боялись этого. Под предводительством Беки мы шныряли по лесу и ни разу не оставались на одном месте больше, чем на три ночи. Пока Бека делал вид, что он ищет выход из тупика, мы медленно разлагались. Мы дрались из-за еды, воды и лучших мест для ночлега. Раньо и Дзандзаро перестали следить за собой и ходили грязные и вонючие. Чевизори, Бломма и Киви молчали целыми днями. Даже неразлучные друзья – Лусхог и Смолах – постоянно ссорились. Крапинка ушла в себя и старалась проводить больше времени в одиночестве. Когда однажды она предложила мне погулять с ней, я с радостью откликнулся на ее приглашение.

Затянувшееся бабье лето превратило осень в новую весну, по второму разу зацвел шиповник, и снова стали появляться ягоды. Пчелы одурели от такого подарка природы и, вместо того чтобы готовиться к зимней спячке, принялись опять собирать мед. Птицы не спешили улетать на юг. Даже деревья не торопились желтеть и сбрасывать листву.

Мы сидели на краю скалы и любовались закатом. Она положила голову мне на плечо. В кустах копошились дрозды-рябинники и клевали ягоды.

– Посмотри на них. Разве они не прекрасны?

– Знаешь, кого я увидел первым, когда очнулся после вашего «крещения» в лагере? Ворон. Я следил за ними месяцами. Они каждое утро куда-то улетали и каждый вечер возвращались.

– А я помню, что когда ты появился у нас, ты все ночи напролет плакал, как ребенок.

– Но ведь я и был ребенок…

– А мне хотелось взять тебя на ручки и качать, будто я уже старая-старая бабка, а ты – мой внучок.

– Ты ведь помнишь, как все это происходило. Как вы готовились… Выслеживали меня и моих родителей… Ты ведь тоже в этом участвовала… Как это было? Почему вы выбрали меня? Как моя мать относилась ко мне?

– Конечно, я в этом участвовала. А как иначе? Я как раз и должна была следить за твоей матерью. Она любила сажать тебя к себе на колени и читать сказки. Она называла тебя «мой человечек», постоянно целовала и обнимала тебя, а ты всегда вырывался. А потом, когда родились твои сестры, ты взбесился.

– Сестры? Я думал, что у меня была только одна сестра…

– Две милые близняшки. Не помнишь?

Что-то всколыхнулось в моей памяти, но тут же угасло.

– После того как они родились, твоя мама все свое внимание переключила на них. И ты очень страдал от этого. Мы видели, что тебе ужасно одиноко. Ты же знаешь, мы выбираем только тех, «которые несчастливы». Так гласит закон. И она еще постоянно ссорилась с твоим отцом. Упрекала его, что он мало зарабатывает… Каждый вечер за ужином она пилила его: «Где деньги? Где деньги? Нам не хватает денег, а ты не можешь их заработать… Неудачник… Зачем я только за тебя вышла… У других, вон, денег полно, а у нас… Считаем каждую копейку..» Деньги, деньги, деньги… Людям так нужны деньги. Они готовы убивать ради них, и что гораздо хуже – убивать свою любовь… Мне было даже жалко его. И тебя. «Несчастливый ребенок». Идеальный клиент для киднеппинга. Потом тебя все это достало, и ты убежал из дома.

Крапинка погладила меня по голове и положила свою руку на мою.

– Твоя мама попросила тебя приглядеть за сестрами, а сама пошла принимать душ, жара стояла ужасная. А ты, я как сейчас помню, сказал им: «Сидите тихо, я не собираюсь быть вашей нянькой!» Вышел из дома и стал бродить по лужайке у дома. Я помню даже, как выскакивали кузнечики у тебя из-под ног в тот вечер. А потом твоя мать вышла из душа, увидела, что тебя нет, а твои сестры ползают по дому без присмотра… Она выскочила и ударила тебя какой-то колотушкой. Я все это видела. А вечером, после ужина, ты ушел из дома. Ты что, правда не помнишь этого?

Нет.

– Мы окружили тебя и смотрели, как ты шел вдоль ручья, потом сел и стал есть печенье, которое утащил из дома, а мы подбирались все ближе и ближе. Потом я, да-да, именно я, заморочила тебя и привела к этому дуплу, где ты спрятался на ночь.

Она поцеловала меня в макушку, как мать сына.

– Когда мы вернемся в тот мир, – спросил я ее, – мы сможем опять встретиться, как люди?

Я хотел, чтобы она рассказала мне еще что-нибудь про меня, но она ответила, что и так уже наговорила лишнего, и мы стали собирать ягоды. Хотя погода стояла абсолютно летняя, наклона земной оси никто не отменял, и дни становились все короче, поэтому ночь настала внезапно, как будто кто-то хлопнул в ладоши. Мы возвращались в лагерь, осененные планетами, звездами и бледной, восходящей луной. Нас встретили деланными улыбками, и я подумал, почему никто, кроме нас с Крапинкой, не наслаждается этим затянувшимся летом, не наблюдает за дроздами, не любуется закатами, не мечтает?.. Они сидели вокруг костра и ели деревянными ложками кашу из деревянных мисок, а потом вылизывали их до блеска. Мы высыпали перед ними кучу малины, и они набросились на нее, смеясь и толкаясь, и губы их стали красными, как от поцелуев.

Утром Бека сказал, что нашел для нас новый дом: «Нас там никто не найдет, и там абсолютно безопасно». Он привел нас к подножию крутого, безлесного холма. Самое отвратительное место, которое я когда-либо видел. Это была голая скала, на которой не росло ни одной травинки. Казалось, что даже птицы облетали его стороной. Впрочем, вскоре мы познакомились с целой колонией летучих мышей. Пока мы поднимались по склону, я задавался вопросом, что заставило Беку избрать это ужасное место. Любой другой бы прошел мимо с отвращением. Бесплодный, как Луна, пейзаж навевал грустные мысли.

Наконец мы подошли к небольшой трещине в скале и один за другим протиснулись в нее. Переход от ласкового тепла позднего лета к замогильному холоду горы ощущался как прыжок в ледяной бассейн. Когда мои глаза привыкли к темноте, я спросил: «Где это мы?»

– Шахта, – ответила Крапинка. – Заброшенная шахта для добычи угля.

Бека зажег факел и криво усмехнулся:

– Добро пожаловать домой.

Глава 23

Я чувствовал, что должен обо всем рассказать Тесс, рассказать с самого начала, но кто знает, где оно, это начало? Я боялся испугать ее своей историей, но и скрывать от нее ничего не хотел. И это противоречие терзало меня. Несколько раз я пытался выдать всю правду о себе, но всегда останавливался на полуслове, словно какой-то злой демон зажимал мне рот.

В День труда мы пошли на бейсбол. Наша команда противостояла ребятам из Чикаго. Я внимательно следил за тем, как их раннер приближается ко второй базе, когда Тесс сказала:

– Какие планы насчет The Coverboys?

– Планы? Да нет никаких планов.

– А слабо записать альбом?

Она впилась зубами в хот-дог. Наш питчер обманул их бэттера, и Тесс заорала с набитым ртом. Она обожала бейсбол, а я ей просто подыгрывал.

– Какой еще альбом? Каверы чужих песен? Думаешь, кто-то станет покупать копию, когда есть оригинал?

– Ну, тогда запишите свою музыку, – посоветовала она между подачами.

– Свою? Ее надо сочинить сначала…

– Ну так сочини. У тебя классно получится, я уверена. Вот какую бы музыку ты хотел написать?

Я посмотрел на нее. В углу ее рта прилипла какая-то крошка. Кусочек булки от хот-дога, наверно… Мне захотелось его слизнуть.

– Я написал бы симфонию и посвятил ее тебе.

Она сама слизнула крошку.

– Ну так за чем же дело стало? Напиши. И посвяти.

– Для этого мне нужно закончить обучение.

– Ну так продолжи. В чем проблема?

Ни в чем. Близняшкам не надо заканчивать школу Моей матери не нужны те деньги, которые я зарабатываю в баре, ведь дядя Чарли из Филадельфии звонит ей по десять раз на дню и предлагает помощь. Thе Coverboys легко найдут себе нового клавишника.

– Я слишком стар для этого. Мне скоро двадцать шесть, а большинству студентов нет и восемнадцати. Я в другой лиге.

– Человек стар настолько, насколько он считает себя старым.

Ну да, сколько же мне тогда? Сто двадцать пять? Или сто тридцать? До конца матча мы не произнесли больше ни слова. В машине Тесс переключила радио с рок-н-ролла на классику, а когда заиграла «Пятая симфония» Малера, положила голову мне на плечо, закрыла глаза и заслушалась.

Мимо нас проплывали желто-зеленые деревья, освещенные сентябрьским закатным солнцем, я представил себе, как бы это все смотрелось в цветном кино, под эту музыку..

Потом мы долго сидели на крыльце нашего дома. Тесс качалась на качелях, а я тихонько пел для нее. Ей очень нравилось, когда я пел для нее. Ее присутствие, первые звезды, восходящая луна, стрекот сверчков и мотыльки, летящие на свет, ласковый, теплый ветер – что еще нужно для счастья?

– Ты думаешь, кому-то будет нужна моя симфония, кроме тебя?

– Генри, если у тебя есть мечта, у тебя есть только два пути: воплотить ее в жизнь или отказаться от нее.

– Сейчас мне кажется, что важнее найти нормальную работу, купить дом, жить обычной жизнью.

Она взяла мою руку в свои ладони:

– Если ты не поедешь со мной, я буду скучать по тебе.

– Что значит «не поедешь со мной»?

– Я ждала удобного случая, чтобы признаться тебе. Я поступила в колледж. Хочу выучиться на магистра, пока не стало слишком поздно, как ты говоришь. Не хочу потом всю жизнь жалеть о том, чего не сделала.

Она прикоснулась к моему колену и прижалась ко мне, а я вдыхал запах ее волос. Вечер проходил мимо. Самолет оставил в небе золотую полоску, казалось, что он вот-вот сядет где-то на Луне. Тесс задремала в моих объятиях и проснулась лишь в начале одиннадцатого.

– Мне пора, – сказала она и поцеловала меня в макушку. Мы спустились с крыльца, и я проводил ее до машины.

– Я могу возить тебя на учебу.

– Отличная идея. Может, это и тебя подвигнет на подвиги ради высшего образования.

Она послала мне воздушный поцелуй и уехала. А я пошел спать в дом Генри Дэя, в комнату Генри Дэя, в постель Генри Дэя.

Для меня осталось загадкой, что ипавкю Тесс выбрать детоубийство темой для своего исследования по социологии семьи. Ведь были же и другие: соперничество между детьми, бремя первенца, эдипов комплекс, уход отца, наконец. Но она предпочла детоубийство. А мне не оставалось ничего другого, как ходить вокруг кампуса или ездить по городу и окрестностям, пока она сидела на занятиях. Иногда я помогал ей искать материалы в библиотеке. Когда учебный день заканчивался, мы устраивались в каком-нибудь кафе, и она рассказывала мне о том, как продвигается ее работа, но почти всегда наши разговоры завершались тем, что мне нужно вернуться в колледж и продолжить обучение.

– Ты знаешь, в чем твоя проблема? – обычно спрашивала Тесс. – Отсутствие дисциплины. Ты хочешь стать великим композитором, а сам не написал еще ни одной песни. Генри, настоящее искусство – это не витание в облаках и не построение планов, а тяжелый труд.

Я погладил фарфоровую ручку кофейной чашки.

– Пора уже начинать, Шопен! Перестань мечтать и начни взрослеть. Вылезай ты уже, наконец, из-за своей барной стойки и возвращайся в колледж! Будем учиться вместе.

Я старался не показывать раздражения, но Тесс явно принимала меня за какую-то паршивую овцу и продолжала атаковать.

– Я все про тебя знаю. Твоя мать рассказала мне все о настоящем Генри Дэе.

– Ты говорила с моей матерью обо мне?

– Она сказала, что ты за одну ночь превратился из беззаботного мальчика в унылого старика. Милый, ты должен перестать фантазировать о ненаписанных симфониях и начать жить в реальном мире.

Я поднялся со стула и, перегнувшись через стол, поцеловал ее.

– Лучше расскажи мне, почему родители убивают своих детей.

Мы уже несколько недель работали над ее проектом. Я сам увлекся этой темой. Даже на танцах или в кино мы часто беседовали на эту тему, пугая невол ьн ых слушателей. Несколько раз я ловил исполненные ужаса взгляды людей, уловивших обрывки нашего разговора о детоубийцах. Тесс погрузилась в изучение исторических аспектов вопроса и перебрала гору статистических данных. Я пытался помочь ей в этом. Во многих древних сообществах рождение девочки считалось нежелательным, она была никчемным работником и не имела права на наследство. Потому часто случалось, что новорожденных дочек убивали. В менее патриархальных культурах, особенно часто в периоды голода и неурожая, детей убивали из-за того, что не могли их прокормить. Мы с Тесс часами обсуждали, как родители выбирали, какого ребенка оставить в живых, а какого убить. Доктор Лорел, который вел семинар, предложил Тесс обратиться к фольклору и мифологии, чтобы найти ответ на этот вопрос. Так я наткнулся на эту статью.

Исследуя книжные полки, на которых хранились журналы разных научных обществ, я заинтересовался названием одного из них: «Миф и общество», начал просматривать содержание, и тут мое внимание привлекло знакомое имя – Томас Макиннс. Заголовок его статьи пронзил меня, словно скальпелем: «Подменыш. Украденный ребенок».

Сукин ты сын!

Согласно теории Макиннса, в Средние века в Европе существовало поверье – если в семье рождался ребенок с физическими недостатками, считалось, что его в младенчестве подменили черти или гоблины. Родителям приходилось выбирать: растить дьявольское отродье или же убить его. В Англии таких детей называли «подменышами» или «детьми фей», во Франции – enfants changes, в Германии Wechselbalgen. Выдавало их либо внешнее уродство, либо умственная отсталость. Родители имели полное право отказаться от такого ребенка. Чаще всего его уносили в лес и оставляли там, то есть возвращали тем тварям, которые его подбросили. Дети либо умирали в лесу, либо доставались на растерзание диким зверям.

В статье пересказывалось несколько преданий на эту тему, в частности французская легенда о Святом Псе. Один человек вернулся домой и не нашел в колыбели своего ребенка. Тогда он посмотрел на собаку, которой доверил охранять дитя. Вся ее морда была в крови. Подумав, что собака съела ребенка, мужчина избил ее до смерти. Но потом услышал детский плач, заглянул под колыбель и обнаружил там невредимого мальчика, рядом с которым валялся труп змеи. Оказалось, пес убил змею, вползшую в детскую, и спас малыша. Осознав ошибку, человек построил в лесу часовню в честь погибшей собаки, и к этой часовне родители относили своих «подменышей» с записками к Святому Псу: «Л Saint Guinefort, pour la vie ou pour la mort»[45]45
  Святой Гинфорт, для жизни или для смерти? (фр.); Гинфорт – кличка пса.


[Закрыть].

«Эта форма детоубийства, основанная на малой вероятности выживания ущербного ребенка в будущем, – писал Макиннс, – стала частью фольклора и основой для множества мифов и легенд, распространившихся в девятнадцатом веке в Германии, на Британских островах и во многих европейских странах, а затем перенесенных эмигрантами за океан. В 1850 году в одном небольшом шахтерском городке в Западной Пенсильвании пропало одновременно двенадцать детей. Их так и не нашли, но местные предания говорят о том, что они до сих пор живут где-то в предгорьях Аппалачей.

Интересный случай, иллюстрирующий психологическую подоплеку этой легенды, связан с одним молодым человеком, назовем его “Эндрю”, который под гипнозом рассказал мне, что в детстве его похитили “хобгоблины”. Недавнее обнаружение утонувшего тела неопознанного ребенка в тех же местах может косвенным образом свидетельствовать о том, что в этих легендах есть доля истины. Этот молодой человек сообщил также, что “хобгоблины” живут небольшой общиной в лесу и время от времени крадут у местных жителей детей, чтобы занять их место. Появление мифа о “подменышах” в общественном сознании отражает подсознательный социальный протест общества против проблемы похищения и пропажи детей».

Вот ведь гад! Мало того что обманул меня, так еще и использовал мои слова против меня самого. Надстрочная звездочка над словом «Эндрю» направляла читателей к сноске внизу страницы, набранной мелким шрифтом:

«Эндрю утверждает, что он и сам был таким “хобгоблином” и жил среди них более ста лет. Он также убежден, что когда-то был ребенком по имени Густав Унгерланд, и что его родителями – немецкие иммигранты, прибывшие в Америку в девятнадцатом веке. Еще более невероятной является его фантазия по поводу того, что в прошлой жизни он был музыкантом-вундеркиндом и что, когда в конце 1940-х годов вернулся к людям, то сохранил свой талант. Его невероятный рассказ указывает на глубокие патологические проблемы развития, возможно, скрывающиеся в раннем детстве и связанные с некой психологической травмой».

Я прочитал последнее предложение несколько раз, пока его смысл окончательно не дошел до меня. Мне хотелось заорать во всю глотку, найти Макиннса и засунуть его слова ему обратно в пасть. Я вырвал страницы со статьей и бросил изуродованный журнал в корзину для мусора. «Гад! Мошенник! Ворюга!» – бормотал я, шагая между книжных полок.

К счастью, мне никто не встретился на пути, потому что я мог бы выместить на первом же попавшемся человеке свою ярость. «Я тебе покажу, патологические проблемы и психологические травмы!»

От звонка лифта я вздрогнул, как от выстрела. Двери открылись, появилась библиотекарша в огромных круглых очках: «Мы закрываемся. Поторопитесь, пожалуйста». Ее спокойный голос утихомирил меня.

Я зашел за шкаф, вложил вырванные страницы в папку для бумаг, а папку положил в пакет. Библиотекарша подошла ко мне:

– Вы не слышали? Мы закрываемся.

Я пробормотал извинения и пошел к выходу. Она проводила меня настороженным взглядом, словно видела насквозь.

На улице шел холодный дождь, Тесс, наверное, уже заждалась. Ее занятия закончились больше часа назад, и, наверное, она злится. Но ее злость была ничем по сравнению с гневом, который породило во мне творение Макиниса.

Тесс стояла на углу и держала в руке раскрытый зонт. Она шагнула мне навстречу и взяла меня под руку, а я взял у нее зонт.

– Что случилось, Генри? Ты дрожишь, милый. Ты замерз? Генри? Генри?

Она сжала мое лицо в своих теплых ладонях, и я понял, что сейчас самый подходящий момент, чтобы признаться ей во всем. Я обнял ее и сказал, что очень сильно ее люблю. Но больше не смог ничего произнести.

Глава 24

Мы стали жить в этой норе, хотя было понятно, что заброшенная шахта не лучшее место для дома. В ту зиму я впал в спячку, более глубокую, чем обычно. Просыпался раз в несколько дней, чтобы съесть что-нибудь и сделать несколько глотков воды, потом снова засыпал. С декабря по март большинство из нас находилось в таком состоянии. Жилище наше окутывала тьма, и мы в течение многих недель не видели света. Вход завалило снегом, но холод внутри стоял адский, стены покрылись наледью.

Весной мы выбрались наружу, голодные и исхудавшие. Возле нашего нового жилища почти ничего не росло и не водилось никакой дичи, потому поиски еды стали главной заботой. Бека запрещал уходить слишком далеко от шахты, так что наш рацион составляли главным образом кузнечики, личинки да чай из коры деревьев. Иногда удавалось поймать дрозда или скунса. Только теперь мы осознали, чем для нас был город.

– Эх, я бы сейчас зуб отдал, только чтобы лизнуть мороженое, – сказал как-то Смолах в конце одного из так называемых ужинов. – В городе бананы…

– Малиновый джем на горячем тосте, – мечтательно добавила Крапинка.

– Свинина с тушеной капустой, – подхватила Луковка.

– Спагетти, – начал Дзандзаро, а Раньо закончил:

– С пармезаном.

– Курево, – хмуро поглядел Лусхог на свой пустой кисет.

– Почему бы тебе не разрешить нам сбегать в город, Бека? – спросила Чевизори.

Новоявленный деспот возвышался над нами, сидя на троне из пустых ящиков из-под динамита. Обычно он подавлял любые проявления свободомыслия, но в тот раз, возможно, у него было хорошее настроение.

– Луковка, возьми с собой Бломму и Киви и отправляйтесь в город за продуктами. Постарайтесь вернуться до рассвета. Держитесь подальше от дорог и не рискуйте, – он явно наслаждался своим либерализмом. – И принесите мне пива.

Трое девчонок мгновенно вскочили на ноги и помчались к выходу. Вероятно, если бы жажда пива не заслонила Беке разум, он заметил бы странности в их поведении и увидел бы знаки, которые предвещали беду. Едва они ушли, окрестности заволокло густым туманом. В наступивших сумерках он превратился в непроницаемую мглу, скрывшую все вокруг. Уже в двух шагах не было ничего видно, и мы с тревогой ждали возвращения наших.

Когда все улеглись спать, я остался снаружи у входа в шахту. Вскоре ко мне присоединился Лусхог:

– Не переживай. Туман – это, считай, повезло. Не только они ничего не видят, их ведь тоже не видно. В худшем случае где-нибудь спрячутся и переждут.

Так мы и сидели с ним вдвоем, посреди темноты и пустоты, почти растворившись в тумане, когда чей-то вопль вывел нас из оцепенения. Лусхог поднял с земли сухую ветку, поджег от спички, и мы бросились туда, где слышались шум борьбы и залах свежей крови. Вскоре в темноте мы увидели два сверкнувших глаза, в которых отражался свет нашего факела. Здоровенный лис метнулся в сторону, сжимая в зубах добычу – крупного самца дикой индейки. Мы подошли к месту, где они боролись. На примятой траве, как стеклышки в калейдоскопе, были разбросаны чернобелые перья. Мы слышали, как лис тащит сквозь лес добычу, а собратья погибшей птицы хлопают крылья-ми где-то над нашими головами и как ни в чем не бывало рассаживаются на ветках.

Потом настало утро, но Луковка, Киви и Бломма не вернулись. Когда туман рассеялся, я повел Крапинку посмотреть на место битвы лиса с индейкой. Она подобрала два самых больших пера и воткнула их себе в волосы. «Последний из могикан», – сказала она и побежала, улюлюкая, вниз по склону, а я бросился за ней следом. Целый день мы гонялись друг за другом и дурачились, а когда вечером вернулись в лагерь, обнаружили там разъяренного Беку, который метался по шахте, не находя себе места. Девчонки так и не вернулись, и он не знал, что делать: то ли идти искать, то ли затаиться в шахте.

– И чего ты дожидаешься? – спросила его Крапинка. – Ты же сам приказал им вернуться до рассвета. Неужели ты думаешь, что Луковка ослушалась бы тебя? Они должны были вернуться несколько часов назад. Пора за ними идти.

Бека, молча, метался по пещере.

Руководство поисками Крапинка взяла на себя. Она разделила нас по двое и каждой паре дала задание. Чтобы удержать Беку от глупостей, она встала в пару с ним. Они отправились в город. Смолах и Лусхог должны были осмотреть окрестности старого лагеря. Раньо и Дзандзаро – пройти по всем известным нам оленьим ходам. Нам с Чевизори выпало исследовать старые индейские тропы, идущие вдоль реки.

И все время, пока мы пробирались по ним, Чевизори бубнила себе под нос какую-то знакомую мелодию.

– Что это за песенка? – спросил я ее, когда мы остановились, чтобы перевести дух. Где-то вдалеке прогудел речной буксир, тянувший к городу цепочку барж.

– Я думаю, это Шопен.

– Что такое «шопен»?

Она хихикнула.

– Не что, тупица, а кто. Шопен писал музыку и всякое такое, как он говорил.

В – Кто говорил? Шопен?

Она захохотала в голос, но потом прикрыла рот рукой.

– Шопен давно помер. Парень, от которого я слышала эту мелодию. Он сказал, что это «Майонез Шопена».

– Какой парень? Тот, который жил с вами до меня, да?

Ее поведение резко изменилось. Она отвернулась и уставилась вдаль, словно прислушиваясь к звуку баржи, но было видно, что она смущена.

– Почему вы не хотите мне рассказывать о нем?

– Энидэй, мы никогда не говорим о подменышах, когда они уходят от нас. Это закон. Мы стараемся забыть о них. В воспоминаниях нет ничего хорошего.

Издалека донесся условный крик, означавший, что нужно возвращаться.

Раньо и Дзандзаро нашли Луковку. Она сидела под деревом и плакала. Весь день она пыталась найти обратную дорогу, но то, что с ними случилось, подействовало на нее самым ужасным образом. Через несколько минут прибежали все остальные. Бека сел на траву рядом с Луковкой и обнял ее за плечи. Киви и Бломма исчезли.

Немного оправившись, Луковка рассказала о том, что произошло. Когда они подошли к городу, стоял густой туман. Это придало им уверенности в том, что их никто не заметит. Они забрались в супермаркет и украли там сахар, соль, муку и сетку с апельсинами. Спрятали все это на улице и пошли в аптеку. Проникнув внутрь, они поразились произошедшим там переменам.

– Все изменилось, – рассказывала нам Луковка, – исчез автомат с газировкой, касса и стойка со стульями, на которых можно было крутиться, автоматы с конфетами тоже пропали. Вместо них появились стойки с шампунями и мылом и целая стена комиксов и журналов. А еще отдел с товарами для младенцев: всякие подгузники, соски, бутылочки и гигантское количество маленьких баночек с соками и пюре, на этикетках везде один и тот же малыш, миленький-премиленький, а внутри все разное: яблоки, груши, бананы. Что-то со шпинатом, зеленым горошком. С индейкой в сметане, цыпленком с рисом. Киви захотела это все попробовать, и мы там застряли на несколько часов.

Я живо представил себе эту картину: три перемазавшиеся едой девочки сидят на полу, а вокруг валяются десятки пустых стеклянных баночек.

А потом напротив витрины остановилась машина, и в магазин зашли двое полицейских. Луч фонарика скользнул по полкам. «Он сказал, что они обязательно сюда придут». Луковка шепнула: «Бежим!» Но Киви и Бломма не двинулись с места. Они стояли посреди отдела с детским питанием, взявшись за руки, и словно только того и ждали, что полицейские подойдут к ним.

– Это было самое ужасное зрелище, которое я видела в жизни, – говорила Луковка. – Луч фонарика приближался к нам, а они стояли и ничего не делали. Я прокралась за спины полицейских и видела, как Киви и Бломма попали в луч света. Киви просто закрыла глаза, а Бломма заслонилась от света рукой. Они даже не закричали! Казалось, даже обрадовались, что их поймали. Первый полицейский сказал: «Он был прав. Вот они». А второй крикнул: «Не двигаться!»

Луковка выскочила за дверь и бросилась прочь из города, позабыв о припрятанных продуктах. Испуганная, она сбилась в тумане с дороги и побежала не в ту сторону. Когда начало светать, поняла, что заблудилась, и спряталась в каком-то сарае, где просидела, трясясь от страха, целый день, а ночью, обогнув город, стала пробираться к нашей шахте. Когда Раньо и Дзандзаро нашли ее, она едва держалась на ногах.

– Почему полицейский так сказал? – спросил ее Бека. – Что он имел в виду, когда говорил: «Он был прав, и они сюда обязательно придут»?

– Кто-то, наверное, сказал полицейским, где мы можем появиться, – пожала плечами Луковка. – Кто-то, кто знает про нас.

– Ну, и кто же это может быть?! – спросил я язвительно Бека и посмотрел на меня так, словно я совершил какое-то дикое преступление.

– Я… ничего никому не говорил…

– Не ты, Энидэй. – он сплюнул на землю. – А тот, кто занял твое место.

– Шопен, – сказала Чевизори, и некоторые невольно хихикнули, услышав это позабытое имя.

Мы возвращались в наше неуютное жилище молча, каждый по-своему переживая потерю. Следующие дни прошли в печальном молчании. Мы собрали кукол Киви и Бломмы и закопали их в одной большой могиле. Смолах и Лусхог построили над ней погребальную пирамиду из камней. Потом Чевизори и Крапинка разделили вещи Киви и Бломмы между нами. Только Раньо и Дзандзаро оставались безучастными ко всеобщему горю. Похоже, они тоже что-то задумали.

Все лето и осень разговоры крутились вокруг этого странного события. Луковка убеждала нас, что девчонки совершили настоящее предательство, а Бека назвал это заговором. Он считал, что Киви и Бломма рассказали, где находится наше убежище, и люди в черных костюмах рано или поздно придут за нами. Другие давали более сдержанные оценки.

– Они давно хотели сбежать, – говорил Лусхог. – А тут все так удачно сложилось. Надеюсь, эти две дурочки найдут свое место, и их не будут показывать в зоопарке или изучать в какой-нибудь секретной лаборатории.

Мы больше никогда и ничего не слышали о них. Они будто растворились в тумане.

Бека настаивал на том, чтобы мы как можно реже выходили из шахты, но все же нам с Крапинкой удавалось иногда отпроситься у него в город. Там мы забирались в библиотеку и глотали книги ночи напролет. Мы прочли все греческие трагедии: Клитемнестра, решившаяся на убийство, Антигона, посыпающая землей тело своего брата… Кентерберийские пилигримы, смерть Гренделя… «Максимы» Александра Поупа, весь Шекспир… Ангелы Мильтона, приключения Гулливера… Восторженная экстатичность Китса, «Франкенштейн» Мэри Шелли, пробуждение Рипа Ван Винкля.

Крапинка обожала Джейн Остин, Элиота, Эмерсона, Генри Торо, сестер Бронте, Эймоса Олкотта, Эдит Несбитт, Россетти, Роберта Браунинга и, конечно, же «Алису в Стране Чудес».

Иногда она читала мне вслух. Любая история в ее устах звучала так, будто она сама все это написала. Она начинала «Ворона» Эдгара По: «Как-то в полночь, в час угрюмый…»[46]46
  Начало стихотворения Эдгара Алана По «Ворон» (Once upon a midnight dreary…), пер. Константина Бальмонта.


[Закрыть], и мне становилось по-настоящему страшно. Ее голос передавал стук копыт в «Атаке легкой бригады» и шум волн в «Улиссе» Теннисона. Я плакал, когда она рассказывала про утонувшую кошку Бена Джонсона. Мне нравился звук ее голоса и нравилось смотреть в ее лицо. Летом оно было темное от загара, а волосы выцветали до белизны от солнца. А зимой она куталась в одеяла, так что я видел только ее лоб и брови. И еще ее сияющие в огнях свечей глаза… Мы познакомились двадцать лет назад, но она все еще была полна сюрпризов, а сказанное ею слово могло пронзить мне сердце…