Текст книги "Подменыш"

Автор книги: Кит Донохью

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

– Пап, у тебя все нормально? Ты выглядишь как-то странно.

– Ты…

Он наставил на меня указательный палец, словно хотел выстрелить в меня из пистолета. Но больше ничего не сказал. Это «ты» висело в воздухе все утро, и с тех пор он никогда не называл меня Генри.

Глава 12

Мы пошли в церковь, чтобы наворовать свечей. Даже среди ночи ее здание на Мейн-стрит, из стекла и камня, казалось значительным. Выстроена она была в форме креста, и потому, откуда к ней ни подходи, с любой стороны тебя встречала христианская символика. Десяток ступеней, огромные деревянные двери, оконные витражи с библейскими мотивами, отражавшие лунный свет, фронтоны, где прятались ангелы. Церковь напоминала огромный корабль, который нависал над нами и грозил раздавить по мере нашего приближения.

Мы со Смолахом и Крапинкой прокрались через кладбище, прилегавшее к восточному приделу, и пробрались внутрь через заднюю дверь, которую священники всегда держали открытой. Заключенное между длинными рядами скамей и сводчатым потолком пространство, казалось, имело немалую плотность и солидный вес. Правда, когда наши глаза привыкли к темноте, стало немного уютнее: и стены оказались поближе, и аркады – поменьше. Мы разошлись: Смолах и Крапинка направились в ризницу справа от алтаря, чтобы набрать толстых свечей, а я начал осматривать левую нишу в поисках тонких свечек. На кованой подставке в стеклянных плошках стояли рядами, как солдаты, десятки свечей. Ящик для пожертвований, когда я постучал по его металлическому брюху, отозвался бряканьем монет; рядом валялись спички. Я взял одну, чиркнул о шероховатую плиту – вспыхнул крохотный огонек – и тут же пожалел об этом, потому что в его неверном свете заметил прямо над собой женщину. И она смотрела на меня. Мне стало страшно. Я быстро задул спичку и спрятался под скамью.

Однако страх прошел так же быстро, как и возник. Сейчас я вспоминаю об этом случае с удивлением: как много я почувствовал, пережил и вспомнил за то мгновение, пока горела спичка. Под пристальным взглядом искусно расписанной статуи я вспомнил все: и девушку в красном плаще, и моих одноклассников, и знакомых горожан, которых встречал на улицах, в магазине, в этой церкви, и Рождество, Пасху, Хэллоуин, и то, как как меня похитили, и как я тонул, а еще – Деву Марию, сестер, отца, мать… Я даже вспомнил, кто я такой на самом деле, и мгновенно, как только погасла спичка, забыл. Я будто видел все это в глазах изваяния, но когда свет исчез, стал таким же, каким был минуту назад. Я рассовывал свечки по карманам и чувствовал себя виноватым.

Неожиданно открылась главная дверь, и кто-то вошел. Мы бросились наружу через боковой вход и помчались зигзагами среди могил. Как ни странно, но на кладбище, где лежали мертвецы, не было и вполовину так страшно, как в церкви. Я задержался у одного из надгробий, чтобы прочитать имя, выбитое на свежем могильном камне, но мои друзья уже перемахнули через забор, и я помчался за ними. Оказавшись в библиотеке, мы, наконец, перевели дух. В нашем убежище было тихо и уютно. Мы зажгли свечи, и стало еще лучше. Смолах тут же свернулся калачиком в темном углу и задремал, а мы с Крапинкой уселись, прижавшись друг к дружке и принялись за любимое дело.

С той поры, как Крапинка показала мне это тайное место, я полюбил приходить сюда. Сначала я перечитывал то, что мне было знакомо: «Сказки братьев Гримм», «Сказки матушки Гусыни», а также книжки-картинки про Майка Маллигана и Гомера Прайса. Когда я читал их, мне казалось, будто я что-то вспоминаю о своем прошлом. Хотя на самом деле я все дальше уходил от него. Птядя на когда-то знакомые мне иллюстрации, я пытался вспомнить голос матери и не мог. После нескольких таких попыток я бросил это бесполезное занятие и переключился на более серьезные вещи. Крапинка помогала мне. Благодаря ей я полюбил «Зов предков» и «Белый Клык», рассказы о приключениях и опасностях. Она объясняла мне значение незнакомых слов и растолковывала места, которые я не понимал. Ее начитанность и уверенность, с которой она ориентировалась в авторах и названиях, придавала мне смелости, и я с головой нырял в море литературы. Без нее я, наверное, как и Смолах, остановился бы на комиксах про Спида Картера и Майти Мауса. Или еще того хуже, вообще бы разучился читать.

Уютно устроившись в нашем логове, мы читали каждый свое. Она держала на коленях увесистый том Шекспира, которого недавно открыла для себя, а я был где-то в середине «Последнего из могикан». Пламя свечей плавно подрагивало, а мы время от времени отрывались от чтения, чтобы поделиться друг с другом впечатлениями.

– Крапинка, послушай вот это: «Несколько мгновений эти дети леса стояли неподвижно, показывая пальцами на полуразвалившееся здание, и о чем-то говорили на своем, понятном только им языке».

– Просто будто про нас.

Я показал ей обложку. Золотые буквы на зеленой коже. Мы снова углубились в чтение, а примерно через час она меня окликнула.

– Послушай вот это, Энидэй. Это «Гамлет». Тут вот сейчас появились двое его приятелей. Розен-кранц и Гильденстерн. Гамлет их приветствует: «Как поживаете, друзья?» Розенкранц отвечает: «Как дети, позабывшие себя». А Гильденстерн добавляет: «Довольствуемся малым и не ждем, когда удача руку нам подаст».[33]33
  Перевод Д. Ржанникова.


[Закрыть].

– Он хочет сказать, что они несчастны?

Она рассмеялась:

– Нет-нет. Это значит, что не нужно гнаться за большим счастьем, если у тебя уже есть маленькое.

Я не понял половины того, что она говорит, но на всякий случай тоже рассмеялся. А потом попытался найти то место, на котором прервался, чтобы вернуться к Ункасу и Соколиному Глазу.

Когда забрезжило утро и мы стали собираться в обратный путь, я сказал Крапинке, что мне очень понравился тот кусок про счастье из «Гамлета».

– Запиши его, – посоветовала она. – Когда встречаешь в книге что-то любопытное, записывай и всегда держи при себе. Тогда сможешь перечитывать, когда захочешь.

Я достал карандаш, вытащил из книжного каталога одну карточку и приготовился записывать:

– Как там они сказали?

– Розенкранц и Гильденстерн: «Как дети, позабывшие себя».

– Последние из могикан.

Типа нас, – улыбнулась она и пошла расталкивать храпевшего в углу Смолаха.

Время от времени мы таскали книги из библиотеки, потому что нет ничего приятнее, чем, проснувшись в теплой постели холодным зимним утром, открыть любимую книгу и погрузиться в негу чтения. Я провел множество часов в такой блаженной полудреме. Однажды научившись читать, я не представлял себе жизнь без книги. Мои безразличные к этому роду искусства приятели не разделяли моего энтузиазма. Они, конечно, с удовольствием слушали занятные истории в моем исполнении, но книги, если в них не было картинок, их не интересовали.

Когда очередная наша экспедиция ходила в город на промысел, мы часто возвращались с целой кипой журналов вроде Life, Time или Look, а потом рассаживались в тени старого дуба и часами рассматривали фотографии. Мне запомнились эти веселые летние дни – голые ноги, колени, плечи, локти – все вперемешку, каждый старается занять место поудобнее, чтобы лучше видеть картинки; хохот, толкотня… Новости и жизнь знаменитостей моих друзей нисколько не интересовали. Кеннеди и Хрущев, Мерилин Монро и Микки Мантл[34]34
  Известный в 1950-е годы американский бейсболист.


[Закрыть] привлекали их только тогда, когда были запечатлены в каких-нибудь смешных позах; зато фотографии детей, природы, экзотических животных и сценки из жизни далеких стран вызывали всеобщую радость. Мальчик верхом на слоне – вот это была сенсация! Разговоры об этом снимке не прекращались несколько дней.

– Энидэй, – с мольбой в голосе, бывало, произносила Луковка, – прочитай нам, что там написано про этого дядьку с его малышкой!

На фото светлоглазая девочка стоит в детской кроватке и смотрит на своего улыбающегося отца. Я прочитал им подпись: «Минутка радости. Сенатор Кеннеди восхищается своей младшей дочерью, Кэролайн, в их доме в Джорджтауне».

Когда я попытался перевернуть страницу, Бломма положила на нее ладонь:

– Постой. Я хочу еще посмотреть на ребеночка.

– А я – на его папу, – добавила Чевизори.

Их в самом деле интересовало все, что касалось жизни в том, другом мире, особенно на безопасном расстоянии, какое давало фотография: рождение, детство, взросление, любовь, старость, смерть, бесконечное продолжение этого цикла, так отличающееся от нашего неумолимого безвременья. Постоянно меняющаяся жизнь людей очаровывала нас. Несмотря на наши многочисленные обязанности, над лагерем постоянно висела скука. Мы просто позволяли времени проходить мимо.

Киви и Бломма могли целыми днями расчесывать друг другу волосы, заплетать и расплетать косички, играть в украденных из магазина кукол или делать своих из веток и тряпочек. Киви, например, обожала исполнять роль матери и качать «детишек» на руках или в колыбели, сделанной из забытой кем-то на пикнике корзины. Однажды Киви и Бломма сидели на берегу ручья и купали кукол. Я подошел к ним и спросил:

– Почему вы так любите возиться с этими игрушками?

Киви даже не подняла головы, но мне показалось, что на глаза у нее навернулись слезы.

– Мы практикуемся, – ответила Бломма. – Когда придет наша очередь возвращаться к людям, мы должны быть готовы стать матерями.

– А почему ты тогда грустишь, Киви?

– Я очень устала ждать.

Это и в самом деле утомляло.

Мы взрослели, но не физически. Мы не росли. Те, кто прожил в лесу несколько десятилетий, страдал больше других. Они старались хоть, чем-нибудь занять себя, чтобы ожидание стало менее монотонным. Создавали проблемы и решали их, тратя на это кучу времени, или затевали абсолютно бесполезные предприятия. Игель, например, стоявший первым в очереди на подмену, последние лет десять рыл подземные ходы и укрытия на случай, если нас обнаружат. А Бека, который был за ним следующим, постоянно норовил затащить в кусты зазевавшуюся девчонку.

Раньо и Дзандзаро пытались вырастить виноград, чтобы потом сделать из него домашнее вино. Климат и почва для виноделия совершенно не подходили, а если у них что-то и вырастало, то и эти чахлые кустики пожирали гусеницы и прочие вредители. Летом приятели убивали на винограднике почти все свое время, а в итоге получали лишь одну-две кислые грозди. Осенью они уничтожали свою делянку, проклиная все на свете, но каждую весну снова принимались задело. Когда в очередной, шестой или седьмой раз, они принялись вскапывать землю под виноградник, я спросил их, почему они так упорствуют. Дзандзаро перестал копать и, опершись на старую, ржавую лопату с потрескавшейся от времени ручкой, сказал:

– Когда мы были людьми, каждый вечер на ужин родители наливали нам по стакану вина. Я просто хочу снова почувствовать этот вкус.

– Но вы же можете просто украсть пару бутылок в магазине.

– Мой отец выращивал виноград, и его отец тоже выращивал виноград, и дед, и прадед, все они выращивали виноград, – парнишка вытер вспотевший лоб выпачканной в земле рукой. – Когда-нибудь и мы вырастим виноград. Ты скоро тоже научишься терпению.

Больше всего времени я проводил с Лусхогом и Смолахом. Они научили меня разжигать костры под проливным дождем, ставить силки на птиц и ловить на бегу зайцев. Но лучшие моменты жизни были связаны с Крапинкой. И, конечно же, я обожал свои дни рождения.

Я продолжал вести календарь и своим днем рождения выбрал 23 апреля – день, когда родился Шекспир. В десятый год моего пребывания в лесу этот день пришелся на субботу, и Крапинка предложила мне провести ночь вместе в библиотеке. Когда мы забрались внутрь, я обнаружил, что наше привычное убежите сказочно преобразилось. Дюжина маленьких свечек наполняла комнату теплым янтарным светом, похожим на свет костра под звездным небом. Рядом с трещиной в стене, через которую мы обычно пролезали сюда, лежала открытка с ее поздравлением, которую она сама для меня сделала. Паутина в углах была убрана, старые одеяла и ковры, на которых мы лежали во время чтения, Крапинка почистила и привела в приличный вид. На маленьком столике меня ждало царское угощение – хлеб и сыр, которые Крапинка накрыла тарелкой, чтобы их не сожрали крысы. Потом она разлила по чашкам горячий чай.

– Потрясающе.

В этот странный вечер я не раз отрывался от своего чтения и смотрел на Крапинку. Колеблющееся пламя свечей каждую секунду чудесно преображало ее лицо, время от времени она привычным движением отбрасывала прядь волос, падавшую ей на глаза. Ее присутствие волновало меня, я прерывался почти после каждого абзаца, чтобы снова взглянуть на нее. Под утро я проснулся в ее объятиях, и больше всего на свете желал, чтобы этот миг не прекращался никогда. Но почти все наши свечи уже догорели, а это означало, что нам надо отправляться в обратный путь.

– Крапинка, проснись.

Она что-то пробормотала во сне и прижалась ко мне еще плотнее. Но я высвободился из ее объятий и вылез из-под одеяла.

– Нам надо идти. Светает.

– Забирайся обратно.

Я начал быстро одеваться:

– Если мы сейчас не уйдем, то потом, днем, не выберемся отсюда!

Она приподнялась на локте:

– Мы можем остаться здесь на весь день. Сегодня воскресенье. Выходной. Библиотека закрыта. Никто не придет. А ночью отправимся домой.

Я заколебался, но перспектива быть пойманными людьми слишком пугала.

– Это опасно. А вдруг кто-нибудь зайдет? Полицейский. Или сторож.

Она рухнула на подушку:

– Доверься мне.

– Ну, так ты идешь? – спросил я ее, уже стоя у выхода.

– Энидэй, иногда ты ведешь себя как ребенок. Беги, если хочешь.

Проскальзывая через щель, я подумал, что, возможно, совершаю ошибку, оставляя там Крапинку. Но она проводила вне лагеря в одиночестве множество дней. Желания – вернуться или уйти – разрывали меня пополам, и, пытаясь решить, какому же из них нужно следовать, я внезапно понял, что заблудился. Каждый новый поворот дороги приводил меня в незнакомое места. Я брел по предрассветному городу, а мои мысли крутились вокруг прошедшей ночи. Чего Крапинка хотела на самом деле? Неужели чего-то взрослого? Мне бы тоже хотелось стать настоящим мужчиной, а не торчать вечно в этом маленьком, немощном тельце.

Наконец я вошел в лес, и вскоре мой путь преградил ручей; я решил идти по его течению. Мало-помалу я стал узнавать окрестности. Казалось, я когда-то очень хорошо знал эти места, но потом позабыл. Ручей привел меня к какому-то дому, стоявшему на окраине леса. Дом тоже показался мне странно знакомым – он словно застрял где-то между сном и явью Мне даже почудилось, что на крылыю вышла моя мама и позвала меня к ужину. Я вышел из леса и сделал несколько шагов к крыльцу. За мной на мокрой от росы траве оставались глубокие темные следы Внезапно дверь дома распахнулась, и из нее вышел человек, одетый в синий ночной халат. Явно нервничая, он попытался прикурить сигарету, шагнул вперед и чертыхнулся, испуганный холодом и влажностью сырой травы.

Я застыл на месте, как вкопанный, сдерживая дыхание, но он все еще не видел меня, хотя между нами было не больше тридцати шагов. Он стоял на одном краю небольшой лужайки, а я на другом. Потом он поднял глаза, и сигарета выпала из его пальцев. Он шагнул ко мне. Его брови сдвинулись. Редкие волосы заплясали на утреннем ветерке. Губы дрогнули – он сказал:

– Ген-три? Ген-три?

Я слышал его слова, но не понял их значения.

– Ада ды? А у Шелли – адады, дзынн ног?

От этих звуков у меня заболели перепонки, и я пожалел, что не остался с Крапинкой. Человек опустился на колени и раскинул руки, словно хотел, чтобы я подошел к нему. Но я опасался, что он подманит меня к себе, а потом убьет, и потому развернулся и бросился наутек. Он страшно зарычал мне вслед, но я уже был далеко. Его голос еще долго разносился по лесу, но потом он замолчал, а я спокойно добрался до дома.

Глава 13

Телефон в дальнем конце холла звонил как сумасшедший. А мы с однокурсницей приятно проводили время в моей общежитской комнате всю ночь напролет. Через минуту телефон умолк, но почти сразу раздался стук в дверь. Он так напугал мою подружку, что она чуть не свалилась с меня.

– В чем дело? Я занят!

– Генри Дэй, – голос с той стороны двери испуганно дрогнул. – Звонит твоя мама.

– Скажите ей, что меня нет.

– Лучше бы тебе подойти, – голос прозвучал более настойчиво.

Я натянул штаны, свитер и вышел в коридор. «Мог бы сказать, что я умер», – бросил парню за дверью.

Но умер не я. А отец. Из сбивчивых объяснений матери я понял, что он попал в автомобильную катастрофу. И только приехав домой, узнал, что же произошло на самом деле: отец выстрелил себе в голову, не доехав четырех кварталов до моего колледжа, в своей машине. Никаких записок, никаких объяснений. Только мое имя и номер комнаты, написанные на обратной стороне его визитки, засунутой в пачку «Кэмела» рядом с последней невы-куренной сигаретой.

Несколько дней перед похоронами я размышлял над причинами его самоубийства. После того ужасного утра, когда он встретил кого-то или что-то рядом с нашим домом, он стал беспробудно пить. Он давно медленно себя убивал, но стреляться-то зачем? Я понимал, что тут дело не в алкоголе, но тогда в чем? Даже если у него возникли подозрения на мой счет, он вряд ли мог найти им подтверждение. Я слишком хорошо замаскировал все концы, и придраться было не к чему. Да, он, конечно, что-то чувствовал и страдал от этого, но жалости к нему я не ощущал: одной пулей он убил не только себя, но и мою мать, и двух моих сестер. Я знал, что никогда ему этого не прощу.

Моя мать вынесла на себе всю тяжесть приготовления к похоронам. Она сняла все сбережения за долгие годы, чтобы убедить священника отпеть мужа в церкви, несмотря на самоубийство. Она держалась молодцом, чего нельзя было сказать о моих четырнадцатилетних сестрах. Они шли за гробом, рыдая в голос. Я же не проронил ни слезинки. Во-первых, он не являлся моим настоящим отцом, а во-вторых, его смерть в середине учебного года была более чем неуместна. Тем не менее меня поразило то огромное количество людей, которые приехали из разных концов штата, чтобы проводить отца в последний путь.

Траурная процессия двигалась от морга к церкви по главной улице, как и было заведено. Мы с матерью и сестрами шли за сверкающим на солнце катафалком, а за нами тянулась толпа из нескольких сотен человек.

– Кто все эти люди? – спросил я у матери.

Она подняла голову и произнесла чистым, спокойным голосом:

– У твоего отца было много друзей. По армии, по работе. Он был хорошим человеком, очень многим помогал. Ты всегда видел только верхушку айсберга.

Гроб опустили в яму и стали забрасывать землей. Мать стояла, торжественная в своем трауре, как солдат на посту. В кустах пищали дрозды и малиновки. Глядя на нее, я испытывал ненависть к отцу за то, что он сделал с ней, с моими сестрами и со мной. По дороге с кладбища мы не сказали о нем ни слова.

Наш старый дом встретил нас скорбной тишиной. В гостиной уже были накрыты столы с угощениями и выпивкой. Стали собираться друзья и знакомые отца. Его коллеги в строгих костюмах по очереди подходили к матери, вручали ей конверты с деньгами и неловко обнимали ее. Из Филадельфии прилетел тот самый «друг семьи» Чарли – на похороны он не успел. Когда я взял у него шляпу, он посмотрел на меня как на чужого. Пришло несколько однополчан отца. Их никто не знал, и они уединились в углу, тихо выпивая и сокрушаясь о «старом добром Билли».

Я быстро устал от всего этого, налил себе рома с колой и вышел на крыльцо. Из дома раздавались голоса, которые по мере увеличения количества выпитого становились все громче. Вот уже послышались и редкие смешки, напоминавшие о том, что незаменимых на этом свете нет. День клонился к закату, слабый ветерок колыхал траву на лужайке перед домом, я ослабил галстук и закурил «Кэмел».

Она подошла совершенно бесшумно и встала рядом со мной. Ее присутствие выдал легкий аромат жасмина – духи или туалетная вода. Мы мельком взглянули друг на друга, а потом просто стали смотреть на заходящее за лесом солнце. На Тесс Водхаус было черное платье, как у миссис Кеннеди, и оно ей очень шло. Любая другая девушка нашего возраста наверняка бы заговорила первой, но Тесс предоставила мне право решать, когда начать разговор.

– Спасибо, что пришла. Мы последний раз виделись, наверное, лет семь назад?

– Мне очень жаль, Генри.

Я выбросил сигарету в траву и глотнул из стакана. – Я была на том концерте, когда женщина в красном плаще устроила скандал. Помнишь, как по-джентльменски твой отец отшил ее? Вот мой непременно стал бы с ней препираться, а мать и вообще могла бы и в нос дать. В тот раз я просто восхищалась твоим отцом.

Я, конечно же, помнил тот вечер, но Тесс, кажется, тогда не видел или не заметил. Да и все последующие годы я почти не вспоминал о ней. Для меня она оставалась все той же маленькой девочкой, какой я ее впервые увидел во втором классе. Я поставил стакан на перила веранды и жестом предложил ей ближайший стул. Она грациозно опустилась на него; наши колени почти соприкасались, я смотрел на нее и не верил своим глазам. Мы не виделись после окончания начальной школы. Потом я учился в городе, а ее отправили куда-то далеко в католическое учебное заведение. Я потерял ее из виду. А теперь она – красивая молодая женщина.

– Ты все еще играешь? – спросила Тесс. – Я слышала, что ты учишься в колледже. Изучаешь музыку?

– Композицию, – ответил я. – Сочиняю для оркестра и камерную музыку. Выступать давно бросил. Не люблю сцену. А ты?

– Я училась на медсестру, а сейчас хочу стать социальным работником. Как получится.

– Получится что?

Она посмотрела в сторону гостиной.

– Как получится со свадьбой. Что скажет мой жених. – Звучит не очень радостно.

Она придвинулась ко мне почти вплотную и прошептала:

– Не хочу замуж.

– И почему же? – произнес я в ответ таким же театральным шепотом, подыгрывая ей.

Ее глаза просияли:

– Я столько всего еще хочу сделать. Помогать людям. Путешествовать. Влюбиться по-настоящему.

Ее жених выглянул на веранду. Когда он увидел Тесс, лицо его засияло, как медный таз, потом он перевел взгляд на меня и изобразил на роже бесконечную радость от новой встречи со мной. Я порылся в памяти – такого персонажа в ней не было. Но его появление встревожило меня – казалось, я натолкнулся на кого-то из какой-то другой жизни или даже из другого времени. Тесс вскочила и взяла жениха под руку. Он протянул мне свою лапу и терпеливо подождал, пока я удосужился ее пожать.

– Брайан Унгерланд, – произнес он. – Сожалею о вашей утрате.

Я пробормотал слова благодарности и отвернулся, продолжив наблюдение за закатом. Но голос Тесс вернул меня к реальности:

– Желаю успехов в изучении композиции, Генри, – произнесла она, задержавшись в дверях. – Жаль, что наша встреча произошла при таких скорбных обстоятельствах.

– Надеюсь, у тебя все будет так, как тебе хочется, Тесс, – отозвался я, и она улыбнулась в ответ.

Когда гости разошлись, моя мать тоже вышла на крыльцо. Мэри и Элизабет в кухне гремели посудой. Над лесом кружила стая ворон.

– Не знаю, как жить дальше, Генри, – пробормотала мать, садясь в кресло-качалку.

Я налил себе еще рому и добавил в него колы. Не дождавшись ответа, она глубоко вздохнула:

– На первое время нам хватит сбережений. Дом почти выкуплен. Но что потом? Я, конечно, попытаюсь найти работу, но…

– Близнецы помогут, если что…

– Девочки? Да они годятся разве на то, чтобы стакан воды поднести.

Я залпом выпил и зажег сигарету.

– Генри, ты должен остаться и помочь мне встать на ноги. Я надеюсь на тебя.

– Могу остаться еще на неделю.

Она подошла ко мне и схватила меня за руки:

– Генри, ты мне нужен. Останься хотя бы на несколько месяцев, чтобы мы смогли уладить денежные дела. А потом вернешься в колледж и продолжишь учебу.

– Мама, сейчас середина семестра.

– Я знаю. Знаю. Но ты ведь останешься со своей мамочкой и поможешь ей в трудную минуту?! – Она ждала моего согласия, и мне пришлось кивнуть. – Ну вот и умница.

Остаться пришлось не на месяцы, на годы! Мое пребывание дома затянулось на несколько лет. Отец не оставил никаких средств, и мне нечем было оплачивать колледж. А мать целиком сосредоточилась на моих сестрах, которые еще учились в школе. Мне пришлось искать работу. Мой друг, Оскар Лав, вернувшийся после службы во флоте, приобрел заброшенный магазинчик на Линнеан-стрит и превратил его в уютный бар со сценой, на которой мы установили музыкальное оборудование и колонки. Я привез туда свое пианино, мы пригласили парочку знакомых музыкантов и создали группу. Джимми Каммингс играл на барабанах, а Джордж Нолл – на басе и гитаре. Мы назвали себя The Coverboys, потому что играли в основном кавер-версии популярных песен других музыкантов. Я или изображал Джина Питии или Фрэнка Валли на сцене, или обслуживал посетителей в баре. Музыкальные вечера позволили мне приносить в семью хотя бы какие-то деньги. Иногда заглядывали старые друзья и горячо приветствовали мое возвращение на сцену, но я ненавидел эти выступления. Несколько раз заходила Тесс со своим женихом или подругами, пробуждая во мне смутные мечты.

– Ты загадочный человек, Генри, – сказала она мне как-то раз во время одного из таких визитов, – не такой, как все.

Я пожал плечами и сыграл первую фразу из Strangers in the Night. Она рассмеялась и закатила глаза.

– Я серьезно. Ты всегда стоишь в стороне. Или паришь над всеми.

– Для вас, леди, я готов спуститься на землю.

– Да ну тебя! Правда-правда, ты как будто не от мира сего.

Подошел ее жених, и они ушли. В тот раз она исчезла надолго, и я заскучал. Она была единственным светлым пятном в той моей жизни, ради нее стоило вернуться в эту дыру. Каждый вечер, шагая из бара домой, я размышлял о том, насколько серьезны отношения Тесс с парнем с таким знакомо-незнакомым лицом, и всерьез намеревался отбить ее.

Домой я приходил около трех часов ночи. Мать и сестры уже спали глубоким сном, и я в одиночестве поглощал на кухне холодный ужин. Однажды что-то мелькнуло за окном, во дворе. Мне показалось, что это была чья-то всклокоченная голова. Я взял свою тарелку и перешел в гостиную. Сел в кресло отца, включил телевизор и стал смотреть программу для полуночников. Показывали детектив «Третий человек» с Орсоном Уэллсом и Джозефом Коттеном. На эпизоде, когда Коттен обнаруживает Уэллса, исчезающего в темноте дверного проема, я уснул, но вскоре проснулся, весь в поту. Мне приснилось, что я опять живу в лесу среди нелюдей.