Текст книги "Подменыш"
Автор книги: Кит Донохью
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)
Лучи восходящего солнца отразились от покрывала из высоких перистых облаков, окрасив их во все цвета спектра, яркие на востоке и переходящих в нежные пастельные тона на западе. Голые ветви деревьев дробили небо на сотни частей, как в калейдоскопе. Когда солнце взошло окончательно, узоры на облаках побледнели, и вскоре в небе осталось только два цвета: синий и белый. Выбравшись из-под одеял, я убедился в том, что света для моих занятий достаточно, достал письма и карандаш, положил холодный плоский камень на колени и разделил листок с заявлением об ипотеке на четыре части, нарисовав на нем большой крест. Каждая из частей предназначалась для одного рисунка. Карандаш в моей руке казался одновременно и непривычным, и знакомым. В первой части страницы я нарисовал своих родных: мама, папа, две моих сестренки и я сам выстроились в ряд на семейном портрете. Когда я закончил и внимательно рассмотрел свою работу, она показалась мне нелепой, и я расстроился. В другой части страницы я изобразил лесную дорогу с машиной, девушкой и оленем, а также Смолаха и Лусхога, прятавшихся в кустах. Свет фар я обозначил двумя прямыми, которые выходили из фар машины и упирались в край листа. Олень получился похожим на собаку, и если бы у меня была старательная резинка, я бы его перерисовал. В третьей части я поместил рождественскую елку, красиво украшенную гирляндами, и на полу перед ней кучу подарков. На последнем кусочке я нарисовал тонущего мальчика. Связанный по рукам и ногам, он был ниже волнистой линии, означавшей поверхность воды.
Когда я днем показал свои рисунки Смолаху, тот схватил меня за руку и потащил далеко в заросли. Осмотревшись по сторонам, он убедился, что за нами никто не подсматривает; затем аккуратно сложил лист вчетверо и вернул его мне.
– Ты поосторожнее со своими рисунками!
– А в чем дело-то?
– Ты поймешь, в чем дело, если их увидит Игель! Энидэй, пойми, наконец, что он запрещает любые контакты с тем миром, и эта женщина…
В красном плаще?
– Он боится, что нас обнаружат, – Смолах снова взял у меня сложенный вчетверо лист с рисунками и запихнул его в мой карман. – Некоторые вещи лучше держать при себе, – сказал он, подмигнул мне и ушел, насвистывая.
Тогда я взялся за чистописание. Это оказалось более трудным делом, чем рисование. От усердия у меня сводило пальцы. Буква К почему-то все время пыталась вывернуться наизнанку, 3 – запутывалась сама в себе, а Н норовила превратиться в И. Я совершал множество ошибок, которые сейчас, спустя много лет, забавляют меня, а тогда доводили до отчаяния. Но еще хуже, чем с алфавитом, обстояли дела с написанием целых слов. Я уж не говорю о пунктуации. Меня раздражал мой недостаточный словарный запас и неумение правильно пользоваться различными частями речи, особенно прилагательными и наречиями. Слова, которые должны были бы ясно выражать мои мысли и стройно стоять на бумаге, на самом деле говорили совсем не то, что я хотел сказать, а выглядели и того хуже – словно покосившийся забор. Тем не менее я упорно продолжал трудиться, описывая корявыми буквами и корявыми словами все, что происходило со мной в последние месяцы. К полудню обе стороны листа были испещрены повествованием о моих приключениях, а также смутными воспоминаниями о моей жизни до похищения. Я уже почти забыл свое настоящее имя, имена своих сестер, свою комнату, свою школу, свои книги, свои мечты о том, кем собирался стать, когда вырасту. Я надеялся, что когда-нибудь все это вернется, но без писем, которые мне подарил Лусхог, я бы пропал. Втиснув последнее слово на последнем свободном клочке листка, я пошел искать приятеля. Бумага закончилась, и теперь мне остро требовалось еще.
Глава 7
В десять лет я начал выступать перед публикой. В качестве благодарности нашим учительницам-монахиням, которые позволяли мне репетировать в школьной столовой, я согласился сыграть на рождественском концерте, в самом его начале. Пока дети наряжались в эльфов и волхвов, их родители под мою музыку родители занимали свои места. Вместе с моим учителем, мистером Мартином, мы подготовили программу, в которой были Бах, Штраус и Бетховен, а заканчивалась она одной из «Шести маленьких фортепианных пьес» Арнольда Шёнберга, скончавшегося годом ранее. Мы вставили в программу эту экспрессионистскую пьесу, абсолютно незнакомую нашей аудитории, и в память выдающегося композитора, и чтобы продемонстрировать публике мой широкий музыкальный диапазон. За день до концерта, после занятий я отыграл тридцатиминутную программу перед монахинями[15]15
Генри учится в католической школе, где преподают монахини.
[Закрыть], которые то и дело, не одобряя наш выбор, хмурились из-под своих накидок.
– Замечательно, Генри, – сказала мать-настоятельница, она же директриса нашей школы, предводительница этой банды ворон, – очень необычно. Но вот последняя песня…
– Пьеса Шёнберга?
– Да-да. Очень интересная, – она оглядела сестер, подбирая слова. – А ты можешь сыграть что-нибудь другое?
– Другое, матушка?
– Что-нибудь более подходящее.
– Подходящее, матушка?
– Что-нибудь знакомое публике.
– Я не уверен, что понимаю вас.
– Ты знаешь какие-нибудь рождественские песни? Гимны? «Тихую ночь»[16]16
«Тихая ночь» (нем. Stille Nacht, heilige Nacht, «Тихая ночь, святая ночь») – рождественский христианский гимн, создан в 1818 году. Одно из самых известных и широко распространенных по всему миру рождественских песнопений.
[Закрыть], например. Или «Вести ангельской внемли»[17]17
Вести ангельской внемли (англ. Hark! The Herald Angels Sing) – одна из наиболее популярных рождественских песен. Автором песни является Чарльз Уэсли, младший брат богослова Джона Уэсли и автор более чем 5000 гимнов; он включил её в сборник Hymns and Sacred Poems в 1739 году. Музыка для текста была сочинена в 1840 году Феликсом Мендельсоном как часть кантаты Festgesang для мужского хора с оркестром.
[Закрыть]… По-моему, это Мендельсон. Если ты играешь Бетховена, то и Мендельсона сможешь сыграть.
– Вы имеете в виду рождественские гимны?
– Не только гимны. Можно и песни. Ты мог бы сыграть «Колокольчики звенят» или «Белое Рождество»[18]18
Jingle Bells — одна из самых известных американских песен. Была написана ко дню благодарения Джеймсом Лордом Пьерпонтом (1822–1893). White Christmas (рус. «Белое Рождество») – американская эстрадная рождественская песня, написанная Ирвингом Берлином и впервые исполненная Бингом Кросби в 1941 году. Запись Christmas Кросби стала одной из
самых популярных песен XX века.
[Закрыть]?
– Это из фильма «Праздничная гостиница»[19]19
Holiday Inn – американский фильм 1942 года с Бингом Кросби в главной роли.
[Закрыть], – добавила одна из монашек, – с Бингом Кросби, Фредом Астером и Марджори Рейнольдс. О, ты еще маловат.
– Кто-нибудь уже видел «Колокола Святой Марии»[20]20
The Bells of St. Mary’s — американский фильм 1945 года с Бингом Кросби и Ингрид Бергман в главных ролях.
[Закрыть]? – спросила у своих подружек учительница третьего класса. – Как он там смотрится?
– Мне понравился «Город мальчиков»[21]21
Boys Town — американский фильм 1938 года.
[Закрыть] с Микки Руни.
Взмахнув четками, настоятельница прервала эту беседу:
– Так ты мог бы сыграть рождественские песни?
Удрученный, я вернулся домой и принялся разучивать всю эту ерунду, про которую они говорили, используя вырезанную отцом из картона клавиатуру. На следующий день я сократил нашу программу примерно наполовину и добавил несколько рождественских песен. Пьесу Шёнберга я оставил, хотя и так было понятно, что никто ее не оценит. Рождественские песенки вызвали бурю аплодисментов. «Кретины», – пробубнил я себе под нос. И, когда вышел кланяться, сначала овации не вызвали у меня ничего, кроме отвращения. Но потом, вглядевшись в восторженную толпу, я различил лица моих родных и соседей, которые светились счастьем и благодарностью. Они испытывали искреннее восхищение от узнавания знакомых с детства мелодий. Воистину, нет подарка лучше, чем ожидаемый. Чем дольше длились аплодисменты, тем приятнее мне становилось, и тем сильнее кружилась голова. Оте и аплодировал стоя. На его физиономии светилась радостная улыбка. От осознания своего успеха я чуть не упал в обморок. Мне захотелось большего.
Особенно сильно меня радовало то, что мой музыкальный талант имел человеческую природу. В лесу нет пианино. По мере того как мои магические способности сходили на нет, росло мое мастерство как музыканта. Я все больше удалялся от тех, в чьих сетях пробыл почти сто лет, и единственное, чего мне хотелось, чтобы они оставили меня в покое. После первого выступления я словно разделился на две части. Я продолжал трудиться под началом мистера Мартина, совершенствуясь в исполнении классики, и научился то греметь по клавишам, как Тор молотом, то заставлял инструмент вздыхать и плакать. Но в то же время, расширяя репертуар в угоду публике, я разучивал модные мелодии и песенки, звучавшие по радио, которые обожала моя мама. Мне нравилось и то, и другое, и «Хорошо темперированный клавир», и какой-нибудь шлягер вроде «Сердце и душа»[22]22
Heart and Soul — популярная песня, записанная в 1938 году оркестром Ларри Клинтона с вокалом Би Вейна.
[Закрыть]. Все это прекрасно уживалось во мне, а популярные песни позволяли к тому же еще иметь и кое-какой заработок, потому что я стал играть на танцах и вечеринках. Мистер Мартин сначала возмущался «бастардизацией» моего таланта, но я рассказал ему слезливую историю о необходимости доставать где-то деньги на оплату его же уроков, и он угомонился. И даже на четверть снизил плату за обучение. На деньги, заработанные на этих вечеринках, а также на доходы от маминого «куриного бизнеса» мы смогли купить подержанное пианино, которое стало подарком мне на двенадцатилетие.
– Что это такое? – спросил отец, вернувшись с работы в тот день, когда пианино установили в нашей гостиной. Его волшебный механизм находился внутри замечательного корпуса из розового дерева.
– Это пианино! – торжественно произнесла мама.
– Я вижу, что это пианино. Откуда оно взялось?
– Привезли грузчики.
Он вытащил сигарету, прикурил.
– Руфи, я знаю, что его привезли грузчики. Зачем они его привезли?
– Чтобы Генри мог заниматься.
– Мы не можем себе это позволить.
– Мы сами купили его. Я и Генри.
– На деньги, которые я заработал на танцах, – добавил я.
– И еще на «куриные» деньги.
– Вы его купили?
– Мистер Мартин нам посоветовал. На день рождения Генри.
– Ладно. С днем рождения, сынок, – буркнул он и вышел из комнаты.
Я играл, едва выдавалась свободная минутка. В течение нескольких лет я проводил за клавишами по нескольку часов в день, неизменно приходя в восторг от гармонии, которую рождали ноты. Музыка уносила меня, словно река, погружая мое сознание в такие глубины, где, казалось, не существует никаких других звуков, кроме тех, которые я сам извлекал при помощи этого магического инструмента. За лето я удлинил ноги на целый дюйм, чтобы лучше доставать до педалей пианино. Мистер Мартин удивлялся тому, как я научился раздвигать пальцы. Их подушечки стали мягкими и чувствительными. Гаммы из-под них текли рекой. Плечи ссутулились.
Чем больше увеличивалось мое мастерство, тем больше я осознавал важность музыкальной фразировки в повседневной жизни. Хитрость заключается в том, чтобы заставить людей прислушиваться к слабым долям, не к самим звукам, а к паузам между ними. Если правильно использовать фразировку, можно играть или говорить все что угодно, и тебя будут слушать. Музыка научила меня этому.
Отец терпеть не мог этих занятий, возможно из-за того, что осознал, какого мастерства я достиг. Едва я начинал играть, как он тут же выходил из комнаты и закрывался где-нибудь в самом дальнем углу дома или находил какой-нибудь предлог, чтобы выйти на улицу. Несколько недель спустя после того, как мы с мамой купили пианино, отец принес домой телевизор, первый телевизор в моей жизни. А еще через неделю, к нам зашел мастер, который установил на крыше антенну. Теперь все вечера отец проводил у телеэкрана за просмотром какого-нибудь комедийного сериала, вроде «Ставки на жизнь»[23]23
Сериал You Bet Your Life.
[Закрыть] или «Шоу Джеки Глисона», приказав мне «не шуметь». Но все чаще и чаще по вечерам он куда-нибудь уезжал.
– Пойду, прокачусь, – обычно говорил он в таких случаях, уже надев шляпу.
– Надеюсь, ты не будешь пить?
– Разве что пропущу стаканчик с парнями.
– Не задерживайся слишком поздно.
Возвращался отец обычно глубоко за полночь, шатаясь, что-то бормотал или напевал себе под нос, чертыхался, когда наступал в темноте на какую-нибудь игрушку близнецов или ударялся ногой о пианино. Если позволяла погода, все выходные он проводил на улице: красил дом, менял ставни или чинил курятник, лишь бы не слышать моей игры. С Мэри и Элизабет он, наоборот, был полон нежности, качал их на коленях, завязывал им волосы в хвостики, играл в кукольные чаепития и восхищался их примитивными рисунками или домиками, сложенными из палочек. Ко мне же он относился более чем холодно, и, хотя я не могу читать мысли, подозреваю, что это было связано с моим увлечением музыкой. Возможно, он считал, что музыка развращает меня и убивает во мне ребенка. Все его разговоры со мной сводились либо к указаниям, что мне надо сделать по дому, либо к упрекам за плохие, по его мнению, оценки в школе.
В одно из воскресений отец, как обычно, забрал меня на троллейбусной остановке после занятий с мистером Мартином и по пути домой попытался «поговорить». По радио передавали футбольный матч между «Нотр-Дам Файтинг Айриш» и «Нэйви». Одна из команд провела красивый гол.
– Вот это да! Ты слышал?!
Я смотрел в окно, правой рукой отбивая на подлокотнике, как на клавишах, новую мелодию.
– Что, тебя даже футбол не захватывает?
– Не знаю. Наверно, есть маленько.
– Ну хоть какой-нибудь спорт тебе нравится? Бейсбол? Волейбол? Хочешь, сходим на охоту как-нибудь?
Я не стал отвечать. Даже сама мысль о том, чтобы остаться наедине с Билли Дэем и его заряженным ружьем, приводила меня в ужас. Влесуегобесы могли вырваться наружу. Несколько миль мы проехали молча.
– Как вообще можно целыми днями и ночами бренчать на пианино?!
– Я люблю музыку, и у меня неплохо получается «бренчать».
– Да-да… Но скажи честно, неужели тебя совсем ничего больше не интересует, кроме музыки? Разве тебе не хочется заняться чем-нибудь другим, хотя бы ради разнообразия?
Если бы он был моим настоящим отцом, я был бы в нем бесконечно разочарован. Приземленнейший человечек без высокой мечты, без страсти к жизни… Я был благодарен судьбе за то, что мы с ним не родные. Машина шла через лес, и на лобовое стекло легла плотная тень. Глядя на свое отражение в нем, я узнавал в своем лице черты лица отца Генри, но сыном его я был только внешне. Неожиданно в отражении появилось лицо моего настоящего отца. Я даже будто услышал его голос: «Ich erkenne dich! Duwillstnurmeinen Sohn!»[24]24
Я тебя узнал! Тебе нужен только мой сын! (нем.)
[Закрыть] Его глаза сердито сверкнули за стеклами очков, но видение быстро исчезло. Я почувствовал, что Билли Дэй краем глаза наблюдает за мной, пытаясь понять, как такое могло произойти? Как его угораздило родить такого сына?
– По-моему, мне начинают нравиться девочки, – нарушил я молчание.
Он улыбнулся, взъерошил мне волосы. Закурил свой «Кэмел», а это был явный признак того, что мой ответ удовлетворил его. Тема моей мужественности больше никогда не поднималась.
Но правду я Билли не сказал. Девочки были повсюду, они просто витали в воздухе. Я наблюдал за ними в школе, глазел на них в церкви, играл для них на вечеринках и концертах. Как только они появляются в твоей жизни, все сразу меняется. Я влюблялся по десять раз на дню: женщина в возрасте, под тридцать, в сером пальто, часто вижу ее на углу; рыжеволосая библиотекарша, которая по вторникам приходит к нам покупать яйца; девчонки с завязанными на головах хвостиками, прыгающие через скакалку; девочки, с очаровательным иностранным акцентом; девочки в беленьких, коротеньких носочках и юбочках-колокольчиках… Тесс Водхаус, которая стесняется своих брекетов, когда улыбается… Блондинка из журнала с карикатурами… Сид Чарисс, Полетт Годцар, Мерилин Монро… Завитые локоны… Шарм, которым они очаровывают сердца. Одних заводит их внутренний гироскоп. Другие скользят, по жизни, как на коньках, Одни замучены жизнью, и это сразу читается в их глазах, другие чаруют мелодией своего беззаботного смеха, Как они меняются, меняя одежду… Рыжеволосые, блондинки, брюнетки…
Мне нравились все.
Женщины, которые флиртуют с тобой: «А где это мы купили такие длинные реснички? – У молочника».
Девушки, слишком робкие, чтобы заговорить с тобой…
Но самые лучшие – те, что любят музыку. Почти на каждом выступлении я замечал в зале девушек, которые действительно приходили слушать. Одни не сводили с меня глаз и ужасно этим нервировали, другие, полностью погрузившиеся в музыку, сидели с закрытыми глазами и задранными вверх подбородками. Остальная публика обычно ковырялась ногтями в зубах или мизинцами в ушах, потрескивала костяшками пальцев, зевала, не закрывая рта, рассматривала других девочек (или мальчиков) или ежеминутно поглядывала на часы. По окончании концерта часть зрителей неизменно подходила пожать мне руку, сказать пару ободряющих слов или просто постоять рядом. Эта заключительная часть вечера нравилась мне больше всего – я обожал получать комплименты и мог бесконечно отвечать на вопросы к восторгу этих женщин и девушек.
К сожалению, таких выступлений было мало, к тому же чем старше я становился, тем меньше народа собирали мои концерты классической музыки. Восхищение вызывал вундеркинд, едва достающий ногами до педалей рояля, но мрачноватый подросток публику интересует гораздо меньше. Честно говоря, я уже был по горло сыт всеми этими Ганонами и Черни, а также пресными и безжизненными этюдами Шопена, которыми год за годом меня изводил мой учитель. Изменяя себя каждую ночь, я однажды заметил, что мои магические способности пропали окончательно, словно их убили бушующие во мне гормоны. Буквально в одночасье желание оставаться мальчиком и любимым сыном пропало – теперь я хотел стать мужчиной.
Классе в восьмом или девятом, в перерывах между самокопанием и угрюмыми перебранками с матерью, я вдруг сообразил, каким образом можно совместить любовь к музыке и влечение к девушкам. Я решил создать собственную группу.
Глава 8
– У меня кое-что для тебя есть.
В последние дни зимы мы оказались в заточении. Снежная буря и холод сделали вылазки невозможными. Мы проводили дни и ночи под горой шкур и одеял в полудреме из-за холода и голода. Но однажды Крапинка встала надо мной, пряча что-то за спиной. Легкий ветерок бросил ей на лицо прядь черных длинных волос, и она смахнула ее нетерпеливым жестом, как занавеску.
Вставай, засоня, посмотри, что я нашла.
Я поднялся, кутаясь в оленью шкуру. Она протянула мне конверт, очень белый в ее грязных, потрескавшихся руках. Я взял его и рассеянно вытащил оттуда сложенную вдвое праздничную открытку с нарисованным на лицевой стороне большим красным сердцем. А потом уронил конверт. Крапинка быстро наклонилась и подняла его.
– Смотри, Энидэй, – она покрутила конверт. – Если его аккуратно разорвать, у тебя получится отличный лист бумаги: с одной стороны он совсем чистый, а с другой – только адрес и штамп. – Она взяла у меня открытку – А на ней вообще можно писать сразу на трех сторонах.
Крапинка запрыгала на месте то ли от радости, то ли от холода. Я едва не утратил дар речи. Обычно она держалась отстраненно и избегала общества прочих членов нашей шайки.
– Да пожалуйста. Хотя ты мог бы быть и полюбезнее. Я проделала длинный пуп» по снегу, чтобы при нести тебе это, пока вы все тут дрыхли.
– Как же мне тебя отблагодарить?
– Согрей меня.
Она шагнула ко мне, и я распахнул оленью шкуру, а она обняла меня, и я окончательно проснулся из-за ее ледяного прикосновения. Потом мы посюсюкали немножко под грудой одеял, а потом крепко уснули. Когда следующим утром я проснулся, моя голова лежала на ее груди. Крапинка одной рукой обнимала меня, а в другой держала открытку Она проснулась одновременно со мной, открыла свои изумрудные глаза и пожелала мне доброго утра. А потом попросила, чтобы я прочел, что написано на открытке:
На конверте не было ни подписи, ни адреса, и если там и было что-то еще написано, оно расплылось.
– Как ты думаешь, что это значит?
– Не знаю, – ответил я ей. – Шекспир какой-то…
Имя показалось мне смутно знакомым.
– Он забывает о всех своих бедах, когда вспоминает о нем… или о ней.
Солнце взошло над верхушками елей, согревая наш мирный лагерь. Появились первые признаки оттепели: шапки намокшего снега шумно падали с веток, начинали таять сосульки. Мне хотелось остаться одному, наедине с конвертом и открыткой, карандаш будто жег меня сквозь карман.
– О чем ты хочешь написать?
– Я хочу сделать календарь, но не знаю, как. Какое сегодня число?
– Такое же, как и вчера.
– Тебе разве не интересно, какой сегодня день?
Крапинка нырнула в свое пальто, велев мне сделать то же самое, и повела меня на вершину скалы, которая была частью горного массива, круто поднимавшегося на северо-западе. Когда мы добрались до места, ноги у меня заболели, дыхание сбилось. Но она встала там, топнула ногой и велела мне замереть и слушать. Стояли мы долго. Вокруг нас не было ничего, кроме заснеженных вершин.
– Что я должен услышать?
– Сосредоточься, – сказала она.
Я попытался, но не уловил ничего, кроме далекого крика поползня и шороха веток под порывами ветра. Я пожал плечами.
– Старайся лучше.
Я навострил уши – от усердия у меня даже голова заболела. И услышал спокойное дыхание Крапинки, стук ее сердца и какую-то далекую вибрацию, похожую на скрежет напильника. Поразмыслил над ней и вдруг понял, что это такое:
– Машины, – сказал я ей. – Много машин.
– Да, – сказала она и усмехнулась. – Много машин. Утренний поток.
Я все еще не понимал, к чему она клонит.
– Люди едут на работу. В город. Школьные автобусы везут детей в школу. Если утром много машин, значит это будний день, а не воскресенье. По воскресеньям утром всегда тихо.
Она подняла палец вверх, облизала его:
– По-моему, сегодня понедельник.
– Я уже видел этот трюк. Как вы это делаете? Как угадываете день?
– В воскресенье мало машин, и заводы тоже не работают, поэтому в воскресенье мало дыма. Мы просто пробуем воздух на вкус. По вкусу сегодня понедельник. В пятницу вечером воздух пропитан выхлопами машин и дымом заводов, – она снова лизнула палец. – Ну точно понедельник. А теперь дай мне еще раз посмотреть на это письмо.
Я вытащил конверт с «валентинкой», и она стала внимательно изучать его, рассматривая едва видимый почтовый штемпель и адрес.
– Ты помнишь, какого числа Валентинов день?
– Четырнадцатого февраля, – ответил я с гордостью, словно стоял у доски на уроке математики и правильно решил задачу. На мгновение перед моим внутренним взором возникло изображение женщины, одетой во что-то черно-белое, которая писала мелом на доске.
– Точно. А вот это видишь? – она показала на буквы и цифры, которые хоть и с трудом, но можно было разобрать в центре штемпеля: «Понедельник, 13 февраля». – Это день и час, когда Шекспир отправил письмо. В этот день на него поставили штамп.
– Значит, сегодня Валентинов день?!
– Нет, Энидэй. Мало просто прочесть буквы, нужно понять, что они означают. Дедукция. Как может сегодня быть Валентинов день, если уже понедельник?! Как можно найти письмо раньше, чем его потеряли? Если я нашла его вчера, а сегодня понедельник, как это может быть Валентинов день?
Я окончательно запутался.
– Тринадцатое февраля было в прошлый понедельник. Если бы это письмо пролежало на улице больше недели, оно бы не сохранилось так хорошо. Я нашла его вчера и сразу принесла тебе. Вчера машин почти не было, значит, вчера было воскресенье. Так что сейчас – следующий понедельник.
Она посмотрела на меня: понимаю ли я, о чем она говорит. Я не понимал.
– Все просто. Сегодня понедельник, двадцатое февраля 1950 года. Можешь делать календарь.
Она протянула руку за моим карандашом, который я с удовольствием ей уступил. На обратной стороне открытки она нарисовала семь квадратиков, обозначив их буквами – п, в, с, ч, п, с, в, – по числу дней недели, затем написала с одной стороны названия месяцев, а с другой – цифры от 1 до 31. Когда она писала цифры, то спрашивала меня о том, сколько в каком месяце дней, одновременно напевая популярную песенку-напоминалку, чтобы помочь мне правильно вспомнить. Правда, мы совсем забыли о високосных годах, поэтому мой календарь через два десятка лет отстал на несколько дней.
В дальнейшем Крапинка еще не раз находила простые решения сложных, казалось бы, проблем. Похоже, больше никто не обладал настолько творческим воображением. В моменты своих озарений она смотрела мне прямо в глаза, и голос у нее начинал дрожать.
Прядь волос упала ей на лицо. Крапинка собрала всю гриву – кожа на ее руках была грубой и красной – и откинула ее назад, все время улыбаясь под моим пристальным взглядом. «Если понадобится что-нибудь, зови», – она повернулась и пошла вдоль хребта в сторону от лагеря, петляя между деревьями, оставив меня наедине с календарем. Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась в лесу. Когда Крапинка исчезла, единственное, о чем я мог думать: «Я знаю, какой сегодня день. 20 февраля, 1950 года». Я потерял так много времени.
Далеко внизу под вонючими одеялами и шкурами спали остальные. Прислушиваясь к далекому шуму машин, я представил себе, что могу вернуться к людям, что одна из этих машин могла бы остановиться и отвезти меня домой. Водитель заметил бы мальчика, стоящего на краю дороги, и, съехав на обочину, остановился бы рядом со мной. За рулем сидела бы женщина в красном плаще, которая спасла бы меня. Я попытался бы не испугать ее, как в прошлый раз. Она бы наклонилась ко мне, откинув упавшие на лицо волосы, и спросила бы: «Кто ты такой?» Я вспомнил бы лица своих родителей и маленькой сестры и рассказал бы этой девушке со светло-зелеными глазами, где я жил и как найти мой дом. Она предложила бы мне сесть в ее машину. Сидя рядом с ней, я рассказал бы ей все, что со мной случилось, и она, положив руку мне на затылок, сказала бы, что все будет хорошо. А когда машина остановилась бы перед моим домом, я выскочил бы из нее и увидел, как мама развешивает белье на веревке, а рядом с ней ковыляет моя маленькая сестра в желтом платье, протягивая к ней руки. «Я нашла вашего мальчика», – сказала бы девушка в красном плаще, а из красной пожарной машины вылез бы мой отец: «Мы так долго тебя искали!» А потом, после жареной курицы и печенья, мы пошли бы в лес и спасли всех моих друзей – Смолаха, Лусхога и Крапинку, – и они бы стали жить вместе с нами, ходить в школу и спать в теплых, мягких постелях. Все это пронеслось перед моим мысленным взором, пока я вслушивался в шумы цивилизации. Я стал пристально вглядываться в то место, откуда они доносились, но не смог ничего разглядеть. Я слушал изо всех сил, но больше ничего не уловил. Я попытался что-нибудь вспомнить, но из памяти пропало даже мое собственное имя.
Я развернул открытку и снова прочел, что написал этот Шекспир: «Но если о тебе при этом вспоминаю…» Мальчишки и девчонки, которые спали сейчас в нашей норе, были моими друзьями. Я вытащил карандаш и стал записывать все, что произошло со мной. Много лет прошло между «тогда» и «сейчас», и я еще не раз возвращался к этим записям, но тот момент, когда я сидел на вершине скалы с самодельным календарем в руках, кажется мне самым важным. Я писал до тех пор, пока не заледенели пальцы. Тогда я спустился вниз – наши оленьи шкуры манили меня, обещая тепло и сон.
Прошло не так много времени после «валентинки», которую принесла Крапинка, как я получил новый подарок. Лусхог притащил его из очередной пиратской вылазки и торжественно извлек из мешка, точь-в-точь Санта-Клаус под рождественской елкой:
«А вот это – тебе! Настоящее сокровище. Предел желаний! Места сколько угодно. Чудо из чудес, к тому же – сухое. Бумага».
Он вручил мне переплетенную черную тетрадь, из тех, которыми пользуются школьники, с разлинованными страницами – чтобы строчки выходили ровными. На первой странице было написано название школы и – большими буквами: «Тетрадь для упражнений». На задней обложке, очерченное прямоугольником, выделялось предупреждение: «В случае ядер-ной атаки закройте шторы, ложитесь на пол под парту, обхватите голову руками и не паникуйте». Внутри, на обороте обложки, владелец тетради написал свое имя: Томас Макиннс. Страницы были испещрены его неразборчивыми каракулями, нацарапанными ржавокоричневыми чернилами. Насколько мне удалось понять, тетрадь заполняло начало какого-то рассказа, который на последней странице прерывался словами: «Продолжение следует». Я много раз пытался читать это произведение, но его сюжет неизменно ускользал от меня. Но это не имело значения: неведомый литератор, по какой-то, известной ему одному причине, писал только на одной стороне листа, оставляя другую чистой! Это была несомненная удача. Я перевернул 88-страничную тетрадь вверх тормашками и стал писать на чистых страницах в направлении, противоположном рассказу Макиннса, назвав свое антисочинение: «Записки натуралиста, живущего в глухом лесу, дополненные зарисовками». Дневник лучших лет моей жизни.
Календарь позволял мне следить за временем, которое без него протекало бы совершенно незаметно. Я годами лелеял надежду, что за мной придут и спасут, но никто не приходил. Я начал принимать жизнь такой, как она есть, отчаяние то наваливалось на меня, то вдруг таяло, как тени облаков. Все эти годы были наполнены счастьем, которое дарили мне мои друзья, я взрослел умом, но внешне оставался все тем же мальчишкой.
В середине марта в наши края начала возвращаться жизнь: снегопады прекратились, начал таять лед, из земли полезла зелень, над ней зажужжали всяческие жучки, прилетели птицы, появились рыбы и лягушки. Весна вернула нам жизненную энергию, а удлинившийся световой день подарил возможность совершать более длительные вылазки. Мы выбросили провонявшие за зиму шкуры и одеяла, сняли куртки и обувь. В первый день мая вдевятером мы отправились к реке, чтобы помыться и смыть паразитов, поселившихся в волосах. Бломма стащила кусок мыла из туалета на автозаправке, и мы измылили его до размера горошины, отскабливая грязь. А потом лежали на галечном берегу, розовые, голые, чистые и благоуханные.
Вдруг появились одуванчики, а за ними – стрелки дикого лука. Наша Луковичка расцвела. Она тоннами пожирала и вершки, и корешки, ее губы и зубы стали ярко-зелеными, от нее за сотню метров несло луком, но она была счастлива. Смолах и Лусхог варили из одуванчиков вино. Мой дневник превратился в своеобразное учебное пособие по ягодологии: в июне появилась земляника, потом черника, за ней – крыжовник, бузина и так далее… На краю леса, рядом с нашей скалой, мы с Крапинкой обнаружили заросли малины и провели в ее колючих кустах много незабываемых часов под жарким июльским солнцем. Ежевика созрела последней, и когда она появилась, я загрустил, потому что это означало, что лето кончилось.
Среди нас было несколько любителей насекомых, но даже они разделялись на группы по вкусовым предпочтениям и методам ловли. Так Раньо ел только мух, которых вытаскивал из паутины. Бека жрал все, что ползало, летало, извивалось или прыгало: колония термитов в гнилом бревне, куча слизняков в болоте или червивый труп какого-нибудь животного – ему нравилось все. Неподвижно сидя возле костра, он ловил ртом ночных бабочек, когда те пролетали рядом с его лицом. Чевизори тоже любила насекомых, но она никогда не ела их сырыми. Иногда я тоже присоединялся к ней, и мы ели высушенных на солнце жуков и личинок, напоминавших по вкусу бекон. А вот сверчки мне не нравились, лапки их застревали в зубах. Не мог я есть и муравьев, особенно живых – они кусали язык, горло и пищевод, пока не дохли в желудке.
