Текст книги "Подменыш"

Автор книги: Кит Донохью

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Глава 31

Не хотелось бы мне снова стать ребенком, потому что его жизнь проходит в неопределенности, под угрозой кучи опасностей. Дитя – наша плоть и кровь, но нам нечем ему помочь, мы можем лишь переживать за него, лишь надеяться, что он сумеет приспособиться к этому миру. После того ночного набега я боялся за нашего сына все время. Ведь Эдвард был не тем, кем его считали другие, а отпрыском самозванца. Он был не Дэй, а сын подменыша. Я дал ему свои гены, свое лицо, характер Унгерландов, и кто знает, что еще. Все, что я знаю о своем детстве – это имя на обрывке бумаги: Густав Унгерланд. Меня украли давно. И мне пришло в голову, что лесные черти приняли моего мальчика за одного из своей шайки и хотели его вернуть. Разгром, который они учинили в кухне, наверняка был лишь уловкой, призванной отвлечь наше внимание от их главной цели. Сдвинутые фотографии на стене ясно указывали на то, что они кого-то искали. За всем этим крылся злой умысел – гоблины тянули из чащи свои костлявые пальцы к нашему сыну.

Весной в воскресенье Эдвард пропал. Стоял чудесный весенний день, мы выбрались в город, потому что в одной из церквушек в Шейдисайде[54]54
  Один из районов Питтсбурга, второго по величине города штата Пенсильвания.


[Закрыть] я обнаружил отличный орган, и мне разрешили на нем поиграть после воскресной мессы. После этого мы с Тесс повели Эдварда в зоопарк – показать ему слонов и обезьян. К сожалению, мы оказались не одиноки в этом своем стремлении. По зоопарку бродили толпы народу: молодые родители с колясками, кучки шумных подростков, семьи с детьми. Но мы стойко переносили все лишения и невзгоды. Эдвард был очарован тиграми. Он надолго застрял возле клетки полосатых хищников, рычал на них и размахивал своей сахарной ватой на палочке, пытаясь криками пробудить их от ленивой дремы. Один из тигров, насильно вытащенный из своего черно-оранжевого сна, начал раздраженно бить по полу клетки хвостом, а Тесс, воспользовавшись тем, что Эдвард увлекся этой игрой, завела серьезный разговор.

– Генри, я хочу поговорить с тобой по поводу Эдди. Как ты думаешь, с ним все нормально? В последнее время он ведет себя как-то странно, ты не находишь?

Из-за ее плеча мне было видно, как Эдди орет на тигров.

– Он абсолютно нормален.

– Тогда ненормален ты, – сказала она. – Значит, это ты ведешь себя странно в последнее время. Ты же не даешь ему и шагу ступить. Ты лишаешь его детства. Он должен гулять на улице, бегать в лес, лазать по деревьям, ловить головастиков, но у меня создалось ощущение, что ты боишься упустить его из своего поля зрения. Ему не нужно так много внимания, ему нужна независимость.

Я взял ее за локоть и отвел подальше от клеток, чтобы Эдди не услышал нашего разговора.

– Ты помнишь ту ночь, когда кто-то забрался к нам в дом?

– Да, помню. Но ты сказал, что беспокоиться не о чем, а сам теперь только об этом и думаешь, разве нет?

– Нет, нет. Я не об этом. Я тогда посмотрел на фотографии на стене и вспомнил свое собственное детство – годы, проведенные за пианино. Тогда все было понятно и просто, ответы на все вопросы были на кончиках моих пальцев. А сейчас… Я никак не мог понять, что за симфонию сочиняю. И вот сегодня в церкви я это наконец понял. Орган звучал точно так же, как тот, в Хебе. Орган – вот ключ к моей симфонии. Это будет концерт для органа с оркестром.

Тесс обняла меня, прижалась к моей груди, в ее глазах сияла вера в мой талант. Никто еще во всех моих трех жизнях не смотрел на меня с такой готовностью поддержать. В этот момент любовь к Тесс настолько переполнила меня, что я забыл обо всем на свете, даже о нашем ребенке и о своих страхах. Когда же я снова взглянул через ее плечо, то увидел, что нашего сына нет перед клеткой с тиграми. Сначала я подумал, что тигры ему надоели, и он, увидев, как мы обнимаемся, решил присоединиться к нам и сейчас стоит где-то рядом. Потом мне пришла в голову мысль, от которой зашевелились волосы на голове: Эдвард каким-то образом протиснулся в клетку к тиграм, и они его съели. Но звери никак не проявляли свою кровожадность и так же мирно дремали, как и пару минут назад. Неужели подменыши? Тесс еще ничего не заметила, и я испугался, что заражу ее своей паникой.

– Эдвард куда-то ушел, – сказал я как можно спокойней.

Она развернулась на месте и бросилась туда, где он только что стоял.

– Эдди! – закричала она. – Эдди, где ты?

Мы побежали по дорожке мимо клеток со львами и медведями, выкрикивая на бегу имя сына и пугая остальных посетителей. Тесс остановила пожилую пару, шедшую нам навстречу:

– Вы не видели маленького мальчика, трех лет, со сладкой ватой?

– Таких здесь полно, – ответил старичок, показывая пальцем нам за спину, где туда-сюда шнырял десяток трехлеток со сладкой ватой в руках. Но тут среди них мы увидели своего. Он гнался за пингвином. Пингвин, переваливаясь с боку на бок, улепетывал со всех лап, а Эдвард мчался за ним, явно собираясь схватить. Из-за спины мальчика вынырнул служитель зоопарка и, подхватив пингвина под мышку, куда-то понес. Мы подбежали к нашему сыну.

– Ну и дела, – сказал он нам совсем по-взрослому. – Этот побежал, а я его хотел поймать.

Мы схватили Эдди за обе руки и поклялись себе больше никогда не спускать с него глаз.

Эдвард был как воздушный змей на бечевке – все время казалось, что он вот-вот вырвется и исчезнет. Пока он не начал ходить в школу, мы глаз с него не спускали. С утра им занималась Тесс, а вторую половину дня, когда я возвращался с работы, Эдвард проводил со мной. Когда ему исполнилось четыре года, мы отдали его в городской детский сад, и каждое утро я сначала отвозил его, а потом ехал к себе в школу. Через какое-то время я начал учить его игре на пианино, но занятия ему быстро надоедали, и он возвращался к своим кубикам и динозаврам. С детьми на улице играть ему не нравилось, но меня это только радовало, потому что любой из них мог оказаться замаскированным подменышем.

Как ни странно, относительное уединение в кругу семьи пошло мне на пользу, и сочинять музыку становилось все легче. Пока Эдвард возился со своими книжками и игрушками, я работал. Тесс всячески меня поддерживала. Примерно раз в неделю она приносила домой новую пластинку с органной музыкой, добытую в каком-нибудь пыльном музыкальном магазинчике. Она доставала билеты в Хайнц-Холл[55]55
  Один из крупнейших концертных залов Питтсбурга.


[Закрыть], разыскивала редкие ноты или книги по оркестровке, заставляла меня ездить в город играть на органе. В итоге я написал несколько десятков музыкальных пьес, хотя их никто не заметил, за исключением нашего местного полусамодеятельного хора да ансамбля духовых инструментов, где я пару раз подыгрывал на синтезаторе. Я рассылал свои записи и партитуры по всей стране, но издатели и известные музыканты отвечали либо отказом, либо молчанием.

Все изменил один телефонный звонок. Я только что, забрав Эдди из садика, вошел с ним в дом. Голос в телефонной трубке принадлежал человеку из другого мира, то есть из мира музыки. Знаменитый камерный квартет из Калифорнии, игравший экспериментальную музыку, заинтересовался одной из моих композиций, написанной в атональном ключе. Ноты им показал мой старый друг по The Coverboys Джордж Нолл. Я позвонил Джорджу, поблагодарил за рекомендацию, а он пригласил меня к себе, чтобы и я смог принять участие в записи. Мы с Тесс и Эдвардом тут же вылетели в Сан-Франциско, где провели несколько дней в гостях у семейства Нолл. Это было летом 76-го.

Принадлежавшее Джорджу скромное кафе на Норд Бич оказалось единственным андалузским заведением в шеренге итальянских ресторанчиков. Если к этому еще добавить красавицу жену и потрясающего шеф-повара, можно сказать, что жизнь моего приятеля удалась. Несколько дней, проведенных вдали от дома, успокоили мои нервы. По крайней мере, здесь можно было не опасаться, что кто-то ночью залезет к тебе в дом.

Пастор Храма Милости Господней в Сан-Франциско выделил нам всего несколько часов на запись партии органа, который звучал ненамного хуже, чем старый орган в Хебе. Едва я коснулся клавиш и нажал ногами на педали, меня охватило уже знакомое чувство, будто я вернулся домой. После того как мы вместе с квартетом семь раз сыграли мою фугу для органа и струнных, звукорежиссера наконец устроило качество записи.

Моя встреча со славой длилась чуть более девяноста минут. Мы пожелали друг другу удачи, высказали взаимную надежду на дальнейшее сотрудничество и распрощались. Возможно, несколько сотен человек и купит этот альбом, а кто-то даже дослушает до моей фуги в самом конце диска, но трепет от причастности к созданию настоящего произведения искусства во много раз важнее любого успеха или неуспеха у слушателей.

Виолончелист группы посоветовал нам обязательно съездить в Биг-Сур[56]56
  Биг-Сур – малонаселенный и очень живописный район побережья центральной Калифорнии.


[Закрыть], и в последний день перед отлетом домой мы арендовали машину и направились на юг по Тихоокеанскому шоссе. Солнце то выходило из-за туч, то снова пряталось, но открывавшиеся за каждым поворотом виды были просто потрясающими. Тесс с детства мечтала увидеть Тихий океан, потому мы решили спуститься к небольшой, сказочно красивой бухте в Вентана Вайлдернесс[57]57
  Горно-лесной национальный парк на берегу Тихого океана.


[Закрыть] и немного там отдохнуть. Едва мы вышли на берег, как все вокруг заволокло густым туманом, но мы не стали возвращаться к машине и расположились на песке, рядом со знаменитым водопадом МакВей, который падает с почти тридцатиметровой высоты прямо в океан. Перекусив, мы с Тесс прилегли отдохнуть на расстеленное покрывало, а пятилетний Эдди, полный неукротимой энергии, стал бегать взад-вперед по пляжу. Несколько чаек, взлетев со скал, кружили над пустынным пляжем, а на меня впервые за долгие-долгие годы снизошло умиротворение.

Возможно, виной тому мерный шум прибоя или свежий морской воздух, или сытный ланч, или все вместе, но мы с Тесс задремали. Мне приснился странный сон, один из тех, что давно перестали меня тревожить. Я снова был среди хобгоблинов, и мы, словно стая львов, выслеживали какого-то ребенка. Я забрался в дупло, схватил его за ногу и стал вытаскивать наружу, а мальчик извивался, как раненый зайчонок, пытаясь вырваться из моих цепких лап. Ужас наполнил его глаза, когда он увидел меня, свою ожившую копию. Остальные сгрудились вокруг нас, хищно сверкая глазами и скандируя заклинания. Я собирался отнять его жизнь, а взамен всучить ему свою. Мальчик закричал…

Где-то недалеко чайка издала пронзительный крик, но в тумане ее не было видно. Я посмотрел на спящую Тесс. Даже во сне она была прекрасна. Я уткнулся носом ей в шею, вдохнул запах ее волос. Она проснулась, обняла меня и прижалась ко мне крепко-крепко, словно ища моей защиты. Мы завернулись в покрывало, я забрался на нее и начал снимать с нее одежду. Мы стали кувыркаться, смеясь и щекоча друг друга. Вдруг она остановилась, спросила:

– Генри, ты знаешь, где ты сейчас?

– Я здесь, я с тобой.

– Постой! А где Эдди?

Я выбрался из-под покрывала и огляделся. Туман немного рассеялся и за водопадом открылся небольшой скалистый мыс, выступавший в море. На мысу росло несколько сосен. Струи водопада с гулом рушились вниз, сливаясь с волнами прибоя. Производимый ими шум поглощал все звуки.

– Эдди! – крикнула Тесс, поднимаясь на ноги. – Эдди!

Я тоже поднялся.

– Эдвард, ты где? Иди сюда!

Со стороны мыса раздался ответный крик, и вскоре мы увидели, как наш сын спускается по скалам на пляж. Он подбежал к нам, его куртка и волосы были мокры от брызг, разбивавшихся о прибрежные камни волн.

– Ты где был? – спросила его Тесс.

– Ходил вон на тот остров, там интересно.

– Разве ты не знаешь, что это опасно?

– Я хотел посмотреть, что там, в тумане. Там была девочка.

– На скале?

– Да. Она сидела и смотрела на океан.

– Одна? А где ее родители?

– Она сказала, что у нее нет родителей. Она сама приехала сюда. Как мы.

– Эдвард, не выдумывай. Тут никого нет на многие мили вокруг.

– Правда, пап. Она и сейчас там сидит. Пойдем, посмотрим, если не веришь.

– Не пойду. Там сыро и скользко.

– Генри, – Тесс показала на сосны, растущие на вершине мыса. – Посмотри.

Маленькая девочка с развевающимися черными волосами ловко, как горная козочка, карабкалась по скале. Издалека она, легкая и воздушная, словно морской бриз, казалась сгустком тумана. Заметив нас, она остановилась на мгновение – мгновение это длилось не дольше, чем щелчок фотоаппарата – и скрылась среди деревьев.

– Постой, – крикнула Тесс, – подожди!

И хотела побежать за ней.

– Оставь ее, – сказал я жене, схватив ее за руку. – Она уже убежала. Похоже, она знает, что делает.

– Что за черт, Генри? Почему ты позволил ей уйти? Ее нельзя оставлять одну в этой глуши!

Промокший до нитки Эдди стучал зубами от холода. Я завернул его в покрывало и усадил на песок. Мы стали расспрашивать его об этой девочке, и по мере того, как он согревался, картина становилась все яснее.

– Мне просто было интересно, что там, за туманом, и я полез на эту скалу. И, я ведь уже говорил, она там сидела. Вон под теми деревьями, и смотрела на волны. Я ей сказал «привет», и она мне сказала «привет». И она сказала: «Хочешь посидеть со мной рядом?»

– И как ее звали? – спросила Тесс.

– У нее какое-то странное имя, вроде Пятнышко, или Крапинка. Она сказала, что приходит сюда смотреть на китов.

– Эдди, ты говоришь, что она приехала сюда сама. А откуда она приехала?

– Она сказала, что пришла пешком и что шла целый год. Потом она спросила меня, откуда я приехал, и я ей сказал. А она спросила, как меня зовут, и я сказал: Эдвард Дэй, – он опасливо посмотрел на наши хмурые лица. – А что, не надо было говорить?

– Что-нибудь еще она сказала?

– Нет.

Он поглубже закутался в покрывало.

– Совсем ничего?

– Она спросила: «Ну, и как тебе живется в этом большом-пребольшом мире?» Я подумал, что это какая-то шутка из мультфильма.

– Она не делала ничего… необычного? – спросил я.

– Она умеет смеяться как чайка.

– Смеяться как чайка?

– Ну, когда чайки кричат, они как будто смеются. Она тоже так кричала. А потом вы меня позвали. И она сказала: «Прощай, Эдвард Дэй». А я сказал: подожди меня тут, я сейчас приведу своих маму и папу…

Тесс обняла нашего сына и стала растирать его сквозь покрывало. Потом она посмотрела в ту сторону, где мы видели девочку.

Ты видел, она просто растворилась. Как призрак.

С этого момента и до того, как наш самолет приземлился в аэропорту Питтсбурга, я не мог думать ни о чем, кроме этой девочки. Но беспокоило меня не ее таинственное появление, а затем исчезновение, а фамильярность, с которой она вела себя с нашим сыном.

Мне всюду чудились подменыши.

В субботу утром мы с Эдвардом поехали в город, чтобы подстричься, и меня всерьез напугал какой-то рыжий мальчик, который, посасывая леденец, не мигая, пялился на моего сына. Когда осенью возобновились занятия в школе, мне показалась подозрительной пара новеньких братьев-близнецов, которые не только были похожи друг на друга, как две капли воды, но и обладали пугающей способностью заканчивать друг за друга фразы. Возвращаясь однажды поздно ночью домой, я заметил на кладбище трех мальчишек, и это тоже вывело меня из равновесия. Интересно, что они там замышляют? Когда мы оказывались на каких-нибудь вечеринках или праздниках, я старался найти людей, знающих подробности о тех двух девочках, которых поймали однажды ночью в магазине, но никто уже не помнил этой истории. Все дети, кроме моего собственного сына, казались мне подозрительными. Эти твари умеют маскироваться. В глазах каждого ребенка я видел спрятанную Вселенную.

Пластинка «Рассказы о чудесах», на которой была записана и моя фуга, вышла перед самым Рождеством, и мы практически сразу ее запилили, ставя для всех друзей и знакомых. Эдварду нравился звук диссонирующих скрипок на фоне устойчивой темы виолончели, а затем мощное вступление органа. Ожидание этого вступления и начало его всякий раз вызывали восторг у слушателей, независимо от того, какой по счету раз они слышали запись. В новогоднюю ночь, далеко за полночь, когда весь дом уже глубоко спал, меня разбудил звук моего органа. Ожидая самого худшего, я, накинув халат и взяв бейсбольную биту, спустился в гостиную, но обнаружил там только своего сына, который, широко раскрыв глаза, сидел прямо перед колонкой и внимательно слушал. Когда я убавил громкость, он потряс головой и часто-часто заморгал, словно пробудившись от глубокого сна или гипноза.

– Эй, дружбан, – сказал я ему низким голосом Санта Клауса, – ты знаешь, сколько уже времени?

– Уже 1977-й?

– Уже несколько часов. Вечеринка закончилась, приятель. Что это тебе вздумалось слушать музыку?

– Мне сон плохой приснился.

Я посадил его к себе на колени.

– Расскажешь?

Он ничего не ответил, только сильнее прижался ко мне. Последняя нота композиции повисла в воздухе и растаяла, я поднялся и выключил стереосистему.

– Знаешь, папа, почему я поставил твою песню? Она мне кое-что напоминает.

– Что напоминает? Нашу поездку в Калифорнию?

– Нет, – он посмотрел мне прямо в глаза. – Я вспоминаю Крапинку. Ту девочку-фею.

Я глухо застонал, прижал к себе своего сына и почувствовал, как сильно бьется его сердечко.

Глава 32

Крапинке нравилось смотреть на воду. Когда я вижу реку или ручей, я сразу вспоминаю о ней. Много лет назад я случайно увидел ее сидящей на отмели, по пояс в воде. Она поджала ноги, и вокруг ее обнаженного тела кружились маленькие водовороты, а солнечные лучи ласкали ее плечи. В обычных обстоятельствах я бы запрыгнул к ней в ручей, и мы стали бы плескаться в нем, брызгаясь и хохоча, но меня вдруг околдовала грация ее шеи, рук, плеч, контур ее лица… Я не мог сдвинуться с места. В другой раз, когда люди устроили фейерверк на берегу реки, мы все вместе смотрели его из прибрежных кустов, и я заметил, что ей больше нравилось не то, что происходило в небе, а то, что отражалось в воде. Мои друзья стояли задрав головы, а она любовалась отсветами, бегущими по волнам, и огненными искрами, танцующими на гребешках волн. С самого начала я интуитивно догадывался, куда она могла пойти, но тот же самый страх, который не позволил мне перейти реку, удерживал меня от прямого ответа на этот вопрос. Только вода могла привести меня к Крапинке.

Дорога в библиотеку никогда еще не была такой скучной и долгой, как во время моего первого возвращения туда после ухода Крапинки. Все изменилось с тех пор, как мы расстались. Лес был редкий, всюду валялись ржавые консервные банки, стеклянные бутылки и прочий мусор. В наш подвал за все ли годы никто ни разу не заходи-!. Все книги лежали там же, где мы их оставили, только края их обгрызли мыши. Подсвечники и кофейные чашки были полны мышиного помета. Томик Шекспира был засижен чешуйницами. Стивенс разбух от сырости. При тусклом свете свечей я принялся за уборку, смел из углов паутину, разогнал сверчков, а потом завернулся в ветхое одеяло, которым когда-то укрывалась она, и уснул.

Шум наверху подсказал, что наступило утро. Работницы библиотеки входили в здание, половицы скрипели под их ногами. Я представлял себе, как это все происходит: они заходят, здороваются друг с другом, садятся на свои рабочие места и сидят там весь день до вечера. Прошло около часа, и начали приходить посетители. Я тоже взялся за работу. Смахнув пыль с тетрадки Макиннса, я перечитал все, что там было написано, потом достал из разных углов все свои разрозненные записи, заметки и рисунки и стал раскладывать в хронологическом порядке. Конечно, многое было потеряно при нашем скоропалительном бегстве из первого лагеря, что-то осталось под завалами в шахте, и я понял, что предстоит тяжелый труд, если я хочу все вспомнить и свести воедино.

Когда библиотекари ушли, я открыл потайной люк и вылез наверх. В отличие от прошлых разов, у меня не было желания выбирать новую книгу, мне нужны были письменные принадлежности. На столе директора библиотеки я нашел настоящее сокровище: несколько желтых блокнотов и столько авторучек, что хватило бы на всю оставшуюся жизнь. В качестве компенсации я возвратил на полку книгу стихов Уоллеса Стивенса, которую они наверняка давно считали бесследно пропавшей.

Слова сами лились с конца пера, и я писал, не останавливаясь, до тех пор, пока не заныла рука. Я начал с конца. Описал день, когда ушла Крапинка. Затем, перенесшись во времени назад, вспомнил день, когда я понял, что люблю ее. Потом долго рассуждал о том, каково это – взрослому человеку жить в теле маленького мальчика. На серед ине абзаца, в котором я описывал желание, я вдруг остановился. Что было бы, если бы она позвала меня с собой? Скорее всего, стал бы отговаривать ее, умолял остаться, говорил бы, чего у меня недостаточно мужества для этого. И еще одна мысль терзала меня. А вдруг она не хочет, чтобы я ее нашел? Вдруг она убежала из-за меня? Что, если она догадывалась о моих чувствах? Я отложил ручку в сторону… Как бы я хотел, чтобы она была сейчас здесь и разрешила все мои сомнения.

Следующие полгода я жил между лагерем и библиотекой, пытаясь описать историю своей жизни. Зимняя спячка приостановила этот процесс. Я спал с декабря по март. Но прежде, чем я вернулся к своей книге, она сама вернулась ко мне.

Однажды утром, когда я грыз засохшую овсяную лепешку, запивая ее несладким чаем из древесной коры, ко мне с официальным видом подошли Смолах с Лусхогом и сели напротив меня. Почему-то я сразу понял, что разговор будет трудным и долгим. Лусхог ковырялся прутиком в палой листве, а Смолах делал вид, будто изучает игру света в листве дерева, под которым мы сидели.

– Привет, парни. В чем дело?

– Мы были в библиотеке, – сказал Смолах.

– Лет сто туда не ходил, – добавил Лусхог.

– Ну, теперь мы хоть знаем, чем ты там занимался.

– Да. Прочли поучительную историю твоей жизни.

Смолах пристально посмотрел на меня.

– Сто тысяч извинений, но мы должны были это сделать.

– Кто вам дал такое право? – разозлился я.

Они смущенно отвернулись, и я не знал, к кому из них обращаться.

– Кое-что ты описал неверно, – наконец произнес Лусхог, – Можно тебя спросить, зачем ты все это пишешь? Кому ты собрался это показать?

– И что это, интересно знать, я неверно описал?

– Я так понимаю, что писатель, когда пишет книгу, рассчитывает на то, что ее потом кто-то будет читать, – сказал Лусхог. – Вот ты на кого рассчитываешь? Нельзя же тратить время и силы, чтобы потом стать единственным читателем своей собственной книги. Даже человек, который ведет дневник, втайне надеется, что его кто-нибудь потом прочтет.

Смолах погладил подбородок двумя пальцами:

– Мне кажется, это большая ошибка – писать книгу, которую никто и никогда не сможет прочесть.

– Черт возьми! – закричал я, вскочив на ноги. – Что не так с моей книгой? В чем дело?

– Дело в твоем отце, – сказал Лусхог.

– В моем отце? При чем здесь мой отец? С ним что-то случилось?

– Он не тот, за кого ты его принимаешь.

– Он хочет сказать, что человек, которого ты считаешь своим отцом, твоим отцом не является, – пояснил Смолах.

– Пойдем-ка с нами, – сказал Лусхог.

Пока мы петляли по тропе, я пытался понять, каковы будут последствия от их знакомства с моей книгой. Во-первых, сами они всегда знали мое настоящее имя, а теперь они знают, что и я его знаю. Они прочли про мои чувства к Крапинке и решили, что я пишу для нее. Еще они узнали, что я про них про всех думаю. К счастью, Смолах и Лусхог – самые симпатичные персонажи в моей книге, хотя и немного эксцентричные. Зато они были неизменными спутниками всех моих приключений. Их претензии ко мне бесили меня, поскольку я понятия не имел, где находится Крапинка и как передать ей книгу, и уж тем более, никогда не задавался вопросом, зачем я пишу. Смолах и Лусхог, топавшие впереди меня по тропинке, прожили в этом лесу почти сотню лет. Они плыли сквозь вечность без всяких забот, без желания записать и осмыслить все то, что с нами происходит. Они не писали книг, не рисовали на стенах, не умели и не любили танцевать, но они жили в полной гармонии с окружающим миром. И почему я не стал таким, как они?

Уже в глубоких сумерках мы вышли из леса и, пройдя мимо здания церкви, оказались на городском кладбище. Я вспомнил, что был уже здесь однажды, много лет назад, но по какому поводу, понятия не имел. Надписи на многих могильных камнях истерлись от времени, и исчезнувшие с лица земли обитатели этих могил ждали теперь лишь, когда исчезнут и сами их имена. Мои друзья провели меня по дорожке между захоронений, и вскоре мы остановились у скромной могилы, поросшей бурьяном. Смолах показал на надпись на камне: «Уильям Дэй. 1917–1962». Я раздвинул траву и прикоснулся пальцами к бороздкам букв и цифр.

– Что с ним случилось?

– Мы не знаем, Генри Дэй, – тихо отозвался Лусхог.

– А я все-таки буду звать тебя Энидэй, – сказал Смолах, положив руку мне на плечо. – Ты один из нас.

– И давно вы об этом узнали?

– Мы подумали, что для книги тебе тоже нужно это знать. Тот человек в лесу, которого ты видел перед тем, как мы покинули наш первый лагерь, был не твой отец.

– И теперь ты понимаешь, – сказал Лусхог, – что человек в новом доме, к которому мы влезали тогда, ночью, тоже не может быть твоим отцом.

Я опустился на землю и прислонился к могильному камню, чтобы не потерять сознание. Конечно, они правы. Прошло целых четырнадцать лет со дня его смерти. Если он умер так давно, конечно же этот человек, которого я принимал за своего отца, не мог быть Уильямом Дэем, но кем же он тогда был? Его двойником? Разве такое возможно? Лусхог в это время раскрыл свой кисет, свернул папиросу, и сладковатый дым поплыл среди надгробий. На небе загорелись первые звезды… Как долго они будут гореть? Неужели вечно? Я ждал, что мои друзья расскажут мне еще что-нибудь о Генри Дэе и двойнике моего отца, но они молчали…

– Ладно, парни, пошли, – сказал наконец Смолах. – Поговорим об этом завтра.

Когда мы вернулись в лагерь, Смолах и Лусхог сразу отправились спать, а я сидел в своей норе и не мог сомкнуть глаз. Я вспомнил о том, как мы готовились к похищению Оскара Лава: мы же изучили его как облупленного, чтобы Игелю было легко занять его место. И если мы столько узнали об Оскаре, значит, другие столько же знали и обо мне, и теперь, когда я установил свое настоящее имя, у них нет никаких причин скрывать от меня остальное. Они объединились, чтобы помочь мне забыть, а теперь они помогут мне вспомнить. Я выбрался из своей ямы и пошел к логову Лусхога, но его там не оказалось. Он отыскался в соседней норе, где жила Чевизори. Некоторое время я колебался, стоит ли их будить, но терпеть не было сил.

– Эй, Мыша, – прошептал я. Он сонно заморгал. – Просыпайся. Что ты там хотел мне рассказать?

– Энидэй, не видишь, я сплю.

«Мне надо знать.

Чевизори тоже зашевелилась. Я подождал, пока мой друг освободится от ее объятий и протрет глаза.

– В чем, черт возьми, дело?

– Ты должен рассказать мне все, что знаешь о Генри Дэе.

Лусхог зевнул и посмотрел на Чевизори, которая уже успела свернуться в клубочек.

– Сейчас я хочу лечь спать. Приходи утром, и мы обсудим, что делать дальше с твоим романом. Прошу прощения, но у меня назначена встреча с подушкой и одеялом.

Тогда я отправился к Смолаху, Беке и Луковке, но они меня тоже послали куда подальше. В итоге я не добился ничего, кроме осуждающих взглядов за завтраком, и осмелился возобновить свои расспросы только после того, как все набили свои животы.

– Как вы уже прекрасно знаете, – начал я, – я пишу книгу о Генри Дэе. Основную канву для этой истории мне дала Крапинка, перед тем как ушла от нас, а теперь я прошу вас помочь мне с деталями. Особенно меня интересует тот период, когда вы готовились к моему похищению.

– О да, я помню, – воскликнула Луковка, – ты был тем ребенком, которого мать оставила в лесу, возле часовни Святого Пса.

– Ты все перепутала, – перебил ее Бека, – это вообще был не Генри, а одна из тех девочек-близнецов. Ну, Эльза и Марибель.

– Вы оба глубоко заблуждаетесь, – скривилась Чевизори, – Генри жил в доме на краю леса с отцом, матерью и двумя маленькими сестрами – близняшками.

– Именно, – сказал Лусхог, – Мэри и Элизабет, толстые и кучерявые.

– И ему было то ли восемь, то ли девять, – наморщила лоб Чевизори.

– Семь, – отрезал Лусхог. – Ему было семь, когда мы стащили его.

– Ты уверен? – спросила Луковка. – Мне кажется, он был старше.

В этом духе разговор продолжался весь день, и вечером я знал о Генри Дэе не больше, чем утром. Все лето и осень я выуживал из них информацию по крупицам, но в большинстве своем это были какие-то взаимоисключающие или совсем ничего не значащие подробности. Но иногда какая-то фраза или деталь пробуждали во мне самом некие смутные воспоминания, я залезал в свои старые записи, и факт обрастал плотью, а событие органично встраивалось в ряд других. Медленно, шаг за шагом, вырисовывался узор, и предо мной представало все мое детство. Но одна вещь оставалась тайной для меня.

Перед тем как впасть в очередной раз в зимнюю спячку, я поднялся на самый высокий пик нашей горной гряды. Деревья уже сбросили листья, и к серому небу тянулись их голые ветви. На востоке виднелся город, как будто построенный из миниатюрных кубиков. На юге лежала деревня, разрезанная пополам рекой. Река уходила на запад, где начиналась гигантская равнина. На севере багровели и зеленели чащи на горных склонах, виднелись кое-где фермы. Я провел на вершине несколько дней и ночей, размышляя о жизни, какой мы могли бы жить с Крапинкой, если бы были людьми. Воду и еду я не захватил и потому постился, подобно какому-нибудь отшельнику, пытаясь найти ответы на мучившие меня вопросы. Если человек, о котором я думал как о своем отце – мне не отец, то кто же он? Кого я тогда встретил в тумане? Кто был человек у ручья, которого я видел той ночью, когда мы потеряли Игеля и Оскара? Человек, в чей дом мы влезли ночью? Он выглядел точь-в-точь как мой отец. Олень, испуганный моим движением, бросился вниз по склону. Прокричала какая-то одинокая птица. Ответ был где-то рядом. Облака расступились, и на миг показалось блед ное солнце. Кто занял мое место, когда они украли меня?

На третий день голова у меня прояснилась, и я все понял. Это был тот, кто отнял у меня всё, что раньше принадлежало мне. Кто присвоил мое имя, переписал мою историю, украл мою жизнь: Генри Дэй.