Текст книги "Охотник вверх ногами"

Автор книги: Кирилл Хенкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

11. Зачем надо ехать в Америку

И еще по одной причине нельзя было обойтись без общего руководства Лаврентия Павловича! Настала пора заняться коренной перестройкой системы советского шпионажа в США.

* * *

Признанием своей вины Юлиус и Этель Розенберги могли спасти свою жизнь. Но, несмотря на неопровержимые улики, они до конца отрицали все, чтобы не бросить тень на Советский Союз.

Примерно в то же время, в Москве, уже арестованного – как еврея – Мишу Маклярского начальник следственной группы полковник Соболев бил бутылкой по голове, поучая: «Все вы, жиды, – предатели. Жидочки Розенберги предали свою Америку, а вы здесь предаете Россию».

Печать травила «космополитов». По Москве ползли слухи: на дальнем Севере строят новые лагеря, специально для евреев. Позже мне подтвердили, что действительно были созданы такие лагеря. На третьеврейского населения СССР. Не потому, что собирались выселить только треть, а потому, что две третидолжны были не доехать до места.

Двусмысленное и потенциально опасное положение складывалось для советской разведки в главных объектах атомного шпионажа – в США и, отчасти, в Канаде.

Возьмем хотя бы группу связанных с Розенбергами советских агентов: Гольд, Бротман, Грингласс, Мошкович, Собелл (Соболевич). Имя руководителя другой шпионской группы: Яков Голос. Неужели потомки норманнов?

Нетерпимое положение. Во-первых, потому что, согласно новым установкам, евреям нельзя было доверять: все они по натуре своей предатели и агенты сионизма. Во-вторых, когда осуществится, наконец, в СССР окончательное решение еврейского вопроса, работающие в Америке на советскую разведку евреи могут разбежаться или снюхаться с контрразведкой.

С одной стороны, это хорошо – подтверждение идеологической установки и лишнее доказательство коварства иудейского племени. Но с другой стороны, это плохо: советский шпионаж разом лишится многих очень важных источников информации.

На самом деле подобные опасения были не вполне оправданны. Прошло много лет, прежде чем коммунисты и сочувствующие американские (и не только американские) евреи (и не только евреи) узнали, что творится в Советском Союзе. И прошло еще больше времени, прежде чем они поверили. А с выводами многие ждут до сих пор.

Для того, чтобы дрогнули коммунисты, нужно было не только узнать правду, нужно было еще, чтобы Москва устами Хрущева разрешила этой правде верить.

У американского писателя Говарда Фаста, коммуниста и еврея, о котором Вилли говорил мне, что «его литературная карьера нам „влетела в копеечку“, сердце дрогнуло тоже далеко не сразу.

Существует мнение, будто такие явления, как антисемитизм, не касаются учреждений, подобных разведке. Приводят пример немецкого абвера во время войны. Разумеется, среди немецких шпионов бывали евреи. Но, во-первых, их было все-таки мало, а во-вторых, не будем забывать, что на Советский Союз люди, особенно в те годы, и особенно в США, работали из идейных соображений, а не за деньги. На Германию ни один еврей, полагаю, из идейных соображений все-таки не работал.

Но, кроме неудачного национального состава, работавшая в те годы в США советская агентура могла вызвать у московского начальства сомнения и по другим, подчас рациональным причинам.

Подавляющее большинство этих агентов были членами или бывшими членами компартии. Очень многие бывшими участниками гражданской войны в Испании. Они знали друг друга и имели опасную, с точки зрения шпионажа, тенденцию сбиваться в кучу. Работникам советской резидентуры приходилось сопротивляться желанию этих энтузиастов работать по бригадному методу «партийных ячеек». Это значило, что все члены коммунистической ячейки на каком-нибудь промышленном предприятии или в секретной лаборатории становились как бы коллективным агентом, объединяли добываемые сведения с тем, чтобы вручать советскому резиденту совместно составленные доклады. У московских конспираторов волосы вставали дыбом.

Много таких примеров приведено в книге Далина «Советский шпионаж».

Участие в интернациональных бригадах большинства из этих американских коммунистов имело в свое время положительный эффект, позволив разом завербовать огромное количество агентов, но имело и отрицательный: большинство из них знало друг друга.

Когда я сам был в Испании, то, даже ни разу не встретив американскую бригаду Линкольна, все же знал, что там, вернее, при этой бригаде имеется некий Билл Лоуренс, работник «секретной службы», который отбирает подходящих людей для выполнения специальных заданий.

Все это делалось с чисто американской жизнерадостной бодростью и откровенностью. Не знал обо всех этих делах только глухой, слепой или равнодушный.

Почти то же можно сказать и о многих других советских агентах, работавших в предвоенные и военные годы в США. Некоторых из них я встречал либо в Америке, либо потом в Москве. Курнаков, Познер, Вильга, братья Пален не были американскими коммунистами, но об их шпионской деятельности также знали очень многие.

Перед войной я наблюдал в Париже схожее явление. То же неумение или нежелание скрыть свое сотрудничество с советской разведкой – по крайней мере, от близких друзей, то же сбивание в «клуб» целых групп агентов вокруг связанного с «патроном» – то есть, с сотрудником посольства – «старшего товарища», та же наивная игра в конспирацию.

Много было причин у московского начальства считать, что так продолжаться не может. Понимало начальство, полагаю, и то, что в США власти не будут без конца на все взирать пассивно. И стоит при таких условиях кому-нибудь провалиться (что и произошло), чтобы у проницательных контрразведчиков возникла мысль (она и возникла): если в одной группе подобрались люди примерно одной формации, с одним й тем же прошлым, то, внимательно просмотрев людей с аналогичной биографией, обнаружишь схожие результаты. Маккартизм был реакцией на затянувшуюся доверчивую беспечность. Реакция естественная, как естественной была и ее очень американская форма: смесь наивности, демагогии и политиканства.

Для КГБ это пробуждение подозрительности было явлением в известном смысле положительным. Фиксируя внимание противника на каком-то стандарте, всегда легче скрыть от него истинное положение. И если можно было быть спокойным, что в течение ближайших двадцати-тридцати лет шпионов будут прилежно искать среди коммунистов, евреев и бывших интербригадовцев, то это не так уж плохо. Надо только к этому приготовиться. А отказ от привычного контингента агентуры все равно уже назрел и диктовался новыми установками.

Ведь эта унаследованная в большой степени от довоенных времен агентура обладала еще одним крупным недостатком: эти работавшие на Советский Союз люди были в подавляющем своем большинстве бескорыстными идеалистами.

Не имея доступа к центральной картотеке КГБ, нельзя категорически утверждать, что именно бескорыстным, идейно преданным людям советский шпионаж обязан своими самыми большими успехами в прошлом, но вспомним: Фильби, Розенберги, «Красная Капелла». Какое обилие сведений, как мало денег, как много фанатизма и героизма!

Я вспоминаю людей, которых знал в молодости в Париже, а позже в Испании. Разумеется, некоторые из них были на жалованье у советской разведки: Эфрон и другие были, если хотите, платными агентами. Но они никогда не были наемниками, ибо работать против Советского Союза они не стали бы ни за какие деньги. Помню также, что в этой среде оценка человека всегда включала критерий его политической преданности и материального бескорыстия.

А в Москве я как-то сказал Льву Василевскому (Гребецкому, Тарасову), что Том Б., выкравший перед войной для советской разведки чертежи еще нового в те годы английского истребителя (он сделал это под влиянием старших партийных товарищей), – исключительно преданный парень.

– Ерунда, – презрительно поморщился Лев Петрович. – Просто он оказался там, где был нам нужен.

Позже Том был одним из двух «нелегалов», которых Василевский взял с собой в Латинскую Америку, куда его послали во время войны то ли военным атташе, то ли консулом.

Отсюда я делаю вывод, что Василевский считал Тома надежным в любых обстоятельствах. Но, будучи человеком недалеким (бывший летчик, ставший личным охранником Сталина, пока не попал в ИНО за внешность и высокий рост), Василевский повторял то, что принято было говорить в то время.

* * *

А в то же примерно время генерал Яковлев из Первого управления готовил меня к нелегальной работе в Швейцарии.

Он учил меня, что вербовать лучше всего от имени другой разведки: американской, английской, французской.

Когда я что-то забормотал об идейной преданности, Яковлев не поморщился только из-за примерной своей выдержки. Но пояснил, что имея дело с людьми, желающими из идейных соображений служить Советскому Союзу, следует их как-нибудь скомпрометировать и запутать, чтобы лучше держать в руках.

Судя по Виллиным рассказам, такой подход – явление сравнительно позднее. Сам он вспоминал времена, когда среди советских разведчиков за границей, оперативников и агентов, царила атмосфера товарищеского доверия. Новые веяния его не устраивали. Он ворчал.

Причин же для этих перемен было много. Хотя бы смена поколений. Новые люди несли новые нравы. Но было и другое.

Человек, преданный идейно, считает себя вправе судить о чистоте идеи, замыслов и дел. А следовательно, и сохранять за собой какую-то долю свободы выбора. В этом отношении потенциально опасными для советского руководства были все, кто мнил себя имеющим моральное право судить его. Под эту категорию потенциально опасных подходили во внутреннем плане старые большевики, во внешнем – старые коминтерновцы и агенты, работающие из идейных соображений. Это зачастую были одни и те же люди.

Перед войной у Москвы было несколько неудачных опытов с бывшими коминтерновцами, ставшими работниками разведки: Игнаций Порецкий и Вальтер Кривицкий в ответ на процессы старых большевиков в Москве порвали с Советами.

Правда, люди этого типа чаще всего не становились врагами «родины трудящихся» и никого не выдавали. (С тех пор это изменилось.) Они ограничивались обличением Сталина как предателя дела революции. Но все равно – их приходилось выслеживать и убивать. Лишняя возня, хотя, с воспитательной точки зрения, и необходимая.

Так что новый подход к оценке агентуры объяснялся, хотя бы отчасти, процессом внутреннего становления советского режима, его освобождения от обременительной революционной фразеологии.

Кроме всей этой большой и малой политики и изменения характера советского режима, его очищения от наносных, преходящих элементов, его постепенного превращения в то, что он есть, – то есть в самонастраивающийся, самообновляющийся и самоукрепляющийся аппарат власти, не имеющий вне власти ни цели, ни смысла, – есть еще необходимость строить здание такого всемирного размаха, как шпионская сеть КГБ, на чем-то более солидном, чем идейная преданность: на корысти, глупости и пороке.

После войны, когда работать по-старому Москва не хотела – да это могло быть и опасным, – надо было реорганизовать агентурную сеть. Смесь рациональных соображений, учета изменившихся обстоятельств, предвидения близких перемен и животного антисемитизма нужно было обратить в практические решения и действия, меняя на ходу шпионскую сеть на жизненно важном для Советского Союза участке.

Такую реорганизацию нельзя было осуществить только шифровками из Москвы. Ее надо было проводить на месте, проверяя участок за участком, упрощая аппарат, укрепляя его, устраняя неподходящие, слабые звенья, заменяя их другими, разделяя, где возможно, людей, друг друга знающих и потому, по мнению начальства, «снюхавшихся»: под предлогом лучшей конспирации делать машину советского шпионажа в США более безликой и послушной при любых обстоятельствах. Были и другие соображения – о них впереди.

Товарищи «под крышей» не вполне годились для этой работы. В глазах местной агентуры они были московскими «бюрократами», живущими под защитой дипломатического паспорта в Вашингтоне, Нью-Йорке или Сан-Франциско, и не вполне знающими местные условия.

Такое задание мог выполнить лишь человек, которого шпионы-подпольщики, американские коммунисты, евреи, бывшие интербригадовцы приняли бы как своего, который был бы одним из них. Важная деталь: он мог бы походить на еврея, но ни в коем случае не быть им!

* * *

Перед отъездом Вилли инструктировал и напутствовал сам председатель Совета Народных Комиссаров СССР Вячеслав Михайлович Молотов, который в то время возглавил всю военную и политическую разведку СССР.

Не непосредственный начальник, не начальник Первого управления, им тогда, кажется, был Фитин, не нарком Государственной безопасности Виктор Абакумов, даже не заместитель председателя Совнаркома, куратор всех шпионских и атомных дел Лаврентий Павлович Берия. Нет – на ступеньку выше: сам Молотов!

Причем не просто принял для произнесения общих напутственных фраз типа «родина доверяет вам и надеется...», нет: он долго с ним беседовал и дал в его честь прощальный ужин, куда – небывалый случай! – были приглашены жена Елена Степановна и дочь Эвелина.

Вилли уезжал, облеченный совершенно особыми полномочиями для выполнения особо важного задания. Задания не только (возможно – не столько!) разведывательного, но и политического.

* * *

В общественных местах Москвы агенты наружного наблюдения должны, в частности, следить за тем, чтобы советские граждане не пользовались уличной толчеей для передачи иностранным дипломатам, журналистам и прочим иноподданным государственных тайн или письменных жалоб на советский государственный и общественный строй.

В тот день дежурный по наружному наблюдению Ленинградского вокзала в Москве удивился, получив странный приказ: снять с постов всех своих людей и передать дежурство представителю Первого управления.

И только сотрудники этого управления видели, как к вокзалу подъехала черная машина с флажком «одной иностранной державы». Из машины вышел довольно высокий, худой человек с красноватым шмыгающим носом.

Шофер нес за ним чемодан. Среди следивших за этим агентов выделялась статная фигура Народного Комиссара Государственной безопасности Виктора Семеновича Абакумова. Нарком изображал филера.

12. От Фишера до Гольдфуса

Четырнадцатого ноября 1948 года в пять минут второго прибывший из Куксхафена в Германии пароход «Скифия» пришвартовался к причалу в Квебеке.

Тысяча пятьсот восемьдесят семь пассажиров сошло на берег. Эндрью Кайотиса не встречал никто.

Эндрью Кайотис предъявил паспорт: ему было пятьдесят три года, он родился в Литве, давно жил в США, принял американское гражданство; место жительства – Детройт.

В этом городе его еще помнили. За год до этого Кайотис решил навестить родную Литву. По приезде туда он заболел. Сначала он писал из больницы знакомым в Америку, потом перестал. Кайотис скончался. Вряд ли есть смысл сегодня спрашивать, умер ли он своей смертью. Важно, что с его настоящим, полноценным американским паспортом в Канаду приехал Вильям Генрихович Фишер.

Вилли легко прошел паспортный контроль и таможенный досмотр и без помех пересек границу США. Затем Кайотис бесследно исчез.

А в начале 1950 года в Нью-Йорке некто Эмиль Р. Гольдфус заключает и подписывает контракт на квартиру в доме номер 216 по 99-й улице.

На руках у Вилли было подлинное свидетельство о рождении Эмиля Гольдфуса. Он родился в Нью-Йорке 2 августа 1902 года.

Но когда Эмиля Гольдфуса арестуют под именем Мартина Коллинза, и на свет появится «полковник Рудольф Абель», то проверят архивы актов гражданского состояния, и окажется, что Эмиль Гольдфус прожил на свете чуть больше года и умер в октябре 1903 года.

Эмиль Гольдфус устраивается на новом месте. Если он с кем тогда и встречался, следов о том не осталось, если не считать многочисленных следов Эмиля Гольдфуса в соседних с его домом лавках, в газетном киоске, в местном отделении банка на 97-й улице. Первый взнос он сделал 12 июня 1950 года. Позже он будет регулярно вносить на свой счет небольшие суммы: по двести-триста долларов... Иногда снимает небольшую сумму. Это естественно для живущего на покое фотографа-ретушера.

Никто еще не знал, что такую же операцию он проделывал тогда в разных банках, в разных частях города. Зачем? – С каждым днем больше становилось людей – лавочников, банковских служащих, торговцев газетами, – которые в случае чего могли бы сказать: «Да, это мистер Гольдфус, фотограф».

А в свободное время Вилли без конца ездит по городу, изучает все виды транспорта. Пересаживается с метро на автобус, ходит пешком, ищет удобные тайнички, подходящие места для личных встреч. Ведь ему предстоит отработать целую систему тайной связи и приучить беспечных энтузиастов ею пользоваться.

Вместе с тем Эмиль Гольдфус обрастает прошлым. Это еще не настоящее прошлое, но на первое время сгодится.

В 1951 году Эмиль Гольдфус снимает квартиру на углу Риверсайд и 74-й улицы. Квартира лучше прежней, с видом на Гудзон.

Его жизнь в этот период оставила уже следы вне круга киоскеров и банковских клерков. Он бывает у Лоны-Терезы Петка, американки польского происхождения, и ее мужа, еврея Мориса Коэна. У того за плечами – участие в гражданской войне в Испании, служба в американской армии во время второй мировой войны, многолетнее членство в компартии США. Морис – также старый сотрудник советской разведки, завербовавший, по словам Вилли, «всех, кто служил с ним в Испании».

В доме Коэнов Вилли знакомится с их молодым другом-американцем. С этим юношей, который знает Вилли под именем Мильтона, они будут продолжать встречаться и после того, как незадолго до ареста Юлиуса и Этель Розенбергов супруги Коэн бесследно исчезнут.

То ли где-то произошла утечка, и они, державшие до этого связь с Розенбергами, узнав о провале и неминуемом аресте, бежали, то ли уже приступивший к реорганизации аппарата Вилли успел изъять из цепи связи это особо опасное звено? Ведь кого бы из завербованных Морисом многочисленных агентов, рассеянных по всей Америке, ни арестовали, расследование всегда привело бы к его дому.

Но вариант, при котором бегство Коэнов лишь совпало по времени с арестом Розенбергов, – не будучи, однако, с ним прямо связано, – кажется мне даже более вероятным. По двум признакам. Имя Коэнов, как соучастников Розенбергов, всплыло задним числом, и фотографию их с надписью на обороте «Ширли и Морис» найдут у Вилли в момент ареста.

Мне почему-то кажется, что если бы их отъезд был бегством, следствием провала Розенбергов, Вилли эту фотографию все же не стал бы держать дома. Да и следствие заметило бы ее. А если он вовремя «сменил предохранитель», заменил его другим, и Коэны, никем не обнаруженные, уехали – то почему не сохранить фотографию? Более того, если не стремиться во что бы то ни стало обвинять московское начальство, можно объяснить и то, что вскоре после их отъезда из США супруги Коэн были направлены на работу в Англию. Согласитесь, что если они замешаны в провале дела Розенбергов и их ищут – это одно, а если они из организации Розенбергов вышли заранее и благополучно уехали в Индонезию – это другое. Почему бы их и не послать в Англию?

А Вилли?

В конце 1953 года на пятом этаже семиэтажного здания, известного под названием Ольвингтон Стюдиос, в Бруклине появился новый жилец. При подписании контракта он назвался Эмиль Гольдфус. Студию он снял только для работы, а поселился неподалеку в меблированной комнате.

Запомним, что к этому времени Вилли уже жил какое-то время под именем Гольдфуса на двух квартирах в Нью-Йорке. Везде показывался соседям и лавочникам, но знакомств не заводил.

Лишь в 1954 году, прожив в США шесть лет, Вилли по собственной инициативе зайдет к своему соседу, художнику Берту Сильверману:

«У вас была приоткрыта дверь, и я решил, что это хороший повод для знакомства».

И представился: «Эмиль Гольдфус».

А затем они вместе с Сильверманом пройдут в студию к Эмилю, где много законченных или только начатых картин и рисунков.

Гольдфус скажет, смущаясь:

«За годы работы ретушером я скопил немного денег и могу теперь заниматься только живописью».

Новый друг Вилли Берт Сильверман скоро введет его в круг своих друзей, молодых художников, писателей, журналистов. Так Эмиль Гольдфус сразу вырвется из своей многолетней изоляции.

(Из поучений Вилли и Рудольфа во время войны: «Самое лучшее прикрытие – соседи и знакомые».)

Причем он сразу стал членом довольно многочисленной компании. В дружеских непринужденных беседах то с одним, то с другим из друзей Берта, персонаж Эмиля Гольдфуса обогащается новыми штрихами, воспоминаниями, подробностями.

А для Вилли наступает самая счастливая и решающая пора его жизни.

* * *

С тех пор, как Вилли уехал из Советского Союза, чтобы реорганизовать советскую разведку в США, укрепить подпольный аппарат и подготовить его на случай войны, произошло очень много событий, изменился мир.

В 1949 году судорожные совместные усилия советских шпионов, американских коммунистов и советских ученых увенчались успехом. Взорвалась первая советская атомная бомба. Оказалось, что Молотов, возможно, и не блефовал, заявляя еще в 1947 году, что секрета атомной бомбы уже не существует. В США взрыв этой первой бомбы вызывает состояние шока. Большевики украли бомбу! Рухнуло чувство спокойной неуязвимости.

И в это же время в Китае приходится капитулировать, признать победу коммунистов, бросить (пока что почти) на произвол судьбы дорогого друга Чан Кайши. В Вашингтоне ползут слухи: американская политика в Китае провалилась, потому что в правительстве есть люди, через которых коммунисты влияют на его решения.

Как раз в это время, на стыке годов 1949 и 1950 несколько бывших американских коммунистов – среди них Элизабет Бентли и Уайтеккер Чемберс – публикуют разоблачения. Они рассказывают о своем участии в коммунистическом заговоре (то есть, фактически, в работе на советскую разведку) и называют имена: Хисс, Ремингтон, Джюди Коплон. Несколько советских служащих уезжают, обиженно хлопнув дверью, – враги мира и дружбы между народами помешали им работать! Американцев тащат в комиссию по расследованию антиамериканской деятельности.

Начинается «маккартизм» – то, что в Советском Союзе (и не только там) назовут «охотой за ведьмами»: период взрыва бдительности у людей, от природы доверчивых. А в результате – чувство вины и готовность к любым капитуляциям. Но это будет потом. А тогда, как назло, в Англии, в Канаде обнаруживают шпионов.

16 июня 1950 года арестован Дэвид Гринласс. На следующий день у себя на квартире в Нью-Йорке арестованы Юлиус и Этель Розенберги.

Розенберг – старый коммунист, многолетний сотрудник. советской разведки, начинавший с промышленного шпионажа и перешедший к шпионажу политическому и атомному.

Суд над Розенбергами и их казнь превратится в потрясающую эпопею: смесь личного героизма, небрежной оперативной работы, бездарной политики и гениальной пропаганды.

В Москве их поступок расценивается в разговорах как очередное предательство «продажных жидочков», а во всем мире коммунистическая пропаганда извлекает пользу из каждого предсмертного вздоха этих людей.

20 июня 1950 года, то есть через несколько дней после ареста Розенбергов, войска Северной Кореи переходят тридцать восьмую параллель. Вскоре на помощь северокорейцам поспешат сотни тысяч китайских «добровольцев», что насторожит Москву, но не помешает ей развернуть по всему миру яростную кампанию, обвиняя США в применении в Корее бактериологического оружия.

Мир идет к новой войне. В Москве считают, что железо надо ковать, пока оно горячо. Советских военнослужащих уже давно, еще до разгрома Германии, начали учить, что следующий противник – американцы и их западные союзники. Армия еще не переведена на мирное положение, большая ее часть находится в Германии. Она за две недели может дойти до берегов Атлантики. Вернее, могла, если бы, у США не было атомной бомбы...

Нужность Вилли растет с каждым днем. Надо готовить аппарат к трудным условиям подполья военного времени, проверять и укреплять методы конспирации. Очищать аппарат от многочисленных евреев, многих переводить в резерв, оставляя их впрок, на будущее, когда их можно будет, припугнув, снова заставить служить. Работы много, и в октябре 1952 года Вилли получает помощника, майора государственной безопасности Рейно Хейханнена, по кличке «Вик».

5 марта 1953 года умирает Сталин.

Не знаю, плакал ли Вилли, когда свершилось непоправимое, и мировое коммунистическое движение осиротело. Но среди прочих многочисленных последствий эта смерть отразилась также и на его судьбе.

Уже и до этого в Центре произошли кое-какие перемены. В частности, провожавший Вилли Абакумов арестован в 1951 году и сидит в тюрьме. (Он будет позже расстрелян.) Расстрелян в июле 1953 года верховный шеф всех атомных дел, Лаврентий Павлович Берия. Избежал расстрела, но уже стал политическим трупом инструктировавший Вилли и кормивший его на прощанье обедом Вячеслав Михайлович Молотов.

Таков краткий итог к этому жаркому маю 1955 года, когда Эмиль Гольдфус зайдет в студию к Берту Сильверману, тяжело опустится на стул, молча закурит. После затянувшейся паузы, когда молодой художник уже поймет, что с его другом что-то неладно, Эмиль скажет глухо:

– Бывают дни, когда необходимо выпить.

– Выпить хорошо в любой день!

И после нескольких фраз Эмиль скажет:

– ...иногда весной – бывает трудно.

Потом заговорит о другом и, словно мимоходом, скажет, что собирается уехать в Калифорнию, чтобы пристроить одно изобретение, позволяющее с одного негатива одновременно печатать несколько цветных фотографий.

Сильверман ничего не понимает в технике, ему неясно, зачем надо ехать в Калифорнию. Но он не возражает.

В самом начале июля, не зайдя попрощаться, лишь подсунув под дверь записку, в которой он сообщает, что вернется через несколько месяцев, Эмиль Гольдфус «уехал в Калифорнию».