Текст книги "Охотник вверх ногами"

Автор книги: Кирилл Хенкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

22. Памятные поминки

– Мы не представляем себе этого дня без вас! Вилюша вас так любил!

Елена Степановна Фишер позвонила нам 13 ноября 1972 года, настаивая на том, чтобы 15-го, в годовщину смерти Вилли мы пришли на кладбище Донского монастыря, на открытие нового надгробия с обоими именами – Фишера и Абеля. А после этого – к ним домой, на поминальный ужин.

– Я не хочу встречать людей из Виллиной конторы. Мы лучше приедем к вам на следующий день.

– Будут только самые близкие друзья. Из конторы, как вы говорите, только Питер и Лона. К тому же Ирка обещала привезти капусту и горошек!..

Черт меня дернул!

Уже на кладбище мне не понравились люди, стоящие вокруг Виллиной могилы. Елену Степановну и Эвелину сопровождал Пермогоров, бывший сотрудник московского радио, долго работавший в США под своим именем, – не то корреспондентом, не то, под прикрытием советской миссии, в ООН.

Еще было не поздно вернуться домой и никуда не ездить. Но как же с капустой и горошком? Ведь обещали!

Взяли такси, заехали домой и отправились на дачу к Фишерам в Челюскинскую.

Подъезжая, увидели: в соседнем переулке, выходившем на проспект Старых большевиков, стояли черные «волги» с дремлющими шоферами.

Еще было не поздно, не отпуская такси, ехать обратно. Отпустили. Идти на вокзал и возвращаться электричкой? Мы поплелись по улице Куйбышева к дому пять!

И когда вечно ворчащая, добрейшая старуха-домработница тетя Феня приняла продукты и помогла нам в передней снять пальто и мы вошли в столовую, где были накрыты столы и сидели гости, я понял, что лучше было поссориться, сломать ногу, заболеть, – но не приходить!

– Мы пропали, – шепнул я жене.

Гости сидели по рангу.

На дальнем конце большого стола напротив хозяйки – генерал. Я лишь позже узнал от Эвелины, что это был начальник Главного Первого управления генерал-майор Анатолий Иванович Лазарев. В тот момент я только понял: генерал!

Если вам приходилось видеть советского генерала за границей или на приеме среди иностранцев – это не в счет. Советского генерала или сановника равного с ним ранга нужно наблюдать в окружении соотечественников. Самое лучшее – среди сослуживцев или подчиненных.

Конечно, современный генерал – вовсе не обязательно долдон с остекленевшими от водки и бездумья склеротическими глазами, говорящий громко и всех перебивающий. Отнюдь нет. Если он принадлежит к поколению более молодому, чем маршал Советского Союза Леонид Ильич Брежнев, он может даже выглядеть пристойно и правильно говорить по-русски. Особенно, если он – генерал ГБ. Генеральство – в снисходительной вежливости, в подаваемых двух пальцах, в полуобороте при разговоре.

Лазарев подолгу жил за границей, где обтесался. Но его выдавал юливший вокруг все тот же Пермогоров: заискивал, хихикал, все время старался что – то подать, поднести, угодить. И Лазарев с ним вел себя соответствующе. Вилли называл Пермогорова по-английски – «браун ноз» (жополиз).

Справа от Лазарева сидел какой-то его заместитель, фамилию которого я так и не узнал. Слева – другой заместитель, Дроздов, резко выделявшийся своей очень западной, я бы сказал английской, внешностью.

Были, правда, и «старые друзья». Кроме неизбежных Коэнов, так называемых Питера и Лоны, еще сослуживцы Вилли по радиобатальону, какие-то непонятные люди.

Дело было плохо.

Зачем нас позвали? Зачем было говорить, что будут только близкие друзья? Ведь генерал Лазарев не зашел просто так, на огонек!

(О Лазареве пишет в своих воспоминаниях бывший офицер франкистской разведки Луис Гонсалес-Мата. Именно с ним, с Анатолием Ивановичем, в конце шестидесятых годов, производил он обмен: русские получали планы американских военно-воздушных и военно-морских баз (например, базы атомных подводных лодок!) в Испании, а платили подробными справками: биографии, фотографии, адреса, партийные клички и явки трехсот пятидесяти неугодных Москве антифашистов-подполыциков, еще не выявленных испанской полицией. Испанцы, конечно, хороши. Но и Москва выглядит красиво!)

Меня посадили между Дроздовым и Пермогоровым. Теперь уже я напрасно пытаюсь вспомнить их имена-отчества. Но помню, что они – тезки, и я загадал: пусть пронесет! Ведь, если сидишь между тезками и загадаешь – должно исполниться желание! Дай, Господи, чтобы пронесло!

Но что-то не проносило. С бокалом в руке поднялась Елена Степановна:

– Сегодня за этим столом собрались самые близкие друзья Вилли. Мы собрались почтить его память. – Все примолкли. Елена Степановна продолжала: – Я хочу попросить, всех вас рассказать по очереди о своей первой встрече с Вилюшей.

Ей-Богу, я тогда не понял, что все это подстроено, что меня затащили в западню. Я был уверен, что это просто глупость. А может, так оно и было?

Сначала что-то плел какой-то сослуживец Вилли по радиотелеграфному батальону. Потом на чудовищном русском языке Морис Коэн рассказал историю, как в Нью-Йорке на Рождество Вилли пришел к ним и принес жареного гуся.

Сидевший направо от Лазарева заместитель выразил сожаление, что познакомился с Вилли лишь перед самой его смертью.

Лазарев говорил довольно долго и гладко. Из его слов нельзя было понять ничего. Его спич мог быть произнесен на открытии ясель, на чествовании хоккейной команды, на прощании с отъезжающей труппой акробатов. Это был типичный советский набор слов, всегда и везде пригодных.

Сидевший справа от меня Дроздов сказал нечто, что я понял лишь впоследствии с помощью Эвелины. Он говорил, что хорошо знал Вилли задолго до того, как встретился с ним. Потом я узнал, что он занимался, в частности, обменом Фишера на Пауэрса и в переговорах с защитником Вилли Донованом играл роль двоюродного брата Абелей – Дривса. Дроздов в совершенстве говорит по-немецки.

Настал мой черед.

Я хотел сократить до минимума мучительную затею.

– Утверждают, – сказал я, – что нет бездарных учеников, а есть бездарные учителя. Мы с Вилли общими усилиями доказали обратное. Все его старания разбились о мою бездарность, что позволило избежать ошибки и я не стал применять на практике премудрость, которую он мне преподавал. От этого выиграли все. И он, и я, и работа, к которой он меня пытался приготовить.

«Господи, только чтобы пронесло!» – думал я, садясь.

* * *

Когда высылка из Праги закрыла перед нами дверь – постепенного завоевания доверия, выслуживания, поездок за границу, одна из которых должна была стать последней, я все же повторял: «Мы уедем!»

Примерно за два с половиной месяца до злосчастных поминок у Фишеров мы с женой подали бумаги с просьбой разрешить нам выехать в Израиль. Фишеры о нашем решении не знали. О решении, вернее, о желании, знал Вилли. Но его теперь не было в живых. Документы мы подали после его смерти.

На следующий день после поминального ужина у Фишеров, то есть 16 ноября, в наш почтовый ящик гулко упала открытка. Нам предлагалось прийти в ОВИР. Разрешили!

Как во сне, пошли дни получения визы, покупки билетов, тысяч дел...

Срок визы истекал 4 декабря. В этот день мы должны были вылететь в Вену.

Квартира опустела от последних вещей и книг, с утра до поздней ночи толпились друзья – провожали, прощались навсегда.

Навсегда. И оказывалось, что как ни рвался из этой проклятой страны, а уезжать из нее, прожив тридцать лет (а жена моя – всю жизнь) – и сердце рвет на куски. Не было в эти дни ни одной минуты чистой радости. Механически, в состоянии какого-то оцепенения, я выполнял все необходимые формальности: платил за выход из гражданства, покупал билеты, отправлял вещи...

У меня по сей день хранится сделанная в Лондоне магнитофонная запись телефонного разговора Грэвилла Джанера со мной после того, как в пятницу 2 декабря, за два дня до отъезда, мне позвонила инспектор ОВИРа Кошелева.

Она велела зайти в ОВИР в субботу утром, имея при себе визы.

У меня перехватило дыхание. Кошелева быстро добавила:

– Без эксцессов, все погранпосты предупреждены.

О, абсурд сентиментальных сожалений о России! Надо было услышать эти слова, чтобы понять – что значит возможность вырваться отсюда!

Несколько друзей не отходили от меня ни на шаг.

Ночью впервые наш черный чау Миня вскочил на кровать – вернее, оставшийся от нее матрас на четырех кирпичах (вся мебель была продана или роздана), лег между нами, стал лизать руки. Два дня, как и мы, он не подходил к еде.

– Кто аннулировал визы, в какие инстанции я должен жаловаться?

– Вы сами должны знать, – ответила Кошелева, по кличке Эльза Кох. – В те инстанции, от которых зависит это решение.

Откуда нанесен удар, мне было ясно. Не было сомнений и в том, что злосчастный поминальный ужин – главная всему причина. Лазарев распорядился. Но я упорно делал вид, что не понимаю.

Формально визы выдаются Министерством внутренних дел. И я писал министру Щелокову.

Министр подчинен председателю Совета министров. И я писал Косыгину.

Все они подчинены главе государства и Генеральному секретарю партии. И я писал Подгорному и Брежневу.

Но я не писал Андропову, не желая завязывать диалог, который мне пытались навязать.

Теперь мне было ясно, что приглашение на кладбище и на ужин не было случайностью. Когда я через несколько дней приехал к Фишерам, то ни Елена Степановна, ни Эвелина не были удивлены тем, что случилось. А ведь они как будто даже не знали о нашем решении уехать.

А через несколько дней позвонила Эвелина и сказала, что у нее такое чувство, даже уверенность, что если я приму обратно советский паспорт, то все пойдет так, как раньше.

– Почему вы так в этом уверены?

– Так думают папкины друзья.

Ценное указание!

Значит, прежде всего – ни за что не брать обратно советский паспорт.

Это был первый шаг.

А дальше я пошел по пути, который мне когда-то подсказал Вилли для ухода из разведки: делать себя невыносимым. Только в других обстоятельствах. Создать положение, при котором властям, то есть КГБ, придется в какой-то момент решать, что же со мной делать: уничтожать или избавляться от моего присутствия.

Прошел год. Я не упускал ни одной возможности сделать свое присутствие в СССР нежелательным, по мере сил увеличивая в то же время число людей, которые подняли бы шум на Западе в случае моего ареста. Я спешил, зная, что мне отпущено немного времени. Я боялся попасть в категорию тех, кто делает то же самое годами и все еще ждет разрешения уехать.

23. «В борьбе обретешь ты право свое»

Не позвони мне 2 декабря 1972 года инспектор ОВИРа Маргарита Ивановна Кошелева, улетел бы я два дня спустя в Вену, оттуда, вероятно, в Рим, и виза в Израиль могла остаться простой формальностью, способом уехать из России.

Я не прожил бы увлекательных одиннадцать месяцев, поначалу страшных, а потом замечательных.

В России я журналистику бросил вскоре после войны из брезгливости. И хотя, работая на радио, был членом Союза журналистов, принципиально зарабатывал на жизнь только переводами. Снова писать я начал только, когда у меня отобрали визу. Тут я ухватился за единственное грозное для советской власти оружие: гласность!

Кричать!

Кричать обо всем, что делают с нами, обо всем, что творится вокруг нас. О беззакониях и произволе. Пусть нашим дорогим советским властям нужно будет что ни день, что ни час хотя бы крутиться, что-то объяснять, в чем-то оправдываться, от чего-то откупаться.

Да и у западных партнеров пусть не будет отговорки: мы не знали!

Пусть знают не только о глобальных проблемах, но и о мелочах. Не только о ГУЛаге и кровавом палачестве, а еще и о хамстве, о мелком жульничестве, о том, как плутует советская власть: на обмене денег, на краже посылок, на всем!

Пусть знают, что наряду с грандиозным политическим обманом идет еще и ежеминутное объегоривание.

И еще мне тогда казалось, – недолго, правда, – что нуждающийся в Западе, в его хлебе и технологии Советский Союз будет чутко прислушиваться к мнению тех, на ком он паразитирует.

Верил я также, что стоит Западу достоверно узнать обо всем, что творится в России, – и он содрогнется от возмущения. И тогда наши руководители начнут юлить и замаливать грехи.

Со временем я сумел оценить железную выдержку Запада, выдержку, которая позволяет ему ни перед чем не содрогаться, и наступил также момент, когда не вполне уже было ясно: то ли Россия нуждается в западном хлебе и технике, то ли Запад не знает, на что пойти и в какую позу стать, лишь бы сбыть свое добро СССР. Но все же остался и остаюсь при твердом убеждении: необходимо кричать!

И мы вопили!

Не всякий крик, однако, доходит. Техника спасительного и действенного крика отрабатывалась на практике. Евреи-отказники кричали и раньше, до меня. Уже был контакт с иностранными журналистами, даже пресс-конференции (так назывались встречи, куда приходило сразу много народу).

Об одной из таких встреч, протекавшей в доме на Яузском бульваре, мне рассказал мой американский друг.

Организаторы толпились в одном конце большой комнаты и спорили, что и как говорить приглашенным корреспондентам. Час назначили неточно, и все пришли в разное время. Было зачитано несколько писем и заявлений, но перевода не было.

Постепенно нам удалось внести больший порядок. Четкое и по возможности краткое вводное заявление я переводил заранее на английский. Текст размножался и сразу всем вручался на тот случай, если ГБ накроет нас до того, как мы успеем что-то рассказать. О времени встречи устно, на улице сообщали одному инкорру. Он таким же образом передавал другим.

Люди приходили разными маршрутами, врозь, но в одно и то же время. Наших гостей старались чем-нибудь угостить или хотя бы напоить чаем. После чтения заявления задавались вопросы. На них обычно отвечал я.

Постепенно журналисты узнали адрес: Котельническая набережная, дом 1/15, корпус «В», подъезд 6, второй этаж, квартира 78. И телефон, пока мне его не отключили: 227-47-89.

Иногда приходили и не журналисты.

По субботам мы шли на улицу Архипова, где у синагоги обычно бывали приезжие евреи из Америки, Англии, Франции... Оттуда мы часто приводили их к нам домой. Благо близко – по Солянке и через мост.

* * *

«20 апреля семеро американских студентов в здании московского ОВИРа разбросали листовки с призывом: „Отпусти народ мой!“ Милиция вывела демонстрантов на улицу, после чего они уселись на тротуаре и распевали еврейские песни. Вскоре они были доставлены в отделение милиции, а затем, после вмешательства американского посольства, освобождены. Сообщают, что московские еврейские активисты приветствовали демонстрантов». («Хроника защиты прав в СССР», выпуск 2, апрель-май 1973 года.)

Мы узнали об этом по радио. Решили, что ребят, наверно, сразу выслали. А что, если вдруг... Бросились на улицу Архипова. Два замерзших парня в «кипелех» – совсем мальчики – топтались на ступенях синагоги. Пятеро (из них одна девушка) уже ушли. Эти два остались, ждали, когда к ним подойдут. Один высокий, с длинными льняными волосами, другой черноволосый, чуть покруглей. Они ждали уже долго.

Вокруг Йосси Клайна и Джюльса Левенталя в нашей большой пустой квартире набилось столько народа, что не то что сесть, двигаться было почти невозможно. Йосси и Джюльс пили чай с сухарями. С приезда ничего другого в рот не брали, соблюдали «кошер». И говорили. До хрипоты.

Оба изучали юдаику в Нью-Йорке, оба были раньше членами Лиги защиты евреев, возглавляемой Меиром Кахане. И ушли, считая Кахане недостаточно серьезным человеком.

Чтобы приехать в Москву во время пасхальных каникул, собрали по мелочи деньги у друзей и знакомых.

У них был план ОВИРа, и они сразу, не колеблясь, ворвались в комнату 21, где принимают заявления о выезде, развернули плакаты и начали выкрикивать лозунги. Затем, уже в общем зале, держась за руки, сели на пол в кружок и начали петь еврейские песни. Ворвавшаяся милиция сначала выгнала на улицу всех посетителей. Потом вытолкала и выволокла демонстрантов на улицу. Там подоспевшие граждане с портфелями (а в портфелях, как полагается, кирпичи) начали их этими портфелями бить. И кричать им «жиды!»

«Нам еще в Нью-Йорке объяснили, что значит это слово. И когда мы его услышали, то поняли: все идет нормально».

Эти бесстрашные дети сразили нас вопросом:

– Что мы можем еще для вас сделать?

Нашлось что! Накануне звонил один наш друг из США: «Срочно пишите руководителям еврейских общин Америки. Никсон давит на них, чтобы они публично осудили поправку Джексона. На днях евреи должны быть у президента и дать ответ. Никсон грозит, а руководители еврейского „истеблишмента“ колеблются. Они боятся, что их отказ может вызвать сокращение помощи Израилю. Обычный шантаж. Но они готовы уступить!»

Письмо уже было написано, под ним собрано более ста подписей. Там были примерно такие слова (цитирую по памяти):

«История еврейства знает примеры, когда иллюзорные, преходящие выгоды покупались ценой крови и слез еврейского народа. Не дайте себя обмануть. Помните: история не простит вам нашей судьбы».

– Вот если бы можно было провезти это письмо в Штаты...

Английский текст письма был тотчас разрезан по фразам, а Йосси и Джюльс переписали их ивритскими буквами на крохотных клочках бумаги.

Затем они попросили у нас скотч и ушли в ванную комнату прятать наше послание каким-то хитрым способом.

А люди тем временем приходили, и каждый, входя, спрашивал:

– Вы видели, что у вас творится во дворе?

Творилось! У подъезда черная «волга» с огромной антенной, топтуны повсюду, а прямо в подъезде какой-то тип в заграничном пальто выскакивал из-за лифта, пыхал навстречу входящим «блитцем» и говорил: «сэнкью!», изображая, очевидно, иностранного фоторепортера. Из соседнего подъезда тоже выскакивали двое с блитцами. Но те «сэнкью» не говорили. А на лестнице, выше нашего этажа двое в ратиновых пальто наблюдали за входящими в нашу квартиру. Шептали себе в рукав. Техника, прогресс!

Вечером, когда мы пошли провожать Йосси и Джюльса, тот, с блитцем, пятясь, шел перед нами, улыбался, фотографировал и говорил «сэнкью».

А вслед за такси, увозившим наших друзей, сразу рванули две машины. И пошли – одна, обгоняя, другая – на хвосте...

Уже на следующий день услыхали по радио через вой глушилки:

«По приезде в Вену американские студенты, проведшие демонстрацию в московском ОВИРе, заявили, что везут очень важное послание еврейских активистов руководителям еврейских общин США, и огласят его по прибытии в Нью-Йорк».

После оглашения нашего послания перед толпой американских корреспондентов, у представителей еврейского истеблишмента не осталось выбора. Новое сообщение по радио:

«Руководители еврейских общин США отказали президенту Никсону в его просьбе не поддерживать поправку Джексона».

* * *

Поздним вечером мы сидели у меня дома с Владимиром Слепаком, когда примчался наш друг Дж. А. – американский журналист. Он был сильно взволнован:

– Я прямо с официального приема в честь нашей экономической делегации во главе с министром экономики Лазарусом. Министр хотел с вами встретиться, но не успел. Он отвел меня в сторону и просил передать вам: поправка Джексона – это как атомная бомба! Ею можно грозить, но нельзя применять. Если поправка будет принята – конец разрядке. А вся злоба, все разочарование советских властей, рассчитывающих на американскую экономическую помощь, да и злоба советского народа обрушится на вас, евреев!

Мы молчали. Дж. продолжал:

– Лазарус велел мне передать вам предложение, не его личное, разумеется. Вы должны написать от имени советских евреев письмо, в котором скажете, что не хотите быть препятствием на пути сближения между великими народами в деле необходимой разрядки и призываете своих соплеменников в США отказать сенатору в поддержке.

Мы молчали.

– Если вы напишете такое письмо, то вам обещается, и вы понимаете, кто это обещает – добиться для вас разрешения на выезд путями тихой дипломатии. Это будет сделано на самом высочайшем уровне! Ребята, вы все уедете!

Решили все же, что хотя дело ясное – ответа давать мы не имеем права. Надо посоветоваться с остальными. Несмотря на поздний час, поехали к Польскому, оттуда к Борису Орлову.

Польский быстро определил суть дела: «Если мы согласимся, это будет предательством по отношению к нашим товарищам здесь, нашим друзьям в Америке и к сенатору Джексону!»

– Я знал, что вы откажетесь, – сказал на следующий день Дж., – но вас лично мне жалко.

Как известно, поправка Джексона не оказалась атомной бомбой: из тех, кто тогда формулировал ответ Лазарусу, все, кроме Слепака, выехали в Израиль.

Эта история имела продолжение.

Андрею Дмитриевичу Сахарову позвонил из Вашингтона шеф бюро одной американской газеты: «Что за история была в Москве у Лазаруса с советскими евреями?»

Сахаров рассказал, что знал. Московский корреспондент этой газеты приходил ко мне. Газета обратилась к самому Лазарусу...

– Ерунда, – ответил тот, – еврейские активисты просили меня о встрече, но я был слишком занят. Кстати, корреспондент Дж. может это подтвердить.

Когда в 1974 году Дж. покинул Москву, вся эта история появилась в израильской печати.

* * *

Его имя и фамилию я теперь уже начисто забыл. Еврей из Одессы, инженер по образованию, он жил во Франции, занимался крупными делами, продавая Советскому Союзу оборудование для авиапромышленности, и был как-то связан с той же промышленностью в Израиле. Из Парижа он ездил то в Москву, то в Тель-Авив.

Уверенный в том, что одичавшие и нищие евреи России ждут от каждого приезжающего подарков, он, приезжая в Москву, одаривал всех – кому начатую пачку американских сигарет, кому пластинку жевательной резинки, кому пластмассовую газовую зажигалку, кому почтовую открытку... Дамам он привозил бесплатные образчики духов из парфюмерных магазинов.

Я встретил его у Слепака.

– Послушайте, – сказал гость, презрительной гримасой показывая, что нам надлежит его слушать, а ему пристало нас поучать, – послушайте, вы знаете, кто такой М. Б. ?

Мы ответили, что слышали это имя.

– Мы с ним часто обедаем. Я виделся с ним перед отъездом, и говорю от его имени. Поймите, – продолжал гость, – от вашего трепыхания ничего не изменится. Отпускать, не отпускать – эти дела решают на высоком уровне, это решают дипломаты, деловые люди, как я, журналисты... (Мы со Слепаком знали, что Виктор Луи перед тем побывал в Израиле.) Вам дается хороший совет: постарайтесь поскорее договориться с властями.

– Уж не с КГБ ли? – спросила ледяным голосом Маша Слепак.

– Договариваться надо с теми, кто решает!

Странно: близкие по духу советы я слышал уже на Западе от весьма ответственных чиновников, которые так же лениво и снисходительно объясняли мне, что шум и демонстрации – ерунда, что все решается на верхах, путем прямых и тайных переговоров между компетентными ведомствами.

Разрядка – сложный и многоплановый процесс.

Все равно надо шуметь и кричать!

Из «Хроники защиты прав в СССР»:

«Джон Линдзей, мэр Нью-Йорка, во время визита в СССР встретился 9 мая в Москве с группой московских евреев.

Присутствовали В. Левич, К. Хенкин, В. Слепак, В. Польский и др. На встрече обсуждались проблемы, связанные с трудностями эмиграции евреев».

Сумасшедший день! От Линдзея приезжали эмиссары и помощники – уточнили, когда и с кем приедет к нам мэр города Нью-Йорка.

Прибрав нашу опустевшую квартиру, Ира, моя жена, поехала в кондитерскую гостиницы «Националь» покупать яблочный пирог к чаю. Беря такси на стоянке перед высотным домом, заметила: на хвосте легковая «волга», а за ней военный закрытый «рафик». Сопровождали до самого «Националя», ждали там и проводили назад до подъезда.

Примерно за час до назначенного времени все собрались у меня. Но приехал Сеймур Граубард, член свиты Линдзея, нью-йоркский адвокат и глава еврейской организации «Лига борьбы с клеветой».

– Увы, – сказал он, – Линдзей не приедет.

Узнав о предстоящей встрече, председатель Моссовета Промыслов специально просил Линдзея ее отменить. Линдзей отказался. Промыслов пошел на компромисс: так и быть, встречайтесь, но не на частной квартире, а у Линдзея, в гостинице «Советская». И еще: чтобы снять слишком радушный характер – без жен.

В назначенное время на машине Виктора Польского отправились в путь. Две «волги» КГБ шли за нами до самого подъезда гостиницы. До сих пор не понимаю: раз уж не смогли помешать встрече, зачем было сопровождать?

В холле и коридорах «Советской» – одни топтуны. Куда девали жильцов? Или их вовсе не было?

По дороге договорились: не поддаваться на рассказы «человеческих историй», говорить только об общих вопросах...

Наконец, американский телохранитель Линдзея разлил водку, разнес пирожные с кремом на закуску (!), и мэр Нью-Йорка обратился к нам. И конечно это было: «Пусть каждый из вас расскажет свою историю».

На обратном пути за нами снова шли две машины.

* * *

Сахаров и Максимов встретились у меня на квартире с писательницей Люси Фор, женой председателя Национальной Ассамблеи Франции Эдгара Фора (он сам в последнюю. минуту заробел). Шеф бюро «Франс-Пресс» в Москве, Эдуард Диллон, почти не вступая в разговор, подробно все записывал. Я переводил.

* * *

На что я рассчитывал?

Расчет был примитивно прост. Надо было, чтобы любое действие властей становилось тотчас известно на Западе, чтобы власти были вынуждены в своих решениях считаться с гласностью и идти периодически на уступки. Так нам все это виделось тогда.

В личном плане, на посту связного между еврейским движением и западными журналистами, я надеялся доказать властям, что я не успокоюсь, и меня, следовательно, надо либо сажать, либо отпустить.

Факт моего отъезда подтверждает правильность этого рискованного расчета. А мое нынешнее видение характера и пружин третьей эмиграции говорит мне, что это – ерунда.

Тогда я верил, что удачное сочетание некоторой известности на Западе с невыносимостью для властей внутри России должно принести мне свободу.

Уезжая, я передал все дела и связи с журналистами двум энергичным молодым людям: биохимику Александру Гольдфарбу и филологу Владимиру Козловскому. Напутствовал их действовать осмотрительно, но вызывающе. Оба выехали. Гольдфарб работает в институте Вейцмана в Израиле, Козловский преподает в университете в США. Оба, уезжая, передали все дела и связи вместе с напутствиями и рекомендациями Анатолию Щаранскому. Он, за то же самое, получил тринадцать с половиной лет лагерей строгого режима.

Пойди, угадай!

А кричать все-таки нужно. И отравлять существование властям.

Я полагал, вслед за маркизом де Кюстином, что «когда солнце гласности взойдет, наконец, над Россией, оно осветит столько несправедливостей, столько чудовищных жестокостей, что весь мир содрогнется».

«Солнце гласности» я поднять раньше времени не рассчитывал, но хотел кое-что подсветить карманным фонариком.

Словно заглянув в наши дни, проницательный маркиз писал в продолжение вышеприведенной фразы: «Впрочем, содрогнется он не сильно, ибо таков удел правды на земле. Когда народам необходимо знать истину, они ее не ведают, а когда, наконец, истина до них доходит, она никого уже не интересует, ибо злоупотребления поверженного режима вызывают к себе равнодушное отношение».

Безобразия не поверженного, а существующего ныне режима, который почему-то мнят изменившимся, тоже мало кого волнуют.

Сначала это коробило, потом я понял, что обижаться нечего, а надо считаться с фактами. Постоянное общение с западными журналистами подготовило меня к жизни вне России, облегчило понимание различий в видении окружающего мира.