Текст книги "Охотник вверх ногами"

Автор книги: Кирилл Хенкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

– Когда я шел к себе, заметил, что дверь соседней комнаты чуть приоткрыта. Почувствовал, что оттуда за мной наблюдают.

Так он мне говорил после возвращения. Он видел, что комната оцеплена. Он заперся у себя в номере. У него было время, чтобы уничтожить весь компрометирующий материал.

И тогда старый шпион Вилли Фишер, работающий в разведке с 1927 года, раздевается и ложится спать среди разбросанных по комнате записей, копий депеш, тайничков с шифрами, микрофильмов с письмами из дому...

Жарко, и он спит голый поверх одеяла, не закрывшись даже простыней.

Утром в дверь стучат.

«Полковник, нам известно о вашей шпионской деятельности!»

Вилли со все большим смаком и умножающимися подробностями рассказывал потом, как, попросив разрешения самому уложить чемодан, он под носом у сотрудников ФБР уничтожил компрометирующие материалы. Но это потом, а пока – оказывается, что трясущийся от страха Вик сказал правду: Марк существует. Доказательства его шпионской деятельности разбросаны по комнате в гостинице Лэтэм. Позже их обнаружат и в его студии в Бруклине. Улик и следов сколько угодно. Правда, они никуда не ведут. Но это лишь потому, что Марк, умный и хитрый, сумел спрятать концы.

Есть лишь одна ниточка, которая, потяни за нее как следует, могла бы навести на интересный след. Среди захваченных в гостинице Лэтэм вещей – две фотографии каких-то людей. На обороте одной из них написано: «Ширли и Морис».

Неужели мог опытный шпион Вилли Фишер так легкомысленно держать у себя, особенно в ночь, когда он, по его же словам подозревал, что комната оцеплена и что его придут брать, фотографии этих людей? Ведь это его старые друзья «Питер и Лона», то есть Лона и Морис Коэн. Я однажды застал их у Вилли на даче, где они были частыми гостями, после того как их обменяли на Джеральда Брука и они вернулись из Англии, отбыв там несколько лет тюрьмы за шпионаж под именем супругов Крогер.

Такая находка должна бы начисто опровергнуть всякую мысль о том, что Вилли ждал ареста, не стремился его избежать и сознательно оставил у себя в комнате достаточно инкриминирующих, но никуда не ведущих доказательств своей шпионской деятельности.

На первый взгляд, такое возражение справедливо. Но к моменту ареста Вилли знал только, что Коэны, с которыми он встречался и, очевидно, работал сразу после приезда в Нью-Йорк, давно уехали в Советский Союз, потому что в США им грозило разоблачение и арест (так он мне говорил). Так что он мог вполне спокойно оставить фотографию своих друзей на поживу ФБР. Их розыск никуда не привел бы, укрепив статус «полковника Абеля» как важного советского резидента.

И это было бы справедливо, находись Лона и Морис Коэн на покое в Москве. Но они уже выполняли новое задание в Англии, куда их отправили вскоре после их бегства из США. Вилли утверждал, что ему и в голову не приходило, что после провала в Америке его друзей снова послали куда-нибудь за границу.

Успокоимся, однако, – хотя Центр и совершил грубую, с точки зрения Вилли, ошибку, послав Коэнов на нелегальную работу в Англии, хотя сам Вилли и допустил просчет, держа у себя фотографии людей, как-никак державших в свое время связь с супругами Розенберг, – его друзьям это не повредило. Найденная в гостинице Лэтэм фотография никуда никого не привела, а «супругов Крогер», – приехавших в Англию в 1954 году, английская контрразведка арестовала лишь потому (в 1961 году), что один из агентов их «патрона» Гордона Лонсдейля (Конона Молодого), некий Харри Хаутон, пропивал в кабаках больше, чем зарабатывал, и тем привлек к себе внимание.

Арестованного Вилли увезли в Техас. А когда через несколько дней его спросили, кто же он и откуда, он ответил, что он – гражданин СССР, полковник, и зовут его Рудольф Иванович Абель. И потребовал, чтобы его выслали в Советский Союз.

Так, пройдя через переходный шлюз Мартина Коллинза, Эмиль Гольдфус стал Рудольфом Абелем. Исторической фигурой. Человеком, которого будут судить на глазах всего мира, приговорят к 30-ти годам заключения и обменяют на Гарри Пауэрса.

Некоторые американские газеты писали, что, признавшись в том, что он разведчик, назвавшись полковником Абелем, человек, известный многим как Эмиль Гольдфус, пенсионер-фотограф, «сбросил маску».

По-моему, он именно тогда ее надел!

16. «США против Абеля»

Как в любой легенде, и тут немало осталось от реальной жизни, от судьбы и прошлого самого Вилли. Осталось имя матери – Любовь. Примерно тот же возраст. Но в характере Абеля сдвинуты акценты, персонажу придан иной, несколько более жесткий, показной характер.

Защитник Вилли Донован пишет [3]3
  James Britt Donovan. Strangers on a bridge. – London: Seeker & Warburg 1964.


[Закрыть]: «Он сказал мне, что происходит из достойной семьи, игравшей заметную роль в России до революции. Он постоянно говорил о своих патриотических чувствах и преданности тому, что называл матушкой-Россией».

Слова о семье совпадают с обликом Вилли Фишера, но «матушка-Россия» звучит в его устах абсолютно искусственно. Не говоря уже о том, что в его жилах было мало русской крови, а умер он, шепча на ухо дочери: «не забывай, что мы – немцы», само выражение не в его стиле. Будь оно и вправду произнесено, это скорее всего либо код, либо неумная выдумка начальства.

Так, отправляя людей в тыл к немцам во время войны, инструктировали: «Если попадетесь и будут казнить, кричите: "Да здравствует товарищ Сталин!"»

И еще впечатление, которое осталось у Донована (следовательно, то, которое хотел на него произвести Вилли), – адвокат все время видит в нем военного, офицера. Он пишет, что не завидовал бы молодому лейтенанту, над которым Вилли был бы начальником. Он видел в Вилли служаку.

А между тем, Вилли не мог бы командовать даже взводом. Его военные знания ограничивались воспоминаниями о службе в 1924 году в радиотелеграфном полку. Даже полагавшийся ему как офицеру КГБ пистолет он во время войны никогда домой не приносил. Держал в сейфе на работе.

Все разнообразные и подчас поверхностные интересы Вилли приводятся в порядок и настраиваются на определенный лад.

Спору нет, Вилли Фишер и его двойник Эмиль Гольдфус любили почитывать книжки по математике. Но ведь в потоке детективных романов! Вилли сам их мечтал писать и все подбивал меня с ним сотрудничать.

А полковник Абель детективных романов что-то не читает. У него вроде и нет других забот, как заниматься теорией чисел, чертить план перестройки тюрьмы, обучать бандита-сокамерника французскому языку.

Это не чистый наигрыш. Вилли кичился всяким знанием. Слова, кажется, Эдуарда Эррио – «культура – это то, что остается, когда все забыто», – не для него. Для Вилли культура не общий стиль, не тонкость восприятия жизни и идей, а сумма конкретных знаний. В идеале – энциклопедический словарь. Человек, умеющий пользоваться логарифмической линейкой, выше человека, не обладающего таким умением.

Для роли полковника Абеля мобилизован весь обширный запас способностей и знаний дилетанта Фишера.

А среди свойств его характера бросается в глаза особо жесткая партийная позиция, способность обо всем судить, пусть даже прямо этого не говоря, с позиций «единственно научного учения». Эмилю Гольдфусу это вовсе было не нужно, у полковника Абеля – проявляется постоянно. Настолько даже, что один из помощников Донована, Фрэйман, выскажет мысль, что полковник не умен. Он слишком, мол, принимает себя всерьез, лишен чувства юмора. И он прав. Только не в отношении Фишера, а в отношении Абеля.

Для задуманного персонажа юмор предусмотрен не был.

«Тон процесса должен быть достойным. Судят человека, с честью служившего великой стране».

Так говорит полковник Абель, главное действующее лицо и режиссер начинающегося спектакля.

Абель! Суровый, дисциплинированный офицер, четкий в своих решениях и суждениях, «военная косточка».

Накануне начала процесса Донован запишет в дневнике: «Этот процесс не должен превратиться в суд над Советской Россией».

Боже упаси! Это будет плохо не только для подзащитного, но и для репутации американского правосудия. Советские люди должны знать, что их шпиона судили, свято соблюдая конституцию США!

Советские люди этого, разумеется, не узнают. В Советском Союзе книга Донована о процессе послужила материалом для написания множества статей и повестей. Об одной из них пишет журнал «Дон» за февраль 1978 года: «Повесть привлечет внимание читателей очень убедительными фактами, раскрывающими, как в США, руководители которых так много кричат сейчас о якобы попранных в социалистических странах правах человека, грубо нарушается конституция». И дальше: «Одну из глав своей повести автор посвятил незадачливому капитану Гарри Пауэрсу, совершившему беспримерный по наглости шпионский полет над территорией Советского Союза».

Зато суд над Пауэрсом в Москве «как нельзя лучше подчеркивает гуманизм советского строя».

Еще бы! В Колонном зале Дома Союзов откровенно судили не Пауэрса, а «американский империализм», поливая его помоями и обвиняя во всех смертных грехах, – с активной, кстати, помощью не только адвоката Гринева, но и самого Пауэрса.

Так что показ американского правосудия не произвел в Москве ожидаемого действия.

В Колонном зале Дома Союзов разыграли спектакль, задуманный в КГБ и Отделе пропаганды ЦК КПСС. А кто задумал спектакль в Федеральном окружном суде в Бруклине?

В центре всеобщего внимания, под прожекторами внезапной славы – главный герой, советский разведчик полковник Абель. Он на высоте!

Избрав систему защиты, при которой он передает адвокату право говорить от его имени, полковник Абель молчит, так что защитник может его хвалить, а полковник своим молчанием лишь подчеркивать достоверность сказанного, а заодно и свою скромность.

«Я хотел бы иметь в Москве нескольких таких, как он», – скажет о нем директор ЦРУ Аллен Даллес.

Гранитно-твердый, неподкупный, неприступный полковник, олицетворение всех добродетелей, чекист с горячим сердцем, холодной головой и чистыми руками, молчит. И о его молчание разбиваются суетливые наскоки свидетелей обвинения.

Я имею в виду не агентов ФБР и соседей. Эти только приводят факты. Нет! Я говорю о ключевых свидетелях: о подполковнике Хейханнене, заместителе Абеля, и о завербованном Москвой американском сержанте Рой Родсе. Когда эти двое выходят на сцену, то железный полковник начинает сиять как бриллиант!

В целях конспирации ФБР выкрасило блондина Хейханнена в густой черный цвет. В зале суда появляется некая карикатура на бывшего короля Египта Фарука. Внешность предателя – ничто, однако, рядом с чернотой его морального облика. Все, что может восстановить против него присяжных, – налицо!

Перед людьми, многие из которых еле-еле избавились от тевтонской тяжеловесности речи или милой идишской напевности, людьми, гордящимися своим недавно освоенным английским языком и презирающими тех, кто позже них приехал в страну, появляется человек, говорящий неправильно, с чудовищным финским акцентом.

Перед людьми, отлично усвоившими, что трезвенником быть – хорошо, а пьяницей – дурно, появляется субъект, признающий, что начинает свой день с водки!

Известно, что надо быть чисто бритым, смелым, оптимистом, – а этот тип неопрятен и труслив. От страха и пьянства у него дрожат руки!

Наконец, перед людьми, для которых соблюдение супружеской верности является одной из основ общества, – двоеженец!

Оставив в Советском Союзе жену и сына, он, не разведясь, женился на финской девушке Ханне. Развратник! Когда адвокат Абеля Донован уличает Хейханнена в двоеженстве, ропот возмущения пробегает по залу суда. Тут уже не до разговоров о шпионаже. Потрясены основы!

(И никому, разумеется, не придет в голову заметить, что при обыске у «железного полковника» в номере отеля Лэтэм нашли очень почтенное для человека его возраста и скромного поведения количество презервативов. Даже зловредное ФБР не отнесло эту находку к разряду средств связи с Центром. Так что можно допустить, что и «железный полковник» не все свободные от передач шифровок вечера тосковал по Родине и семье, занимаясь теорией чисел.)

Этого мало. Хейханнен – вор!

И это разоблачение тщательно подготовлено.

У Абеля при аресте нашли больше двадцати двух тысяч долларов. Еще до начала суда пресса сообщила, что полковник наотрез отказался тратить из этих денег на свои личные нужды больше причитающегося ему жалованья – шестисот долларов в месяц.

В зале суда денежная щепетильность Абеля оттеняется Хейханненом. Речь идет о том, как он получил от Марка пять тысяч долларов для передачи Эллен Собелл, жене Мортона Собелла, осужденного по делу Розенбергов.

Вопрос:Выполнили ли вы поручение Марка? Передали ли вы деньги Эллен Собелл?

Ответ:Нет, не выполнил.

Вопрос:А вы отчитались перед Марком?

Ответ:Разумеется.

Вопрос:И что вы ему сказали?

Ответ:Что передал деньги Эллен Собелл и велел тратить их осмотрительно.

Скажи Хейханнен, что он деньги передал, вызовут Эллен Собелл. Она будет отрицать, как все отрицала на следствии, будет говорить, что никого не видела, ничего не получала. Но доказать ничего не сможет. Скажи он, что деньги вернул Абелю, – воспоследует недостойный спор, в котором Абель потеряет, возможно, лицо. Могут, чего доброго, подумать, что он из мести обвиняет Вика в краже!

И никто не спросил: почему Марк не потребовал у Вика расписки Эллен Собелл. Но раз уж Хейханнен сам говорит, что он украл деньги!..

Неизвестно зачем говорит он и то, что получив у Марка деньги на поездку в Москву, вторично получил их в Париже.

И как только присяжным и всем честным людям Америки станет ясно, что предатель Юджин Маки, он же Вик, он же Хейханнен, не расторгнув первого законного брака, вступил во второй, в зале суда возникнет переписка полковника Абеля с семьей.

Чтобы доказать пребывание Абеля в 1955 году в Советском Союзе, представитель обвинениязачитывает одно из шести писем из дому, найденных у него при аресте. Тогда защита читает все остальные письма. Цитирую Донована:

«Некоторые журналисты утверждали, что во время чтения этих писем, которые были ему настолько дороги, что он не решился их уничтожить, Абель покраснел. Один из присутствующих в зале суда журналистов писал: «Когда адвокат читал письмо, стальная клетка самодисциплины, в которую заперся Абель, почти треснула. Лицо его покраснело, глаза наполнились слезами».

Дибевойз (один из защитников) прочитал присяжным два письма от дочери Абеля. Он потом говорил, что ему показалось, будто у двух женщин – присяжных в глазах были слезы. «Как были слезы в моем голосе», – добавил он.

Заметьте, слезы в глазах железного Абеля появились не в беседе с адвокатом, не в тиши тюремной камеры. Нет, у всех на виду! Под прожекторами кинохроники.

Кое-кто, замечает Донован, отрицал, правда, подлинность этих писем, утверждая, что они написаны условным кодом.

А кое-кто на Западе высказывал догадку, что письма, найденные у Абеля, равно как и те, что были обнаружены при аресте другого советского шпиона, Конона Молодого (Лонсдейля) в Англии, специально предназначались для того, чтобы в случае провала попасть в руки полиции [4]4
  Письма опубликованы в книге защитника Абеля Донована «Незнакомцы на мосту» и в серии очерков Ребекки Уэст «Новое значение предательства».


[Закрыть]. По этой теории такие письма должны показать арестованного с лучшей стороны, как примерного отца и мужа, верного друга, пламенного патриота, скромно и мужественно выполняющего свой нелегкий долг вдали от близких и любимой страны.

Сторонники концепции поддельных писем выдвигают еще такие аргументы: письма слишком стандартны, слезливо-сентиментальны и примитивно-патриотичны, чтобы быть подлинными.

Тут я скажу, что они не могли быть иными. Их тон определяло незримое и постоянное присутствие начальства. Учитывая это незримое присутствие, пишущий должен соблюдать следующие правила: писать так, чтобы нельзя было угадать, в какой стране он находится; с кем встречается; какова его официальная профессия; какой климат в той стране, где он живет (поэтому он даже о погоде писать не может).

Это не все. Письма из-за границы не должны отражать бытовой комфорт и окружающую свободу. А письма из дома не должны говорить о бытовых трудностях. И в том, и в другом начальство может усмотреть идейное шатание.

Впрочем, есть одно правило, обязательное для любого советского человека, живущего за границей. Он обязан ныть! Потому что, если он не ноет вдали от Родины, то какой же он, к черту, советский человек?

Мой юный коллега, радиожурналист, впервые попав в заграничную командировку на международную выставку, непрестанно стонал: ему тяжко вдали от родной страны, ему чуждо все его окружение, он погибает! Дошло до того, что начальник группы предложил ему вернуться в Москву. Но не на того напал! Молодой тогда Юрий Харланов ответил: «Меня послала Родина. Я выполню долг до конца!»

С тех пор он, не переставая, ездил в заграничные командировки. Был много лет корреспондентом в Париже.

Зато другой мой сослуживец по московскому радио, Хазанов, вернувшись из туристской поездки по Европе, рассказывал взахлеб, что Париж – единственный город на свете, где он хотел бы жить. Юрий Харланов стоял совсем рядом – и слушал. И незадачливый Хазанов не выезжал после этого никуда лет пятнадцать!

В коммунальной квартире на Арбате в Москве, где выросла моя жена, было, кроме общего – в коридоре, несколько комнатных телефонов. Когда Лидии Никитишне К. звонил из Вашингтона сын – дипломат, – она открывала дверь в общий коридор. Соседи шмыгали мимо, прислушиваясь, и на всю квартиру гремел ее трубный голос:

– Потерпи, Толюшка! Знаю, что тяжело... Потерпи! Вышлю, вышлю черного хлебушка и воблушки, бедненький ты мой!..

Потосковав несколько лет в Вашингтоне, Толюшка привез вагон вещей, купил в Москве кооперативную квартиру, оборудовал ее, обставил американской мебелью и получил новое назначение в Токио. Куда и отправился тосковать по Родине в должности, кажется, первого секретаря посольства.

Напиши он хоть раз, в каких условиях он жил в Вашингтоне! Напиши он хоть раз, как счастлив и доволен! Тогда – в управдомы, только в управдомы!

Возьмите лист бумаги и, учитывая все эти ограничения, все эти обязательные темы, весь этот обязательный тон, напишите на досуге хорошее, теплое, искреннее письмо. Попробуйте!

Причем, это ограничения, относящиеся к письмам, пишущимся, так сказать, в нормальных условиях – то есть, когда читает только свое начальство. Так написаны были письма из дому, полученные Вилли до ареста. А после ареста письма читали еще и американцы! Тут не до стиля!

Означает ли это, что письма не содержали кодовых слов и выражений?

Защитник Абеля, Донован, пишет, что много лет спустя ФБР заявило, что после тщательной проверки оно пришло к убеждению: письма не содержали никаких условных слов, никаких секретных инструкций. Конечно, ФБР виднее! Но письма, которые жена Елена Степановна и дочь Эвелина писали Вилли, содержали-таки кодовые выражения, слова и фразы. Эти слова и фразы им давал сотрудник Главного Первого управления, а они уже обвязывали их личным текстом. Я слышал об этом от них не раз. Однажды они это делали при мне. Но повторяю, если ФБР говорит, что было иначе – спорить не буду. Или ФБР темнит?

* * *

Но и в железном Абеле подчас просвечивает Вилли.

«Мы заговорили, – пишет Донован, – об одном доброжелательном надзирателе, о котором я узнал, что со времени моего предыдущего посещения он уволился. „Не выдержал“, – сказал о нем старший надзиратель. Абель хорошо его запомнил, и сказал, что понимает его. „Я мог бы быть заключенным много лет, – сказал он, – но никогда не смог бы быть тюремщиком. Нужно обладать особым характером, чтобы гонять людей, как скотину, надо не иметь воображения!“

Я не представляю себе Вилли работником лагерной администрации. Легко представляю его себе зэком.

Он, как всякий последовательный коммунист ставил, разумеется, личность ни во что. Но в отличие от многих, он начинал с себя. Он, мне кажется, не мог пожертвовать другими ради собственного спасения или даже ради дела. Собой он был готов пожертвовать всегда.

Если верить Далину, знаменитый Леопольд Треппер, «большой шеф» «Красной капеллы», попав в руки немцев, выдал поочередно и послал на смерть всех своих ближайших соратников. И, будучи человеком объективным, в первую очередь своих самых старых друзей.

Одни утверждают, что он это сделал ради спасения собственной жизни, другие, что ради раскрытия коварного замысла немцев. Факт, что пока он проникал вглубь страшной загадки, его товарищи были расстреляны, обезглавлены, повешены!

* * *

Еще о письмах. Вилли в тюрьме. Он требует, чтобы ему разрешили переписываться с семьей. Адвокат Донован обращается в консульство СССР. После долгого молчания оттуда отвечают, что хотя им, разумеется, никакой Абель не известен, они могут из гуманных соображений попытаться помочь несчастному заключенному разыскать его семью.

Подчиняясь тюремным правилам, Вилли пишет это первое письмо, как и все последующие, по-английски. Что он тайно сообщал в этом письме, не знаю. Но вот деталь:

«Дорогая Эллен, – пишет заключенный 80016-А, – это первая за долгое время возможность написать тебе и нашей дочери Лидии...»

Это также первая возможность для Вилли Фишера назвать свою дочь Лидией. Дочь звали Эвелиной – так он ее и называл во всех предыдущих письмах, найденных при аресте.

И дальше в том же письме: «Очень важно беречь здоровье. Пожалуйста, напиши мне, как ты и Лидия в этом отношении».

Такие корявые фразы, да еще с употреблением неправильного имени собственной дочери, должны иметь какой-то смысл.

Дальше! Некоторое время спустя супруга Рудольфа Абеля, якобы проживающая в ГДР, пишет слезное письмо президенту США Кеннеди. А копию этого письма покажут Вилли.

«Я жена Рудольфа Ивановича Абеля, – пишет Эллен Абель, – человека, который был в 1957 году приговорен к тридцати годам тюремного заключения. Меня зовут Эллен Абель. Я родилась в России в 1906 году. Я учительница музыки и живу в Германии вместе с дочерью Лидией Абель».

Сигнал подан! Сигнал принят! Откуда взялась Лидия?

Лидия, между прочим, существует! Она что-то вроде приемной дочери Фишеров. Воспитывалась в их доме, работает в КГБ стенографисткой-машинисткой, замужем за офицером Девятого управления (охрана членов правительства) Николаем Боярским. Летом она всегда живет на даче у Фишеров с мужем и сыном Андреем.

Уверен, что об ее существовании не знал в Америке никто! Даже Орлов-Швед! Да и в Москве знали только высокое начальство и близкие друзья. Назвав дочь Лидией, Вилли, очевидно, давал знать начальству, что письмо его подлинное, не подделка, сфабрикованная разгадавшей его код американской контрразведкой, и адресовано Центру.

* * *

Когда Конона Молодого арестовали в 1961 году в Англии под именем канадца Гордона Лонсдейля, он сказал на первом же допросе: «На все ваши вопросы мой ответ будет один: Нет». После этого он умолк и не сказал больше ни слова. И с ним никаких разговоров о том, кто он на самом деле, какое имеет звание, не было ни на следствии, ни на суде!

А Вилли, в нарушение всех традиций, признал, что он офицер советской разведки и назвал свое звание и имя, выдав его за настоящее. Дальше – больше, полковник Абель постоянно напоминает о своем происхождении и о своем звании, о своей профессии, указывает какой у него оклад – шестьсот долларов в месяц.

Донован говорит ему: «Россия вас списала, Рудольф». Абель парирует: «Ничего подобного, меня не списали, как вы говорите. Конечно, они не могут открыто меня признать. Такова традиция моей профессии, и я это понимаю. Но меня не списали и мне не нравятся ваши намеки».

Поскольку Фишеру и Молодому одновременно вручали в клубе КГБ позолоченные часы «Полет» за долголетнюю и беспорочную службу (Молодый даже шепнул тогда Вилли: «Видно, затоварились часами»), а Фишеру кроме того дали орден специально за поведение на суде, то можно считать, что откровенность «Абеля» котировалась так же высоко, как каменное молчание «Лонсдейля».

Итак, мы можем предположить, что признание связи с советской разведкой входило в планы Виллиного начальства, было им одобрено. Это было частью того образа советского разведчика, который надо было создать в глазах американской общественности, персонажа, о котором директор ЦРУ Аллен Даллес скажет: «Хотел бы я иметь четверых таких в Москве».

Мне кажется, что в исполнении Вилли роли Абеля пропагандный момент – один из основных. Но, кроме того: «Я давал сигнал Центру!»

Какой сигнал – неизвестно. Известно только, что первый и основной. А после ареста Вилли установил, по его словам, постоянную связь с Центром.

«Я проверял Шведа!»

Тут самое элементарное объяснение такое: Швед знал настоящее имя Вилли и мог его разоблачить. Но он этого не сделал.

А что бы произошло, скажи Орлов, что перед районным судом в Бруклине предстал Вилли Фишер?