Текст книги "Каждый сам себе дурак"

Автор книги: Кирилл Туровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Все тот же Большой Город. Человеческий бефстроганов вперемешку с домами.

* * *

С трудом придя в себя, я направился в обратном направлении к Музею изобразительных искусств. Возле музея народа не было, только один Роман, грустно покуривающий около входа.

Тоже закурил. Подошел к нему.

– Что стоять мерзнуть? Пойдем, – махнул он рукой. Людей не было, но музей все равно открыт для тех потенциальных смельчаков, которые готовы столкнуться с самим искусством.

Несмотря на то что Роман уже был заметно залитый, он не преминул поинтересоваться, где же обещанное угощение.

– Да есть, – и протянул ему остатки во фляжке.

После ознакомления с содержимым фляжки Роман заметно подобрел. И так как мы с ним не виделись довольно давно, он тут же посвятил меня в последние события, которые с разной степенью удачи наслоились на него за последнюю порцию жизни. Главное событие – его успели вышвырнуть из Суриковки, и теперь, поняв многое, он полагается исключительно на Милку, которая искренне верит в его все никак не проявляющийся художественный дар. Теперь он типа как свободный художник и может творить все что угодно.

Но пора и идти. Я, ясен пес, ничего не сек в изображаловке. И потому наивно полагал, что Роман мне все покажет, расскажет, объяснит и задвинет в меня инфо за изображаловку по полной. Еще я надеялся, что, насмотревшись на общепризнанные художественные достижения прошлого, смогу хоть что-нибудь понять в реальной современности.

– Ну вот, выжрали, можно и в музей, картины смотреть, – сказал решительно Роман Гнидин. Мы и пошли.

Забрали в кассе тикеты, по льготному прайсу для меня и благодаря институтской корочке бесплатно для Гнидина. Это он мне даже с некоторой гордостью продемонстрировал. Еще он сообщил, что, по некоторым данным, он внучатый племянник Репина. Ну, Репин-Гнидин. Типа как со временем фамилия трансформировалась.

Сначала посмотрели золото Шлимана, которое он в Трое нахапал. Абсолютно неинтересная коллекция. Бестолковщина.

Затем в греческий зал переместились. Там при осмотре композиции весьма изменилось мое мнение о легендарном племени вандалов. Это те самые парни, которые к итальяшкам путешествовали, смотрели, похожие ли у тех внутренности, и заодно пытались позаимствовать у итальянцев их культурное наследие, которое эти хапуги к себе со всего мира стащили.

Но так как целиком увезти к себе в Вандалию статуи не смогли, то поотрывали самые ценные части: головы и конечности. И если раньше все дороги вели в Рим, то позже они из него только расходились. Вместе с дорогами часть статуй и в Большом Городе осела таким образом. И даже сохранилась до наших дней.

Ладно, фигня. Пора идти мониторить картины мазил. В конце концов я сюда за этим и приперся.

Короче, бредем. Роман мне по ходу рассказывает про стили там, композиции, краски, разбавляя попутно очередными новостями из своей собственной жизни. Оказывается, картины он больше и не пишет, а рисует исключительно портреты залетных коммерсантов около Набата. Довольно регулярно посещает Пушкинский музей и Третьяковку, смотрит работы художников.

Вот и сейчас он горделиво передвигался по залам, поглядывал свысока на полотна Снейдерса и Дега и комментировал:

– Если трезво взглянуть, дерьмо.

Вот как он меня в искусство загружал.

Затем Роман хмыкал и честно признавался, что картины он может писать вообще лучше, чем кто бы то ни было. Да пока не хочет, время, мол, еще не пришло. И что все истлело, мол, краски выцвели, образы отпали, цвета не нужны, кроме черного, белого и ослепительно-серого.

Я присек, что каждого художника швыряло на свою, близкую ему по духу художественную тематику. Например, тот же Снейдерс писал только одних животных, оттеняя особей на задний план. Дега все, наоборот, опрокидывало на людишек. Но вполне определенных – женского пола. Наверное, на это у него были свои, глубоко личные причины. Неслабо помогающие в творческом процессе.

На самом деле толком никогда ничего не менялось. Внешняя форма, да и то вдецл. Художники нищенствовали по полной и умирали, а коммерки потом обогащались. Самый яркий пример – Модильяни. Жаль, что его сейчас нет в России. А тогда бродил по Парижу неприкаянный, не знал все че-как насчет художественного таланта у него. А как закопали его сырую землю жрать, то в момент растрезвонили, дескать, крутейный картонный дурилка был и дорогущий.

Рубенс писал на церковные темы. Религиозные обряды, борьба с ересью и дьявольские вечеринки. А Буше мифологию мучительно припоминал. И на самой знаменательной своей картине изобразил, как древний герой Геркулес какую-то тину насилует.

Ничего не меняется. Раньше интерес особей привлекало то же самое, что и сейчас. Войны, кровь, убийства, предательства разные, христианские бредни и ненависть. Только раньше все прыгало в простой форме, а сейчас в более зашифрованной и изощренной.

Понравился же мне Клод Моне. Он вдохновенно написал темно-синее небо с разбитыми кусочками стекла, в котором несутся туманные ласточки. Но и этот заблуждался по внешней форме – туманных ласточек чайками обозвал. Не дотумкал, короче, растяпа.

Еще мне понравились «Песчаный берег моря» Синьяка и «Пейзаж в Овере» Ван Гога. Я даже хотел расспросить Романа поподробней, да что-то уж совсем сплохело ему. Ладно, потом спрошу. Единственно, что подпортило впечатление от «Пейзажа в Овере», так это «Красные виноградники» того же автора. Там было написано залитое кровью поле и барахтающиеся повсюду особи, пытающиеся влить выплеснувшуюся из них кровь обратно внутрь, в тела. У меня были претензии к названию. Не везло же им раньше с нэймами на полотна, художникам этим самым.

Либо это я, дурак, как всегда, ничего не понимаю. Даже и в путешествии с профессионалом. В который раз.

Здесь моему профессионалу стало окончательно плохо. Прямо под работами Ренуара. А вся радость, которую он усиленно поглощал, готова была из него выплеснуться.

Я понял, что путешествие в музей может закончиться теперь для нас отнюдь не лицеприятно. И поскорей поинтересовался у зевающей стражницы зала, подозрительно посматривающей на Романа:

– Где уборная комната?

Она неопределенно ткнула в сторону. Ладно, поблагодарил, найдем. Наконец, пройдя немерено коридоров, я забросил Романа в кафельную коробку.

Его долго не было. Только приглушенный иерихонский рев из уборной слышался. Вернулся же он посвежевший и даже довольный.

– Выжил? – поинтересовался я.

– Спрашиваешь. Хватит эту маралыцину безмазовую смотреть, пошли лучше в бар там внизу. Я, кстати, сюда частенько прихожу. Как посмотрю немного, сразу так грустно становится, тягостно. И в бар сразу валю. Даже картины толком не смотрю. Зачем? Сижу в баре, размышляю, а сверху – полотна. Главное атмосфера! Кстати, у тебя во фляжке все кончилось?

– Давно, – усмехнулся я.

И пошли в то музейное место, которое, видимо, было ему хорошо знакомо.

В бар? Ну, конечно.

Роман активно стал заказывать коньяк, закуски, пирожные. За мой счет, разумеется. Он держал себя так, типа он имеет самое непосредственное отношение к находящимся наверху картинам. А со мной здесь вынужденно ошивается, делая мне небывалое одолжение.

Теперь его колошматило волнами. В баре было порядком иностранцев, которых он на дух не переносит. Так пояснил мне Роман. После чего стал пояснять уже иноземцам, кто они такие на самом деле, выяснять, зачем они покинули свои исторические родины и советовать, в каком направлении им идти теперь надобно.

Наверное, неруси понимали, что Роман советует им нечто полезное, кивали, улыбались и пересаживались за более отдаленные столики.

Поняв, что иностранцы особо не горят желанием с ним тереть, Роман повернулся ко мне:

– Пора выпить за день рождения Брейгеля, за «Триумф смерти» и «Вавилонскую башню»!

Я как раз единственно, что слышал про изображаловку по ящику, так про этого автора. Потому сказал Роману гордо, что даже год рождения Брейгеля покрыт мраком, не говоря уж о конкретной дате. В ответ:

– Да это по барабану.

И мы чокнулись.

После этого слушаю его тягомотную нудятину. Он-де вообще больше писать картинок не желает принципиально. А хочет создать Тотальную Картину «Явление Христа Народу-2». Римейк. Это он, понятно, известных книжек начитавшись, задумал. И что типа в этой самой Тотальной Картине будет воплощено все, что можно увидеть глазами и вообразить мозгами. И вот Роман как-нибудь засядет и за недельку всего-навсего напишет эту самую Тотальную Картину. Она отобразит все фрески, картины, фотографии, кадры фильмов и элементы компьютерной графики. Тогда все картинные галереи будут закрыты и все будут смотреть только Тотальную Картину. И повсюду будут висеть только ее бесчисленные репродукции.

Вот такую я выслушал бредятину. И выразил некоторые сомнения в возможности создания подобного полотна. Но, заметив Ромино недовольство, тут же пожелал ему всяческих успехов в личном совершенствовании, чтоб обрести единение со столь глобальной композицией.

А он стал Гогена с Ван Гогом перетирать, как Гоген Ван Гога травил, как искусство они побеждали, куски-ухи от себя отрезали. Визжали, красная гниль хлестала, а все равно резали. И если вглядеться в «Пейзаж в Овере», как в голографическую картинку, то ухо это самое и увидишь…

Выслушивать подобное, ясен пес, уже было выше всяких сил. Да к тому же все я вкурил про изображаловку в путешествии особей. Сматываюсь, говорю, тороплюсь. Бежать надо типа на срочняках.

И побежал.

* * *

В чем самая загадочная штука? В том, что каждое «Я» хочет существовать лучше остальных. Остальные миллиарды пусть хоть все передохнут. Декларирование иного – вранье.

Чтоб шибко не огорчаться, снова сожрал «желтых». И зря. Достали меня уже эти «желтые» на глушняк. Переехал бы, что ли, Вагиз куда-нибудь с Красной Пресни…

Пошел растрястись в центр. Как и раньше, все блестело, пищало, бликало. Шелестело и мерцало. И казалось, что из каждого подвала доносится органная музыка. И казалось, что на каждом углу лежали эстетство и мертвые котята.

Тащусь по каким-то улицам. Какого-то Большого Города. Этот Большой Город мне также порядком поднадоел. Хотя здесь, как и везде, серели стены домов. Хотя здесь, как и везде, повсюду электрический свет. Была глубокая ночь. Дело в том, что завсегда интересно шлондаться где попало. Наверное, поэтому мне так не везет.

Подустав, присел на лавку. «Желтые», понятно, взбудоражили, пора и осадиться мал-мал. Как и раньше, терять было нечего. Как и раньше, нечем было обмануть окружающий мир. Надо снова уехать, и как можно дальше уехать. Чего думать – в другом Самом Далеком Городе, вне всяких сомнений, получше. Вспомнил весь сегодняшний бестолковый день. Повторюсь, терять действительно было нечего.

Здесь, в Большом Городе, все равно бы ничего не изменилось. И здесь все были тяжелыми и тупыми, и здесь все такими останутся.

Эге, решил я, ко мне сегодня еще приходит некоторое, пускай совсем далекое подобие мыслей. Обнадеженный, я почехлил дальше.

Кафе? Ну, конечно, конечно!

Надпись на двери сообщала: «Аленький цветочек». Здесь-то я и поразмышляю, как закончить свои нехитрые делишки. Открываю дверь, захожу.

И – ужас. Сбоку рев и рык из динамиков, а вслед за рыком я увидал и само чудовище из той сказки, только на этот раз приодетое в костюм и улыбающееся.

– Добро пожаловать…

Выплевываюсь ошарашенный. Я не такой простак, чтоб целовать чудовище и выручать его из заклинания.

Пойду в другой бар. Их здесь как грязи.

В другом баре вроде тихо, никто не встретил, можно присесть и прийти в себя. Не тут-то было.

Не знаю, как же меня опять так вставили «желтые Омеги», не знаю, откуда заплясала эта немыслимая вакханалия видеоизображения с саундом, но прямо за соседним столиком я разглядел Максима Горького и Жан-Поль Сартра. Видимо, эти особи тоже уже порядком поднадоели друг другу, так как заприметив меня, закричали:

– Северин! Идите к нам. Присаживайтесь.

Удовольствие подсесть было сомнительным, а бред вполне реальным и осязаемым. Все же пришлось присесть из вежливости. И вместо своих собственных размышлений теперь прислушиваться к чужим. Ладно, хоть посижу на халяву.

На экране под потолком неизбежно мелькала Бритни Спирс, которой подпевали оба этих господина.

Первым делом Максим рассказал, как случайно, но удачно им удалось познакомиться. И теперь типа они даже подумывают о написании ошеломительного шедевра «Детство хозяина на дне». И крайне поглощены собственными творческими планами.

Стол был заставлен тарелками с остатками их трапезы и смятыми пластмассовыми стаканчиками из-под «Холстена». Кроме «Холстена» они, видимо, пили еще красное вино, так как у обоих имелись характерные пятна на рубашках.

Теперь же официантка поставила на стол бутылку «Блэк Лэйбела», с отвращением посмотрев на Горького. Тот уже спал рядом с десертом. Иногда в такт сопению его усы погружались в мороженое, и я, пожалев, отодвинул мороженое в сторону.

Мы же с Жаном хлопнули «Лэйбела», и давай он капать мне на брэйн, залечивать:

– Ты, наверное, хочешь знать, почему я всегда отказывался от официальных наград? Не все так просто… – пытаясь найти себе еще одного благодарного слушателя или союзника, он грубо ткнул в бок своего товарища. Тот захрипел и посоветовал ему совершить паломничество в страну с нецензурным названием. Сартр же продолжил:

– Я борец! И еще какой глобальный. Я борюсь за воссоединение двух великих культур.

– Каких? – спросил я. Мне приходилось заметно напрягаться, чтоб говорить с ним на французском.

– Никогда не угадаешь. Воссоединение двух самых неизученных культур: африканской и китайской. Понимаешь, о чем я?

В таком состоянии я просеку что угодно. А он продолжил свой спич уже неожиданно:

– И какая же ведь шалава!

Я понял, что он достиг того состояния, в котором приходят патриотические мысли. С участием спросил:

– Кто? Франция? Ах, Франция, твоим полям всего себя отдам…

– Да какая Франция? Симона де Бовуар! Бобер, блин.

Я плеснул пойла, снова выпили. Тоже осмелился щелкнуть Максима. Тот приподнял башкетничек и снова пробормотал что-то о прелести путешествия в страны с нецензурными названиями. Сартр ударил сверху, и Горький снова упал рядом с десертом.

– Эх, Северин! Не был ты в Париже… – ностальгически протянул Сартр. Ностальгически, но с выраженным оттенком ненависти.

Я понял, что он почти дотянул до нужного кондишена и уже вполне готов дебошики разные подустроить. Впопыхах я поинтересовался планами.

– Планы? – обрадовался он. – План, как всегда, один. Грамотный отход в правильный коматоз на полных раскуражах. Еще готовлюсь продолжить свою трилогию, серию, почти как у Пруста. Вот возьму и напишу после «Тошноты» вторую и третью части: «Рвота» и «Блевота». Представляешь, какая монументальщина?

Я, конечно, все представлял.

Он впал уже в такой конкретный экстаз, что заливал себе выпивку не в главное отверстие. А просто из горла плескал вискарь себе на рожу и слизывал текущие капли.

– Еще я говорил про воссоединение двух великих культур. Ну, африканской и китайской…

– Китайцы разберутся во всем, – отчеканился голос за моей спиной. А на лице моего собеседничка отразилась гримаса ужаса и первобытного страха.

Посмотрел и я.

Спокойно оглядывая нас, там стояли Джонатан Свифт и Луи Селин. Последний, узнав меня, даже брякнул:

– Вот тебя я здесь встретить не ожидал, – и, обернувшись, что-то пробормотал Свифту.

Тот кивнул и пожал мне руку.

– Ты что с энтими-то делаешь? – недоверчиво спросил Селин.

Я, конечно, не смог подобрать никаких оправданий, каким образом оказался за столиком с этими двумя особями. Потому и промолчал.

– Эй, ты, плагиатор и стукач! – обратился Луи к Сартру. – Паразит на теле французского издательства! У тебя есть безусловная свобода выбора: в первом варианте – пойти сам знаешь куда, во втором – покрыться куском сам знаешь чего. Если, конечно, ты понимаешь, о чем я.

Сартр мигом вскочил и, подхватив Горького, пополз к выходу. Около двери он повернулся и обиженным голосом сказал исключительно мне:

– Ты, Северин, еще даже не представляешь, что тебя поднакрыло. Опингвинение, парень! Тотальное Опингвинение! Ты попал, парень, ты вперся.

И исчез вместе с Горьким подмышкой. Видимо, отправились практически отрабатывать вторую и третью часть обозначенной трилогии.

– Ну, что здесь у нас? Как и везде? Хренотень?

Обслуживающий персонал, узнав новых посетителей,

поменял скатерти и принес новые, более дорогие сервировочные приборы. Даже освещение убавили, невзирая на недовольство остальных присутствующих, заливающих пойло и пожирающих мясо мертвых зверушек.

– За счет заведения, – вкрадчиво пробормотал обозначившийся директор и поставил нам на стол джин, тоник и красное вино. Распорядился какие-то эксклюзивные блюда принести. Словом, шелестел как мог. Вскоре стало ясно, с какой целью. Автографы прощелыга взял. У Свифта на памфлете «Панегирик человеческому уродству», а у Селина на брошюре «Школа трупов». После чего отошел, счастливый, в сторонку. Подчиненные обступили директора и завистливо рассматривали их росчерки.

Несмотря на бездонную глубину постижения сущности человеческой породы, в моих новых собеседниках сохранялись остатки патриотических чувств. Свифт выложил на стол пачку сигарет «555», а Селин – «Житан». И закурили.

Свифт, увидев Бритни Спирс на экране, выругался и вырубил ее встроенной в наручные часы дистанционкой. Затем сорвался с места и заставил халдеев поставить «Offspring», альбомчик «Americana». Да так и остался возле барной стойки тереть с девками. А персонал, потрясенный ловким актом отключки Бритни, заговорил кто о неполадках приборов, а кто о магии.

– Не обращай на него внимания, – сказал Селин, достал удобный швейцарский ножичек и начал настругивать мелкими крошками гашиш, чтобы забить его в выпотрошенную житанину.

– И вообще, будь со Свифтом поосторожнее. Нервный стал, ни с кем не разговаривает. Он уже давно смотрит на всех еху (как он позиционирует особей), если не с ненавистью, то уж с отвращением наверняка. От Британии ушел, от семьи ушел, теперь со мной вот… – он про-дунул пустую гильзу и вставил туда, где был раньше фильтр, десятиевровую купюру. – Кстати, я слышал ты в Антарктиду к пингвинам собираешься. Задумано, конечно, здорово. Но только Свифту ни слова. Скажу по секрету, он тоже в Антарктиду, где особей нет, к пингвинам хочет поехать. Если про тебя узнает – запросто пришить может. Ему еху хлопнуть – как мне два тапка… Так что молчок.

Селин щелкнул зажигалкой и затянулся. Почти сразу его и цепануло.

– …Вымачиваешь гаш в яичном ликере, добавляешь тертого мускатного орешка, сверху смазываешь краматиком. Хлоп – и уже почти видишь радугу звезд или путешествия.

– Из Франции сейчас едете? – деликатно осведомился я, перехватывая у него дымящуюся палочку.

– Во Франции все предатели, кроме меня! Какая Франция?

– О, Франция, твоим полям всего себя отдам… – промямлил я снова смущенно и уже совсем ничего не соображая.

– Франция? Франция, как ты, парень, выражаешься, это огромное скопище подонков, вроде меня, гнилых, вшивых, промерзших, которых загнали туда со всего света голод, чума, китайцы и холод. Дальше бежать было некуда – море. Вот что такое Франция и французы. Франция обнегривается. Нет больше Франции. А мы едем из Северного Города…

Я удивился и сообщил Селину, что, мол, тоже в свое время в Северный Город собирался.

– Мысль неплохая. Знаешь, в каком-то роде Северный Город – красивейший город в мире. Я даже в Мариинский театр постановку предложил. Отказали, ублюдки. «Безделушки для погрома», называется. А у вас-то в России смотрю – жидят каждый первый. Нужна дезинфекция, чистка нации.

– Это растяжимые понятия, – поправил я.

– Верно подмечено. Но пойми, что евреи это не нация, а образ жизни. Ведь, если в паспортняке «жиденыш» написано, то это еще ничего не значит. Евреи – это особый склад характера. Это отборная сволочень, квинтэссенция всего гаденького, мерзкого, расчетливого и грязного. Тысячу раз антисемитизм! Чистка в первую очередь! Каждого первого хватай с экрана – и к стенке. Читал книжку такую попсовую, «Зло» называется? Второе название «Гоблины»? Это про них, про жидят. Эх, китайцы разберутся во всем!

– А негры ВСЁ объяснят, – поддакнул я незатейливо.

– Понимаешь, я видел французов, немцев, англичан, шведов, эстонцев – внутри чистые жиды. Ведь по внутреннему содержанию даже китаец, даже неф может быть евреем. Это не национальность, а образ мышления.

– Понравилось в Северном Городе?

– Еще бы! Белые ночи. Ни в сказке сказать, ни пером описать. Мы же со Свифтом врачи по призванию. Так мы в Северном Городе в местную венеричку мотались. Ты думаешь, кто придумал СПИД, коровье бешенство и вирус Эболы? Мы со Свифтом. Только все никак не развернемся. Но все равно отомстим им за экологию и убийства животных. Повсюду грязный кошмар. Но природа ответит, ты слышишь как стонет Земля? Как она сопротивляется? Цунами, землетрясения, глобальное потепление, извержения вулканов и бермудские треугольники. Я жду неслыханных катастроф и немыслимых бедствий. Весна больше не придет. Я моделирую оперу всемирного потопа! Я орган Вселенной! Я рыцарь Апокалипсиса!

Вот так кричал Селин, размахивая руками. Я, конечно, слушал. И слушал превнимательно.

– Кстати, как? Торкнуло? – спросил он, отдышавшись, про гаш. Я кивнул.

– Конечно, поезжай в Северный Город. Тебе проще. Вот мы даже и не знаю, куда рванем дальше… Крым? Антарктида? Чили? Анкоридж? Движение, непрерывное движение. Надо бежать и сматываться. Сматываться и бежать. Еще мы со Свифтом попали в Северном Городе на отвязную штуку. Музыкальный фестиваль «Панк против демократии». Щас спою!

Из-за последней фразы я мультфильм вспомнил, где животное травили, а оно пело. Сейчас же пел Луи-Фердинанд Селин:

 
Сид Вишес умер у тебя на глазах,
Яр Кэртис умер у тебя на глазах,
Джим Моррисон умер у тебя на глазах…
А ты остался таким же, как и был…
 

Ясно, он давно завернулся на все сто четыре головы. Хотя вроде говорил он весьма убедительно. Свифт же «Blink 182» поставил.

Конечно, подшторило, что теперь начнется преужаснейшее. Сейчас они присутствующих в заложники возьмут или просто перебьют всех, как еху. Пора было метнуться и к выходу. Пускай остаются в кафе и хоть атомный гриб здесь рожают.

А я – на стрит.

Жизненное путешествие, конечно, как восхождение на гору. И ты, альпинист, лезешь и карабкаешься на самую вершину. Забираешься и видишь – внизу самые умные. Которые лезть не стали, смеются и веселятся. А ты, уже конченый старикан, получаешь пенсяр, лукаешь ящик и скрежещешь зубами от злости и понимания того, что лезть было совершенно без мазы.

Город снова запульсировал.

Город снова заскрежетал.

Улицы продолжали размножаться, а фонари сыпали навстречу лепестки. Они падали, падали и падали, застилая розовый снег до самого алчного горизонта. Город явно хотел подвергнуть меня остракизму. Здесь не было правды. Здесь не было ничего.

И когда лепестки завалили улицы, Город перестал пульсировать.

Город перестал скрежетать.

Лепестки действительно завалили все.

Белые лепестки.

И яркие.