Текст книги "Каждый сам себе дурак"

Автор книги: Кирилл Туровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Грустно подумал снова, типа кто я. И подбодрил себя тупо, типа я не один, все такое. Если верить, конечно, множеству особей, переливающемуся на площадке уже под танцевальную музыку. Оно продолжало извиваться в свете юпитеров, оно, множество, сплеталось в клубки, оно исходило потом и перемазывало в нем друг дружку.

Изредка, в паузах между тем, что называлось музыкой, посетители останавливались, озирались и сладко облизывались, глядя на себе подобных. Которых им весьма нравилось ощупывать и нетерпеливо прикасаться. Я даже забывал курить «Camel», чтоб соблюдать маскировку.

Особым уважением пользовались те особи, которым удавались наиболее животные движения, визги и запахи. В паузах они бросались к продающим стражникам и заливали в себя пойло. На руках и хлеборезках выступали крупные капли пота, которые стекали в бликах цветомузыки. Несмотря на это, многие отчаянно лизали друг друга и даже срывали майки, чтоб вылизываться было удобнее. И кричали о каком-то нелепом внутреннем единении.

Из оцепенения меня вывел Ларри. Он вернулся и сообщил, что дозвонился до своего нового дружка, мальчишки лет шестнадцати, который типа подъедет, и мы рванем в гостиничный комплекс «Измайлово».

– Хватай на быстряках какое животное и рвем когти! – с трудом перекричал он музыку.

Я безропотно подчинился. И сообщил о заманчивом предложении раскуражиться вполную малолетней овце, которая мне до этого приглянулась. Она с радостью согласилась, даже почти и не рассмотрев меня. Впрочем, они за этим сюда и притаскиваются, эти шалавы.

Подчехлил дружок Ларри. Запрыгнули всей нашей разношерстной компанией в заранее заказанную тачку и поехали. Зажатый между малолетней овцой и мальчишкой, я подумал, какие стремачные люди опять оказались рядом со мной и зачем все это.

Да и ладно, верно? В конце концов если мы все и так находимся в помойной яме, то не фиг барахтаться, нужно смело опуститься на самое дно, может, там прикольно?

* * *

Хотя какой-никакой контакт с какими-нибудь людьми завсегда интересен. Началась заключительная фаза не самого мертвого дня. Чего и говорить, что ничем хорошим закончиться он и не мог. Если вы, конечно, понимаете, о чем я.

Меня все так же поражало ассорти нашей компании. Более-менее знакомый мне только Ларри. Как я замечаю, он стыдится засосов, как и все обычные люди. Потому прикрыл фиолетовые лепестки отворотами своей водолазки.

Вот и «Измайлово». Небольшой городок в Большом Городе. При известном количестве монет, которые есть у Лари от замминистра, весь мир здесь мурлычет и трется вам об ноги.

К большой радости малолетней шалавы, мы взяли большой двухкомнатный номерок люкс с гостиной. «Я уже была в таком у друзей», – сообщила она мне горделиво. А я подумал, что даже не спросил, как ее зовут. Как и мальчишку. Впрочем, какая разница.

Немного выпили. Потом совершили простенький ритуал разбредания по комнатам с целью несложного плотного столкновения с себе подобным.

После нашего вялого бесполезного совокупления с шалавой понял, что ошибся, и вместо расураженной тины вляпался в буквальном смысле этого слова в спящую полуфригидную царевнушку-дуралеюшку.

Через некоторое время собрались в гостиной. Мальчишка с овцой тут же подсели на алкашку и защебетали о ЕГЭ и находящихся по соседству их школах, в которых они неизбежно ботвились.

Пошел к Ларри, да он разговаривать один пес не хотел. Лишь попросил позвать к нему мальчишку.

– Эй, ты хочешь прикольной веселой любви? – спросил я мальчишку, почти как в фильме, вернувшись в гостиную.

– Ну да.

– Тогда иди обратно в ту комнату.

Было уже под утро. Делать нечего. Когда девка отказалась от следующей случки, я отправил ее за жратвой в китайское кафе на пару этажей ниже. Может, по пути заработает где на косметику…

Подошел к окну, посмотрел вниз. Там мелькали осколки ночной жизни. А в ней повсюду сотни и тысячи особей, маленьких воль, насекомых, порхающих по всему Большому Городу.

С двадцатых этажей в «Измайлово» смотреть одно удовольствие. Чувствуешь себя сродни птицам или хотя бы пингвинам и страусам, которые не совсем чтобы, но хоть какие-никакие, а крылья имеют. Чувствуешь всех своих предков до динозавров и последней инфузории.

В соседней комнате гнусно хрипели эти ублюдки, Ларри с мальчишкой. Большой Город был пропитан сексом, он дышал им, как рыба в воде, и если его отнять, они потеряют смысл прозябания.

Принесли и поставили китайскую еду. Не обращая внимания на неудобные пластиковые приборы, все набросились. Типа проголодались.

А потом грустно стало прегрустно. Так что Ларри меня даже спросил:

– Вот, блин, Северин, ты типа как в Академии Философии там учишься. Вот ответь, блин на… Че такое жизнь?

– Жизнь, – ответил я задумчиво. – Это затяжной прыжок с парашютом. Кто-то летит быстрее, кто-то медленнее, у кого-то стропы запутываются, у кого-то парашют не раскрывается. Но маршрут всегда один – из влагалища на кладбище.

Вот именно с этими словами дверь распахнулась. В комнату забежали три здоровых ублюдка и стали без колебаний наяривать нас по всем частям тела. Падая, я даже подумал, что кто-то очень раздражительный расслышал из-за двери мои слова, ротвейлеров этих запустил и теперь нашему затяжному прыжку уж точняк конец. Но ист. Вслед за ними в номер зашел тот самый замминистра коммерции, который вкладывал в Ларрино развитие денежку.

Живой, как по телеку.

А нас все продолжали бить так неслабо. И замминистра коммерции даже завопил о том, как он приревновал Ларри к нашей сначала такой веселой, а потом грустной компании.

Поорали, погасили и исчезли вместе с Ларри. Девчонка тоже выпорхнула подальше от заморочек.

Ларри я видел взрячую потом только один раз. И то при весьма странных обстоятельствах.

А пока остались вдвоем с мальчишкой, как побитые собаки. Как они нас могли вычислить – ума не приложу. Может, Ларри часто в этом корпусе останавливался? Или у них здесь палево, сливняки свои какие, а мы обозначились не в тему?

Мальчишка засуетился, оттелефонировал домой матери, нагнав ей о том, что всю ночь играл на компе в «Heroes» и «Quake» у приятелей. Ей вроде по барабану. Повернулся затем ко мне:

– Мне в школу пора. Я опаздываю.

Он жадно допил изо всех бокалов, и мы покинули номер. Я поплелся за ним, как завороженный. Слава ангелам, за все было заплачено. А на улице нас встретил новый денек, четко отдающий полной остановкой времени.

Мальчишка едет в свой школьняк. Нам не по пути… А я? Куда же я?.. Академия Философии! Я совсем и позабыл о ней. Пора было мягко планировать и начинать разбег заново.

Мне пришлось дать пацаненку монет на такси, пиво и сигареты. Я даже что-то недовольно пробурчал, типа не мог он, что ли, у богатенького Ларри их позаимствовать. Нет, не мог, оказывается у них «отношения».

А лучше, конечно, поменьше говорить о любви. Потому как это все равно некоторый внутренний энергетический запас того немногого хорошего, что еще прозябает у нас на задворках. Чем больше болтаешь о любви и делаешь человеку приятного, тем скорее все это иссякает. Поэтому, чтоб сохранить в себе хоть толику любви, надо быть молчаливым и делать подлости.

Гребет каждый дурак в лодке к загадочной цели. Сначала вроде драйв катит, а потом смотрит дурак и видит, что дыр в лодке не залатать и прибывает вода. Весла изъеты термитами, а лицо морщинами. Понимает, что грести совсем не стоило и в жизни появляются только пробоины. Может закричать дурак, да все без толку.

Над ним тьма и миллионы нарисованных им же богом.

И они злорадно смеются.

11

Наконец-то, Могила, я отправился и в Академию Философии. Это в центре. В начале Тверского бульвара памятник Пушкину, в середине Есенину, в конце – какому-то химику или ботанику. Где-то посередине – наше фуфло. Грязный покоцанный дворик, слева от дворика обменник, где я поменял баксята, справа турагентство. В центре, как я уже говорил, тоже памятник, Аристотелю. За ним трехэтажное желтое здание. В здании шебуршатся отборные особи. Иными словами – «чужие».

Мера питается временем, любовь – больным воображением, надежда – тягой к бессмертию. Что предстояло черпануть мне, оставалось непонятным.

В Академии встретили меня уж как следует. То есть обхаяли, а кудрявая маразмотина, курирующая наш факультет, долго визгливо интересовалась, где я шлялся пару недель, пока все активно впитывали бредятину. По ее мнению, нужно было незамедлительно запрыгивать в учебное стойло и заглатывать образовательное пойло вместе со всеми.

Чтобы обезопасить себя в плане пребывания в этих стенах, принято было вылизывать. Ректорату, деканату, преподам, друг другу, предметам, книгам, и, конечно, великим фигурам прошлого. Мне тут же намекнули, что для проформы я тоже могу кому-нибудь подлизнуть. В этом, понятно, был и определенный смысл. Те, у кого оказывались самые длинные языки и пухлые губы в конце месяца засвечивались в особом списке, вывешиваемом на стенде и сообщающем, кому сколько жалких копеек на карман кинулось. Короче, все было, как везде. Вранье сплошное и даун на дауне. И несмотря на то что все были как-то витиевато разбиты на факультеты по специализации, самими занятиями философией здесь и не пахло.

Мои однокурснички, ясен пес, тоже оказались один хлеще другого. Даже несмотря на то что иногда мы с ними по углам дворика покуривали гаш. Те же мажорчики, детишки ублюдков из многочисленных союзов, очкарики, откровенные психи и олигофрены – вот в какую компашку я вперся. Особо отвратительным поступком считалось, если ты не из Большого Города. В чем я, конечно, с ходу со своим Западно-Городским происхождением и провинился.

И вляпался в эту славную Академию по самые баклы.

С раннего утра унылыми группами обучающиеся тянулись навстречу прослушке нескольких часов бесполезной информации. Их грязные длинноволосые тыквы по пути заглатывали бутереброды, осыпая товарищей многозначительными репликами. Так они взбадривались, чтобы хоть как-то самооправдаться за свои ежедневные скорбные путешествия в желтое здание на Тверском бульваре.

Однако сдерживаться, чтоб сразу не поразбивать товарищам хлебала, было непросто. Это заведение мало чем отличалось от ПТУ советских времен – такие же сверхинтеллектуальные рожи. Преподаватели – еще хуже. Рассыпающиеся на крупинки старики с трудом находили дорогу в Академию, иногда даже забредали в другие учебные конторы и неслабо чепушили там. Впрочем, этого, кажется, никто и не замечал. И тем более не удивлялся.

Позиционировавшиеся на более старших курсах тоже борзели не по дням, а по часам и все более совершенствовались в болтологии и переливании из пустого в порожнее. Имя тоже с превеликим удовольствием вправил бы мозги.

Мне явно не везет на учение. Чего уж. Наверное, слишком молодой, глупый и мало духовных ценностей в этой жизненке насобирал в башкетничек.

«Не прет. Вот так не прет», – признавался я себе на лекциях и ежеминутно поглядывал на часы в ожидании перерыва. Ну, чтоб шляться куда пойти. Потребовалось совсем немного времени, чтоб вкурить: хоть десять лет здесь провисни, толку не будет никакого.

Болото… Ни посадочных мест, ни взлетной полосы, ни звезд, ни даже теории полетов. Все вязло и расплывалось в бесконечном безумии предметов, лекций, курсов и фраз.

Самые офонаревшие мои однокурснички подсаживались к лекторам поближе. И жадно впитывали измышления заскорузлого старичья. Типа не хотели ничего пропустить. Заглотив же порцию измышлений старичья они записывали шнягу текущими палочками в пухлые тетрадки. Некоторые притаскивались на занятия с диктофонами. Самые разумные – с видеокамерами. Все как один были безмозглы и уродливы. Ото всех терпко пахло потерянным временем.

Оголтело разглядывал я аудитории, не веря, что такое могло со мной произойти. Еще скоренько вычислил, что здесь, как и везде – все лаялись. Благо каждый олигофреныш наивно считал себя омфалом земли и уж как минимум поумней остальных. Вследствие этого опрометчиво выпячивал свое «Я» по полной программе и пытался навязать товарищам по вузовскому несчастью свои философские воззрения. Они дружно плавали в застоялой немецкой каше из Фейрбаха, Гегеля и Фихте, кто-то перся от греков и римлян, кто-то пыхтел о Мамардашвили.

Я в свою очередь поначалу ошибочно принял своих однокурсничков не за полных идиотов и открыто рассказал им о своей работке «Шоковое столкновение «Я» и «чужих» – единственно возможный путь продолжения существования». Они только потрещали. Эх, скоты! Ведь всегда радуешься знакомству с новыми людьми. Пока их толком не знаешь, надеешься на лучшее, а уж потом… Люди начинают гнить, когда знакомишься с ними поближе. Когда знаешь человека так себе, все что-то себе про него выдумываешь и надеешься, что вот он-то, наверное, не сволочь. А в итоге все напрасный иллюзняк-бесполезняк.

За глаза все здесь старательно вымазывали друг друга в светло-коричневом и приятно пахнущем. Видимо, под цвет здания.

Привыкнув, я тоже стал выпячивать свое «Я», прикидывался на лекциях умным и лицемерно повизгивал, поддакивая очередной лысине, тонущей в песках старости на кафедре. Став единым целым с нашей массой из пятидесяти клеток потеющих на лекции, осознал – надвигается конкретное опингвинение.

Вот болтают, движение. Непрерывное движение. А бежать было бессмысленно. Без толку.

Академия Философии представляла собой весьма странное заведение. Это был одновременно и пьяный корабль, и корабль уродов, и корабль дураков, что, конечно же, преобладало. На этом суденышке мы и гребли к непонятной, но, безусловно, нелепой цели. Что в нас пытались вдолбить на лекциях, тоже представлялось туманным. Типа литература, история, в основном, конечно, философия. И понятно, все – классика. Лучше бы уж мы каких придурочных авторов мониторили. Это сейчас модно, болтают. Ну, как в кино «Бойцовский клуб», «Человек дождя», «Форест Гамп» и все такое прочее.

Все начиналось с первой пары, с мягких разгонов лекторов, спившихся неудачников, и продолжалось до вечера, до глубокой темени, до самого конца.

В очередной раз я притащился в желтое здание и прикидывался, что слушаю полтора часа херни очередного придурка. Я уже научился притворяться покладистым очень искусно и тоже делал вид, что ничего не хочу пропустить. В нормальном состоянии я туда почти никогда и не приходил. К середине лекции я начинал обычно вежливо вякать:

– Что такое абсурдистическая конкретность?

– Поясните, пожалуйста, трансцендентальную сущность безумия.

Преподы закатывали глаза и погружались в глубины. Иногда я им откровенно хамил, портя себе репутацию.

Надо признаться, с первых дней, как я начал посещать эту замечательную Академию, я засомневался в правильности своего выбора. Преподаватели хотели выбить из меня остатки брэйна любой ценой.

Почти сразу я стал стабильно тусклым, мрачным, озлобленным и постоянно не в себе. «Кретин, – говорил я себе. – Куда же тебя принесло? Нет у тебя пунктирчиков в башкарусе даже на децелок. Лучше б в Северный Город на транзитняк за Олегом мотканул». Я вздыхал, перебирал на столе обрывки, на которых я притворялся, что пишу лекции, и раздумывал о своем неадекватном поступке. Может, еще не поздно со всеми в Северный Город? Или Южную Америку? Или Антарктиду?

На уроках я даже зажмуривал глаза и проверял, не снится ли мне все это. Нет, бредятина была вполне реальной.

Один молодой препод, правда, оказался ничего. Как и все, он вошел в аудиторию, сжимая в руках свои книги и рукописи. Внимательно оглядел первые ряды старательных олигофренов, пробормотал какие-то ругательства и одобрительно кивнул в сторону задних парт, где и я привычно расположился. В это время вместе с двумя малолетними тинками мы активно обсуждали теорию и практику выдающегося общественного деятеля прошлого Герострата. Кажется, препод что-то расслышал.

После этого парень вкрадчиво пояснил, что считает всех присутствующих крайними эстетическими дилетантами. Оказывается, он идейный мизантроп и даже Цезаря Борджиа с Калигулой считает очень мягкими и деликатными по отношению к людям.

– Как известно, человек – это единственное в мире животное, которое имеет мягкую мочку уха и убивает себе подобных.

В этом, конечно, он ничего нового не открыл. А дальше спросил, что, в сущности, мы здесь пытаемся делать и творить в этой гребаной, по его словам, Академии Философии. И смысл прозябания, по нашему мнению, мол, в чем.

– Кто скажет, почему заниматься философией абсолютно бесполезно? – спросил он выжидающе глядя на очкастых прыщавых девок, как всегда сидящих впереди с диктофонами и видеокамерами.

Ясно, я тут же решил подмазаться.

– Я! Я все знаю и могу объяснить! – закричал решительно со своего места, с трудом себя контролируя.

– Давай, – обрадовался он.

– Потому что ты живешь-живешь, ходишь-бродишь, учишься-учишься, ищешь эту несуществующую истину, ищешь, а потом приходит человек с автоматом и объясняет тебе, как жить правильно надо среди «чужих» этих особей. А вот пингвины в Антарктиде девственно белой…

– Тише! Хватит! Замолчи! – он перепугался не на шутку, вскочил со своего места и замахал руками. – Все это крайне сомнительно… Зайди ко мне на кафедру после семинара…

Ладно, согласно кивнул. Одновременно приготовившись к нехорошему, конечно.

А он, желая шифрануться, так под конец закрутил:

– Чтобы, собственно, осмысливать бытие, требуется сперва отвести взгляд от этого самого бытия. Насколько оно, бытие, как во всей метафизике, проясняется только из сущего и ради него. Бытие как основание? Но осмысливать бытие – значит распроститься с бытием как основанием сущего ради потаенного играющего в своей открытости Места, то есть имеет место, которое каким-либо образом имеется. Бытие как имеющееся этого имеет место и принадлежит к имению. Бытие как имение не вытолкнуто из места. Бытие, присутствие изменяется. Как впускание пространства оно принадлежит к открытию потаенного, остается как его местосодержащимся в имении места. Бытие не есть. Бытие имеет место как выход присутствия из потаенности. Время Настоящее также означает присутствие. Время – единство настоящего, прошедшего и будущего представляют исходя из Теперь. Но есть ли вообще Время? Где же Время? Имеет ли оно место? Если нет человека нет и времени. Время то уж явно не ничто. Эй, вы, надеюсь, я внятно все это произнес? Все понятно? – спросил он, грозно нависая над аудиторией.

Прыщи и очки охотно и трусливо закивали.

Разматывал мыслительные цепочки он несомненно неплохо. И, к его чести, принимал особей за тех, кем они были на самом деле. Поэтому этот молодой препод мне сразу и понравился. После семинара он заговорщицки кивнул мне, и я вышел за ним. Пройдя по короткому коридору, мы завернули на кафедру общественных наук. По пути я еще успел подумать про завуалированную им в лекции надежду на полное отсутствие Времени.

Он тщательно закрыл дверь кафедры на замок. Жду, что дальше? Привычным движением он отпер маленьким ключиком ящик своего стола и достал запечатанную пачку окситибурата натрия. Понятно – наркотик для бедных. Видимо, перепадает ему здесь на карман не шибко. Я когда-то на совсем подростковых закидонах темяшился по этому стаффу. Надо признаться, хардовый такой драг и загрузочный. Кстати, я присек у него еще несколько запечатанных пачек в ящике.

Не говоря ничего, он вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул.

Он разбил по две ампулки и выплеснул содержимое в пару приготовленных заранее пластмассовых стаканчиков. Один протянул мне.

Хватаю. Пьем стафф. Запиваем «Айрн Брю».

После столь полезного поступка мы долго, минут пятнадцать курили, ожидая пока хоть немного начнет наступать отсутствие Времени и надвинется конкретность Бытия в этом конкретном месте и к тому же безусловно только Теперь. Ну, согласно его лекции.

Помялся и говорит.

– Вот что, парень. Конечно, во-первых, ты безусловно прав. То, чем мы здесь дышим, – полная херня и бред. И вообще не только здесь, а везде и повсюду в мире. Все вокруг – одна гигантская мистификация. Поэтому точно тебе говорю: будь крайне осторожен со всеми… Как ты их назвал? «Чужие»! Меткая формулировка! А здесь в Академии – будь более осторожен в десять тысяч раз. Если будешь вякать – ласты скинешь ни за грош. Лучше заткнись и помалкивай. У большинства в голове нет извилин, у тех, кому я сейчас типа начитывал лекцию – максимум одна. У тебя, по всей видимости, больше. Это очень плохо. Здесь особо ценятся породистые обезьяны и пеликаны с набитым клювом. Ты пеликанов видел? В зоопарке бывал?

– Бывал, – на меня тут же нахлынули смутные воспоминания о моем последнем туда праздничном визите.

– Ну вот видишь, – оживился он. – Веди себя, как в зоопарке. Так как ты типа изучаешь философию как бы…

Без труда сможешь представить себя в клетке, а вокруг – они. Как ты там говорил? «Чужие»! Меткая, меткая формулировка! Так как Пространство имеет Место…

– Обойдемся без софистики, – срезал я.

– Да, да… Так на чем я остановился? Ага… Здесь в Академии и есть квинтэссенция всей мистификации и самая большая каша обмана. Надо всем этим бредом величественно сияет Директорат Академии. Вот мрази! – здесь он сплюнул на пол. – И все здесь подчинено их философской идее.

– Какова идея? – поинтересовался я.

– Имитационизм, – настороженно произнес он сквозь сжатые зубы. – Понимаешь о чем я? Кстати, как? Торкнуло?

В знак благодарности я заболтал мордой.

– Так что, повторяюсь, помалкивай. И будь предельно осторожен. Лучше делай вид, что ты вообще бестолковый на глушняк. Здесь это очень ценится. Я сам по ранней молодости на иллюзняках колготился весьма долго. А как все понял… Это и есть самая большая проблема: есть «Я», – он нерешительно потыкал себя в грудь. – А есть шесть миллиардов… Как ты их обозначил? «Чужие»! Вот что мне не дает покоя. Вот из-за чего я уже два месяца на этой устаревшей дешевой химии, окситибурате натрия… Впрочем, дешево и неплохо. Сбивает планку тяжело и наглухо, а затем выходишь с кафедры и начитываешь этим придуркам всякую чепухень. Поверь, им абсолютно плевать, что и слушать-то. Настолько они тупы. «Чужие»! Я вчера на вечернем приходе скомпилировал монографию из речей Гитлера, Геббельса и Риббентропа, подвел под это кое-какую сомнительную философскую базу еще жестче. Если хочешь, пойдем со мной сейчас на следующую пару на четвертый курс. Посидишь, послушаешь, за ними понаблюдаешь. Я выдам сейчас им эту компиляцию за Монтеня, за Монтеня, прикидываешь?

С тоской глядя в окно, я прикинул.

– Повторюсь, но им действительно все равно, что слушать. Они будут удивляться, восторгаться, уважительно сыпать комментариями. У них никогда не возникнет никаких вопросов по существу. Только по внешней форме. Они даже дружно прокомментируют мою компиляцию – типа какой этот, по их мнению, Монтень хороший и правильный. Вот увидишь, они все схавают. Сколько над ними ни глумись, все одно будут молчать. Кстати, таким образом я заодно опять же отдам дань философии нашего Директора – имитационизму.

Пока он говорил, я смотрел за окно на Тверской бульвар и думал, что когда-нибудь, когда мой кумполочек неразумный зашкалит окончательно, я пойду на Тверской бульварчик и наведу там порядок, разобравшись хоть с несколькими особями. Между тем мой собеседник начал дергать себя за самую мягкую мочку уха, наверное, уже ощущая тем самым единственным животным. Конечно, главное, чтоб он сейчас не захотел прикончить себе подобного. Чтобы переключить его внимание, я в красках рассказал ему о своей работе «Шоковое столкновение «Я» и «чужих» – единственно возможный путь продолжения существования».

– О! Это абсолютно верно! – порадовался он. – Сам до этого додумался или подсказал кто? Молодец! Но это лишь статья, и на ее базе надо разрабатывать большую работу.

Я скромно потупился.

– И все же будь осторожней! А лучше уезжай как можно дальше! Удивительно, что ты здесь, Северин. Впрочем, ты, видимо, не в себе. Уезжай в поселок Солнечное Далёко, в Африку, в свою девственно белую Антарктиду! И все. Пока. Удачи тебе и сказочного счастья в личной жизни. А мне надо на лекцию!

И убежал впопыхах.

Я даже не нашелся что ответить. Зато скрысятил десяток ампул окситибурата натрия из ящика стола. Похоже, эта речь была у него отрепетирована для таких, как я. Наконец-то мне все объяснили за Академию. Правда, подобную речь я как-то уже слышал от Эра. На этот раз от неприятностей меня спас окситибурат. А что? Лучше уж глотать, подавиться, захлебнуться, расплыться, перевоплотиться в пингвина или нефа.

Раз так, куда же дальше ехать-то? Неужели взаправдняк в Южную Америку, пока баксятки в наличмане лучезарятся? Такова жизнь, такова жизнь, болтают. А все равно пытаешься, пытаешься быть человеком, а ни черта не получается. Ждешь все чего-то по дурости. Надеешься. А в итоге стареешь только да морщинишься.

А потом заворачиваешься в белую простыню и зарываешься поглубже в землю вместе с цветами, досками и червяками. Лежишь себе и слушаешь, как радуются остальные особи и скорей-скорей зарывают тебя землей. Хоть жри ты эту землю – выбраться уже невозможно. А славная эра существования наверху все продолжается.

* * *

Директор Академии действительно оказался весьма интересным человеком. Как-то раз его редкие усики собрали всех в актовом зале. Причем тех, кто в отличие от этого уважаемого господина имел несчастье родиться не в Большом Городе. Под усиками распахнулась щель и оттуда полилось:

– Можете от меня не скрывать – все знаю! Думаете я не знаю, зачем вы прискотинились в Большой Город, проходимцы? Ан нет! Я в отличие от вас всю жизнь свою прожил в Большом Городе и ничего хорошего от приезжих не видел. Понаехали тут, понимаешь. Кого смогу – поганой метлой повыметаю из Академии. Да здравствует Министр городского Процветания! Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! – воодушевленный своей выходкой он разве что волчком не завертелся вокруг собственной оси.

Директора частенько можно было улицезреть слоняющимся без всякого дела по дворику Академии Философии. Иногда он смотрел в небо, сплевывал и нервно хихикал. Знающие старшекурснички пояснили, что таким образом он размышляет. Большей частью о своей наимудрейшей философии – имитационизме. Философ он, говорят, был презначительный.

Однако когда я вперся в его теорию по полной, я смикитил, что его имитационизм – откровенно идиотское течение. К тому же понимал его только он сам. Имитация жизни, имитация философии, имитация творческого процесса, имитация мыслей. Короче, имитация всего и вся. Как я ни старался, так-таки и не въехал в его имитационные находки. Фамилия Директора была древняя и почти что дворянская – Смердяев. Набив себе руку и поднаторев в теории имитационизма, он решил на практике опробировать свои имитационные находки. Как-то, ангажированный собственным старческим тщеславием, он додумался до по-настоящему гениальной выходки. Он ловко осознал похожесть своего имени Николай Смердяев с именем мыслителя Николая Бердяева. Вот на кого он осмелился замахнуться. Смердяев стал просто выставлять свои книги на продажу рядом с трудами Николая Бердяева. Нашлись и простаки! Некоторые неискушенные читатели, перепутав книги, покупали его ошеломительный четырехтомный труд «Имитационизм и имитаторы». Но рано он радовался! Попавшиеся на удочку матерились, выбрасывали и сжигали произведения мыслителя. А оставшиеся экземпляры пылились в магазинах. Эти глобальные произведения столпа мировой философии.

Как это водится, чувствуя себя немереной крутью в плане духовного менеджмента, Смердяев устраивал хождения в народ. Как-то на отходах и в депрессняках я забрел в книжный магазин. Тот центровой шоп на Новом Набате. Первое, что мог углядеть уважаемый посетитель, была улыбающаяся хлеборезина Смердяева, торчащая среди пыльной груды его собственных произведений. Ладно, все ничего. Вроде бы и достойный поступок это был со стороны нашего Директора. Над Смердяевым даже возвышался плакат со вполне рядовой надписью: «Купите мою книгу!». То был даже не плакат, а вопль в атмосфере быдляцкого непонимания. Да вот только обходили все его коммерческое обиталище стороной, рожи корчили и ехидничали. Но, к чести Смердяева, гордость он имел неслабую и еще тщательней протирал тряпочкой ценники под своими монументальными произведениями. И уж, конечно, слушателям Академии Философии втройне было обидно наблюдать сие нелицеприятное зрелище, в главной роли которого был задействован наш прелюбимейший Директор. И понимаете, ведь именно под его чутким руководством мы должны были стать интеллектуальной элитой России. А так как широко известно, что наша страна самая духовная, мы уж наверняка будущая элита всего мира. В этом сомнений не было. По крайней мере у тех, кто приходил на лекции с диктофонами и видеокамерами. Они даже Директору уважительное прозвище выдумали. Алмазное Крыло Русской Философии. Ни больше и ни меньше.

Как я уже затирал, наш руководитель проверял свой имитационим на практике. В итоге он почти превратил Академию Философии в свою мечту, то есть в откровенно заурядное шлифовально-обтесывальное ПТУ.

«Здесь вам не хухры-мухры! Здесь серьезная штука. Правда, меня еще не до конца посетило сатори, какая, но филологическое учреждение уж наверняка», – повторял Директор, выбивая из слушателей все, что не имело отношения к его философии. Человек он был странный, но дальновидный.

Благодаря спецкурсу по имитационизму и больному воображению Директора, я, как и все слушатели Академии Философии, познал самые глубины смердяевской теории. Оказывается, даже в космосе есть подтверждения имитационизма. Луна – яркий представитель имитационизма в космосе. Ну, типа имитатор Солнца. Он хвалился, что очень уж любит читать Сократа перед сном, а еще очень ему импонируют импрессионистские картины Бетховена. Понятно, имитационизм – все. В общем, он, конечно, был прав. Но ошибочен был по сути. Он поведал на лекции, что его любимым животным в природе является сорока-воровка. Так же как сорока-воровка таскает у людишек блестящие предметы, так и Николай Смердяев отважно выхватывает самые яркие жемчужины из культурного наследия человечества.

Кстати, прикольно, что секс он тоже имитировал. Не один раз, озабоченный обыденной физиологической потребностью, подбегал я к уборной Академии. Рядом ошивалась группка наших даунов студиков и боязливо перешептывалась: «Тихо. Туда нельзя. Там Директор. Как всегда… Имитирует…». Из-за двери доносились непонятные, но громкие хрипы. Что ж, познавать имитационные премудрости тяжеловато.

Накупавшись в лучах своей немереной славы до отвала, Директор возалкал подключить к своим имитациям и некоторые политические круги. Видимо, как и многим, ему по ночам являлась в тоскливых видениях приятная ксива с буквами ГД. Он, наверное, понимал, что гад из него весьма неплохой. И желал подтвердить свой статус официально. Но хотел не в Государственную Думу, а в Городскую Думу Большого города. Все же просекал, что хоть ГаД из него первостатейный, но на общефедеральный уровень его достоинств все же маловато. А вот на отдельный Большой Город потянет. К сожалению, претендентов на столь почетные места оказалось предостаточно. Словом, не выгорело. Нашлись кандидаты и подостойней.