Текст книги "Головолапная (СИ)"

Автор книги: Кира Гофер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Глава 5

1

В наступившей тишине Гата уже была готова шевельнуться, сделать пару дыхательных упражнений, хотя бы банальные глубокие вдох-выдох, чтобы унять разошедшееся как неуправляемый паровоз сердце, – и пойти дальше своей дорогой. Но вдруг ее напряженного слуха коснулось неясное шуршание и едва слышимое всхлипывание.

Она повела фонариком туда-сюда, но свет ничего не вылавливал, кроме кустов и травы, перечерченной решетками оград.

Ей показалось, что впереди мелькнуло что-то неестественное, белое.

Сегодняшний необычный вечер просто не мог закончиться тем, что Гата не получила бы ответа на вопрос – что там всхлипывает белое? Она шагнула вперед, протиснувшись между близко поставленными оградами, осторожно ступила на крошечную тропку.

Трава неприятно щекотала ноги. Какая-то веточка влезла в туфлю и попробовала застрять как можно больнее и глубже между пальцами. Гата остановилась, вытаскивая нахалку, и снова заметила, как свет фонарика тронул белое пятно.

Она задержала луч – пятно несколько раз дернулось, раздался сдавленный скулеж.

«Похоже на зверька, попавшего в капкан», подумала Гата, вспомнив прочитанные когда-то охотничьи рассказы. Она начиталась описаний природы, чтобы покрасивее и пообразней ей давалось описание далекого острова с закопанными сокровищами. И вот, вспомнилось.

Может, именно поэтому сейчас Гата не побоялась подходить все ближе и ближе к неведомому. Она придерживалась рукой за вот уже вторую чугунную ограду и крадучись шла вперед. Едва она сделала еще несколько шагов, как скулеж перешел в нытье на высокой ноте, а белое пятно затрепетало.

Гата наклонилась ниже и увидела, что белое – это подошва кроссовки, лежащей по ту сторону ограды. А по эту свернулся калачиком и испуганно попискивает человек – вернее, мальчишка, сжавшийся от ужаса. Видать, он оступился, когда убегал от ее света и крика. Нога съехала с тропинки и застряла между прутьями, что перепугало его уже сверх всякой меры и потому не хватило самообладания спокойно снять кроссовку, вытащить ногу и тихонько отползти куда-нибудь подальше от опасности.

«Да какая опасность!» усмехнулась про себя Гата и, протянув руку, взяла парнишку за щиколотку.

Раздался визг, от которого даже у дуба заложило бы уши, если бы они у него были.

– Не тронь меня! Не тронь! – верещал парнишка и бился в истерике так, что через миг Гата не знала, чего она сама больше боится: его визга или того, что он сейчас себе лодыжку сломает своими трепыханиями и рывками.

– Блин! Да не ори ты, не режут! – воскликнула Гата и для надежности крепко выругалась.

Сработало. Пацан задышал часто-часто, но визжать перестал.

Гата выругалась еще раз, ввернув оборот, подслушанный однажды у поста охраны.

– Ты… ты... Не покойник, – кое-как выдохнул пацан.

– Нет, – спокойно сказала Гата, хотя сердце билось аж в горле. – Я не покойник и не собираюсь утаскивать тебя в могилу. Лучше чуть поверни ногу влево – я помогу достать тебя из-за этой ограды.

Мальчишка задрожал, но сумел взять себя в руки и повернуться на спину.

Зажав связку ключей с фонариком в левой руке так, чтобы он светил вниз, а не на пацана, Гата присела рядом и просунула правую руку через холодную решетку ограды. Вцепилась в кроссовку и стащила ее с мальчишки, прихватив несколько крепких травинок.

– Теперь вытяни носок и тащи на себя ногу.

На слово «тащи» он вздрогнул, но вскоре сделал, как его просили.

Когда нога оказалась на свободе, мальчишка принялся отползать назад, елозя спиной по земле и траве. В темноте было не видно его лица, но по тому, как он судорожно и громко дышал, Гата поняла, что он все еще не верит, что перед ним не призрак и не мертвец.

Она покрутила в руках кроссовку, пригляделась к логотипу:

– А почему не «Адидас»?

– Мама сказала, лето в таких похожу, – пробормотал мальчишка дрожащим голосом, но отползать перестал.

Гата подошла и протянула ему кроссовку, стараясь, чтобы свет фонарика не слепил его.

Парнишка дрожащей рукой забрал свою обувь. Потом завозился, обуваясь. Гата стояла спокойно, давая ему время справиться.

– Так вы не из этих? – снова спросил он, осторожно поднимаясь.

– Не, я домой иду, – как можно небрежней сказала Гата, но, похоже, что-то не то сказала, потому что пацан затрясся крупной дрожью, взгляд его заметался по мрачным могилам.

– Комплекс знаешь? – улыбнулась Гата. – На Ленина, желто-голубые дома? Вот я туда решила срезать дорогу.

У мальчишки дернулись вниз плечи, словно воплотилась поговорка про гору и облегчение.

– Спасибо, – выдохнул он.

Гата уже хотела отправить его по асфальтовой дороге к выходу из кладбища, но воображение подсказало, что туда, скорее всего, удрали его приятели. Если он с ними столкнется, вся история с испытанием на могиле повторится, – а тогда ее усилия были бессмысленны.

– Пойдем-ка, я тебя выведу, – сказала она, отступая по узкой тропе. – Куда эти хулиганы разбежались, не знаю, но на той стороне кладбища мы выйдем. Вернее, перелезем, а там посмотрим.

Пацан сник, но кивнул.

– Иди за мной аккуратней, – сказала она, разворачиваясь.

Они выбрались на асфальт.

Гата по очереди сняла и вытряхнула забившиеся травой туфли. Потом подождала, когда мальчишка приблизится к ней. Он подходил словно бродячая собака, привлеченная запахом сосиски, но уже на собственной шкуре знающая, что такое удары палкой по спине.

На вид он был крепким и даже упитанным, но таким сейчас зажавшимся, что даже летняя ветровка выглядела на нем на пару размеров больше.

Гата жестом поманила его за собой и пошла по дороге – так проще, решила она. Если мальчик не поведется на уговоры, то его собственный страх погонит его с места, где темно, жутко и где ты одинок.

Уже через пять шагов он нагнал ее, влетая в круг света от фонарика, который Гата нарочно держала на максимальном режиме. Влетел, сопя от страха, и даже пошел немного впереди, словно бы хотел, чтобы и за спиной тоже было светло.

– Как ты оказался здесь так поздно? – спросила она, когда они уже довольно далеко отошли от места встречи, а мальчишка перестал оглушительно сопеть.

Он молчал.

– Скоро полночь. Неужели родители еще телефон не оборвали?

Мальчик продолжал отмалчиваться, но через несколько шагов украдкой достал телефон из кармана ветровки. Когда экран подсветил холодным светом его озабоченное лицо, Гата увидела, как у мальчика сморщился нос. Видать, его дома ждали серьезные неприятности. Однако в том движении, с каким он положил телефон обратно в карман и дернул молнию, застегивая, Гате показалось, что он морально подготовился к любым трепкам дома. Значит, для него сегодняшние приключения были важнее родительского неодобрения.

– Почему вы не спрашиваете, что мы там делали? – шепотом спросил мальчик.

– И так понятно, – усмехнулась Гата.

Он сбил шаг и заглянул ей в глаза:

– Да?

– В каком ты классе?

– В седьмой пойду.

– Ну все верно, – она старалась говорить с добротой учительницы начальных классов, встречающей детей и рассказывающей, что их ждет в ближайшее десятилетие: – Испытание мира, нарушение запретов, поужасней и пострашнее чтобы… Вы совершили выход в возрастную зону, когда хочется пугаться и пугать, ищите способы… а читать детям сейчас, чтобы попугаться поосновательней, нечего. Страшилок и ужастиков для младшего и среднего школьного возраста нет. Я поневоле знаю, какие ниши сейчас как заполнены, а в каких недобор.

Мальчик с сомнением повел плечами.

– Я писатель, – пояснила Гата.

– Вы пишете ужасы про мертвых?

– Нет. Я детский писатель.

– Ска-азки, – протянул он; голос его был полон пренебрежения к маленьким, каким обычно показывают свою величину и взрослость.

– Почему сразу сказки?

Вместо ответа он негромко фыркнул, показывая, что потерял интерес, а потом вдруг выдал, не прячась и не приглушая голос:

– Мама говорит, что все писатели – бездельники.

Они вышли с темной дороги на асфальтовую площадку перед церковью. На фасаде церквушки горела слабенькая подсветка, из-за чего церковь казалась умирающей, словно у ее внутреннего света заканчивалась батарейка. На дороге справа был включен тусклый фонарь, и Гата смогла наконец разглядеть своего спутника подробнее.

На парнишке была серая ветровка, строго по его размеру, никаких свисающих плеч «на вырост» или коротких рукавов «пусть год так доходит», как казалось, пока он жался и ежился от страха еще несколько минут назад. Кроссовки ношеные, но не разбитые вдрызг, какие были бы, если бы мальчик был больше уличным, чем домашним. Стрижка явно свежая.

Женщина, ненавидящая писателей, не стала бы поддерживать такой интеллигентный вид сына.

– Твоя мама так не говорит про писателей, – с укором сказала Гата. – Зачем ты меня обманываешь?

Мальчишка одернул рукава на куртке, осмотрел пустые дорожки, ведущие направо и налево от церкви. Гате стало понятно, что он уже достаточно успокоился в ее присутствии и даже начал дерзить.

– Нам сюда, – сказала она, указывая за тропинку, ведущую вокруг церкви и за нее.

Под ногами захрустел мелкий гравий. Свет фонарика вылавливал изгибы памятников, по полированным плитам засновали блики. Попадая на надписи, свет оборачивался пронзительной искоркой.

Они дошли до края кладбища молча. У ограды из старых камней, поросших мхом и редкой травой, Гата посветила фонариком:

– Вот сюда ступаешь правой ногой. Вот сюда поднимаешь левую. Потом берешься за ствол дерева…

Она ждала, что мальчишка выкинет что-нибудь: перебьет ее, посмеется над подробными объяснениями, когда пацану они не нужны, он сам умеет лазать и перелезать. Но он терпеливо выслушал, потом первым перелез и даже дождался, когда перелезет Гата, которая вдруг поняла, что для таких акробатических номеров у нее сегодня слишком узкая юбка.

Мальчишка не только не убежал, оказавшись по другую сторону пугающей его территории, но даже подал Гате влажную прохладную ладонь, чтобы ей было удобней спрыгнуть на землю с последнего камня.

Маленький совершенно домашний ребенок, решивший дворовым друзьям доказать, что он не слабее их, решивший повестись на глупый вызов. Но что еще делать, когда тебе лет десять-одиннадцать, как ни вестись на глупые вызовы и совершать пугающие поступки?

2

Доведя его до автобусной остановки напротив жилого комплекса, Гата обратно перешла проспект, но что-то дернуло ее обернуться. Нельзя сказать, что она переживала за этого случайного мальчишку, попавшего в не самое примечательное приключение. Но ей показалось подозрительным то, как он топтался на остановке, неумело скрывая свое ожидание – когда же она наконец уйдет!

Когда она наконец оставит его в покое?

Нет. Поводов приписать такие мысли воспитанному ребенку не было. К тому же Гата не считала, что сумела надоесть этому мальчику за время их знакомства – она не лезла с вопросами о школе, не расспрашивала о том, о чем обычно детей расспрашивают взрослые, когда вроде надо говорить, но обеим сторонам неинтересно.

Пацан за эти пару минут переместился в начало остановки, хотя Гата попрощалась с ним там, где останавливаются последние двери. Когда подкатил сверкающий огнями полупустой троллейбус, Гата успокоено выдохнула – мол, все в порядке, чего ты лишний раз напрягаешься на пустом месте?

Троллейбус неприятно скрежетнул рогами по проводам и покатил дальше, оставив остановку после себя пустой. Но едва он проехал метров десять, а Гата уже начала поворачиваться прочь, как оказалось, что спасенный на кладбище пацан быстро-быстро идет по обочине от остановки. Когда троллейбус его обогнал, мальчик дергано обернулся и встретился взглядом с Гатой.

– Ну-ка стой! – крикнула она и бросилась через проспект обратно.

Пацан рванулся вперед, но вскоре передумал убегать и даже, развернувшись, понуро поплелся навстречу спешащей к нему Гате.

– Ты почему не уехал? – слегка запыхавшись, спросила она. – Тебе же троллейбус подходил, нет?

– Подходил, – буркнул пацан, совсем повесив нос. – Да я пешком… тут недалеко.

И, помолчав, на всякий случай добавил:

– Спасибо.

Гата положила руку ему на шею сзади. Она не очень любила трогать людей и когда ее трогали тоже напрягалась, но сейчас ей подумалось, что такой жест близости для напуганного и замкнутого мальчика окажет больше успокаивающий эффект, чем напряженный.

– Я бы не хотела, чтобы ты один гулял ночью по проспекту, – сказала она, вложив в голос максимум мягкости и заботы. – Уже скоро полночь, тебя дома ждут и волнуются. Ты и так заставил родителей понервничать, а сейчас продолжаешь, рискуя.

– Мама на смене, – тихо сказал мальчик. – А сестра наверняка звонила сказать, что ночевать не придет.

– Но ведь ты не потому не поехал на троллейбусе, что дома никого из старших нет?

Пацан нахохлился, нервно закрутил головой, но наконец признался:

– У меня денег нет. Они забрали, сказали, вернут… когда я на могиле простою… мол, залог такой. Я бы простоял! – добавил он громче и с гонором. – А сейчас… контролер подойдет, а у меня ни мелочи, ни проездного…

Он шмыгнул носом и попытался вывернуться из-под руки.

Гата вздохнула. Она понимала страхи этого мальчика.

Может, просто дать ему денег? Да и он наверняка не обрадуется положению, что взрослая привязчивая тетка ведет его домой за ручку, как маленького.

На проспект вывернул длинный автобус с горящей цифрой «7» над лобовым стеклом.

Гата про себя усмехнулась – такого же в свою сторону она не дождалась еще час назад, зато теперь явление этого автобуса выглядело судьбоносным.

– Пойдем, – сказала она, утягивая мальчишку за воротник, – пару остановок проедем. Провожу тебя. И не спорь.

– А обратно вы как? – пробормотал он. – Поздно же.

– Обратно мне и на такси хватит, если что, – улыбнулась Гата.

«Семерка» услужливо открыла перед ними светлые двери салона. Женщина-кондуктор с усталым среднеазиатским лицом неприветливо глянула со своего места на двух пассажиров, вошедших в передние двери. Потом поджала губы, неохотно поднялась и пошла, придерживая сумку на животе, брать деньги за проезд.

Гата приложила свой проездной к терминалу, за смущающегося мальчика отдала несколько монет.

3

– А вы серьезно, настоящая живая писательница? – спросил он, едва они вышли на перекрестке из теплого автобуса в прохладную летнюю ночь.

Гата поперхнулась от этой детской непосредственности:

– Настоящая… живая.

Мальчик помолчал, что-то обдумывая, потом указал на ближайшую многоэтажку из темного кирпича и сказал:

– Вот там я живу. Не надо меня дальше вести.

– Боишься, что приятели тебя увидят в моем обществе и начнут дразнить?

Он дернулся и огляделся. Приятелей нигде не было видно.

– Если что, – сказала Гата, – тверди на все их насмешки, что ты под охраной Ночного Дозора. А кто это, пусть сами разбираются.

– Не боюсь, – сказал он. – Я и без вашего Дозора их не боюсь. А вы никакой и не Дозор… Вы пишете ужасы.

– С чего ты решил? – удивилась Гата.

– А вот вы, – голос его стал требовательным, – что вы сами на кладбище ночью делали? Ведь это вы ужасы пишете, я сразу понял! Может, и сказки, но ужасы. А что просто домой шли – так неправда. Вы там… материал собирали! – заявил он уверенно.

«Какой и у кого я его собирала», усмехнулась про себя Гата и подумала, что с ее простым отношением к земле мертвых она вряд ли вообще придет к жанру ужасов и триллеров.

– Дадите почитать? – мальчик сделал к ней шаг.

– Ужасы почитать не дам. Я пишу реалистичную прозу для детей. Вот ее, если хочешь, почитать дам.

Она сказала это просто так, без задней мысли. Но едва только приблизилось острое чувство – вот же! вот же он! лови! хватай! он же и был тебе нужен! – как ее словно за голову опять обхватила чья-то крепкая рука, сдавив череп неприятными пальцами, покрытыми словно не кожей, а коротким колючим мехом.

Гата вздрогнула и, повинуясь и безотчетно повторяя это хватательное движение, взяла мальчика на плечо, сдавила пальцы:

– Тебя как зовут?

– Сережа, – сказал он и горделиво добавил: – В соцсетях меня можно найти по нику «Серый Кот Старк».

– «Серый. Кот. Старк», – повторила Гата, чувствуя как волосы у нее на голове слегка шевелятся, но то ли это легкий ветер их тронул, то ли ей показалось, что сдавившая череп неведомая рука чуть шевелит длинными пальцами. – А почему Кот Старк?

– Все любят котов, – начал Сережа.

– И все любят Старков, – заулыбалась Гата.

Неприятные тиски на голове скользнули по вискам, коснулись лба, потрогали брови.

Кто же ее так ощупывает?!

Она зажмурилась, стараясь и справиться с пугающим чувством, и при этом не напугать мальчика. Потом провела свободной рукой по макушке, поймала загнувшуюся прядку, заправила ее за ухо.

Ничего, конечно же, она не нащупала.

– Ты знаешь, Сережа, – сказала она тихо и осторожно, – ужасы, наверное, были бы тебе гораздо интереснее, и за их счет ты изучил бы со стороны ту опасность, за которой пришел сегодня на кладбище, но… Я пишу про школу, про одного школьника, примерно твоего возраста.

Глаза у мальчишки сверкнули интересом.

– Мне нелегко дается этот рассказ, и… услуга за услугу… Я пришлю тебе свой рассказ, а ты скажешь мне, права ли такая взрослая тетка, как я, насчет школьников и их переживаний.

Он молчал, но выглядел так, словно бы прямо сейчас он растет на сантиметр в минуту – было видно, как его распирает от гордости. Еще бы! Ему помогла знаменитая писательница, а теперь ей самой требуется помощь… помощь эксперта! И только один Серый Кот способен и в состоянии…

– Так что скажешь? Прочитаешь меня? – спросила Гата, останавливая этот самодовольный рост.

Он еще немного помолчал для пущей солидности, потом важно сказал:

– Я не против. Присылайте свой рассказ.

Когда он удалялся к многоэтажке, он даже не озирался, высматривая своих приятелей – так, видно, проникся самоуважением к себе, что перестал бояться обидчиков.

Гата хотела бы улыбнуться и умилиться этому его новому состоянию, но гнетущее чувство сдавленной головы не давало ей расслабиться.

Она перешла дорогу, вышла на пустую остановку и хотела уже поднять руку, чтобы поймать частника – пусть бы за сто рублей довез ее по прямой две остановки. Но углядела желтые огни еще одного автобуса.

Из-за заклеенной рекламным постером стенки нарисовалась невысокая бабка с большой сумкой в руке. Бабка недобро глянула на Гату, во взгляде читалось – вот, девки пошли! шляются по ночам где попало!

Подъехал автобус.

Гата хотела было войти в средние двери, потому что неприветливая бабка примерялась брать штурмом пустые задние. Но стоило занести ногу над металлической ступенькой, как Гату толкнули в бок, и с нарочитым ворчанием бабка полезла в салон.

При иных обстоятельствах Гата сделала бы замечание излишне хамоватой старухе – не лень же ночами не спать, бегать по остановкам, выжидать пассажиров, чтобы потом пнуть их своей старческой злостью. Несмотря на с детства внушенное почтение к возрасту, Гата редко когда спускала хамство даже дряхлым старикам. Обостренное чувство справедливости не раз становилось причиной транспортных перепалок. Но всегда ее поддерживало большинство, уже лично пострадавшее к моменту, когда звучало ее строгое «Женщина! Вы своей тележкой перегородили выход! Уберите ее или я ее выброшу!» Пассажиры тут же сплачивались вокруг случайного, но смелого лидера, часто мужчины брались за ручку злополучной тележки, чтобы бабка поняла – злить народ не надо.

Но этот день и без того был излишне насыщенным, и потому чувство справедливости уже ушло отдыхать. К тому же толкнули одну только Гату, а ради себя одной она не склонна была вести бои.

Может, и зря, может, только за себя и надо вступать в бой. Ведь тогда бы все было с Витей по-другому. У нее и ее соперницы были равные шансы победить, но Гата просто не стала устраивать сражений и выяснений.

Бабка проворно заняла свободное место у прохода, к которому Гата сделала шаг, и уставилась из-под седых бровей с вызовом.

«Чтоб тебя разорвало, старая ты…» – начало произноситься со злостью в обиженном сердце.

Гата посмотрела на бабку. Потом ее словно кто под локоть толкнул – она подняла руку и, вместо пожелания жуткой кары за злобу и наглость, перекрестила старуху. У бабки округлились глаза и рот. Она явно ждала выплеска раздражения, не иначе, чтобы ответить на него своим запасом негатива.

Настроение немного улучшилось. Хватка на голове ослабла, ощущение колючей шапки потихоньку растаяло, словно кто-то удовлетворил свое любопытство и оставил Гату в покое.

Глава 6

1

Свободных мест было много, но активная бабка отбила всю охоту отходить куда-то от дверей и садиться. Гата встала тут же на площадке, развернулась к окну.

За большим стеклом блестел разноцветными огнями и линиями проспект: рекламная вывеска, еще одна, фонари над рекламным щитом, фонари на парковке перед закрытым уже магазином, вывеска этого магазина с все еще горящей стрелкой, указывающей на входные двери, рекламная тумба… Странно, что при таком обилии призывов захотеть товары и услуги, никаких товаров и услуг не хотелось.

Гата прислонилась лбом к прохладному автобусному стеклу. От дыхания стекло замутнело, проступили нечеткие линии. Она дыхнула посильнее.

Кто-то недавно нарисовал здесь кривое сердечко.

И она рисовала такие же. В первый год, как познакомилась и потом стала жить с Витей. Рисовала, когда они ездили куда-то не на его машине, а на общественном транспорте.

Обычно он смотрел на эти ее быстро таящие художества с улыбкой.

«Жаль, что все не обошлось без негатива», сказал, когда они виделись в последний раз.

И улыбнулся.

Он всегда улыбался, даже когда сердился на нее или огорчался из-за нее. Уже позже Гата поняла, что в те годы не умела различать его улыбки – они все казались ей направленными на то, чтобы поддержать ее в момент, когда она оказывалась виноватой, когда ошибалась или с ней что-то происходило дурное. Лишь когда они виделись последний раз, Гате подумалось, что улыбки его – это не стремление ее поддержать. Вот он сказал про негатив, вот улыбнулся. Но словно четкость кто-то в изображении подстроил – и стало видно, что Витя всерьез доволен тем, как все складывается. А ею недоволен.

Она долго любила в нем все – и даже эти странные улыбки.

А он? Любил ли он что-нибудь в ней? Теперь-то очевидно, что было очень много поводов усомниться в его принятии ее интересов, ее вкусов, ценностей. Вообще, в принятии ее.

Ее имя он произносил исключительно как «Гашка». Еще и добавляя детские дразнилки. «Гашка-растеряшка», когда она не могла найти свой телефон или ключи. «Гашка-промокашка», когда она без зонтика попадала под дождь. «Гашка-алкашка», когда от бокала вина в ресторане у нее согревалось лицо и розовели щеки. «Гашка-черепашка», когда нужно было скоро выходить, она торопилась, пыталась уложить волосы в прическу, но все валилось из рук, пряди цеплялись за неизвестно откуда возникшие заусенцы, и вот уже стрелка на левом глазу чуть размазалась на кончике. «Гашка-мамашка», когда она просила его надеть другую куртку, потому что на улице холодно, простудишься…

К ее музыкальным пристрастиям он относился или с безразличием, или тоже вот так улыбался. В любом случае, отказывался понимать, что если человек поделился с тобой той музыкой и поэзией, на которые откликается его душа, – это значит, он поделился с тобой своею душой, показал и доверил ее скрытые места, те, которые реагируют на прикосновение именно таких нот и именно таких слов.

На многую музыку, звучащую в их доме, он не обращал внимания, хотя Гате хотелось видеть в нем то же замирание сердца, которое она чувствовала в себе, когда по радио играла какая-нибудь особенно душевная мелодия.

Только к ее любви к группе «Сплин» он не был равнодушен. Эта любовь стала объектом постоянных насмешек.

«Молчи и жуй свой Орбит без сахара», говорил он, перебивая или одергивая. Иногда говорил и одергивал на людях. Она быстро заталкивала поглубже накатившую обиду.

«По-моему все врут твои производители и рекламодатели», недовольно ворчал он, когда в супермаркете она приносила упаковку тех пельменей, которые ей нравились. И Гата, вздыхая (значит, придется посвятить вечер и налепить пельменей самой), несла полуфабрикат обратно в морозильник.

Обычно она смотрела на него, вот так улыбающегося, и ей казалось, что он молча извиняется за свою резкость, за свои капризы и бытовые требования. Прости, дорогая, я не со зла, да и вообще, название провокационное, «Сплин». Это же «грусть-тоска», а мне бы так хотелось, чтобы ты не грустила, а улыбалась.

И Гата послушно улыбалась, сквозь запихнутые обидные слезы, сквозь и без того усталые после смены вечера, когда совсем не до теста и фарша на пельмени.

Однажды, воплощая строчку песни «Я нарисую паука на дне стакана», он нарисовал. Фломастером. Зная, что у Гаты жуткая арахнофобия.

У нее тогда словно сердце остановилось.

Она завизжала, отбросила стакан. Он хрустнул о каменную плитку пола, брызги стекла метнулись под ноги Вите, застывшему на пороге и глядящему, как Гата на вялых ногах медленно оседает по стенке кухни.

«Истеричка», сказал он.

Сказал, в ответ на свой же розыгрыш! И ушел собираться на работу.

Рыдая и давясь, чтобы не было громко, чтобы не было истерично, Гата подмела пол и ссыпала осколки в ведро. Потом хотела заглянуть ему в лицо, увидеть там одну из его постоянных улыбок, в которой наверняка крылось что-то утешительное, что-то вроде, прости, дорогая, я сам за тебя испугался, не думал, что ты так сильно, прости дурака. Но она постеснялась с зареванным лицом лезть, да и телефон у него зазвонил.

Гата скованно чмокнула его куда-то в выбритую щеку, ласково тронула узел идеально завязанного галстука и пошла умываться холодной водой.

А вечером он не пришел ночевать.

Она оборвала все телефоны, ежесекундно обвиняя себя и свой глупый страх пауков в том, что оскорбила его своим визгом и слезами. Он ведь только пошутить хотел, поднять ей настроение, чтобы она улыбнулась.

На сотый, наверное, звонок, ответили. Но тот, кто взял телефон в руку, не понял, что одновременно нажал на сенсорный экран.

Сонный женский голос пробормотал куда-то: «Вить, это твой… Будешь говорить?» Издалека ответили что-то мутное и неразборчивое.

Гата не спала ночь и, выходная на следующий день, места себе не находила, металась по квартире. Она одновременно не желала оставаться среди его вещей, лежащих рядом с ее вещами, как и там, где-то, тоже его вещи лежат рядом с чьими-то, и боялась выйти из дома хоть на минуту, чтобы не пропустить его возвращение: ведь надо спросить, надо все узнать…

Но вот он придет. А что спросить, как узнать. И надо ли? Варианты теснились у нее в голове.

Что делать? Показать, что ей известно про его измену и очень обидно? Выгнать сразу и навсегда, негодяя? Или принять все как есть, сделать выводы, что сама виновата, истеричка. Да и в парикмахерской она давно не была, а кому понравится неухоженная девушка…

Он появился только к вечеру.

Едва Гата увидела его на пороге, она поняла, что все не важно. Он пришел не за ее мнением и даже не к ней. Выводов можно было делать на новую немецкую философию, а потом еще постричься у лучшего парикмахера мира.

Он пришел с сумкой.

Пришел, посмотрел на Гату.

Помолчали. Он, равнодушно вздыхая, как человек, который скучает в ожидании своего транспорта. Она, скрестив руки на груди и поджав похолодевшие пальцы в кулачки.

«Я соберусь», – и направился к комнате.

Гата посторонилась.

А когда он, порывшись в тумбочке для обуви, не поленился найти там щеточку для своих замшевых мокасин, Гате показалось это таким мелочным и унизительным, что она не выдержала и выбросила из себя единственное слово: «Подлец!»

«Жаль, что все не обошлось без негатива, – сказал он, подбирая сумку и пряча щеточку в карман куртки. – Знал, что ты не сумеешь».

Спустя месяц Гата убедила себя, что он тогда лишь храбрился, но понимал, что неправ. И от этой глупой храбрости сказал ей гадость. Но ведь он жил с ней три года, он ее хорошо знает, он чувствует, что она не считает его подлецом, а бросила слово сгоряча.

А потом в ТРЦ ей встретилась экономист с его работы. Гата помнила эту женщину с яркой помадой по паре корпоративов, куда он ее водил. Экономист радовалась встрече, маячила следом помады на двух передних зубах и открыто жалела Гату, как обычно поступают те, кто не понимает, что их жалость и наигранные голоса не помогают, а лишь хуже делают тому, кто и без того убит положением. Тот самый случай, когда жалость унижает.

На волне этой жалости прозвучала фраза: «Он дурак, не понимает, что со стервой связался. Но ничего, Агаточка, ты потерпи. Еще приползет на коленях, плакать будет и в ногах валяться. Вот мой первый муж…»

Тогда-то и упало в Гату желание, чтобы приполз. Чтобы на коленях приполз и начал валяться!

Поначалу она смаковала воображаемые сцены ползанья и валяния. Потом устала. Ушло удовольствие от мысленных картин, где он змеей, попавшей на сковородку, извивается, чтобы получить у нее не прощение, а хотя бы снисходительный взгляд. Взамен пришло неистовое раздражение, какое бывает, когда чешущееся место раздираешь до крови, и уже больно.

Потом желание, чтобы приполз, подросло, повзрослело, остепенилось, стало трезвее смотреть на жизнь – и стало желанием, чтобы он пришел.

Еще три месяца спустя Гата осознала, что готова приползти сама. Готова умолять, цепляться и повторять в мыслях унизительное заклинание – вернись, вернись, вернись, пожалуйста, не могу, вернись…

Унижение стало злостью.

И лишь злость прорвалась наружу – лопнула и брызнула словами в этот дурацкий рассказ про школьников; стала внешним, тем, что Гата исторгла из себя через мучительные полгода молчания и слез по ночам; прорвалась четким желанием «пусть он утонет».

Подлец, подлец. Негодяй и изменник.

Пусть он позвонит.

Просто позвонит.

Пусть.

2

Телефон лежал в кармане льняного пиджака и молчал.

На работе Гата всегда клала его на стол, экраном вниз. Периодически смотрела – нет ли пропущенного звонка или смс-ки. Лиде говорила, что в сумке держать телефон нехорошо, потому что пропустишь что-нибудь, а оно непременно окажется важным. Закон есть такой – закон подлости. А на столе экраном вниз, потому что так надежней защитить экран от случайных повреждений, ведь та же Лида внезапно уронит или степлер, или ручку, или еще что-нибудь…

Лида тему не развивала, но Гате всегда казалось, что она не верит в эти объяснения.

Вот бы сейчас она была за рабочим столом, а не в полупустом автобусе с дремлющим кондуктором. Вот бы телефон лежал экраном вниз. Вот бы он зазвонил, а она протянула бы руку, перевернула его – а там…

Гата зажмурилась и покрутила головой, ловя прохладные места на стекле краями лба.

За эти две длинные остановки они, казалось, собрали всю медлительность мира и постояли на всех светофорах. Как хотелось ей поскорее очутиться дома, под защитой родных стен! Окружить себя не автобусной необходимостью думать, сожалеть и слушать терзающие душу внутренние разговоры своих комплексов со своими амбициями, а просто… простые бытовые дела: подняться на лифте, открыть дверь, переобуться в домашние тапочки, потом – в ванную, руки помыть, макияж снять. А там уже можно будет перебраться в кухню, где тоже никто из страхов-врагов не поймает. Они просто не смогут проникнуть в голову, потому что там будет занято мелкими делами: поставить чайник, вытащить из холодильника контейнер с ужином, отправить его в микроволновку, потом подумать не о том, как несколько недель после его ухода готовила только его любимые блюда и все ждала, что они сработают как приворот, и он вернется в дом, где его ждут и всегда рады… Нет, этому не будет места за ее столом, за ее ужином! Она просто поест, потом включит телевизор – и уснет, потому что очень устала за этот дурацкий день.