Текст книги "Головолапная (СИ)"

Автор книги: Кира Гофер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Глава 12

1

Охвативший ее ужас немного отступил, словно бы часть его выплеснулась из Гаты вместе со вчерашней едой. Словно бы это именно страхом ее стошнило.

Кое-как она поднялась на ноги.

Тень щупалец из головы ползала по стене дома, заламывалась на углу. Желая оказаться подальше от стены, на которой слишком пугающе показывалось ее новое обличие, Гата побежала мелкими шажками на проспект – крупными не могла, колени подгибались. Несколько раз, пытаясь ускориться, она падала.

Безумная, лохматая, босая, она, тем не менее, спешила к людям, хотя где-то в глубине рассудочного сознания кто-то всегда здравомыслящий, кого Гата знала с детства, ворчал, что ничего хорошего от людей не дождешься: они плохо отреагируют на явного неадеквата, и тебе, Агата, очень повезет, если они сейчас на тебя не отреагируют никак.

Проспект был пуст. На остановке – ни одного человека. Вдалеке на перекрестке гудели и шумели автомобили, но ни одному водителю не надо было проехаться в эту сторону. А ведь Гата, остановившись у пешеходного перехода, очень ждала какую-нибудь случайную машину.

Что она сделала бы, завидев ее? Бросилась бы под колеса с криком «Помогите»? А как объяснить, чем ей помочь?

Надо позвать на помощь, надо, чтобы кто-нибудь вызвал милицию… полицию, чтобы поймали того чудовищного курьера, который напал на нее и превратил в чудовище. Он наверняка никуда не ушел, ведь прошло всего ничего времени…

Она не подумала, что от нее самой теперь люди шарахнутся – ведь у нее жуткие уродливые паучьи лапы торчат вместо волос.

Несознательная надежда на помощь сама понесла ее к супермаркету, заставляя обогнуть его со стороны пустой автомойки с самообслуживанием, и вывела на просторную стоянку, залитую летним солнцем. Автомобилей тут было немного.

Гата подошла к большим стеклянным дверям и остановилась в растерянности. Она то оглядывала стоянку, то оборачивалась к дверям, не зная, куда ей двигаться дальше.

Стоящая неподалеку красная машина открылась. Снизу двери водителя показалась полная нога в босоножке. А сверху вылезли коричневые с зазубринами и черными шерстинками длинные лапы. Шесть штук.

Гата прижалась вспотевшей спиной к стеклянной неподвижной части двери в магазин. Казалось, даже босые стопы покрылись липким, и теперь ей не сойти с этого места.

Покачивая тяжелыми лапами на голове, хозяйка красной машины захлопнула дверь. Пискнула сигнализация, женщина пошла к входу в супермаркет. Мимо ошалевшей Гаты совершенно спокойно и буднично прошагало страшилище с человечьими ногами, ругами и телом. Гате удалось рассмотреть лицо. Оно было словно у деревянной куклы-заготовки: коричневое с черными прожилками, лишь обозначены вытянутые и неясные черты, а там, где быть глазам и рту, собирается кругами черная короткая шерсть. Эти круги внимательно нацелились на Гату, словно бы женщина считала опасной для себя напуганную босую девицу и старалась не выпускать ее из вида.

Должно быть, тот курьер, разносчик проклятой пиццы, побывал у этой женщины до того, как поехать к Гате. И заразил ее тоже!

Застонав и зажмурившись, – не смотри на меня! не смотри! – Гата отступила и забилась в угол между стеклом двери и каменной стеной.

Разъехались двери, встречая покупательницу. Она задержалась немного на железной решетке перед входом. Лапы на ее голове зашуршали, будто под резким порывом ветра, схлестнулись друг с другом, сплетаясь в длинный пучок. Несколько осталось тянуться внутрь супермаркета, но большинство устремилось к Гате.

Что им надо? Простое любопытство? Или хотят ударить?

Гата перестала дышать.

– Такая молодая, а уже алкашка, – раздалось рядом сквозь сухой шелест лап.

Когда Гата осмелилась открыть глаза, женщина ушла. Двери магазина за ней медленно закрывались, изнутри доносились детские крики и неразборчивые голоса.

Ей стоило немалых усилий разогнуть сжатые от страха пальцы, унять дрожащие челюсти и сведенный судорогой живот. Несколько раз вдохнув и выдохнув, Гата медленно и осторожно, как по старому деревенскому мостику, которым десятилетиями никто не занимался, двинулась в магазин. Ей было все равно, что она босая, что в домашней одежде, что недавно ее тошнило и неизвестно, в каком состоянии лицо… Если ее выгонит охрана, то все равно. Главное, она успеет выяснить.

Она успеет выяснить – и это главное.

2

Супермаркет встретил ее суетой муравейника. На посеревшей и затершейся плитке лежали пятна искусственного света, но две лампы в середине кассового ряда не работали. Словно двигатели машин, оказавшихся в одной пробке, хмуро гудели голоса покупателей, кассиров, работников торгового зала – эхо отражалось от белых стен с усиленным недовольством.

За тремя передвижными стойками мобильных операторов, предлагающих новые услуги связи, со скучающим видом сидели молодые девушки. Мимо их стоек прогуливался охранник, напротив каждой из девушек он замедлял шаг и приценивающе наклонял к плечу пучок темных паучьих лап.

Головы у него не было. И у девушек тоже.

Шелест копошащихся лап расползался по магазину, как растапливающееся масло на сковородке. Ссутулившись, как ожидающий удара, Гата медленно двинулась вдоль касс и пристально вглядывалась в ряды стеллажей в зале...

Повсюду лапы. Лапы ощупывали полки, выбирая товар. Лапы стелились по полу между стеллажами, как чудовищные тропинки. Лапы негодующе поднимались или вяло свисали с голов людей, которых оставалось определять только по одежде.

За кассовой зоной мальчик в синих шортах тянул за руку свою маму к холодильнику с мороженым. Одна коротенькая тонкая черная лапка, всего на два хрупких сустава, дрожа и покачиваясь, нацелилась на холодильник, напрягалась и пыталась достать до ручки. Но мама твердо увлекала мальчика в отдел бытовой химии, прочь от холодильника, и лапка тянулась зря.

– Хочу мороженого, – захныкал мальчик, когда они уже почти повернули в ряд со стиральными порошками; его черная лапка устало опустилась на кафельный пол, волочилась веревкой, но продолжала указывать на холодильник. – Купи мороженого.

– Тебе все только купи да купи, – заворчала мать.

Распахнув рот, Гата прошла еще немного вперед. Поравнялась с кассиршей, лапы которой тянулись в самый угол зала, к двери с зеленым символом, изображающим женскую фигуру – к туалету.

В отделе шоколада и конфет шла битва. Двое, очевидно муж и жена, схлестнувшись пучками своих лап, выясняли, какой шоколад им покупать. На голове жены устрашающе топорщились толстые и мощные лапы, каждая с десяток суставов, каждая вооружена острыми шипами, на конце каждой опасный крючок. Она наносила удары по мужу короткими меткими движениями и прикрикивала: «Ты вечно берешь всякую дрянь. В этом твоем молочном шоколаде нет ни молока, ни шоколада. Мы будем есть то, что выберу я!» Муж отвоевывал право на свое желание, словно боксер выставив узловатые лапы в защите перед головой: «Зато он мне нравится, а твои горькие шоколадки жрать невозможно. Ты сама ими давишься только потому, что Ленка сказала, будто горький шоколад – это престижно и показывает высокий вкус».

«Ленку не приплетай! У нее никогда не было вкуса!»

Жена замахнулась одной из правых лап и нанесла удар наотмашь, перешибая суставы у двух мужниных лап.

Он подтянул обрубки к затылку, прижал их, поверженные, и еще крепче поджал лапы, собранные у лица: «А у меня вкус есть, и я хочу то, что вкусно». Он не собирался сдаваться просто так. Но под его ногами уже безжизненно валялись несколько оторванных и отломанных лап. Жена была беспощадна, била метко, все ее лапы оставались целыми. Ее желание купить свой шоколад, пусть даже это желание основывалось на мнении какой-то Ленки, явно выигрывало… Возможно, Ленка действительно была не при чем, а хотелось этой женщине просто не дать мужу проявить самостоятельность. Ведь Гата заметила, что с супругом бились все ее лапы, и ни одна не тянулась к полке с шоколадками.

Вдоль линии касс прошла женщина лет пятидесяти, в черных брюках и цветастой кофточке из тех, которыми торгуют с лотков у метро лица приезжих национальностей. Ее лапы, как дреды, повисли за плечами, вяло легли на широкую грудь, болтались перед круглым животом. От женщины веяло унынием.

Они теперь все такие, окаменев, подумала Гата. Все люди. Все-все.

И она.

Ей стало трудно дышать. Судорожно оглянувшись, не тянет ли кто к ней свои лапы, – никто! – она ухватилась рукой за горло. Босые ноги осторожно сделали несколько шагов ко второму выходу из магазина. Когда у охранника, неясно как долго изучавшего Гату и неизвестно чего себе думающего, заворочались на голове лапы, еще минуту назад спокойно и лениво покачивающиеся над плечами, Гата сорвалась с места и бросилась наружу, на свежий воздух.

3

Напротив этого выхода была автобусная остановка. Чуть ли не жизнь назад, в каком-то далеком и другом мире, где все были люди как люди, я этой остановки Гата провожала мальчика Сережу. Мальчика, по какой-то неведомой ей воле ставшего стеной, от которой отскочило ее желание, исказилось, ударило в нее саму. Это было опасное, злое и уродливое желание. Уродливое, как лапы, которые теперь растут у нее из головы.

Гата прижалась спиной к теплой стене магазина и застонала.

«Возьми себя в руки, дочь самурая!» – прикрикнул на нее внутренний солист любимой группы.

И Гата взяла. Сначала в буквальном смысле, зажмурившись, чтобы не видеть собственной жуткой тени, ползающей у ног, она обхватила плечи напряженно дрожащими руками, впилась пальцами в кожу. Потом глубоко и сильно вдохнула и медленно выдавила воздух сквозь поджатые губы. Очень медленно. Выдыхала, пока не стало казаться, что в груди уже вакуум.

Резкий вдох и снова медленный выдох, медленный, до самого конца, до головокружения…

И еще один…

Чуда не произошло, ноги не перестали подгибаться от слабости, дрожь в животе никуда не делась. Но Гата почувствовала, как на маленькую долю ужас все-таки уменьшился. Если у него была многосотенная армия, сражающаяся с одной тридцатилетней администраторшей, то в данный момент на его стороне появились потери: несколько солдат-страхов опустили оружие и сели на поле боя, словно отмахнулись «да ну ее, эту малохольную».

Несмело и стараясь следить за дыханием, способным хоть немного успокоить, Гата приоткрыла глаза. Солнце почти в зените, жарко. На другой стороне возвышаются дома ее жилого комплекса, где осталась незапертой квартира. И где-то там – курьер, из-за которого она теперь жмется к стене магазина.

На остановке стояло трое: два студента и неопределенного возраста тетка. Студенты были налегке, оба склонили головы к своим телефонам, у обоих лапы с голов тыкались в экранчики вместе с пальцами. Тетка была нагружена объемными пакетами с логотипом этого супермаркета. Ее лапы, словно подхваченные ветром ленты, устремились вдоль проезжей части по движению, откуда должен был прийти автобус. Одна лапа, перегнувшись через полное округлое плечо, залезла в большой пакет и там копошилась, перебирая упаковки.

Раньше Гата, только завидев паука на какой-нибудь полке на кухне, не приближалась к тому месту и ничего оттуда не брала неделю, не меньше. Мысль о том, что она будет трогать что-то после того, как это трогал паук, пугала до потери сознания. Сейчас же деловитость паучьей лапы, с короткими плотно сцепленными суставами, роющейся в упаковках, кажется, печенья, отозвалась той старой тошнотворной брезгливостью. Гату едва не вырвало снова, но она глубоко и с сопением задышала носом, сдерживая спазм.

«Почему я все так вижу? – она стиснула кулаки. – Я не сделала ничего дурного, чтобы быть так наказанной. Всего лишь выпила вчера. Напугалась, решила убрать страх и выпила – ничего не… Выпила?»

Она вскинулась, уцепившись за короткую мысль.

«Может, это у меня всего лишь галлюцинации после водки? Да-а, не повезло, купила паленую, хоть и в супермаркете. И вот…»

Но все, что Гата знала о галлюцинациях, собралось в группу и шептало ей, что свалить все происходящее с ней на вчерашний алкоголь, пусть даже возможно некачественный, не получится. Ощущение лап, охватывающих и ощупывающих ее голову, она впервые уловила давно, в автобусе, когда провожала Сережу. Лапы были уже тогда, просто она их еще не видела.

– Что я вижу сейчас? – спросила Гата шепотом и остановила заметавшийся снова взгляд на людях на остановке. – Женщина высматривает автобус и перебирает… перебирает, все ли она купила, что собиралась. Ничего страшного нет. Обычное дело для человека, загруженного бытом: побольше купить, побыстрее доехать. Все в порядке. Понятно.

Гата присмотрелась к студентам.

У одного лапы были разными, словно он нахватал их без разбора и системы и поприставлял к голове наобум: длинные черные, короткие коричневые, белесые с клоками рыжеватой щетины, отливающие глянцем изогнутые, тоненькие ростки, пробивающиеся из макушки, как весенняя трава, – эта путаница шевелилась беспорядочно, и единственное, что их объединяло, было направление. Ворох разномастных лап стремился к смартфону.

У второго его лапы были похожи тем, что тоже словно отломаны от разных пауков и прицеплены к этой голове. Но не все тянулись к телефону: две длинные лапы, бежевая с коричневыми шипами по двум последним суставам и черная почти пушистая от плотной щетины, росли из студенческого затылка сначала параллельно друг другу, потом они соединялись в твердый узел, похожий на комок высохшей грязи, а уже из него они расходились направо и налево и напряженно тянулись прочь друг от друга, такие разные и несговорчивые. Узел был покрыт крупными трещинами, но держался, хотя казалось, что от напряжения он вот-вот разорвется.

Подъехал автобус. Студенты даже не глянули на него, наоборот, старательно сделали вид, что очень заняты происходящим в своих телефонах больше, а ехать им вовсе не надо.

Груженая тетка попробовала войти в двери автобуса раньше, чем вышли пассажиры, но двое мужчин быстро оттеснили ее с первой ступеньки обратно на асфальт. Вернее сказать, сначала из автобуса высунулось с десяток лап и уперлось в тетку, лишь потом Гата разглядела, что это двое мужчин не стали уступать дорогу. Тетка же в свою очередь пыталась запустить лапы в салон автобуса и втянуть себя внутрь. Но ей пришлось пропустить этих мужчин, потом еще нескольких пассажиров – и она рванула вперед снова.

– Да куда ж вы лезете! – вскрикнула девушка, выходившая последней. – Дайте сначала выйти!

Из ее головы резко выскочили две крепкие на вид короткие красные лапы (Гата могла поклясться, что еще миг назад их не было) и преградили тетке проход. Тетка ответила окриком: «Ползают, как у себя дома!», новыми взметнувшимися из макушки лапами грязно-серого цвета и рывком в салон с пакетами наперевес. Ее лапы бросились вперед, хватая девушку за одежду и стремясь поскорее отшвырнуть с дороги.

Девушка занесла свои красные лапы, защищаясь. Послышался хруст.

Гата почувствовала, что из нее уходит последний разум, когда глядела на битву скрежещущих злых лап, бьющих и ломающих друг друга возле автобуса.

Всего несколько секунд – и новые красные лапы девушки остались торчать обрубками, тетка пролезла в автобус. Но ее серые лапы удлинились и остались висеть в дверях. Они угрожающе и осуждающе нацелились на девушку, недоуменно замершую на остановке.

Автобус закрыл двери. Между двумя створками остались торчать зажатые концы серых лап. У расстроенной девушки обрубки красных лап словно таяли, уменьшались, втягивались обратно, побежденные нахальством более опытного пассажира общественного транспорта. Небольшие выпуклые остатки, как трухлявые пеньки, на глазах затянулись противно тусклой паутиной. Девушка покачала головой, отвернулась от уходящего автобуса и побрела к пешеходному переходу.

«Почему я все это вижу? Остальные ведут себя так, словно все в порядке. Обычные люди занимаются обычными делами, а ведь у них такой кошмар вместо головы! Кошмар… Без терпения, без примирения… Почему я вижу, как они рождают из себя отвратительные лапы и норовят ими огреть соседа? Почему я?!» – заверещал в Гате напуганный отчаявшийся человек.

На другой стороне проспекта, сквозь слезы обиды и злости, она разглядела тонкую темную линию, протянувшуюся от земли к небу. Верхний конец линии покачивался между белыми облачками, как длиннющая удочка. Нижний конец упирался в голову человека, неторопливо бредущего по проспекту вдоль полоски газона. Человек был одет в черные одежды до пят, шагал размеренно и спокойно, а единственная его лапа, как натянутое гибкое щупальце, не напоминала все виденные сегодня паучьи лапы, и стремилась к небу, к солнцу, к свету…

– Помогите мне, – прошептала Гата, отлепляясь от стены магазина. – Помогите. Скажите, за что мне такое? Почему я?

Она увидела, как тень ее собственных лап выросла, удлинилась и устремилась вперед, через проспект, к уходящему священнику.

– Помогите. Скажите…

На переходе зажегся красный свет, но Гата, не заметив ни того, что идти нельзя, ни того, что она наступила на несколько осколков стекла, оставшихся на проезжей части от недавней аварии, заспешила на другую сторону проспекта.

От напряжения и нового страха – опоздает, упустит, не догонит! – у нее свело судорогой ногу. Две машины пронеслись мимо: одна гневно засигналила и с ревом промчалась близко-близко, вторая чуть притормозила, пропуская босую девицу, плетущуюся через проспект на красный. С водительского сиденья высунулись три лапы и погрозили растяпе.

Отшатнувшись больше от лап, чем от автомобиля, Гата доползла до тротуара и присела на асфальт. Ногу надо было растереть. Закусывая губы до боли от боли, она кое-как размяла мышцу, поднялась и поискала взглядом священника. Его черная фигура была уже почти неразличима, но ориентир – длинная нить к небу – дарила надежду его нагнать.

Хромая, Гата пошла вдоль проспекта.

Сотня болезненных шагов, десятки размазанных по лицу слез, и впереди показались ворота кладбища. Нить теперь тянулась в небо откуда-то из деревьев, растущих за оградой.

«Я не упущу, я догоню», разозлилась Гата и прибавила шаг.

Боль в босых ногах отодвинулась, пропуская вперед надежду на помощь.

Глава 13

1

Где-то около третьей аллеи, сворачивающей с главной дороги в тенистую зелень деревьев и памятников, на Гату в прямом смысле упал жаркий летний день. Упал, придавил духотой, отодвинул ее раздражение от того, что священник идет быстрым шагом и его не так просто догнать; злость на себя – так глупо испугалась в квартире, что обо всем позабыла и выскочила босиком, а теперь горячие бетонные плитки жарят ступни, привыкшие к обуви…

Гата доплелась до скамейки без спинки, села, подобрала ноги и осторожно погладила кожу на подошве: горячо, островки налипшего колючего песка. Вот бы найти воды, остудить и сполоснуть ноги… Помнится, тут были маленькие колонки вдоль дороги, где посетители могли набрать воды, прибраться на могилах, полить цветы…

Она посмотрела на дорогу, уходящую вглубь кладбища: вдалеке на повороте священник мелькнул черным узким пятном и пропал из вида. Лишь длинная лапа-удочка, плывущая над кронами деревьев, служила маяком.

С трудом гоняя жаркий воздух кладбища, где ветра всегда было мало из-за высоких деревьев, Гата подумала – до чего тяжкое чувство, до чего душит! Будто она вспотела даже изнутри… Но точно ли это жара? Может, это страх так глубоко проник в нее, что оплел липкой паутиной все внутри, и теперь не бьется нормально сердце, не двигаются легкие?

Задрожав от нового кошмара, Гата сжалась, обхватила руками ноги, вдавила трясущийся подбородок в колени. Посидеть так немного, подышать, убедить себя, что паутина в груди и в животе – это она сама придумала, только что. Ничего такого нет. А есть лапы на голове. Их она не придумала – вон, колышется тень у скамейки, плавают черные ломаные полосы по бетонным плиткам, переламываясь еще сильнее на стыках... Справиться надо с тем, что однозначно существует… Поэтому справиться надо с лапами, а не с паутиной.

А вдруг и лапы она придумала? Вдруг она сейчас зажмурится, досчитает до… ну допустим, до ста. Потом откроет глаза – и весь мир вернется в прежние очертания.

Гата зажмурилась, дрожа от ожидания и боясь, что оно не оправдается. Подождала, досчитала до сотни, последние десятки растягивая и повторяя про себя как заклинание: «Нет паучьих лап, нет паучьих лап ни у кого». Потом резко, чтобы больше не дразнить себя осторожностью, распахнула глаза…

С мощеной дороги на одну из аллей заворачивала старушка. Обычная пенсионерка, из тех городских жителей, кого не отличаешь друг от друга, но кого не отнесешь к категории «бабка с тележкой», потому что нет тележки. Темная однотонная юбка, прямая и широкая как заводская труба, по середину голени, говорила, что представление о моде и стиле принадлежит или послевоенному времени, или правилам приличия из глубинки, а представление о возможной красоте женской фигуры и вовсе не родились. Вязаная кофта детского розового цвета выглядела нелепо, что в жаркую погоду, что в почтенном возрасте. Квадратная, но при этом бесформенная сумка и черные глухие туфли по-своему гармонично сочетались между собой, правда, навевали тоскливые мысли, что Турция до сих пор расплачивается с Россией по какому-то из прошлых военных долгов; расплачивается вещами массового потребления.

Вместо головы у старушки торчал клубок паучьих лап. Они, эти сухонькие, хрупкие, но многочисленные лапы, дрожали, как пучок укропа в руках невротика, трепетали над травой между оградами и над букетами искусственных цветов на чужих могилах. Подобно стрелкам десятков компасов, они стремились к одной могиле под сенью густых деревьев. Гате была неясно видна эта могила, стоявшая за несколькими внушительными памятниками первых рядов… Старушка шла неторопливо, но ровно, как по нитке. Несколько наиболее длинных лап уже царапали далекий серый крест на затененной могиле. Остальные подтягивались – и словно бы подтягивали саму старушку, словно бы она передвигалась благодаря тому, что лапы тянули ее к месту, где покоился близкий ей человек.

В могилу тянули?..

Гате стало дурно. В моменты такого пленяющего ужаса человеку хочется найти прибежище в молитве или иных заговорах, забалтывающих страх, берущих ужас в клетку из слов…

«Господи, господи», – зашептала Гата.

Она медленно разжалась, опустила ноги на лижущую огнем каменную плитку. И вдруг прорезалось то, что не сошло бы за молитву, но было искренним, внутренним, было эмоциональным и заученным, с чем было немало связано:

«Помилуй, Господи, того, кто не пропел тебе хвалу

Помилуй, Господи, того, кто выпил чай и съел халву...»

Гата побежала дальше по дороге, вглубь кладбища, за священником, даже не высматривая его лапу-удочку. Побежала, чтобы просто бежать прочь от старушки, тянущейся к умершему.

«Помилуй, Господи, того, кто дал моей траве огня,

Помилуй, Господи, меня, помилуй, Господи, меня…»

Заговорить, заговорить. Повторять и повторять. Просить и просить, и в самом прошении найти приют и защиту.

Она бежала так быстро, что все-таки догнала священника. Он был почти у самой церкви.

2

– Постойте, постойте! – крикнула Гата, задыхаясь.

Он не обернулся.

«Наверное, – мелькнула короткая мысль, – следовало обратиться как-то иначе, чтобы он понял, что обращаются именно к нему: батюшка, святой отец или отче».

Но Гата не знала, как правильно, и просто в несколько быстрых рывков подскочила к священнику, вцепилась в его длинную опущенную руку:

– Подождите. Здравствуйте, – она с трудом дышала, говорить казалось и вовсе невозможным. – Подождите… Мне очень надо поговорить с вами. Очень надо. Пожалуйста.

Священник повернул к ней большую голову. Из-за мохнатых черных кругов вместо глаз нельзя было сказать, что он куда-то смотрит, но Гата чем-то животным ощущала, что его внимание легло поверх ее сведенных судорогой пальцев, вцепившихся в его руку. И это внимание недружелюбное. Пристально, завороженная от страха, она всмотрелась в черно-коричневое лицо священника, поросшее плотным коротким мехом. Нечеловеческое лицо.

В воздухе задрожало «Так нельзя. Нельзя».

Гата разжала руки, отступила на шаг. И тут же чуть не упала – она так устала и так болят ноги, что сама без опоры стоит на честном упрямстве и вот-вот упадет, потому что подогнутся колени, которые всегда норовят стать слабыми в первую очередь.

Священник повел головой, оглядывая Гату с взлохмаченной макушки до грязных пяток. Безгубый щетинистый рот разомкнулся:

– У тебя что-то случилось?

Гата быстро закивала и вдруг осознала, что не знает, что говорить. Она преследовала его, как символ помощи. Но вот догнала – и что дальше? Мысли путались. Как голодные шакалы у туши антилопы, толкаясь и рвя друг у друга куски, все слова, фразы, спасительные предложения, разбегались, не поддавались контролю. Гата растерялась совершенно.

– Помогите мне, – прошептала она. – У меня… Я теперь… У меня лапы, и все пауки…

Священник ждал продолжения, но Гата только быстро дышала.

– И я паук? – спросил он невозмутимо.

Гата задрожала, но нашла в себе силы кивнуть.

– Ты видишь много зла, – сказал священник так просто и уверенно, будто понял всю суть по бессвязному бормотанию. – Так бывает с тем, кто сам порождает зло из своей души. Знаешь ли ты про свое зло?

«Был бы на его месте буддийский священник, он не говорил бы про зло, – возмутился в Гате кто-то упрямый, кто с детства стремился поспорить. – Он бы сказал, что все результаты есть итоги всех действий, и если я получила что-то не то, значит, сделала что-то не так. Но я догнала именно этого…»

– Догадываюсь, – произнесла она и посмотрела вверх на лапу-удочку.

В той кое-что изменилось. Она больше не указывала строго в небо. Она как-то криво изогнулась, несколько труб-суставов надломились, встопорщились обломками. Лапа опасно накренилась, вот-вот развалится на части! Потом вдруг несколько надтреснутых суставов, ближних к голове, выскочили из своих крепежей, разорвали соединение с соседними, взметнулись напуганными птицами и бросились в кроны деревьев, растущих вокруг церкви. Там с хрустом, ломая себя и ветки, затерялись… Остался длинный кусок разломанной лапы-удочки, ее дальняя половина. Он медленно опускался и заваливался, как кнут заносясь над церковным куполом.

Охнув, Гата присела. Но уцелевшая лапа неведомым образом извернулась в воздухе, будто встрепенулась новой жизнью, и такая, сильно укоротившаяся, воткнулась свободным узловатым суставом прямо в макушку священника. Тот даже не дрогнул. Лапа, поворочавшись и укрепившись, расправилась и потянулась к двери церкви.

– Вы хотите уйти? – сдавленно выдохнула Гата и почувствовала, как на лбу выступил пот.

– Меня ждут, – сказал священник. – Но ты не останешься без помощи. Ты крещеная?

Гата промолчала.

– Если хочешь, чтобы Господь помог тебе, сделай к Нему шаг. Молись, проси указать нужный путь. Подготовься к исповеди: осознай свои грехи, почувствуй зло, которым болеет твоя душа – и покайся. Приходи на утреннюю службу, после нее проходит общая исповедь. Постой среди кающихся, помолись… Знаешь какие-нибудь молитвы? «Символ веры»? «Отче наш»?

Он говорил, а из его головы выросла новая тоненькая лапка. Наощупь, будто еще слепая, как новорожденный зверек, она засуетилась, потом словно унюхала церковь и устремилась к ней. Из дверей в ответ послышалась какая-то возня, потом наружу пролезло с десяток пятнистых лап. Гатиных ушей коснулся шелест:

– Да пришел уже батюшка. Вон он. С какой-то… босячкой.

– Пост, молитва, покаяние. И приходи на утреннюю службу, – заторопился священник и отвернулся, устремив все свои лапы к церкви, где его ждали.

Гата осталась стоять на чисто подметенной площадке перед церковью, безучастно глядя, как пятнистые лапы обхватывают священника, как он сначала исчезает в этих захватах, потом окончательно исчезает в темноте открытой двери. Осталась стоять и чувствовать, как давит осознание того, что договариваться с любыми силами вселенной то ли поздно, то ли в принципе невозможно. Вселенная чувствительна и уже поймала ее желание. Вселенная отзывчива, она настроилась по громкому всплеску и теперь говорит на волне ни чего-то постороннего, а именно этого сильного желания, требовательного порыва, на самой острой частоте.

На желании смерти. На желании одного человека убрать из мира другого человека.

Да, обидевшего. Да, обманувшего. Да, предавшего и испортившего жизнь… И все-таки его нельзя было винить в том мире паучьих лап и нечеловеческих лиц, куда Гата погрузила себя. Она сама лелеяла в душе боль, носясь с ней непростительно долгие месяцы, сама выращивала обиду, как огородник стал бы выращивать тыкву на ежегодный конкурс овощей. Вырастила. И вот тень от чемпиона накрыла все посадки…

На ватных ногах Гата поплелась прочь. Но не назад к воротам, чтобы вернуться через проспект домой, не направо в длинную аллею, выходящую из места скорби на улицу, полную шумной жизни, и не по тропинке, огибающей церковь и заканчивающейся лазом через старый кладбищенский забор. Ноги сами понесли поникшую и покорную своей злой судьбе Гату к выходу на железную дорогу.